Страница:
Размышления хана прервал вошедший Шадиман…
Хан изумился: бисмиллах! Разумный из разумных, князь Шадиман сам намерен спуститься в логово «барсов»! А если Саакадзе приступом возьмет Марабду? Не возьмет? Церковь не допустит?
Шадиман внимательно разглядывал ногти хана: как отвратительно поблескивает шафран.
– Нет, храбрый из храбрых Исмаил-хан, Саакадзе сейчас не затеет междоусобицу, невыгодно. Но и я не собираюсь поступать опрометчиво. Из Марабдинского замка буду сноситься с Исфаханом. Купец Вардан еще не раз тайно отправится в Иран. И скрытно, но неуклонно я стану объединять князей для общего восстания. Когда шах-ин-шах – да будет путь его усеян розами! – подойдет к Картли, все князья устремятся к нему навстречу и сложат у его ног свои знамена. Если же сейчас не воспользуемся случаем, придется нам до седых бород томиться на этих камнях. Разве купец не просвещал нас, какие меры принимает Саакадзе? Если мне не удастся снарядить князей, то для персидских войск, которые вступят в Картли, повторится опасность Упадари.
Исмаил-хан понял тяжелую правду в словах князя. Из Марабды, несомненно, легче будет торопить Исфахан с присылкой помощи. А Шадимана аллах не обидел силой убеждения и ненавистью к Саакадзе.
Выслушав повеление хана вручить два плаща князю Шадиману, купец повалился в ноги: как рискнет он с сыном без лунных плащей скатываться вниз? Лишь по этой примете в него не пошлют сотни отравленных стрел.
Улыбаясь, Шадиман напомнил купцу свойство горных ущелий: пусть он неустанно вопит, и это благополучно донесет до слуха его родственника, начальника стражи у водопада, весть о торжественном въезде Вардана Мудрого на собственном седле.
Через час Шадиман и чубукчи, закутанные в серебристые плащи, перешли через третьи линии и поползли по отрогу.
А еще через два часа Вардан и его сын, снабженные пропускными грамотами в персидское ханство Шемаху, тоже со всеми предосторожностями направились вниз, то и дело, пока их могли слышать сарбазы, выкрикивая чье-то нелепое имя: Гюльбяра!..
Хан изумился: бисмиллах! Разумный из разумных, князь Шадиман сам намерен спуститься в логово «барсов»! А если Саакадзе приступом возьмет Марабду? Не возьмет? Церковь не допустит?
Шадиман внимательно разглядывал ногти хана: как отвратительно поблескивает шафран.
– Нет, храбрый из храбрых Исмаил-хан, Саакадзе сейчас не затеет междоусобицу, невыгодно. Но и я не собираюсь поступать опрометчиво. Из Марабдинского замка буду сноситься с Исфаханом. Купец Вардан еще не раз тайно отправится в Иран. И скрытно, но неуклонно я стану объединять князей для общего восстания. Когда шах-ин-шах – да будет путь его усеян розами! – подойдет к Картли, все князья устремятся к нему навстречу и сложат у его ног свои знамена. Если же сейчас не воспользуемся случаем, придется нам до седых бород томиться на этих камнях. Разве купец не просвещал нас, какие меры принимает Саакадзе? Если мне не удастся снарядить князей, то для персидских войск, которые вступят в Картли, повторится опасность Упадари.
Исмаил-хан понял тяжелую правду в словах князя. Из Марабды, несомненно, легче будет торопить Исфахан с присылкой помощи. А Шадимана аллах не обидел силой убеждения и ненавистью к Саакадзе.
Выслушав повеление хана вручить два плаща князю Шадиману, купец повалился в ноги: как рискнет он с сыном без лунных плащей скатываться вниз? Лишь по этой примете в него не пошлют сотни отравленных стрел.
Улыбаясь, Шадиман напомнил купцу свойство горных ущелий: пусть он неустанно вопит, и это благополучно донесет до слуха его родственника, начальника стражи у водопада, весть о торжественном въезде Вардана Мудрого на собственном седле.
Через час Шадиман и чубукчи, закутанные в серебристые плащи, перешли через третьи линии и поползли по отрогу.
А еще через два часа Вардан и его сын, снабженные пропускными грамотами в персидское ханство Шемаху, тоже со всеми предосторожностями направились вниз, то и дело, пока их могли слышать сарбазы, выкрикивая чье-то нелепое имя: Гюльбяра!..
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Лишь на второй день к вечеру прискакал Эрасти с арагвинцами. Он сообщил Саакадзе о бегстве князя Шадимана Бараташвили. У сторожевых башен остался Автандил, теперь царь Симон может считать себя в полной безопасности, больше никто не нарушит сон крепости.
Пропускную грамоту у Гургена, сына купца, Эрасти отобрал, дабы Вардан не передал ее кому-нибудь другому. Так сказал он купцу, но на самом деле Эрасти хотел снабдить ею Папуна и этим избавить его от необходимости находиться неотступно при азнауре Датико.
Саакадзе в раздумье зашагал по комнате. Распахнув окно, Эрасти поставил на скатерть матовый глиняный кувшин с водой, обернутый куском холста, и тихо вышел.
Наедине с собой Георгий решил привести в ясность свои действия. "Все ли правильно в моих поступках? Пожалуй, я не совершил роковых ошибок. Раньше всего необходимо было удалить Шадимана из крепости. Его знание дел царства, знакомство с путями к замкам, вернее – к сердцам и мыслям князей, его советы Исмаил-хану в дни нового вторжения персидских полчищ грозили бы неисчислимыми бедствиями. Чем дальше движется время, тем ближе нашествие шаха. Оставшись без «преданного» князя, одноусый Симон еще более попадет под влияние Исмаил-хана, а чем больше истукан омусульманится, тем невероятнее его второе воцарение. Церковь не допустит. Рассчитываю на хитрость «змеиного» князя, вероятно, не открывшего Исмаил-хану все потайные замки Картли и приберегшего самые крепкие для шаха Аббаса, дабы выторговать первенство при безмозглом царе Симоне или… при любом ставленнике «иранского льва». Необходимо разъединить друзей, обессилить Шадимана и обезвредить Исмаил-хана. Сейчас Тбилисская крепость подобна пустыне, в сыпучих песках которой увязнут мечты шаха Аббаса.
