Страница:
– Не обязательно в Тбилиси, можно и в другое место.
– А куда же, любезная Хорешани?
– В Твалади. Мариам обрадуется.
– И от Магаладзе недалеко, могут развеселиться и волки. Но пусть будет по-вашему: желаю, чтобы не пришлось потом сожалеть, – закончил Саакадзе.
Словно несомый попутным ветром, мчался Датико по сурамской дороге. Картли! Любимая Картли! Каждая травинка, цветок, камень наполняли душу восторгом.
Мариам начала с того, что изодрала кружевную шаль. В Твалади? Ни за что! Ее место в Метехи! И что за нищенское содержание определил ей, царице, ностевский плебей! Но письмо Хорешани несколько охладило Мариам: «…Если не согласишься на Твалади, с трудом выпрошенном для тебя отцом Трифилием, то на лучшее не рассчитывай до возвращения из персидского ада светлого царя Луарсаба! Твалади от Тбилиси ближе, чем Цавкиси…»
«Нет! Нет! Только не страшный Цавкисский замок, – содрогнулась Мариам. – Там всегда убивают! Потом настоятель прав, возле монастыря буду, советоваться можно. И Нино Магаладзе – жаба – рядом. И Хорешани – фазанка – обещает навещать! А главное, в свой собственный удел еду…»
Мариам оглядела купальню. Здесь она чувствует себя помолодевшей. Луарсаб должен вернуться, и хорошо, что без Тэкле. Купальня останется свободной. Мариам сладко потянулась на лежанке, закинув руки под голову.
– А куда же, любезная Хорешани?
– В Твалади. Мариам обрадуется.
– И от Магаладзе недалеко, могут развеселиться и волки. Но пусть будет по-вашему: желаю, чтобы не пришлось потом сожалеть, – закончил Саакадзе.
Словно несомый попутным ветром, мчался Датико по сурамской дороге. Картли! Любимая Картли! Каждая травинка, цветок, камень наполняли душу восторгом.
Мариам начала с того, что изодрала кружевную шаль. В Твалади? Ни за что! Ее место в Метехи! И что за нищенское содержание определил ей, царице, ностевский плебей! Но письмо Хорешани несколько охладило Мариам: «…Если не согласишься на Твалади, с трудом выпрошенном для тебя отцом Трифилием, то на лучшее не рассчитывай до возвращения из персидского ада светлого царя Луарсаба! Твалади от Тбилиси ближе, чем Цавкиси…»
«Нет! Нет! Только не страшный Цавкисский замок, – содрогнулась Мариам. – Там всегда убивают! Потом настоятель прав, возле монастыря буду, советоваться можно. И Нино Магаладзе – жаба – рядом. И Хорешани – фазанка – обещает навещать! А главное, в свой собственный удел еду…»
Мариам оглядела купальню. Здесь она чувствует себя помолодевшей. Луарсаб должен вернуться, и хорошо, что без Тэкле. Купальня останется свободной. Мариам сладко потянулась на лежанке, закинув руки под голову.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Шумно в зале приветствий. Все «барсы» в сборе. Утром приехали Пануш и Матарс, вызванные Даутбеком. Два дня, как вернулись из Эрзурума Папуна и Элизбар.
Сначала говорили об Исфахане. По сведениям, собранным Папуна и Элизбаром от турецких лазутчиков в Эрзуруме и на путях, шах Аббас вновь увеличивает свои орды. Мазандеранские тысячи, изрядно пострадавшие при разгроме Карчи-хана, пополняются сарбазами, сгоняемыми ханами в шахский город. В мечетях муллы призывают сынов пророка отомстить неверным гурджи за коварство.
Но эти вести не встревожили Саакадзе: он, как полководец, хорошо знает: никакие священные вопли не помогут. Раньше двух лет не собрать шаху Аббасу ста тысяч войска, предназначенного для покорения восточных грузинских царств. Этого срока вполне достаточно, чтобы самим укрепить Картли и Кахети созданием постоянного войска и возведением новых крепостей и сторожевых башен на пограничных рубежах.
Пануш вздохнул: он и Матарс хорошо помнят эти башни! У него, Пануша, горло забито каменной пылью, а у Матарса единственный глаз видит лишь дерево для мостов. Лучше бы послал их Георгий сражаться хоть с шамхалом, который хоть и притаился сейчас, но: только «лев Ирана» – в Грузию, собака Шамхалата – в Тушети.
Друзья сочувствовали, Саакадзе улыбался: он знает, его «барсы» не поленятся замахнуться шашкой, но время клинка еще придет и, к сожалению, скорее, чем бы хотелось. Следует помнить, что плохие дороги нужны, чтобы калечить коней врага, а не для того, чтобы привлекать богатые караваны.
Папуна иронически прищурился: он думает, и князьям по гладкой дороге удобнее скакать на сборище заговорщиков. Удивленный возглас Гиви: «Если князьям удобно, почему сами не чинят?» – был встречен дружным смехом.
– Полтора часа не может помолчать! Такой разговор испортил.
– Не сердись, Димитрий! Если дела царства не разбавить весельем, даже у мудрецов не хватит терпения.
– Э, Папуна, я думал, ты только вином любишь разбавлять беседу о князьях! – воскликнул Дато. Он, как и все «барсы», радовался возвращению к Папуна если не былой жизнерадостности, то хотя бы спокойствия.
– Князья и без моих забот сами себе помогут, дорогой Дато. С тех пор как, спотыкаясь на испорченных мостах, они поспешили с дарами в церковь, разматывая попутно чалмы, я всякое уважение к ним потерял.
– А разве плохо, что опять в Христа поверили? – удивился Гиви.
– Может, не в Христа, а в Саакадзе?
– Ты угадал, Элизбар… Так поверили, что готовы на коленях ползти к этому порогу.
– Нет, Дато, ползти далеко; на конях привыкли, а пешком – разве что от страха…
– Помолчи, Гиви, полтора козла тебе в рот!
– Достаточно и одного, – проронил Папуна.
– Георгий, на серьезную беседу не приглашай эту тыкву на двух ногах: всегда придумает что-нибудь…
– Ты не прав, Димитрий, пусть Гиви не мдиванбег, но он воин. Немало врагов сражено его меткой шашкой, он заслужил право обсуждать судьбы царства.
«Барсы» с любовью слушали друга-вождя. «Чем он привязал нас к своему стремени?» – хмуро думал Ростом. И, словно угадывая его мысли, Саакадзе вдруг заговорил:
– Вот Ростом – разумный воин, а не всегда доволен мною. Но каждый собственной мерой измеряет жизнь. Так вот, Ростом, тебе поручаю возведение новой крепости у Верблюжьего пастбища. Будешь строить по моему плану: двойной высоты, с квадратными башнями ковровой кладки по углам. Советую остерегаться не одних врагов, но и друзей, ибо друг, не понимающий твоих замыслов, способен навредить больше врага, – и, точно не видя замешательства Ростома, властно повысил голос: – Я всегда говорил и повторяю, никого не неволю, но кто со мной шагает по крутой тропе, не должен спотыкаться.