Может, было бы разумнее устроить побег Исмаил-хану? Завлечь сардара в Инжирное ущелье и обезглавить?.. Нет, смешно радовать своим безумством шаха Аббаса. Взбешенный «лев» ринулся бы на Картли раньше, чем намеревался. Напротив, то, что Исмаил-хан занозой засел в сердце Грузии, успокаивает хищника, и он медленно готовится к прыжку. Так медленно, как это необходимо Картли для почетной встречи…
Но опасность не только в персах: извечная вражда с князьями только притихла. Может, лучше открытый бой, ибо знаешь тогда, какая сила у врага? Сейчас время лести и восхищения Великим Моурави, и – как бы коротко оно ни было – воспользуюсь им, не переставая остерегаться князей. Думаю, для устрашения других следует ударить по рукам наиболее опасных. Не случайно хмурится Зураб, – кто-нибудь его подстрекает, сочувствует: «Обойден ты, доблестный Эристави Арагвский! Одно осталось тебе – следовать, как глупцу, за колесницей Саакадзе!» А того не умыслит, что благодаря Саакадзе стал Зураб владетелем Арагвского княжества, что искусство боя передал ему Саакадзе, как отец сыну! Но что пользы в упреках? Если начали мутить, не остановятся на Зурабе… И выудить невозможно, притаились… на самое дно спрятались… Нужна соблазнительная приманка. И Саакадзе закинет в мутное болото удочку… На Шадимана клюнет даже самый осторожный водяной паук. Да, Шадиман – это крючок, за который цепляется власть князей…
Но почему же ты, Саакадзе, выманив Шадимана из крепости, просто не убил опасного врага? Это мне мог бы подсказать даже Гиви. Пришлось бы так ответить простодушному другу: «Я, Саакадзе, не терплю детских решений. Враг должен быть раньше использован, а потом уничтожен».
Окрылившись в Марабде, Шадиман невольно станет помогать мне обнаруживать тех князей его клики, которые притаились до более счастливых дней. Нет сомнения, услышав клич, они радостно ринутся в змеиное гнездо, дабы участвовать в новом заговоре. Тут мои «барсы» и разведчики пересчитают неосторожных путешественников к изысканному владетелю. А пока пусть Шадиман развлекает новостями «властелина вселенной». Другое скажу, князь Шадиман: я обеспокоен. Вдруг тебе вздумается самому оборвать свою замечательную жизнь. Что? Шадиманы просто не умирают? Я на это и рассчитываю… Еще ничего не изменилось? Не надо торжествовать преждевременно? Князья окопались в своих замках, по-прежнему сильны войском и могущественными угодьями? Пожалуй, теперь как раз время укротить их спесь. Но Саакадзе не совершит ошибки, не вступит в спор. Зачем? Не одним топором можно выкорчевать прогнившие пни, иногда помогает и огонь. Огонь тщеславия, пожирающий княжеское сословие. А пламя без дыма не бывает. Дым скуки выкурит владельцев из каменных гнезд… Тбилиси встрепенется, если наполнить кубок весельем. Метехские пиры уже недостаточны, нужны фамильные празднества. Эристави Ксанский обещал устроить пир в Тбилиси по случаю обручения сына с дочерью Великого Моурави. Для этого он спешно воздвигает красивый дом, наподобие своего замка. Мухран-батони тоже торопятся выстроить дворец против Метехи, для пребывания семьи, я тоже строю… Не успеет об этом разнестись молва, как все родовитые князья захотят украсить Тбилиси фамильными дворцами.
Да, любезный Шадиман, сейчас я не пойду на замки войной. Рано. Лучше я воздвигну в Тбилиси мраморные дарбази, где начнутся пиры в честь могущественных княжеских фамилий и прославления их предков. А покровительницами дарбази приглашу именитых княгинь, кичливых и расточительных. Бедные мужья! Да возрадуются купцы и амкары!
Не удостоишь ли ты, князь Шадиман, своим посещением дарбази книжников и мужей науки. Там встретит тебя покровительница княгиня Липарит и вспыхнет от удовольствия. Множество князей в ослепительных одеждах, окруженные нарядной свитой, возрадуют твой взор. Первое восхваление мы с тобой посвятим царю Давиду, возобновившему жизнь Грузии. Книжники изысканно воспоют могучие деяния царя-витязя, жреца науки и сабленосца.
Восхищенный, ты пожелаешь под звуки тимпанов отправиться со мной в узорчатый дарбази, где тебе улыбнется покровительница пира, приятная тебе княгиня Цицишвили… Почему не слышу твоего радостного смеха, князь Шадиман? Ведь тут в сборе все твои приверженцы. Ты устрашал их, что Моурави уничтожит блеск фамилий и знамен, придушит Картли дешевой буркой. А перед тобою сверкают в самых фантастических сочетаниях парча, бархат и драгоценности. Ты изумлен: почему княгини прибывают в великолепных носилках? Кто придумал такую разорительную роскошь? Я! Я, мой Шадиман! Я использовал тщеславие князей и сумел распахнуть их сундуки, досель наглухо замкнутые для царства. Да возрадуются купцы и амкары! Да хлынут широкой рекой пошлины в царский сундук щедрот! А княжеская расточительность обратится в дешевые бурки для шестидесяти тысяч постоянного войска.
Не забыта мною и аспарези для состязаний, рыцарских турниров, джигитовок, олимпийских игр. Вокруг аспарези, по греческому образцу, возведу амфитеатр из черного дерева с золотым орнаментом. И здесь будут толпиться князья с семьями, а покровительствовать согласилась красавица княжна Палавандишвили.
Обладающая умом и изысканным вкусом Русудан станет покровительницей ваяния и стенописи. Из Греции, из Италии прибудут ваятели и живописцы. В Метехи правитель, а за ним все князья, богатые азнауры, купцы захотят украсить свои жилища фресками, лепкой и орнаментами. Как в древнем мире, пусть украсит наши площади множество мраморных изваяний, изображающих полководцев, отважных воинов, добродетельных жен и красавиц, радующих наши взоры и облагораживающих мысли! Не оставлю бездействовать лучшую из лучших – Хорешани. Ее беспристрастие, открытое сердце и справедливость известны: с трудом убедил ее возглавить в Метехи Совет присуждающих лавры. Знатных и приятных женщин Хорешани под свою руку сама выбрала, а по моей просьбе – Чолокашвили и Джандиери. На что мне кахетинские княгини? Кахетинские князья мне больше нужны. Уже по замкам зашумели оживленные разговоры. К зиме Тбилиси наполнится веселым гулом и звоном… Скажи, мой друг Шадиман, кто из князей при таком положении захочет остаться в твоем замке? Никто! Княгини и княжны заедят. Тебе хорошо известны нравы твоего сословия, мне тоже. Замки опустеют, лишь в жаркие месяцы туда станут возвращаться владетели. Там, вспоминая отрадный Тбилиси, они примутся нанизывать жемчуг на шелковые нитки, готовясь к новой зиме. Для состязаний и пиров нужны богатые одежды. И тут, мой друг Шадиман, да возрадуются купцы и амкары. Князьям придется выгонять на тбилисский майдан скот, табуны, привозить шерсть, шелка, вино, кожу, мед и многое другое. На предметы роскоши наложу тройные пошлины. Прослышав о новой эре, со всех стран, даже из городов итальянских, в Тбилиси начнут стекаться караваны. Уже не придется мне кланяться Вардану… Напротив, двойной налог введу на золотые изделия, благовония, бархат и парчу. Ты, кажется, злорадствуешь: «Попался Саакадзе! От золотой заразы раньше всех погибнут азнауры, им тоже нельзя отказать в тщеславии…»
Ты прав, дорогой, человеку свойственна слабость. Но азнаурам я строго воспрещу проживание в пирующем Тбилиси. Они лишь дважды в год будут приглашаться на большие празднества и состязания. Остальное время должны жить суровой жизнью воинов в своих наделах, должны подготовлять азнаурские дружины, которые войдут в постоянное войско царства. Опытных, старых азнауров назначу начальниками над тысячами, молодых – над сотнями, юных – над десятками… Во всех деревнях введу обучение воинскому делу. Любой мальчик, достигнув семи лет, начнет изучать искусство боя не по-домашнему, а по-дружинному… Затем примусь за осуществление сокровенного – сбор очередного воинства. Каждый дым выставит чередового воина, который будет внесен в особый свиток, хранящийся у тысяцкого. Семья снабдит обязанного перед родиной дружинника конем, оружием, запасом еды и вином на все время его пребывания в войске царства. Но тяжелое бремя не должно целиком лечь на крестьян. Семьи очередных дружинников будут освобождены от подушной подати. Воин, носящий звание: «обязанный перед родиной», должен чувствовать заботу царства о его очаге. Пока князья опомнятся, – как горная трава после освежающего ливня, вырастет могучее доблестное войско… Князей не так легко обмануть?.. Не обмануть, а обезвредить намерен кичливых. Все равно князья не откажутся от собственного войска? Ничего, Шадиман, скоро всякий князь будет, так же как и крестьянин, от каждого дыма посылать в царское войско чередового, в случае бедности наделяя его тунгами вина и зерном.
При Метехском замке создам три Совета. Тайный, верховный, при правителе – из пяти влиятельнейших мужей. Второй – из пятнадцати князей, прославленных фамилий Верхней, Средней и Нижней Картли. И третий, общесословный, – из тридцати представителей мелко-владетельных князей и почетных азнауров. Купцы и амкары испокон веков имеют свои Советы, решающие дела торговли и амкарств; о себе заботиться они умеют сами, в этом их сила. И самое главное: объединение грузинских царств и удельных княжеств под одним скипетром. Раньше намерен присоединить Кахети. Как ты на это смотришь, мой Шадиман? Приветствуешь, не удастся? Почему? Разве не картлийское войско спасло Кахети от присоединения к Ирану?.. Первый удар мести шаха Аббаса будет по Кахети, на этот раз и камней не оставит. Разум подсказывает: слияние под одним скипетром двух царств избавит Кахети от черной смерти. Еще сомнительно, – решится ли шах Аббас напасть на укрепленную страну, сильную численностью войск, объединенную ненавистью и защищаемую Георгием Саакадзе. А если кахетинцы не захотят добровольно присоединиться? – кажется, спросил ты, Шадиман? – Ну, что ж, тогда придется заставить их поумнеть… Думаю, не позднее зимы будем праздновать объединение… После общего одобрения руку к золотому пергаменту приложит правитель, скрепит католикос, – объединение ему выгодно… И ни один смертный не посмеет тогда высказать неудовольствие, не накликав на себя проклятие церкви и узду Советов. Вторым важнейшим шагом будет военный союз с атабагом Месхети – Манучаром: султан Мурад грозит лишить Манучара права независимого владетеля и превратить древнюю Месхети в турецкий пашалык. Манучар уже присылал ко мне гонцов, желая выведать мои намерения. Я не прочь с мечом в руке стать посредником между Самцхе-Саатабаго и Турцией, но внушу Манучару, что для усиления мощи царства, способной оградить Месхети, необходимы совместные действия, которые принудят Гурию и Самегрело стать под общегрузинское знамя. Скрепив союз с Манучаром, я обогну Сурамские горы и через проход Хеоба, Ахалцихе и Абастумани выйду к Озургети… Не думаю, чтобы Мамия Гуриели стал долго спорить с «Непобедимым» – покорителем Багдада и Кандагара. Внезапный мой приход в земли Западной Грузии притупит меч мегрельских Дадиани. Леван, конечно, последует примеру Мамия, и Зугдиди подымет общегрузинское знамя. Стремительным прорывом в Абхазети и захватом Сухум-кале я заставлю светлейшего Шервашидзе вспомнить о зловредной щедрости царя Александра Багратида, который раздробил Грузию на отдельные царства и княжества, раздав их во владение своим сыновьям. Закончив окружение Имеретинского царства и захватив все торговые пути, ведущие в него, я поставлю царя Георгия перед выбором: Имерети или объединится с Восточной Грузией, или задохнется, как фитиль, высохший в лампаде. И знай, пока не расширю границы от Никопсы до Дербента, как было при царице Тамар, – не успокоюсь. Был «Золотой век» – наступит солнечный. Ты опять усмехаешься?.. Моим правнукам придется осуществлять мои замыслы?.. Ошибаешься, на все мною задуманное мне понадобится десять лет. Не рассчитывай, что твоим друзьям, кизилбашам или османам, удастся помочь тебе. Кто бы ни пришел, разобьется о солнечный щит грузина…"
Георгий расправил плечи, словно обрел могучие крылья, глаза полыхнули юношеским пламенем:
"Грузия, страна моя, прославленная науками и воинской доблестью, я навсегда твой, первый обязанный перед родиной…
Я тобою доволен, князь Шадиман, сегодня ты приятный собеседник…"
Саакадзе с удовольствием оглядел свою комнату: на простой скатерти – глиняная чернильница, гусиные перья, своды грузинских законов, свитки переписей, сказания о войнах Александра Македонского, Ганнибала, о деревянном коне, перехитрившем Трою… На стенах – личное боевое оружие, в углу грузинская бурка, на грубоватой тахте заботливо положены тюфяки с шехинской шерстью и легкое шерстяное покрывало.