Окинув быстрым взглядом огорченных «барсов», Папуна поспешил рассказать веселый эрзурумский случай: некий каваран-баши, косоглазый сириец, подсунул своему сопернику, турецкому купцу, вместо благовоний отраву для мышей. Вторая жена трехбунчужного паши спать не могла без розового масла, и в тот счастливый миг, когда за нею наконец пришел черный евнух, она от восхищения вылила на себя весь сосуд, проданный ей за дорогую цену злополучным купцом. Долгожданная ночь пронеслась, увы, не на ложе паши, а в бассейне, где прислужница, по указанию евнуха, терла несчастную жесткой рукавицей, стараясь изгнать отвратный мышиный запах. Брезгливый паша приказал не приводить к нему жену раньше шести полумесяцев. Сейчас караван-баши наслаждается во всех оазисах, а купец разорился, ибо ни одна турчанка не покупает у него больше не только благовоний, но и коши для отхожего места.
Долго «барсы» корчились от хохота. Успокоившись, они выслушали более важные сообщения Папуна.
В Эрзуруме ему и Элизбару немало пришлось повозиться, пока нашелся охотник, решившийся снарядить первый караван в Тбилиси. По своенравию судьбы, это был тот самый купец, которого изгнали гаремные гурии. Возненавидев мышей, он замыслил поправить свои дела на тбилисском майдане.
Гиви заволновался: не вздумал бы злосчастный привезти в Тбилиси мышиные благовония, а если привезет – не соблазнились бы девушки!
– Буйвол, опять разговор портишь! Полтора сосуда тебе на голову!
Неожиданно Элизбар шумно вздохнул и, молитвенно скрестив руки, признался: это он подкупил косоглазого сирийца, ибо купец благовоний мутил эрзурумский майдан, отговаривая от торговли в Тбилиси. А теперь первый верблюда копьем подгоняет.
Такое признание привело «барсов» в неистовое веселье. Дато даже расцеловал Элизбара, но Даутбек нахмурился:
– Вот какой мерой вынуждены мы загонять купцов в Картли.
– Не о чем, друг, печалиться. В торговле еще и не то бывает, в политике – тоже. Чем мышиный яд хуже индийского? Один красавицу огорчает, другой царя в гроб укладывает… Так вот, Папуна, тебе придется встречать…
– Не проси, Георгий! Как решил: поеду к Тэкле, не могу бросить дитя, за что столько должна терпеть?
– А чем можешь помочь? Луарсаба стережет Али-Баиндур-хан, а Тэкле царя сердца своего не оставит.
– И это знаю, Даутбек. Но почему я должен забыть о Тэкле? Может, Керим что-нибудь надумал.
– Пусть так, но куда ты намерен направить Луарсаба? В Картли его место занято! В Имерети? Разве успокоит гордого Багратида скитание по чужим царствам? А Тэкле? Или не ранит ее сердце ядовитым кинжалом унижение Луарсаба? Трудное дело затеял ты, друг.
– Э, Дато, не бросай даром слов, – упрямо мотнул головой Папуна, – я должен спасти дитя и на многое решусь. Никто, даже бог, меня не удержит.
«Барсы» вопросительно поглядывали на Саакадзе, но он молчал, углубившись в дебри своих дум. А думы были невеселые.
Дато понимающе опустил руку на плечо Папуна и решил круто повернуть разговор:
– Но, друг, как думаешь попасть в Гулаби? Ангелом полетишь? На путях схватят. Хорошо, если сразу убьют, но не верю я в доброту кизилбашей – истязать начнут. Если проскачешь благополучно границу, в крепости опознают, слишком ты знаменит в Иране.
– Э-э, Дато, если человек всегда будет дрожать за свою бархатную шкуру, то сладость жизни перцем защекочет в носу.
Пытался увещевать и Элизбар: эрзурумские купцы прониклись к Папуна уважением, верят ему, и что будет, если опять придется направить к ним верблюдов? Нельзя дела царства на ветер кидать.
Казалось, Саакадзе уже принял решение – он провел мизинцем по упрямому лбу.
Вчера азнаур Датико открыл ему, что царица Мариам украдкой посылает письмо Луарсабу. Но если Луарсаба не сломили муки Тэкле, не умилостивят и жалобы матери, погубившей его радость. Видно, отец Трифилий что-нибудь придумал для спасения Луарсаба, а может, и для воцарения. Не исключен сговор с патриархом Русии…
Папуна рискнет жизнью не только ради Луарсаба, но и ради Моурави, и не утаит от него все затеянное настоятелем Кватахеви.
– Поезжай, дорогой, если задумал. Удастся вызволить мужа Тэкле – обрадуюсь. Потом будешь решать остальное… Ты переоденешься слугой гонца картлийской царицы, его всюду пропустят; седую бороду наклеишь, слегка сгорбишься в скудной одежде и так проскользнешь в Гулабскую крепость.
– Ты шутишь, Георгий?! Чтобы Папуна показался Тэкле в наряде шута!
– Лучше в наряде шута, чем с выколотыми глазами: тогда совсем Тэкле не увидишь. Поступай, как я сказал!
Папуна знал упрямство друга. Махнув рукой, он заявил, что ради удовольствия «барсов» готов и бороду прилепить, и выкрасить хной последние волосы, торчащие на его голове, как грива облезлого коня.
Смягчая свой суровый приказ, Саакадзе сообщил, что он уступает давнишней просьбе «барсов» и собрал их не только для обсуждения дел, но и для приема Автандила в их дружину.
– Победа! Победа! Победа! – выкрикнули «барсы», обрадованные таким удачным завершением тяжелой беседы.
Взволнованный и торжествующий Димитрий вынес на середину ностевское знамя. Элизбар суетливо поправил на тахте подушки. Пануш подтянул цаги и расправил на них кисти, а Гиви начал жаловаться.
– Когда меня принимали, другой ветер дул. Сейчас на шелковых мутаках восседаете, а тогда дуб облепили. В разорванных шароварах любовались, как разъяренный бугай налетал на сук, когда мои пятки уже болтались на верхней ветке. От хохота Георгия дуб качался, точно не рогатый за мной гнался, а черепаха. А теперь что? Пожалуйте бугая на вертеле кушать!
– Разумны твои замечания, дорогой, – заметил Дато, – но некопченого бугая трудно найти, а дуба здесь нет, давай-ка заставим Автандила обежать три раза вокруг тебя.