Отпив большими глотками прямо из кувшина холодной воды, Саакадзе осторожно сложил постель, впихнул ее в нишу, растянулся во весь могучий рост на жесткой тахте, подложил под голову мутаку и заснул крепким сном утомленного дружинника.
Пропускную грамоту у Гургена, сына купца, Эрасти отобрал, дабы Вардан не передал ее кому-нибудь другому. Так сказал он купцу, но на самом деле Эрасти хотел снабдить ею Папуна и этим избавить его от необходимости находиться неотступно при азнауре Датико.
Саакадзе в раздумье зашагал по комнате. Распахнув окно, Эрасти поставил на скатерть матовый глиняный кувшин с водой, обернутый куском холста, и тихо вышел.
Наедине с собой Георгий решил привести в ясность свои действия. "Все ли правильно в моих поступках? Пожалуй, я не совершил роковых ошибок. Раньше всего необходимо было удалить Шадимана из крепости. Его знание дел царства, знакомство с путями к замкам, вернее – к сердцам и мыслям князей, его советы Исмаил-хану в дни нового вторжения персидских полчищ грозили бы неисчислимыми бедствиями. Чем дальше движется время, тем ближе нашествие шаха. Оставшись без «преданного» князя, одноусый Симон еще более попадет под влияние Исмаил-хана, а чем больше истукан омусульманится, тем невероятнее его второе воцарение. Церковь не допустит. Рассчитываю на хитрость «змеиного» князя, вероятно, не открывшего Исмаил-хану все потайные замки Картли и приберегшего самые крепкие для шаха Аббаса, дабы выторговать первенство при безмозглом царе Симоне или… при любом ставленнике «иранского льва». Необходимо разъединить друзей, обессилить Шадимана и обезвредить Исмаил-хана. Сейчас Тбилисская крепость подобна пустыне, в сыпучих песках которой увязнут мечты шаха Аббаса.
Может, было бы разумнее устроить побег Исмаил-хану? Завлечь сардара в Инжирное ущелье и обезглавить?.. Нет, смешно радовать своим безумством шаха Аббаса. Взбешенный «лев» ринулся бы на Картли раньше, чем намеревался. Напротив, то, что Исмаил-хан занозой засел в сердце Грузии, успокаивает хищника, и он медленно готовится к прыжку. Так медленно, как это необходимо Картли для почетной встречи…
Но опасность не только в персах: извечная вражда с князьями только притихла. Может, лучше открытый бой, ибо знаешь тогда, какая сила у врага? Сейчас время лести и восхищения Великим Моурави, и – как бы коротко оно ни было – воспользуюсь им, не переставая остерегаться князей. Думаю, для устрашения других следует ударить по рукам наиболее опасных. Не случайно хмурится Зураб, – кто-нибудь его подстрекает, сочувствует: «Обойден ты, доблестный Эристави Арагвский! Одно осталось тебе – следовать, как глупцу, за колесницей Саакадзе!» А того не умыслит, что благодаря Саакадзе стал Зураб владетелем Арагвского княжества, что искусство боя передал ему Саакадзе, как отец сыну! Но что пользы в упреках? Если начали мутить, не остановятся на Зурабе… И выудить невозможно, притаились… на самое дно спрятались… Нужна соблазнительная приманка. И Саакадзе закинет в мутное болото удочку… На Шадимана клюнет даже самый осторожный водяной паук. Да, Шадиман – это крючок, за который цепляется власть князей…
Но почему же ты, Саакадзе, выманив Шадимана из крепости, просто не убил опасного врага? Это мне мог бы подсказать даже Гиви. Пришлось бы так ответить простодушному другу: «Я, Саакадзе, не терплю детских решений. Враг должен быть раньше использован, а потом уничтожен».
Окрылившись в Марабде, Шадиман невольно станет помогать мне обнаруживать тех князей его клики, которые притаились до более счастливых дней. Нет сомнения, услышав клич, они радостно ринутся в змеиное гнездо, дабы участвовать в новом заговоре. Тут мои «барсы» и разведчики пересчитают неосторожных путешественников к изысканному владетелю. А пока пусть Шадиман развлекает новостями «властелина вселенной». Другое скажу, князь Шадиман: я обеспокоен. Вдруг тебе вздумается самому оборвать свою замечательную жизнь. Что? Шадиманы просто не умирают? Я на это и рассчитываю… Еще ничего не изменилось? Не надо торжествовать преждевременно? Князья окопались в своих замках, по-прежнему сильны войском и могущественными угодьями? Пожалуй, теперь как раз время укротить их спесь. Но Саакадзе не совершит ошибки, не вступит в спор. Зачем? Не одним топором можно выкорчевать прогнившие пни, иногда помогает и огонь. Огонь тщеславия, пожирающий княжеское сословие. А пламя без дыма не бывает. Дым скуки выкурит владельцев из каменных гнезд… Тбилиси встрепенется, если наполнить кубок весельем. Метехские пиры уже недостаточны, нужны фамильные празднества. Эристави Ксанский обещал устроить пир в Тбилиси по случаю обручения сына с дочерью Великого Моурави. Для этого он спешно воздвигает красивый дом, наподобие своего замка. Мухран-батони тоже торопятся выстроить дворец против Метехи, для пребывания семьи, я тоже строю… Не успеет об этом разнестись молва, как все родовитые князья захотят украсить Тбилиси фамильными дворцами.
Да, любезный Шадиман, сейчас я не пойду на замки войной. Рано. Лучше я воздвигну в Тбилиси мраморные дарбази, где начнутся пиры в честь могущественных княжеских фамилий и прославления их предков. А покровительницами дарбази приглашу именитых княгинь, кичливых и расточительных. Бедные мужья! Да возрадуются купцы и амкары!
Не удостоишь ли ты, князь Шадиман, своим посещением дарбази книжников и мужей науки. Там встретит тебя покровительница княгиня Липарит и вспыхнет от удовольствия. Множество князей в ослепительных одеждах, окруженные нарядной свитой, возрадуют твой взор. Первое восхваление мы с тобой посвятим царю Давиду, возобновившему жизнь Грузии. Книжники изысканно воспоют могучие деяния царя-витязя, жреца науки и сабленосца.