– Хоть так…
«Барсы» так шумно повалились на тахту и так гоготали, что на всех лестницах раздались поспешные шаги.
Выждав, покуда утихнут шутливые возгласы, Саакадзе взял со стены шашку Нугзара Эристави. Эрасти бросился к дверям. И словно этого ждали, в зал приветствий вошли разодетые Русудан, Хорешани, Дареджан, Миранда – жена Ростома, мамка и все старые и молодые прислужницы. За ними чинно следовали слуги, от главного повара до младшего конюха. Из других дверей появились мсахури, от седого смотрителя дома до юного сокольничего. Женщины расселись на узких тахтах, покрытых шелковыми коврами. Иорам Саакадзе и Бежан Горгаслани старались держаться возле Моурави, жадными глазами впивались в шашку Нугзара.
«Барсы», обнажив клинки, окружили взволнованного Автандила. Протянув шашку Нугзара рукояткой к востоку, Моурави произнес напутствие и закончил его пожеланием славному Автандилу Саакадзе так же достойно вздымать арагвийский клинок над вражескими головами, как вздымали его доблестный дед и отец, слуга любезной Картли.
Автандил принял из рук Моурави реликвию семьи. По старшинству вторым говорил Даутбек. Он поздравил Автандила с высокой честью и пожелал ему возглавить юных витязей, идущих на смену старшим в отважной дружине.
Потом порывисто говорил Димитрий, волнуясь – Матарс, высокопарно – Ростом, тепло – Элизбар и задушевно – Пануш. А Папуна попросту расцеловал Автандила.
Красиво говорил Дато. Он ликовал, что молодой друг начал свое испытание на звание «барса» на Марткобской равнине и закончил поединком с Зурабом Эристави Арагвским, неустрашимым в битве и крепким в дружбе, как скала. Ничего не сказал только один Гиви: ему не позволили краснословить, боясь нарушить торжество обряда.
Целовали знамя, а после, скрестив клинки, приняли клятву вновь посвященного: до конечного часа делить с «Дружиной барсов» сладость счастья и горечь испытаний.
Эрасти на щите поднес турий рог, оправленный серебром, с вычеканенным барсом, потрясающим копьем. Еще вчера этот клятвенный сосуд от амкарств вручил Сиуш молодому Саакадзе.
Не успел ослепительный рог вызвать восхищение и сверкнуть в руках нового «барса», как вошел с бурдючком под мышкой дед Димитрия. Он подкинул тугой бурдючок и, притопнув ногой, сообщил о разочаровании злых духов четырех ущелий, которые не смогли удержать его в Носте, и о радости ангелов восьми троп, приведших его в дом, наполненный отвагой.
Дед сдернул тесьму с лапки бурдюка, и в рог хлынула янтарная влага. Потрясая бурдючком, он нараспев приговаривал:
«Цминда Шио! Пусть льется счастье в твое сердце, как в этот рог льется вино! Цминда Элиа! Пусть, как пыль от ветра, бежит враг от твоей шашки! Цминда Гиорги! Пусть, как свеча от огня, так плачет твой недруг от твоих грозных слов!»
Автандил отпил и передал рог деду Димитрия. Дед отпил и передал рог Саакадзе. Саакадзе отпил и передал рог Даутбеку. Так, по старшинству, переходил рог от «барса» к «барсу». Последним выпил Элизбар и, поцеловав рог, вернул Автандилу.
Девушки, ударяя в дайра, задорно пропели:
Русудан подошла к сыну, обеими руками приблизила его голову к своим глазам и проникновенно напутствовала его на будущие сражения с врагами и нерушимую дружбу с близкими. Лишь на миг дрогнул ее голос, но, торопливо откинув вуаль, она весело объявила, что олень заскучал на вертеле и жаждет показать «барсам» зарумянившиеся бока.
– Друзья, сегодня наш день! – сказал Саакадзе, положив руку на плечо Автандила.
За накрепко закрытыми воротами, сбросив тяжесть мантии Великого Моурави, пирует с «барсами» Георгий Саакадзе. Он чувствует себя вновь молодым ностевцем, расположившимся над горным обрывом. На скатерть ставятся не те дорогие яства на серебряных подносах, что подаются ежедневно, а те, что с аппетитом поедались в родном всем «барсам» Носте. И вино льется, привезенное дедом Димитрия, управителем богатого замка Саакадзе, и посуда глиняная, и сладости далекой юности, наивно-затейливые.
Пирует Георгий Саакадзе с друзьями, раскатист его смех, остроумны шутки; полны чаши вином родной земли. Знает Георгий, эти пиры его «барсам» дороже любой награды. Знает: лишь такая чаша с вином воскрешает былую жизнерадостность Папуна. Знает: Эрасти готов отдать две жизни за такой пир… И еще знает: только в эти часы он по-настоящему ощущает теплоту жизни, он искренен, он принадлежит себе, семье и друзьям. И еще знает: все меньше становится таких часов. Вот почему так жадно прижимает он глиняную чашу к своим губам, вот почему так любовно смотрят его горящие глаза, так ласков голос…
И Русудан любит эти редкие пирушки. Навек затаила она тоску по незабвенному Паата. Ни одна душа не должна видеть ее слезы, слышать тяжелый вздох. Дорогое горе не для чужих взглядов. И близких незачем печалить: безвозвратно ушедшее не возвращается.
По-матерински обнимает Русудан «барсов», ласково кладет она на тарелку Хорешани шипящие куски оленя, гладит косы счастливой Дареджан, наполняет чашу сияющему Гиви, крепко пожимает руку растроганному Папуна, желая бархатной дороги. Она шутливо вступает в стихотворный спор с Георгием, до ее последнего вздоха, до ее последней мысли – Георгием из Носте.
Сначала говорили об Исфахане. По сведениям, собранным Папуна и Элизбаром от турецких лазутчиков в Эрзуруме и на путях, шах Аббас вновь увеличивает свои орды. Мазандеранские тысячи, изрядно пострадавшие при разгроме Карчи-хана, пополняются сарбазами, сгоняемыми ханами в шахский город. В мечетях муллы призывают сынов пророка отомстить неверным гурджи за коварство.
Но эти вести не встревожили Саакадзе: он, как полководец, хорошо знает: никакие священные вопли не помогут. Раньше двух лет не собрать шаху Аббасу ста тысяч войска, предназначенного для покорения восточных грузинских царств. Этого срока вполне достаточно, чтобы самим укрепить Картли и Кахети созданием постоянного войска и возведением новых крепостей и сторожевых башен на пограничных рубежах.
Пануш вздохнул: он и Матарс хорошо помнят эти башни! У него, Пануша, горло забито каменной пылью, а у Матарса единственный глаз видит лишь дерево для мостов. Лучше бы послал их Георгий сражаться хоть с шамхалом, который хоть и притаился сейчас, но: только «лев Ирана» – в Грузию, собака Шамхалата – в Тушети.
Друзья сочувствовали, Саакадзе улыбался: он знает, его «барсы» не поленятся замахнуться шашкой, но время клинка еще придет и, к сожалению, скорее, чем бы хотелось. Следует помнить, что плохие дороги нужны, чтобы калечить коней врага, а не для того, чтобы привлекать богатые караваны.
Папуна иронически прищурился: он думает, и князьям по гладкой дороге удобнее скакать на сборище заговорщиков. Удивленный возглас Гиви: «Если князьям удобно, почему сами не чинят?» – был встречен дружным смехом.
– Полтора часа не может помолчать! Такой разговор испортил.
– Не сердись, Димитрий! Если дела царства не разбавить весельем, даже у мудрецов не хватит терпения.
– Э, Папуна, я думал, ты только вином любишь разбавлять беседу о князьях! – воскликнул Дато. Он, как и все «барсы», радовался возвращению к Папуна если не былой жизнерадостности, то хотя бы спокойствия.
– Князья и без моих забот сами себе помогут, дорогой Дато. С тех пор как, спотыкаясь на испорченных мостах, они поспешили с дарами в церковь, разматывая попутно чалмы, я всякое уважение к ним потерял.
– А разве плохо, что опять в Христа поверили? – удивился Гиви.
– Может, не в Христа, а в Саакадзе?
– Ты угадал, Элизбар… Так поверили, что готовы на коленях ползти к этому порогу.
– Нет, Дато, ползти далеко; на конях привыкли, а пешком – разве что от страха…
– Помолчи, Гиви, полтора козла тебе в рот!
– Достаточно и одного, – проронил Папуна.
– Георгий, на серьезную беседу не приглашай эту тыкву на двух ногах: всегда придумает что-нибудь…
– Ты не прав, Димитрий, пусть Гиви не мдиванбег, но он воин. Немало врагов сражено его меткой шашкой, он заслужил право обсуждать судьбы царства.
«Барсы» с любовью слушали друга-вождя. «Чем он привязал нас к своему стремени?» – хмуро думал Ростом. И, словно угадывая его мысли, Саакадзе вдруг заговорил:
– Вот Ростом – разумный воин, а не всегда доволен мною. Но каждый собственной мерой измеряет жизнь. Так вот, Ростом, тебе поручаю возведение новой крепости у Верблюжьего пастбища. Будешь строить по моему плану: двойной высоты, с квадратными башнями ковровой кладки по углам. Советую остерегаться не одних врагов, но и друзей, ибо друг, не понимающий твоих замыслов, способен навредить больше врага, – и, точно не видя замешательства Ростома, властно повысил голос: – Я всегда говорил и повторяю, никого не неволю, но кто со мной шагает по крутой тропе, не должен спотыкаться.
Окинув быстрым взглядом огорченных «барсов», Папуна поспешил рассказать веселый эрзурумский случай: некий каваран-баши, косоглазый сириец, подсунул своему сопернику, турецкому купцу, вместо благовоний отраву для мышей. Вторая жена трехбунчужного паши спать не могла без розового масла, и в тот счастливый миг, когда за нею наконец пришел черный евнух, она от восхищения вылила на себя весь сосуд, проданный ей за дорогую цену злополучным купцом. Долгожданная ночь пронеслась, увы, не на ложе паши, а в бассейне, где прислужница, по указанию евнуха, терла несчастную жесткой рукавицей, стараясь изгнать отвратный мышиный запах. Брезгливый паша приказал не приводить к нему жену раньше шести полумесяцев. Сейчас караван-баши наслаждается во всех оазисах, а купец разорился, ибо ни одна турчанка не покупает у него больше не только благовоний, но и коши для отхожего места.
Долго «барсы» корчились от хохота. Успокоившись, они выслушали более важные сообщения Папуна.
В Эрзуруме ему и Элизбару немало пришлось повозиться, пока нашелся охотник, решившийся снарядить первый караван в Тбилиси. По своенравию судьбы, это был тот самый купец, которого изгнали гаремные гурии. Возненавидев мышей, он замыслил поправить свои дела на тбилисском майдане.
Гиви заволновался: не вздумал бы злосчастный привезти в Тбилиси мышиные благовония, а если привезет – не соблазнились бы девушки!
– Буйвол, опять разговор портишь! Полтора сосуда тебе на голову!
Неожиданно Элизбар шумно вздохнул и, молитвенно скрестив руки, признался: это он подкупил косоглазого сирийца, ибо купец благовоний мутил эрзурумский майдан, отговаривая от торговли в Тбилиси. А теперь первый верблюда копьем подгоняет.
Такое признание привело «барсов» в неистовое веселье. Дато даже расцеловал Элизбара, но Даутбек нахмурился:
– Вот какой мерой вынуждены мы загонять купцов в Картли.
– Не о чем, друг, печалиться. В торговле еще и не то бывает, в политике – тоже. Чем мышиный яд хуже индийского? Один красавицу огорчает, другой царя в гроб укладывает… Так вот, Папуна, тебе придется встречать…
– Не проси, Георгий! Как решил: поеду к Тэкле, не могу бросить дитя, за что столько должна терпеть?
– А чем можешь помочь? Луарсаба стережет Али-Баиндур-хан, а Тэкле царя сердца своего не оставит.
– И это знаю, Даутбек. Но почему я должен забыть о Тэкле? Может, Керим что-нибудь надумал.
– Пусть так, но куда ты намерен направить Луарсаба? В Картли его место занято! В Имерети? Разве успокоит гордого Багратида скитание по чужим царствам? А Тэкле? Или не ранит ее сердце ядовитым кинжалом унижение Луарсаба? Трудное дело затеял ты, друг.
– Э, Дато, не бросай даром слов, – упрямо мотнул головой Папуна, – я должен спасти дитя и на многое решусь. Никто, даже бог, меня не удержит.
«Барсы» вопросительно поглядывали на Саакадзе, но он молчал, углубившись в дебри своих дум. А думы были невеселые.
Дато понимающе опустил руку на плечо Папуна и решил круто повернуть разговор:
– Но, друг, как думаешь попасть в Гулаби? Ангелом полетишь? На путях схватят. Хорошо, если сразу убьют, но не верю я в доброту кизилбашей – истязать начнут. Если проскачешь благополучно границу, в крепости опознают, слишком ты знаменит в Иране.
– Э-э, Дато, если человек всегда будет дрожать за свою бархатную шкуру, то сладость жизни перцем защекочет в носу.
Пытался увещевать и Элизбар: эрзурумские купцы прониклись к Папуна уважением, верят ему, и что будет, если опять придется направить к ним верблюдов? Нельзя дела царства на ветер кидать.