Восхищенный, ты пожелаешь под звуки тимпанов отправиться со мной в узорчатый дарбази, где тебе улыбнется покровительница пира, приятная тебе княгиня Цицишвили… Почему не слышу твоего радостного смеха, князь Шадиман? Ведь тут в сборе все твои приверженцы. Ты устрашал их, что Моурави уничтожит блеск фамилий и знамен, придушит Картли дешевой буркой. А перед тобою сверкают в самых фантастических сочетаниях парча, бархат и драгоценности. Ты изумлен: почему княгини прибывают в великолепных носилках? Кто придумал такую разорительную роскошь? Я! Я, мой Шадиман! Я использовал тщеславие князей и сумел распахнуть их сундуки, досель наглухо замкнутые для царства. Да возрадуются купцы и амкары! Да хлынут широкой рекой пошлины в царский сундук щедрот! А княжеская расточительность обратится в дешевые бурки для шестидесяти тысяч постоянного войска.
Не забыта мною и аспарези для состязаний, рыцарских турниров, джигитовок, олимпийских игр. Вокруг аспарези, по греческому образцу, возведу амфитеатр из черного дерева с золотым орнаментом. И здесь будут толпиться князья с семьями, а покровительствовать согласилась красавица княжна Палавандишвили.
Обладающая умом и изысканным вкусом Русудан станет покровительницей ваяния и стенописи. Из Греции, из Италии прибудут ваятели и живописцы. В Метехи правитель, а за ним все князья, богатые азнауры, купцы захотят украсить свои жилища фресками, лепкой и орнаментами. Как в древнем мире, пусть украсит наши площади множество мраморных изваяний, изображающих полководцев, отважных воинов, добродетельных жен и красавиц, радующих наши взоры и облагораживающих мысли! Не оставлю бездействовать лучшую из лучших – Хорешани. Ее беспристрастие, открытое сердце и справедливость известны: с трудом убедил ее возглавить в Метехи Совет присуждающих лавры. Знатных и приятных женщин Хорешани под свою руку сама выбрала, а по моей просьбе – Чолокашвили и Джандиери. На что мне кахетинские княгини? Кахетинские князья мне больше нужны. Уже по замкам зашумели оживленные разговоры. К зиме Тбилиси наполнится веселым гулом и звоном… Скажи, мой друг Шадиман, кто из князей при таком положении захочет остаться в твоем замке? Никто! Княгини и княжны заедят. Тебе хорошо известны нравы твоего сословия, мне тоже. Замки опустеют, лишь в жаркие месяцы туда станут возвращаться владетели. Там, вспоминая отрадный Тбилиси, они примутся нанизывать жемчуг на шелковые нитки, готовясь к новой зиме. Для состязаний и пиров нужны богатые одежды. И тут, мой друг Шадиман, да возрадуются купцы и амкары. Князьям придется выгонять на тбилисский майдан скот, табуны, привозить шерсть, шелка, вино, кожу, мед и многое другое. На предметы роскоши наложу тройные пошлины. Прослышав о новой эре, со всех стран, даже из городов итальянских, в Тбилиси начнут стекаться караваны. Уже не придется мне кланяться Вардану… Напротив, двойной налог введу на золотые изделия, благовония, бархат и парчу. Ты, кажется, злорадствуешь: «Попался Саакадзе! От золотой заразы раньше всех погибнут азнауры, им тоже нельзя отказать в тщеславии…»
Ты прав, дорогой, человеку свойственна слабость. Но азнаурам я строго воспрещу проживание в пирующем Тбилиси. Они лишь дважды в год будут приглашаться на большие празднества и состязания. Остальное время должны жить суровой жизнью воинов в своих наделах, должны подготовлять азнаурские дружины, которые войдут в постоянное войско царства. Опытных, старых азнауров назначу начальниками над тысячами, молодых – над сотнями, юных – над десятками… Во всех деревнях введу обучение воинскому делу. Любой мальчик, достигнув семи лет, начнет изучать искусство боя не по-домашнему, а по-дружинному… Затем примусь за осуществление сокровенного – сбор очередного воинства. Каждый дым выставит чередового воина, который будет внесен в особый свиток, хранящийся у тысяцкого. Семья снабдит обязанного перед родиной дружинника конем, оружием, запасом еды и вином на все время его пребывания в войске царства. Но тяжелое бремя не должно целиком лечь на крестьян. Семьи очередных дружинников будут освобождены от подушной подати. Воин, носящий звание: «обязанный перед родиной», должен чувствовать заботу царства о его очаге. Пока князья опомнятся, – как горная трава после освежающего ливня, вырастет могучее доблестное войско… Князей не так легко обмануть?.. Не обмануть, а обезвредить намерен кичливых. Все равно князья не откажутся от собственного войска? Ничего, Шадиман, скоро всякий князь будет, так же как и крестьянин, от каждого дыма посылать в царское войско чередового, в случае бедности наделяя его тунгами вина и зерном.
При Метехском замке создам три Совета. Тайный, верховный, при правителе – из пяти влиятельнейших мужей. Второй – из пятнадцати князей, прославленных фамилий Верхней, Средней и Нижней Картли. И третий, общесословный, – из тридцати представителей мелко-владетельных князей и почетных азнауров. Купцы и амкары испокон веков имеют свои Советы, решающие дела торговли и амкарств; о себе заботиться они умеют сами, в этом их сила. И самое главное: объединение грузинских царств и удельных княжеств под одним скипетром. Раньше намерен присоединить Кахети. Как ты на это смотришь, мой Шадиман? Приветствуешь, не удастся? Почему? Разве не картлийское войско спасло Кахети от присоединения к Ирану?.. Первый удар мести шаха Аббаса будет по Кахети, на этот раз и камней не оставит. Разум подсказывает: слияние под одним скипетром двух царств избавит Кахети от черной смерти. Еще сомнительно, – решится ли шах Аббас напасть на укрепленную страну, сильную численностью войск, объединенную ненавистью и защищаемую Георгием Саакадзе. А если кахетинцы не захотят добровольно присоединиться? – кажется, спросил ты, Шадиман? – Ну, что ж, тогда придется заставить их поумнеть… Думаю, не позднее зимы будем праздновать объединение… После общего одобрения руку к золотому пергаменту приложит правитель, скрепит католикос, – объединение ему выгодно… И ни один смертный не посмеет тогда высказать неудовольствие, не накликав на себя проклятие церкви и узду Советов. Вторым важнейшим шагом будет военный союз с атабагом Месхети – Манучаром: султан Мурад грозит лишить Манучара права независимого владетеля и превратить древнюю Месхети в турецкий пашалык. Манучар уже присылал ко мне гонцов, желая выведать мои намерения. Я не прочь с мечом в руке стать посредником между Самцхе-Саатабаго и Турцией, но внушу Манучару, что для усиления мощи царства, способной оградить Месхети, необходимы совместные действия, которые принудят Гурию и Самегрело стать под