Казалось, Саакадзе уже принял решение – он провел мизинцем по упрямому лбу.
Вчера азнаур Датико открыл ему, что царица Мариам украдкой посылает письмо Луарсабу. Но если Луарсаба не сломили муки Тэкле, не умилостивят и жалобы матери, погубившей его радость. Видно, отец Трифилий что-нибудь придумал для спасения Луарсаба, а может, и для воцарения. Не исключен сговор с патриархом Русии…
Папуна рискнет жизнью не только ради Луарсаба, но и ради Моурави, и не утаит от него все затеянное настоятелем Кватахеви.
– Поезжай, дорогой, если задумал. Удастся вызволить мужа Тэкле – обрадуюсь. Потом будешь решать остальное… Ты переоденешься слугой гонца картлийской царицы, его всюду пропустят; седую бороду наклеишь, слегка сгорбишься в скудной одежде и так проскользнешь в Гулабскую крепость.
– Ты шутишь, Георгий?! Чтобы Папуна показался Тэкле в наряде шута!
– Лучше в наряде шута, чем с выколотыми глазами: тогда совсем Тэкле не увидишь. Поступай, как я сказал!
Папуна знал упрямство друга. Махнув рукой, он заявил, что ради удовольствия «барсов» готов и бороду прилепить, и выкрасить хной последние волосы, торчащие на его голове, как грива облезлого коня.
Смягчая свой суровый приказ, Саакадзе сообщил, что он уступает давнишней просьбе «барсов» и собрал их не только для обсуждения дел, но и для приема Автандила в их дружину.
– Победа! Победа! Победа! – выкрикнули «барсы», обрадованные таким удачным завершением тяжелой беседы.
Взволнованный и торжествующий Димитрий вынес на середину ностевское знамя. Элизбар суетливо поправил на тахте подушки. Пануш подтянул цаги и расправил на них кисти, а Гиви начал жаловаться.
– Когда меня принимали, другой ветер дул. Сейчас на шелковых мутаках восседаете, а тогда дуб облепили. В разорванных шароварах любовались, как разъяренный бугай налетал на сук, когда мои пятки уже болтались на верхней ветке. От хохота Георгия дуб качался, точно не рогатый за мной гнался, а черепаха. А теперь что? Пожалуйте бугая на вертеле кушать!
– Разумны твои замечания, дорогой, – заметил Дато, – но некопченого бугая трудно найти, а дуба здесь нет, давай-ка заставим Автандила обежать три раза вокруг тебя.
– Хоть так…
«Барсы» так шумно повалились на тахту и так гоготали, что на всех лестницах раздались поспешные шаги.
Выждав, покуда утихнут шутливые возгласы, Саакадзе взял со стены шашку Нугзара Эристави. Эрасти бросился к дверям. И словно этого ждали, в зал приветствий вошли разодетые Русудан, Хорешани, Дареджан, Миранда – жена Ростома, мамка и все старые и молодые прислужницы. За ними чинно следовали слуги, от главного повара до младшего конюха. Из других дверей появились мсахури, от седого смотрителя дома до юного сокольничего. Женщины расселись на узких тахтах, покрытых шелковыми коврами. Иорам Саакадзе и Бежан Горгаслани старались держаться возле Моурави, жадными глазами впивались в шашку Нугзара.
«Барсы», обнажив клинки, окружили взволнованного Автандила. Протянув шашку Нугзара рукояткой к востоку, Моурави произнес напутствие и закончил его пожеланием славному Автандилу Саакадзе так же достойно вздымать арагвийский клинок над вражескими головами, как вздымали его доблестный дед и отец, слуга любезной Картли.
Автандил принял из рук Моурави реликвию семьи. По старшинству вторым говорил Даутбек. Он поздравил Автандила с высокой честью и пожелал ему возглавить юных витязей, идущих на смену старшим в отважной дружине.
Потом порывисто говорил Димитрий, волнуясь – Матарс, высокопарно – Ростом, тепло – Элизбар и задушевно – Пануш. А Папуна попросту расцеловал Автандила.
Красиво говорил Дато. Он ликовал, что молодой друг начал свое испытание на звание «барса» на Марткобской равнине и закончил поединком с Зурабом Эристави Арагвским, неустрашимым в битве и крепким в дружбе, как скала. Ничего не сказал только один Гиви: ему не позволили краснословить, боясь нарушить торжество обряда.
Целовали знамя, а после, скрестив клинки, приняли клятву вновь посвященного: до конечного часа делить с «Дружиной барсов» сладость счастья и горечь испытаний.
Эрасти на щите поднес турий рог, оправленный серебром, с вычеканенным барсом, потрясающим копьем. Еще вчера этот клятвенный сосуд от амкарств вручил Сиуш молодому Саакадзе.
Не успел ослепительный рог вызвать восхищение и сверкнуть в руках нового «барса», как вошел с бурдючком под мышкой дед Димитрия. Он подкинул тугой бурдючок и, притопнув ногой, сообщил о разочаровании злых духов четырех ущелий, которые не смогли удержать его в Носте, и о радости ангелов восьми троп, приведших его в дом, наполненный отвагой.
Дед сдернул тесьму с лапки бурдюка, и в рог хлынула янтарная влага. Потрясая бурдючком, он нараспев приговаривал:
«Цминда Шио! Пусть льется счастье в твое сердце, как в этот рог льется вино! Цминда Элиа! Пусть, как пыль от ветра, бежит враг от твоей шашки! Цминда Гиорги! Пусть, как свеча от огня, так плачет твой недруг от твоих грозных слов!»
Автандил отпил и передал рог деду Димитрия. Дед отпил и передал рог Саакадзе. Саакадзе отпил и передал рог Даутбеку. Так, по старшинству, переходил рог от «барса» к «барсу». Последним выпил Элизбар и, поцеловав рог, вернул Автандилу.
Девушки, ударяя в дайра, задорно пропели:
И плавно перешли к нежной мелодии, предвещая витязю любовь.
Радуй нас!
Дайра, пой!
Сладок час,
близок бой,
Автандил
вышел наш,
И завыл
кизилбаш.
Задрожал,
как туман.
Кинь ханжал
свой в саман!
Сам беги
за Аракс!
Дайра, жги!
Радуй нас!
Русудан подошла к сыну, обеими руками приблизила его голову к своим глазам и проникновенно напутствовала его на будущие сражения с врагами и нерушимую дружбу с близкими. Лишь на миг дрогнул ее голос, но, торопливо откинув вуаль, она весело объявила, что олень заскучал на вертеле и жаждет показать «барсам» зарумянившиеся бока.
– Друзья, сегодня наш день! – сказал Саакадзе, положив руку на плечо Автандила.