общегрузинское знамя. Скрепив союз с Манучаром, я обогну Сурамские горы и через проход Хеоба, Ахалцихе и Абастумани выйду к Озургети… Не думаю, чтобы Мамия Гуриели стал долго спорить с «Непобедимым» – покорителем Багдада и Кандагара. Внезапный мой приход в земли Западной Грузии притупит меч мегрельских Дадиани. Леван, конечно, последует примеру Мамия, и Зугдиди подымет общегрузинское знамя. Стремительным прорывом в Абхазети и захватом Сухум-кале я заставлю светлейшего Шервашидзе вспомнить о зловредной щедрости царя Александра Багратида, который раздробил Грузию на отдельные царства и княжества, раздав их во владение своим сыновьям. Закончив окружение Имеретинского царства и захватив все торговые пути, ведущие в него, я поставлю царя Георгия перед выбором: Имерети или объединится с Восточной Грузией, или задохнется, как фитиль, высохший в лампаде. И знай, пока не расширю границы от Никопсы до Дербента, как было при царице Тамар, – не успокоюсь. Был «Золотой век» – наступит солнечный. Ты опять усмехаешься?.. Моим правнукам придется осуществлять мои замыслы?.. Ошибаешься, на все мною задуманное мне понадобится десять лет. Не рассчитывай, что твоим друзьям, кизилбашам или османам, удастся помочь тебе. Кто бы ни пришел, разобьется о солнечный щит грузина…"
Георгий расправил плечи, словно обрел могучие крылья, глаза полыхнули юношеским пламенем:
"Грузия, страна моя, прославленная науками и воинской доблестью, я навсегда твой, первый обязанный перед родиной…
Я тобою доволен, князь Шадиман, сегодня ты приятный собеседник…"
Саакадзе с удовольствием оглядел свою комнату: на простой скатерти – глиняная чернильница, гусиные перья, своды грузинских законов, свитки переписей, сказания о войнах Александра Македонского, Ганнибала, о деревянном коне, перехитрившем Трою… На стенах – личное боевое оружие, в углу грузинская бурка, на грубоватой тахте заботливо положены тюфяки с шехинской шерстью и легкое шерстяное покрывало.
Отпив большими глотками прямо из кувшина холодной воды, Саакадзе осторожно сложил постель, впихнул ее в нишу, растянулся во весь могучий рост на жесткой тахте, подложил под голову мутаку и заснул крепким сном утомленного дружинника.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Если даже огромную бирюзу, похожую на озеро, созерцать безгранично, то глаза начнут слезиться от голубой назойливости. Но если серый камень без всякого стеснения оскорбляет твой взор, то никто из правоверных не посмеет удивиться, почему Али-Баиндур-хан с таким отвращением смотрит на желтую равнину, пересеченную глинобитными заборами и полувысохшими арыками.
Куполообразное небо одним краем уцепилось за бойницы крепости, а другим ушло в праздничную даль – к шумящему роскошью Исфахану. Использованы уже все радующие хана развлечения. Половина его гарема перекочевала на верблюдах в этот глухой сарай, но бессильны согреть хана полные обещаний пляски. Все наскучило! Разве поехать на охоту и излить на кабанов благодарность судьбе? Но тревожась за коронованного пленника, он отменил верховую езду по улочкам Гулаби и от безделья часами гонял ржущего жеребца вокруг сонной крепости.
Али-Баиндур негодовал на жителей: собаки, точно сговорились не обвешивать на майдане ханских слуг, не облегчать тюки знатных купцов, не убивать хотя бы банщиков! Мало ли чем эти недогадливые собаки могли дать повод для его правосудия? Правда, он не упускал случая самолично прибить гвоздем к дереву левую ладонь вора, или аккуратно отрезать ухо подслушивающему, или выколоть глаза подглядывающему, или сделать ханжалом надрез на лбу наглеца, недостаточно почтительно склонившегося перед его конем. Но возмездие за будничные проступки не приносит острых ощущений, и кровь слишком спокойно течет в толстых жилах Али-Баиндура. Один только раз по-настоящему был доволен хан: когда поймали лазутчика. Негодяй явился под видом индусского факира, собирал толпы и веселил их неожиданным превращением квакающей жабы в фаянсовую красавицу или пыли – в белоснежный ханский рис. Базарный люд охотно кидал факиру в колпак замусоленные бисти.
Вдруг кто-то шепнул: «Турецкий лазутчик!» Никто не поверил, но все испугались. Сарбазы понеслись в крепость с приятной новостью. Факира схватили.
Хан допрашивал его на базарной площади. Корчась на раскаленном железе, факир кричал: он только бедный странник, зарабатывающий тяжелым трудом кусок черствой лепешки и чашу прохладной воды.
Али-Баиндур добродушно кивнул головой и велел отрубить факиру кисть левой руки. Лазутчик не сознавался. Хан печально вздохнул и приказал отрубить кисть правой руки… Потом, под восторженные крики сарбазов и восклицания толпы, палач ловко отрезал кусок от зада факира и запихнул ему в рот… Подождав, хан приказал содрать с упрямца пыльную кожу, но внезапно просвистела стрела, вонзилась в сердце несчастного, и он с благодарным вздохом замертво повис на веревках.
От огорчения хан подавился собственной слюной.
Конные сарбазы тотчас оцепили базар, но ни у кого не нашли не только самострела, но даже палочки. Разразившись угрозами, хан приказал найти дерзкую собаку и с сожалением покинул базар.
Вечером старик Горгасал рассказывал дома о благородном поступке Керима, избавившего несчастного факира от невыразимых мук.
Тэкле содрогнулась: во власти этого зверя царь Луарсаб!
Горгасал успокоительно улыбнулся: царь Луарсаб во власти шаха Аббаса. Без повеления «льва Ирана» даже ресница не упадет с глаз царя Картли.
Из-за глинобитного забора доносился заунывный призыв муэззина, где-то глухо перекликались ночные сторожа. В сводчатом углу притаенно мерцала лампада. Небольшая комнатка, где спала Тэкле, радушно убрана стариками Горгаслани – матерью и отцом Эрасти. Пол и стены закрыты мягкими коврами. Потолок окрашен в бледно-голубой цвет с желтенькими звездочками. Посредине свешивается маленький светильник с пятью оленьими рогами. По вечерам Горгасал зажигал пять розовых свечей, и комната озарялась нежным светом. Чего только не придумывал он ради удобства Тэкле! Кроме широкой тахты с бархатными мутаками и атласными подушками, в глубокой нише на резном столике расставлены сосуды с благовониями, гребни, белила и украшения, к которым, впрочем, Тэкле и не прикасалась. Когда наступала темнота, Горгасал тщательно закрывал ставни на толстые засовы, хотя домик, обнесенный высокой глинобитной стеной, стоял на пустыре, не имея вблизи соседей. Именно поэтому купил его Горгасал и постарался избавиться от хозяйки, предложив ей переселиться к дочери в рабат Хамадана, прибавив один туман на приобретение баранов.