За накрепко закрытыми воротами, сбросив тяжесть мантии Великого Моурави, пирует с «барсами» Георгий Саакадзе. Он чувствует себя вновь молодым ностевцем, расположившимся над горным обрывом. На скатерть ставятся не те дорогие яства на серебряных подносах, что подаются ежедневно, а те, что с аппетитом поедались в родном всем «барсам» Носте. И вино льется, привезенное дедом Димитрия, управителем богатого замка Саакадзе, и посуда глиняная, и сладости далекой юности, наивно-затейливые.
Пирует Георгий Саакадзе с друзьями, раскатист его смех, остроумны шутки; полны чаши вином родной земли. Знает Георгий, эти пиры его «барсам» дороже любой награды. Знает: лишь такая чаша с вином воскрешает былую жизнерадостность Папуна. Знает: Эрасти готов отдать две жизни за такой пир… И еще знает: только в эти часы он по-настоящему ощущает теплоту жизни, он искренен, он принадлежит себе, семье и друзьям. И еще знает: все меньше становится таких часов. Вот почему так жадно прижимает он глиняную чашу к своим губам, вот почему так любовно смотрят его горящие глаза, так ласков голос…
И Русудан любит эти редкие пирушки. Навек затаила она тоску по незабвенному Паата. Ни одна душа не должна видеть ее слезы, слышать тяжелый вздох. Дорогое горе не для чужих взглядов. И близких незачем печалить: безвозвратно ушедшее не возвращается.
По-матерински обнимает Русудан «барсов», ласково кладет она на тарелку Хорешани шипящие куски оленя, гладит косы счастливой Дареджан, наполняет чашу сияющему Гиви, крепко пожимает руку растроганному Папуна, желая бархатной дороги. Она шутливо вступает в стихотворный спор с Георгием, до ее последнего вздоха, до ее последней мысли – Георгием из Носте.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Малейший шорох у калитки пугал Вардана. Он в страхе начинал метаться по дому. С той злополучной встречи на майдане прошло тринадцать дней, но ничего особенного за это время не произошло. Наоборот, в лавку приходил Эрасти, купил для своей Дареджан нарядную парчу, заплатил, почти не торгуясь. Этот саакадзевец, всевидящее око всезнающего Георгия, даже не спросил, почему за прилавком нет хозяина. Потом навестил Ростом, купил шаль, пожалел, что нет костяной шкатулки: в день ангела хотел жене подарить. Но именно эти прибыльные посещения еще сильнее встревожили Вардана. Некоторое время он укрывался у родственников, никто его не искал, но когда он возвращался домой, то шарахался даже от своей тени.
Не скупясь на проклятия, Вардан скрытно принялся снаряжать караван.
Сегодня он доволен, сборы окончены и соседи оповещены: гостить в Сурами собралась семья, поэтому арба удобно застлана паласом. Но соседи не догадываются, что в шерстяных тюфяках спрятаны драгоценности, а под тюфяками парча и бархат, тайком перетасканные из лавки. Четыре верблюда нагружены сафьяном, шелковой тканью, сукном и цветным холстом для торговли в Имерети. На рассвете выедут, к шеям верблюдов уже подвязаны колокольчики.
Уселись на широких тахтах вокруг прощальной еды. Но и нежное мясо цыплят застревает в горле. У женщин от слез покраснели веки, – жаль бросать дом, накопленное годами добро. Птиц ежедневно десятками над огнем крутили, как на свадьбу. Вот и сейчас в медном котле утопает в пряностях чахохбили. Но не успела Нуца, жена Вардана, положить лучший кусок в чашу, стоящую перед пчеловодом, ее отцом, пришедшим проститься, как в калитку сильно заколотили тяжелой колотушкой.
Гурген, старший сын, вскоре вернулся, бледный и онемевший. За ним следовали Эрасти и вооруженные дружинники. Вардан точно прирос к тахте, он не в силах был разжать зубы, в которых торчало подрумяненное крылышко цыпленка. Пот холодными каплями затускнел на темном лбу. Комната наполнилась той жуткой тишиной, которая разражается воплями.
Но Эрасти благодушным приветствием рассеял страх. Пожелав добрым горожанам приятной еды, он просил не нарушать богом благословенную семейную трапезу.
Вардан встрепенулся: если этот чертов хвост, по обычаю, высказал пожелания, значит плохое не замышляет. Справившись наконец с крылышком, Вардан робко попросил гостя, присланного ангелом, и отважных воинов оказать честь его скромному столу.
Чем дальше, тем больше оживлялся Вардан, суетились женщины, настойчиво угощали сыновья. Гости с удовольствием раздирали жирных кур, смачно облизывали пальцы, осушали чашу за чашей терпкого прохладного вина, вытирая затылки пестрой тканью. Лишь когда старшая невестка внесла третий поднос с медовыми сладостями, Эрасти беззаботно сообщил, что Моурави ждет Вардана на разговор.
Нельзя сказать, чтобы обрадовало такое приглашение, но Вардан понимал: сопротивляться бессмысленно. Потом – если бы его вздумали кинуть в подземелье, Эрасти не ел бы у него хлеба и не пил вина. Вардан почти спокойно надел воскресный архалук и отправился с Эрасти.
Входя в дом Саакадзе, купец снова оробел. Зачем зовет? Более получаса томился он в зале приветствий, осаждаемый тяжелыми мыслями. Почему-то назойливо преследовало: напрасно столько птиц перерезал, многие неслись, трех наседок с яиц согнали, а племенного петуха сварили. И так ясно слышалось кудахтанье встревоженного птичника, что, когда вошел Саакадзе, Вардан Мудрый развел руками, сокрушенно простонал: «Что будешь делать, многое в жизни напрасно творит человек».
Саакадзе пропустил мимо ушей запоздалое признание, небрежно ответил на подобострастный поклон и принялся расспрашивать о торговых буднях майдана.
Купец ободрился; забыв о мучивших его ужасах, он весь ушел в подробное описание вьюков и кип. Не поскупился и на черную краску для многочисленных своих врагов – этих баранов, тормозящих расцвет базара. Зато немногих друзей он представил как ангелов, страдающих за грехи сословия.
Внимательно слушал Саакадзе купца, советовался, как исправить беду, говорил о скором обогащении тбилисского купечества и так очаровал Вардана, что тот стал путанно виниться.
А Саакадзе продолжал развивать обширный план, точно сидел перед ним давнишний его советник. Вот первый караван из Эрзурума прошел уже Ахалцихе. За ним потянутся вереницы верблюдов с турецким товаром. Наверное, и Вардан заготовил на обмен немало тюков, недаром «Мудрым» прозвали его – от рождения владел даром предвидения.
Купец в смущении молчал, теребя архалук, сжимая и разжимая толстые пальцы.