Снаружи облупленный, ссутулившийся домик ничем не отличался от таких же строений гулабских бедняков. Два чахлых деревца роняли скудную тень на опаленную солнцем траву. Но на заднем дворике, куда выходило окно опочивальни Тэкле, ласкали взор яркие полевые цветы и высокая сочная трава, которой лакомились два белых ягненка. В случае, если кому-нибудь вздумается постучаться в калитку, ставни в домике закрываются, и старуха Мзеха, укутавшись в заплатанную чадру, ложится у дверей и, корчась на грязной циновке, кричит истошным голосом. Услышав: «Черная оспа!» – непрошеный гость бросится прочь от опасной лачуги. Но никто непрошенно не стучался, ибо знакомых, кроме Керима, не было, а посторонний не смел самовольно переступать порог, за которым обитали женщины, будь они даже нищими. Уступая просьбе Мзехи, посадил Горгасал на заднем дворике яблоню: глазам приятно.
Тэкле была безучастна ко всему. С первым светом она вскакивала и, не чувствуя вкуса, проглатывала мацони и ломтики мяса и затем бежала по запутанным улочкам, мимо унылых арыков.
Изо дня в день царица Тэкле стояла с протянутой рукой против страшной башни, где томился Луарсаб. Как из синей опрокинутой чаши, низвергался зной, расплавляя камень и глину, пролетал косой дождь, жадно поглощаемый песком, внезапный ветер кружил, вздымая пыль, и, словно на гигантских серо-черных столбах, качалось нахмуренное небо, – но Тэкле стояла неподвижно с протянутой рукой. И досадовала, когда в сгустившиеся сумерки ее уводила Мзеха.
Однажды в страшном смятении Тэкле прибежала среди дня. Сарбаз, давший ей бисти, изумленно уставился на розовеющий палец. Она сжала ладонь, но плохо намазанная глина предательски трескалась дальше. Сарбаз упорно не сводил глаз с ее руки… Потом направился к стоящим у ворот крепости сарбазам, и они, подозрительно поглядывая на нее, зашептались…
Горгасал встревожился: что, если донесут Али-Баиндуру? Ему не много надо, чтобы догадаться, и тогда сарбазы ворвутся в домик и увидят, какие здесь нищие. Старики ужаснулись, им вспомнился факир… Горгасал метнулся в курятник, откуда он упорно пробивал подземный ход, который должен был тянуться на семь полетов стрелы. Но ход еще не закончен. Все же сюда решили укрыть Тэкле, перенесли тюфяки, еду и светильники. А в домике закрыты наглухо все ставни, убрана посуда, скатаны ковры. Дверь опочивальни Тэкле завешена грязным мешком. На пороге циновка и заплатанная чадра. Могут и сарбазы испугаться черной болезни.
Томительно тянулся день. Яркое солнце подернулось серым маревом. Молчание отзывалось в душе, как стон пронзенного оленя.
Ломая в отчаянии руки, слонялась по дворику Тэкле. Как взволнуется царь, не увидя ее на обычном месте, еще подумает: устала. Нет, Луарсаб знает – нельзя устать любить. «О Тэкле, любовь – это великая мука, – сказал ей когда-то царь Луарсаб. – Мука, угодная небу, ибо только с помощью бога можно одним словом „нет!“ оборвать, разрушить земные блага». «Нет, – сказал Луарсаб грозному шаху Аббасу, – я не приму магометанства!» И все могущество шаха превратилось в прах у ног царя Картли Луарсаба Второго… Но одним коротким словом «Да» царь может вернуть все… И это «Да» никогда не услышит «лев Ирана»… Не услышит, ибо царь Луарсаб страшной мукой любит свою розовую птичку и не нарушит ее веры в величие царя царей ее сердца.
Время ползло медленно, нудно, как подыхающая змея. Растекались приглушенные звуки флейты. Тэкле знала – после сигнала никто не смеет оставаться возле крепости. В этот час она прощалась на целую ночь с узким окошком на верху круглой башни… О, только бы завтра стоять там с протянутой рукой, вымаливая у судьбы крупинки надежды!
На небе засветились первые звезды. Где-то в траве застрекотал и тотчас умолк кузнечик. Словно черный клубок, упала ночь.
Ни звука, ни огонька. Но за глинобитным забором неясные шорохи и притаенный шелест травы. Горгасал успокоительно отошел от двери:
Куполообразное небо одним краем уцепилось за бойницы крепости, а другим ушло в праздничную даль – к шумящему роскошью Исфахану. Использованы уже все радующие хана развлечения. Половина его гарема перекочевала на верблюдах в этот глухой сарай, но бессильны согреть хана полные обещаний пляски. Все наскучило! Разве поехать на охоту и излить на кабанов благодарность судьбе? Но тревожась за коронованного пленника, он отменил верховую езду по улочкам Гулаби и от безделья часами гонял ржущего жеребца вокруг сонной крепости.
Али-Баиндур негодовал на жителей: собаки, точно сговорились не обвешивать на майдане ханских слуг, не облегчать тюки знатных купцов, не убивать хотя бы банщиков! Мало ли чем эти недогадливые собаки могли дать повод для его правосудия? Правда, он не упускал случая самолично прибить гвоздем к дереву левую ладонь вора, или аккуратно отрезать ухо подслушивающему, или выколоть глаза подглядывающему, или сделать ханжалом надрез на лбу наглеца, недостаточно почтительно склонившегося перед его конем. Но возмездие за будничные проступки не приносит острых ощущений, и кровь слишком спокойно течет в толстых жилах Али-Баиндура. Один только раз по-настоящему был доволен хан: когда поймали лазутчика. Негодяй явился под видом индусского факира, собирал толпы и веселил их неожиданным превращением квакающей жабы в фаянсовую красавицу или пыли – в белоснежный ханский рис. Базарный люд охотно кидал факиру в колпак замусоленные бисти.
Вдруг кто-то шепнул: «Турецкий лазутчик!» Никто не поверил, но все испугались. Сарбазы понеслись в крепость с приятной новостью. Факира схватили.
Хан допрашивал его на базарной площади. Корчась на раскаленном железе, факир кричал: он только бедный странник, зарабатывающий тяжелым трудом кусок черствой лепешки и чашу прохладной воды.