– Думаю, мелик прав, и для тебя настанет в Тбилиси горячее время. Или окончательно намерен переселиться в Иран?
– Моурави и в мыслях не помышлял о таком, – пролепетал Вардан.
– Почему? В Иране тоже неплохо обменять товар, купцы всегда прокладывали дорогу в дружественные и вражеские земли. Царства многим обязаны смелости купцов. Прямо скажу: купцы – полководцы богатства. Раньше приходит монета, а за нею клинок. Аршин имеет такую же власть, как и меч, ибо они равно утверждают могущество страны.
Вардан широко раскрыл глаза, ощущая сладость взлета. В этот миг он готов был поклясться Саакадзе в вечной покорности.
– Семью напрасно беспокоишь, арбу разгрузи. Сыновей пошли обратно в лавку торговать. А жена и невестки пусть очаг восстанавливают, нехорошо, когда знатный купец живет в опустошенном доме…
– Моурави! Моурави!
– О чем мы говорили?.. Так вот, дело у меня в Исфахане есть, тебе решил доверить.
Вардан насторожился. Как мог он не догадаться, что лишь необычайное дело могло вынудить Моурави пригласить к себе купца, враждебного азнаурам. Кровь хлынула к его пожелтевшим щекам, он весь напружинился, подался вперед, словно через стойку к богатому покупателю:
– Все исполню, Моурави, прикажешь – и в гарем царице Тинатин письмо отвезу.
– Зачем в гарем? Отвезешь шаху Аббасу.
Вардан отпрянул, изумление на его лице сменилось ужасом:
– Ша-ах Аб-ба-су? Пи-исьмо?!
– Да, от князя Шадимана Бараташвили.
Вардан покачнулся и заслонил себя рукой, словно защищался от сабельного удара:
– От-от-ку-да во-во…
– Не хитри со мной, Вардан, пользы мало! Стоит ли излагать, как ты даже камешки в вестников превратил? Не бледней: если бы наказать задумал, не терял бы время на беседу с тобой. Не страшусь я князя Шадимана, и за твоими усилиями мои «барсы» следят с улыбкой. Лучше скажи, что обещал тебе князь, когда снова водворится в Метехи?
– Да… давно обещал метехским купцом поставить.
– За такие услуги? Мало.
– Награду обещал…
– Мало.
– Землю… виноградник.
– Мало. Разве сам ты не можешь приобрести виноградника? Хотя бы у старой Каранбежани… Я тебе большую награду приготовил.
– Моурави, пусть твое приказание будет мне наградой.
Саакадзе прошелся, потом тяжело опустился на тахту. Темная тень коснулась лица:
– Отправишься в Исфахан и привезешь тело моего сына Паата. Слушай внимательно, верблюдов нагрузишь шелком.
– Моурави, кто пропустит?
– На грузинской земле моя грамота все ворота откроет, а на персидской – печать Исмаил-хана.
– От-от-ку-да во-во-зьму?!
– С пятницы до понедельника охраны у водопада не будет. Три дня в твоей власти. Поступай, как в торговле: три раза отмерь и один раз обмерь. На исфаханском майдане разглашай о коварстве Георгия Саакадзе, об угнетении князей головорезами-"барсами". Не жалей черной краски на описание мук царя Симона, магометанина, князя Шадимана и Исмаил-хана. Несколько дней занимайся там исключительно торговыми делами… Потом скрытно… не мне учить мудрого купца… проберешься к католическим миссионерам. Если делла Валле не покинул Исфахан, ему поведай мою просьбу. Пусть монахи уложат в кованый сундук останки Паата и передадут тебе, – Саакадзе снял с мизинца кольцо, с которым никогда не расставался, и протянул Вардану: – Покажи Петре это кольцо, а если итальянца нет, – все свершат миссионеры. Вручишь им от меня золото. Четыре кисета с туманами тебе на расходы… Привезешь сундук, узнаю Паата… получишь в подарок дом, звание метехского купца и… тбилисского мелика.
На несколько мгновений оглушенный Вардан потерял способность шевелить языком. Потом нахлынувшая радость взметнула его, и он заерзал на тахте, точно собирался в пляс:
– Мелика?! Мелик!! Считай, Моурави, что я уже полностью выполнил твое повеление!
– Но если обман замыслишь или кольцом злоупотребишь – не обижайся: твоих сыновей повешу, женщин в сословие месепе перепишу, а внуков туркам продам.
Вардан даже зацокал, сокрушаясь таким недоверием:
– Моурави, разве хороший купец не знает, что ему выгодно? Я тоже христианин и о смерти не забываю. Посмею ли перед богом обманывать тебя в таком деле? Мелик! – И вдруг забеспокоился: – А что скажет старый мелик?
Не скупясь на проклятия, Вардан скрытно принялся снаряжать караван.
Сегодня он доволен, сборы окончены и соседи оповещены: гостить в Сурами собралась семья, поэтому арба удобно застлана паласом. Но соседи не догадываются, что в шерстяных тюфяках спрятаны драгоценности, а под тюфяками парча и бархат, тайком перетасканные из лавки. Четыре верблюда нагружены сафьяном, шелковой тканью, сукном и цветным холстом для торговли в Имерети. На рассвете выедут, к шеям верблюдов уже подвязаны колокольчики.
Уселись на широких тахтах вокруг прощальной еды. Но и нежное мясо цыплят застревает в горле. У женщин от слез покраснели веки, – жаль бросать дом, накопленное годами добро. Птиц ежедневно десятками над огнем крутили, как на свадьбу. Вот и сейчас в медном котле утопает в пряностях чахохбили. Но не успела Нуца, жена Вардана, положить лучший кусок в чашу, стоящую перед пчеловодом, ее отцом, пришедшим проститься, как в калитку сильно заколотили тяжелой колотушкой.
Гурген, старший сын, вскоре вернулся, бледный и онемевший. За ним следовали Эрасти и вооруженные дружинники. Вардан точно прирос к тахте, он не в силах был разжать зубы, в которых торчало подрумяненное крылышко цыпленка. Пот холодными каплями затускнел на темном лбу. Комната наполнилась той жуткой тишиной, которая разражается воплями.
Но Эрасти благодушным приветствием рассеял страх. Пожелав добрым горожанам приятной еды, он просил не нарушать богом благословенную семейную трапезу.
Вардан встрепенулся: если этот чертов хвост, по обычаю, высказал пожелания, значит плохое не замышляет. Справившись наконец с крылышком, Вардан робко попросил гостя, присланного ангелом, и отважных воинов оказать честь его скромному столу.
Чем дальше, тем больше оживлялся Вардан, суетились женщины, настойчиво угощали сыновья. Гости с удовольствием раздирали жирных кур, смачно облизывали пальцы, осушали чашу за чашей терпкого прохладного вина, вытирая затылки пестрой тканью. Лишь когда старшая невестка внесла третий поднос с медовыми сладостями, Эрасти беззаботно сообщил, что Моурави ждет Вардана на разговор.
Нельзя сказать, чтобы обрадовало такое приглашение, но Вардан понимал: сопротивляться бессмысленно. Потом – если бы его вздумали кинуть в подземелье, Эрасти не ел бы у него хлеба и не пил вина. Вардан почти спокойно надел воскресный архалук и отправился с Эрасти.
Входя в дом Саакадзе, купец снова оробел. Зачем зовет? Более получаса томился он в зале приветствий, осаждаемый тяжелыми мыслями. Почему-то назойливо преследовало: напрасно столько птиц перерезал, многие неслись, трех наседок с яиц согнали, а племенного петуха сварили. И так ясно слышалось кудахтанье встревоженного птичника, что, когда вошел Саакадзе, Вардан Мудрый развел руками, сокрушенно простонал: «Что будешь делать, многое в жизни напрасно творит человек».
Саакадзе пропустил мимо ушей запоздалое признание, небрежно ответил на подобострастный поклон и принялся расспрашивать о торговых буднях майдана.
Купец ободрился; забыв о мучивших его ужасах, он весь ушел в подробное описание вьюков и кип. Не поскупился и на черную краску для многочисленных своих врагов – этих баранов, тормозящих расцвет базара. Зато немногих друзей он представил как ангелов, страдающих за грехи сословия.
Внимательно слушал Саакадзе купца, советовался, как исправить беду, говорил о скором обогащении тбилисского купечества и так очаровал Вардана, что тот стал путанно виниться.
А Саакадзе продолжал развивать обширный план, точно сидел перед ним давнишний его советник. Вот первый караван из Эрзурума прошел уже Ахалцихе. За ним потянутся вереницы верблюдов с турецким товаром. Наверное, и Вардан заготовил на обмен немало тюков, недаром «Мудрым» прозвали его – от рождения владел даром предвидения.
Купец в смущении молчал, теребя архалук, сжимая и разжимая толстые пальцы.
– Думаю, мелик прав, и для тебя настанет в Тбилиси горячее время. Или окончательно намерен переселиться в Иран?
– Моурави и в мыслях не помышлял о таком, – пролепетал Вардан.
– Почему? В Иране тоже неплохо обменять товар, купцы всегда прокладывали дорогу в дружественные и вражеские земли. Царства многим обязаны смелости купцов. Прямо скажу: купцы – полководцы богатства. Раньше приходит монета, а за нею клинок. Аршин имеет такую же власть, как и меч, ибо они равно утверждают могущество страны.
Вардан широко раскрыл глаза, ощущая сладость взлета. В этот миг он готов был поклясться Саакадзе в вечной покорности.
– Семью напрасно беспокоишь, арбу разгрузи. Сыновей пошли обратно в лавку торговать. А жена и невестки пусть очаг восстанавливают, нехорошо, когда знатный купец живет в опустошенном доме…
– Моурави! Моурави!
– О чем мы говорили?.. Так вот, дело у меня в Исфахане есть, тебе решил доверить.
Вардан насторожился. Как мог он не догадаться, что лишь необычайное дело могло вынудить Моурави пригласить к себе купца, враждебного азнаурам. Кровь хлынула к его пожелтевшим щекам, он весь напружинился, подался вперед, словно через стойку к богатому покупателю:
– Все исполню, Моурави, прикажешь – и в гарем царице Тинатин письмо отвезу.
– Зачем в гарем? Отвезешь шаху Аббасу.
Вардан отпрянул, изумление на его лице сменилось ужасом:
– Ша-ах Аб-ба-су? Пи-исьмо?!
– Да, от князя Шадимана Бараташвили.
Вардан покачнулся и заслонил себя рукой, словно защищался от сабельного удара:
– От-от-ку-да во-во…
– Не хитри со мной, Вардан, пользы мало! Стоит ли излагать, как ты даже камешки в вестников превратил? Не бледней: если бы наказать задумал, не терял бы время на беседу с тобой. Не страшусь я князя Шадимана, и за твоими усилиями мои «барсы» следят с улыбкой. Лучше скажи, что обещал тебе князь, когда снова водворится в Метехи?
– Да… давно обещал метехским купцом поставить.
– За такие услуги? Мало.
– Награду обещал…
– Мало.
– Землю… виноградник.
– Мало. Разве сам ты не можешь приобрести виноградника? Хотя бы у старой Каранбежани… Я тебе большую награду приготовил.
– Моурави, пусть твое приказание будет мне наградой.
Саакадзе прошелся, потом тяжело опустился на тахту. Темная тень коснулась лица:
– Отправишься в Исфахан и привезешь тело моего сына Паата. Слушай внимательно, верблюдов нагрузишь шелком.
– Моурави, кто пропустит?
– На грузинской земле моя грамота все ворота откроет, а на персидской – печать Исмаил-хана.
– От-от-ку-да во-во-зьму?!
– С пятницы до понедельника охраны у водопада не будет. Три дня в твоей власти. Поступай, как в торговле: три раза отмерь и один раз обмерь. На исфаханском майдане разглашай о коварстве Георгия Саакадзе, об угнетении князей головорезами-"барсами". Не жалей черной краски на описание мук царя Симона, магометанина, князя Шадимана и Исмаил-хана. Несколько дней занимайся там исключительно торговыми делами… Потом скрытно… не мне учить мудрого купца… проберешься к католическим миссионерам. Если делла Валле не покинул Исфахан, ему поведай мою просьбу. Пусть монахи уложат в кованый сундук останки Паата и передадут тебе, – Саакадзе снял с мизинца кольцо, с которым никогда не расставался, и протянул Вардану: – Покажи Петре это кольцо, а если итальянца нет, – все свершат миссионеры. Вручишь им от меня золото. Четыре кисета с туманами тебе на расходы… Привезешь сундук, узнаю Паата… получишь в подарок дом, звание метехского купца и… тбилисского мелика.
На несколько мгновений оглушенный Вардан потерял способность шевелить языком. Потом нахлынувшая радость взметнула его, и он заерзал на тахте, точно собирался в пляс:
– Мелика?! Мелик!! Считай, Моурави, что я уже полностью выполнил твое повеление!
– Но если обман замыслишь или кольцом злоупотребишь – не обижайся: твоих сыновей повешу, женщин в сословие месепе перепишу, а внуков туркам продам.
Вардан даже зацокал, сокрушаясь таким недоверием:
– Моурави, разве хороший купец не знает, что ему выгодно? Я тоже христианин и о смерти не забываю. Посмею ли перед богом обманывать тебя в таком деле? Мелик! – И вдруг забеспокоился: – А что скажет старый мелик?