Али-Баиндур добродушно кивнул головой и велел отрубить факиру кисть левой руки. Лазутчик не сознавался. Хан печально вздохнул и приказал отрубить кисть правой руки… Потом, под восторженные крики сарбазов и восклицания толпы, палач ловко отрезал кусок от зада факира и запихнул ему в рот… Подождав, хан приказал содрать с упрямца пыльную кожу, но внезапно просвистела стрела, вонзилась в сердце несчастного, и он с благодарным вздохом замертво повис на веревках.
От огорчения хан подавился собственной слюной.
Конные сарбазы тотчас оцепили базар, но ни у кого не нашли не только самострела, но даже палочки. Разразившись угрозами, хан приказал найти дерзкую собаку и с сожалением покинул базар.
Вечером старик Горгасал рассказывал дома о благородном поступке Керима, избавившего несчастного факира от невыразимых мук.
Тэкле содрогнулась: во власти этого зверя царь Луарсаб!
Горгасал успокоительно улыбнулся: царь Луарсаб во власти шаха Аббаса. Без повеления «льва Ирана» даже ресница не упадет с глаз царя Картли.
Из-за глинобитного забора доносился заунывный призыв муэззина, где-то глухо перекликались ночные сторожа. В сводчатом углу притаенно мерцала лампада. Небольшая комнатка, где спала Тэкле, радушно убрана стариками Горгаслани – матерью и отцом Эрасти. Пол и стены закрыты мягкими коврами. Потолок окрашен в бледно-голубой цвет с желтенькими звездочками. Посредине свешивается маленький светильник с пятью оленьими рогами. По вечерам Горгасал зажигал пять розовых свечей, и комната озарялась нежным светом. Чего только не придумывал он ради удобства Тэкле! Кроме широкой тахты с бархатными мутаками и атласными подушками, в глубокой нише на резном столике расставлены сосуды с благовониями, гребни, белила и украшения, к которым, впрочем, Тэкле и не прикасалась. Когда наступала темнота, Горгасал тщательно закрывал ставни на толстые засовы, хотя домик, обнесенный высокой глинобитной стеной, стоял на пустыре, не имея вблизи соседей. Именно поэтому купил его Горгасал и постарался избавиться от хозяйки, предложив ей переселиться к дочери в рабат Хамадана, прибавив один туман на приобретение баранов.
Снаружи облупленный, ссутулившийся домик ничем не отличался от таких же строений гулабских бедняков. Два чахлых деревца роняли скудную тень на опаленную солнцем траву. Но на заднем дворике, куда выходило окно опочивальни Тэкле, ласкали взор яркие полевые цветы и высокая сочная трава, которой лакомились два белых ягненка. В случае, если кому-нибудь вздумается постучаться в калитку, ставни в домике закрываются, и старуха Мзеха, укутавшись в заплатанную чадру, ложится у дверей и, корчась на грязной циновке, кричит истошным голосом. Услышав: «Черная оспа!» – непрошеный гость бросится прочь от опасной лачуги. Но никто непрошенно не стучался, ибо знакомых, кроме Керима, не было, а посторонний не смел самовольно переступать порог, за которым обитали женщины, будь они даже нищими. Уступая просьбе Мзехи, посадил Горгасал на заднем дворике яблоню: глазам приятно.
Тэкле была безучастна ко всему. С первым светом она вскакивала и, не чувствуя вкуса, проглатывала мацони и ломтики мяса и затем бежала по запутанным улочкам, мимо унылых арыков.
Изо дня в день царица Тэкле стояла с протянутой рукой против страшной башни, где томился Луарсаб. Как из синей опрокинутой чаши, низвергался зной, расплавляя камень и глину, пролетал косой дождь, жадно поглощаемый песком, внезапный ветер кружил, вздымая пыль, и, словно на гигантских серо-черных столбах, качалось нахмуренное небо, – но Тэкле стояла неподвижно с протянутой рукой. И досадовала, когда в сгустившиеся сумерки ее уводила Мзеха.
Однажды в страшном смятении Тэкле прибежала среди дня. Сарбаз, давший ей бисти, изумленно уставился на розовеющий палец. Она сжала ладонь, но плохо намазанная глина предательски трескалась дальше. Сарбаз упорно не сводил глаз с ее руки… Потом направился к стоящим у ворот крепости сарбазам, и они, подозрительно поглядывая на нее, зашептались…
Горгасал встревожился: что, если донесут Али-Баиндуру? Ему не много надо, чтобы догадаться, и тогда сарбазы ворвутся в домик и увидят, какие здесь нищие. Старики ужаснулись, им вспомнился факир… Горгасал метнулся в курятник, откуда он упорно пробивал подземный ход, который должен был тянуться на семь полетов стрелы. Но ход еще не закончен. Все же сюда решили укрыть Тэкле, перенесли тюфяки, еду и светильники. А в домике закрыты наглухо все ставни, убрана посуда, скатаны ковры. Дверь опочивальни Тэкле завешена грязным мешком. На пороге циновка и заплатанная чадра. Могут и сарбазы испугаться черной болезни.
Томительно тянулся день. Яркое солнце подернулось серым маревом. Молчание отзывалось в душе, как стон пронзенного оленя.
Ломая в отчаянии руки, слонялась по дворику Тэкле. Как взволнуется царь, не увидя ее на обычном месте, еще подумает: устала. Нет, Луарсаб знает – нельзя устать любить. «О Тэкле, любовь – это великая мука, – сказал ей когда-то царь Луарсаб. – Мука, угодная небу, ибо только с помощью бога можно одним словом „нет!“ оборвать, разрушить земные блага». «Нет, – сказал Луарсаб грозному шаху Аббасу, – я не приму магометанства!» И все могущество шаха превратилось в прах у ног царя Картли Луарсаба Второго… Но одним коротким словом «Да» царь может вернуть все… И это «Да» никогда не услышит «лев Ирана»… Не услышит, ибо царь Луарсаб страшной мукой любит свою розовую птичку и не нарушит ее веры в величие царя царей ее сердца.
Время ползло медленно, нудно, как подыхающая змея. Растекались приглушенные звуки флейты. Тэкле знала – после сигнала никто не смеет оставаться возле крепости. В этот час она прощалась на целую ночь с узким окошком на верху круглой башни… О, только бы завтра стоять там с протянутой рукой, вымаливая у судьбы крупинки надежды!
На небе засветились первые звезды. Где-то в траве застрекотал и тотчас умолк кузнечик. Словно черный клубок, упала ночь.
Ни звука, ни огонька. Но за глинобитным забором неясные шорохи и притаенный шелест травы. Горгасал успокоительно отошел от двери: