Антоновская Анна Арнольдовна. Город мелодичных колокольчиков (Великий Моурави - 6)

   И вот было так, как должно было быть, ибо сказано: "Нет начала без конца". Побледневшее небо прервало крики звездочетов, и они, как стадо, повалили из калитки. Тогда я, не теряя времени, ринулся в дом и в изнеможении полез на ложе.
   Зарема встретила меня радостно: "О повелитель моего сердца, я ждала тебя, как жаровня ждет уголь, как сады - дождь!" - "Всемогущий! - воскликнул я. - Затми небо темным покровом. Пусть померкнут хотя бы на одно новолуние все звезды!" И я мгновенно закрыл рот Заремы поцелуем. Вижу, и она не против, прижалась ко мне и нежно шепчет: "О отрада моих очей, о восторг моих дней! Не догадался ли ты принести мне курицу?!"- "Неужели моя добрая мать забыла накормить мою приветливую жену?" - "Нет, нет, свет моей жизни! Ханым обильно угощала меня! Но ты учтиво выслушивал звездокопателей, что способствовало моему аппетиту... Думала, догадаешься принести кусочек наседки".
   Я хотел применить испытанное средство: закрыть рот ее поцелуем, но нигде не сказано, что возможно закрыть то, что не закрывается. До первых петухов она между поцелуями шептала: "О небо, пошли мне ку... курицу!" Все смешалось! Внезапно с потолка тучей посыпались куриные перья. Задыхаясь, я навалился на Зарему, стараясь защитить ее. "О Зарема, остерегайся кур!"
   Обняв меня атласными руками, Зарема нежно шепнула: "Куры ни при чем, кур... кур..."
   Голову мою, тяжелую, как обломок скалы, о которую бились босфорские волны, наполнили видения: то мне казалось, что я звезда и вот-вот упаду... скажем, с первого неба, то вдруг я превращался в петуха и, свирепо топорща крылья, вызывал на бой соперников. А куры сбегались со всего двора полюбоваться на приятное зрелище! Но оказалось, что это звездочеты. Они кричали: "Малосведущие, ваш язык подобен тупому ножу, которым вы собираетесь резать кур!"
   Обливаясь холодным потом, я открыл глаза. Зарема почему-то очутилась сверху и сквозь влажные уста ласково шептала мне на ухо: "Кур... кур..."
   О аллах, не превращай сон в явь! "Ку-ка-реку!"
   Вскочив, я захлопал руками, как крыльями, и понесся будить Айшу:
   "Ай! Ку-ка-ре ку! Дорогая Айша! Скорей! Курицу! Свари! Жирную! Самую! Твоя ханым! Ждет! Скорей! Петух! Айша! Курица! Аман-заман!.."
   Айша, выскочив на "оды сна", кинула на меня странный взгляд, поспешно сунула мне в руку кувшин, выкрикнула: "Опрокинь на голову!" - и попятилась. Мне послышалось, что за дверью она кудахтнула. Обливая голову, я почему-то вслух сказал: "Не следует удивляться: когда служанка живет в доме столько, сколько тебе лет, она имеет право и кудахтать". И тут Айша, подобно полководцу, громовым голосом закричала: "Невежды! Кто же режет кур тупым ножом?! Ай аман! Ту, ту лови!.." И такое кудахтание раздалось под светлеющим небом, что я зашатался. Окатив себя водой из кувшина, я выскочил во двор, Айша со слугами ловила кур. И какая-то сумасшедшая, уже без головы, прыгнула мне в лицо. Опрометью кинувшись назад в дом, я приказал слуге вылить на меня еще кувшин воды. Затем надел праздничную одежду и пошел как следует поблагодарить мою добрую мать за хорошую жену. Но Зарема, опередив меня, выбежала в "оду встреч", повисла на шее матери, осыпая ее поцелуями и, обратив на меня внимания столько же, сколько на крик петуха, прокудахтала: "О моя ханым, я чувствую запах кур". Мать вскочила слишком торопливо для своих лет, и мне показалось, что она тоже посмотрела на меня как-то странно. Я молчал. Зарема, надув коралловые уста, тоже молчала. "Нехорошо, сокрушался я, - с самого вечера Зарема голодна, подобна голубю в мешке". Как раз тут вошла мать и сказала, что в "оде еды" нас ждет праздничный обед. Зарема первая ринулась за порог, мы, немного смущенные, - за ней. Старая Айша поставила на софру блюдо с пушистым пилавом, политым имбирным соусом, а посередине восседала, как на облаках, крупная румяная курица. Только я нацелился разорвать ее и разделить, как Зарема прокудахтала: "Вес-селям!", придвинула к себе блюдо, схватила курицу и - о аллах, если б я своими глазами не видел, даже родному брату не поверил бы! - через несколько минут на блюде не осталось ни курицы, ни пилава. Лишь несколько косточек, которые не по зубам и шайтану, да два-три зернышка риса напоминали о... Напрасно рассыпаете бусы смеха, эфенди, более подходяще было бы пролить слезу сочувствия... Пойдемте, эфенди, дальше.
   К полудню, из предосторожности, Айша подала одно блюдо с отварной курицей, политой лимонным соком, и другое - с жареной бараниной. Зарема ловко подхватила курицу. Я отодвинул от себя баранину, ибо мне померещилось, что она от страха блеет. Хруст костей несчастной курицы, превращенной в несколько минут в ничто, вызвал во мне тошноту. Подали сласти. "О аллах, почему ты посмеялся надо мною? Разве я забыл сотворить ровно пять молитв?" Мать виновато смотрела на меня, потом, воспользовавшись уходом Заремы, шепнула: "Не огорчайся, мой сын, наверно, родные ее разводили не кур, а звезды. Когда ты был маленьким, ко мне привели проголодавшуюся служанку. О святой Измаил! Я думала, что она все стадо с копытами проглотит, - оказалось нет. Впоследствии кричать пришлось, чтобы кусочек лаваша в рот брала. Вот увидишь..."
   Прошло три дня, и я ничего нового, кроме смеха старой Айши, не увидел. Ночью Зарема кудахтала мне о двадцати сортах пилава, о баранине, приправленной соусами, не имеющими счета, и о... ненавистной курице, начиненной фисташками, или грецкими орехами, или собственным жиром - пех! пех!.. с мукой. Я ждал, когда она устанет, чтобы предаться усладе из услад. И когда я счел время подходящим, я заключил ее в объятия. Но в самый трепетный миг, когда, по словам обманщиков-певцов, женщина замирает от счастья и слеза восторга скатывается с ее блестящих глаз, Зарема вдруг спросила: "О радость моей жизни, ты с чем больше любишь кебаб, с имбирем или с красным перцем?" Я, задыхаясь от... скажем, любви, простонал: "Сейчас я ни с чем не люблю, ибо занят охотой!" Она рассердилась: "Так что ж, что занят! Все равно не трудно ответить: язык же, слава бесхвостой звезде, у тебя свободен!" Я, проклиная сказителей за их выдумки о застенчивых гуриях, проворно сполз на спасительный ковер и на четвереньках пополз в "оду приятных встреч". Не смейтесь, мои гости, предосторожность была не лишней, ибо, как бы тихо я ни ступал, мать всегда слышала мои шаги, а я не хотел ее огорчать.
   Но наутро я сурово спросил: "О моя предприимчивая мать, сколько времени ты насыщала служанку, пока ее пришлось уговаривать взять в рот кусочек лаваша?" Почувствовав подвох в моем вопросе, моя мать, помолчав, так ответила: "От пятницы до пятницы". Я живо спросил: "Значит, семь дней?" Мать вздохнула: "Восемь, мой сын". Я возликовал: "Прошло четыре! Сегодня я отсылаю звездочету его дочь, рожденную между шестым и седьмым небом. Пошли восемь кур, по две на день, и от себя я прибавлю двух жирных баранов, окку имбиря и две окки красного перца для кебаба".
   Мать, плача, выполнила мое повеление, и до сих пор я не знаю, кур ей было жалко или меня, а спросить боюсь, чтобы вновь о женитьбе не начала разговор...
   Так закончилась притча о трех женах.
   Хитро смотрел Халил на гогочущих "барсов". Они в шутливой форме выражали сочувствие четочнику, хвалили его за твердый характер, и наконец, вытерев веселые слезы, Элизбар выкрикнул:
   - Не сетуй, на меня, дорогой ага Халил, я сейчас пожалел, что не было у тебя четвертой жены, иначе ты бы продолжал занимательный рассказ.
   - И радовались бы, - почувствовав неловкость, сказал вежливый Ростом, что тебе было легко избавляться от них.
   - О мои гурджи, ваша веселость и меня приводит в состояние опьянения, ибо у стоящего перед вами Халила, продавца четок, не было и одной жены.
   "Барсы" оторопело уставились на прищурившегося Халила. Матарс вспылил:
   - Выходит, ты потешался над нами, ага четочник?!
   - О пророк, почему нигде не сказано: если многим можно смеяться над одним, то почему одному нельзя над многими? Но, видит Мухаммед, все здесь рассказанное чистая, как молитва, правда, - только случилось все это не со мной, а с другими неосторожными.
   А вам не все равно с кем, благородные? Разве не известно: "Кто путешествует ради познания, тому аллах облегчает дорогу в рай". Не раз каразан-сарай, или чай-ханэ, или гостеприимный дом, где мы, путники, останавливались ради отдыха, оглашался смехом или учтивыми словами сочувствия, или запоздалыми советами попавшему в беду. И я, путешествуя ради познания добра и зла, чувствовал, что с каждым шагом приближаюсь к воротам рая, ибо тщательно записывал в толстую книгу с белыми листами, приобретенную в Индии, все то, что видел и слышал, - и не только от случайных спутников, но и от сказителей, поющих о времени, которое давно ушло и никогда не возвратится, о делах, окрашенных кровью и повернутых к красоте силою разума.
   - Все это так, но при чем тут старая ханым, твоя благородная мать, или Айша, ловящая кур?
   - Твое недоумение, ага Ростом, понятно. Свидетель пророк, ни Айша, ни моя мать - да живет она вечно! - ни при чем.
   У пострадавших были свои Айши и матери. А принял я смешное и печальное на свой счет, чтобы предостеречь самого себя. Машаллах, я так укрепился в вере, что все это случилось не с кем другим, а только со мною, что невольно уподобился оленю. И теперь не успеет сваха или доброжелатель заговорить о невесте, я кричу: прими благодарность, я уже три раза наслаждался райскими усладами из услад.
   - Выходит, никогда не женишься?
   Глаза Халила заискрились каким-то лукавством:
   - О ага Пануш, женюсь непременно, но лишь на той, которую сам выну из-за пазухи судьбы. У вас это легче, вы можете сколько душе угодно лицезреть свою ханым, кружиться с нею под удары барабана, напевать приятные слова. А у нас даже певцы воспевают красоту вслепую, ибо Мухаммед повелел завешивать ее покрывалом. И когда кади произносит определение, закрепляющее женщину навсегда или временно, как пожелал муж, мы думаем об одном: не обманула ли сваха, хорошо ли рассмотрела мать в бане девушку? А моя мать, хоть с нетерпением и ожидает мою жену, так говорит: "Пусть аллах хранит тебя от ошибок, ибо у тебя будет одна жена, как у твоего отца, и ты никогда не оскорбишь женщину словами: "Жена, уйди от меня!" Если возлюбленные захотят, обманут не только сторожевую собаку, но и шайтана и найдут способ встретиться. Говори ей загадочные слова, и если ее ответ будет подобен меду, поспеши отправить сваху к ее отцу".
   - Скажи, остроумный ага Халил, видел ли ты своими глазами "счастливчика", обладавшего тремя женами, о которых ты рассказывал?
   - О ага Матарс, я видел трех мужей, обладавших тремя женами, о которых я рассказывал, но это не все, я сочувствовал многим, обладавшим многими. И когда я запишу все виденное и слышанное, назову свою книгу: "Веселые преподношения своевольной жизни", ибо не об одних женах мои слова. Если аллаху будет угодно, я напишу и о вас, благородные. Пока не пишу, ибо не знаю, удастся ли мне хоть на один локоть повернуть в лучшую сторону колесницу вашей судьбы.
   - Э-э, дорогой Халил, о нас не стоит заботиться, ведь судьба часто выскакивает из своей колесницы, чтобы повернуть к нам зад.
   - Элизбар прав, - невесело усмехнулся Пануш, - но надо помнить: ятаган одного взял в плен, а язык - тысячу. Открой, кто был мужем дочери звездочета?
   - Сам улыбчивый див подсказал тебе, ага Пануш, спросить об этом в конце поучительной беседы, ибо, выслушав потерпевшего, я всю ночь, как уверял мой слуга, кудахтал, тревожа петухов под окном. Опрометчивый правоверный был молодой и страстный охотник за ископаемыми. Он нырял за костями давно исчезнувших рыб на дно моря, рылся в земле, выуживая черепа, долбил меловые горы, выскребая раковины, разрывал песок в поиске слонов. Он клялся, что большой дом занят у него остатками древних жителей земли. И погоня за скажем вежливо - трухой так увлекла его, что он целыми неделями лежал, уткнувшись в землю, что не укрылось от мстительных звезд.
   Вошел Ибрагим. Он пытливо оглядел гостей: каждый из них мог одной рукой удержать две дыни, а каждая дыня перетягивает чашу весов, наполненную четками. Ростом перехватил взгляд молодого торговца и поспешил сказать:
   - Ага Халил, ты усладил наш слух беседой, и мы не успели сказать, что пришли к тебе за четками для наших ханым. И к месту будет, ага Халил, заплатить и за те, что ты прислал с Ибрагимом в день...
   - Аллах видит, в подходящий день. А чтобы выбрать четки для изысканных ханым, многое на своем пути видевших, и почти все удивительное, нужно большое внимание и раздумье. Удостойте меня посещением в первый день после ближайшей пятницы, и я подберу то, что удивит ханым и вызовет восхищение царства гор.
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   Ничто не предвещало то бедствие, что так внезапно обрушилось на Эракле. Уже с утра не было удачи: он хотел проверить список антиков, но цифры как-то странно путались, хотел переставить Венеру ближе к свету, но слуги едва не уронили постамент; а когда решил сосчитать содержимое посеребренного сундука, крышка, обычно устойчивая, упала, придавив ему палец. Пока он холодной водой старался унять жар, слуга доложил о приезде верховного везира Хозрева. "Что за несчастный день!" - едва не вскрикнул Эракле, идя навстречу непрошеному гостю.
   После слащавых приветствий и пожеланий утроить богатство Хозрев начал без обиняков.
   - Пророк свидетель, не знаю, чем я заслужил твое невнимание, о Эракле Афендули.
   Еще не понимая, к чему клонит везир, Эракле распорядился подать кушанья и выдержанные греческие вина.
   Жадно и долго насыщался Хозрев, вызывая отвращение у воздержанного Эракле, с трудом им скрываемое. После множества яств, сдобренных соусами, Хозрев тщательно обсосал косточки каплуна и принялся за пилав, приправленный финиками и фисташками. Вперемежку с едой он осушил пять чаш критского вина, пять пелопонесского и пять ионического. Вернувшись к косточкам каплуна, он затем умело расправился с кувшином, полным апельсинового сока, и с пущим рвением стал уплетать пилав. Оттолкнул тазик с розовой водой, подставленный слугой для омовения рук, он высморкался в шелковое полотенце, вытер сальные пальцы о лаваш и сердито надулся.
   - Ага Эракле! А, Эракле ага! Почему не ко мне возвел свою просьбу? Или полагаешь, капудан-паша могущественнее меня?
   - Не знаю, о всесильный Хозрев, чем вызван твой гнев?
   - Ай-яй, Эракле! На что тебе гром неба: пять раз по сто мушкетов и десять пушек?
   - Ни на что.
   - Хорошо. Ай, как хорошо! Тогда на что просил ты у капудан-паши гром неба?
   - Просил шутя. Сам ведаешь, о везир, как опасно без стражи в таком дворце. Но не одно это, управитель жалуется, что в поместье на Принцевых островах, где сосредоточены главные богатства Афендули, уже дважды забирались корсары. Их было там пятьдесят, потому удалось отогнать. Но кто поручится, что потом не нагрянет их четыре раза по пятьдесят?
   - О-ох, корсары! Вай ана-саны! А где еще твои поместья? Я знаю, у тебя их десять.
   - Тебе не точно сосчитали, везир Хозрев. Вот два пальца, столько же у меня поместий.
   - Билляхи! Я расположен к тебе, иначе рассердился бы, - считал сам хранитель султанских сундуков!
   - Придется сменить. Хранитель не должен ошибаться, иначе может в сундуке оказаться лишнее, а он без умысла возьмет и присвоит.
   - Ни один правоверный, дорожащий чалмой или феской, не посмеет сбиться со счета в ущерб султану. Только наоборот, - о Эракле ага!
   - А рожденный не небом, а обыкновенной женщиной?
   Хозрев, прищурив один глаз, другим сверлил Афендули:
   - Ты подданный султана?
   - Нет, только гость, да хранит "средоточие мира" священный полумесяц! быстро проговорил Эракле. - Моя родина - Индия, куда я, возможно, вернусь...
   - Машаллах! Ты десять лет пьешь воду голубого моря и ни разу не подсчитал, сколько капель выпил.
   - Значит, я должен сейчас расплатиться за капли?
   - Нет, эфенди, за мое молчание! Мушкетов ты просил пять раз сто, а корсаров от силы приплывет десять раз по десять.
   - Сколько я должен заплатить за триста мушкетов?
   - Скоро байрам, день, когда милостивый аллах подарил жизнь султану, "средоточию вселенной". Не считаешь ли ты, о грек Афендули, что обязан просить у султана разрешения преподнести ему приличествующий его имени подарок? - Выражение лица Хозрева напоминало охотника, притаившегося возле западни.
   - Подскажи что, - благоговейно произнес Эракле, - и я готов доставить себе радость.
   - Поместье, в котором так часто корсары доказывают преимущество силы над бессилием.
   - О боги! Богатство, соблазняющее корсаров, ты находишь соответствующим высоте "средоточия вселенной"?! О везир, не подвергай меня насмешкам! Или хранитель сундука не сосчитал, сколько у султана подобных поместий?! Другое дело, если бы... ты соизволил принять его в дар.
   - Билляхи, поздно передумывать! Я, выказывая тебе свое расположение, уже туда послал янычар и своих рабов. Твоего управителя выгнали, ибо он не умеет беречь порученное ему; иначе как понять, что к нему через море лезут корсары?
   - Не смущай меня, о везир! Моурав-бек сказал, что "средоточие вселенной" пожелал допустить меня, недостойного, к своим стопам... И если он, по своей снисходительности, вспомнит о моем поместье, я вынужден буду сказать, что я тут ни при чем.
   Хозрев позеленел, почувствовал себя дичью в своей же западне: "Конечно, этот грек побежит к грузину, и этот Саакадзе, сын собаки, донесет султану о том, что я ограбил Афендули. Нет, из двух истин есть одна: султан прикажет забрать поместье в свою казну. Убыток греку, а мне какая выгода? Аллах, нет справедливости под полумесяцем!"
   - Пророк свидетель, ничего не могу изменить, уже послал туда янычар! Аллах акбер!
   - Ты послал, а не султан. Не будем спорить, Хозрев-везир. Пятьсот мушкетов, десять пушек, к ним заряд и ядра. Тарамба-трум! И поместье твое!
   - Клянусь Меккой, султан за пять раз по сто снимет мне голову!
   - А за четыре раза по пятьдесят? И в довесок - восемь пушек?
   - Ай аман! Бери два раза по сто и две пушки! К ним заряд и ядра!
   - Мое поместье стоит десять тысяч мушкетов, семьдесят девять пушек, пять дворцов и семнадцать катарг.
   - "Катарга?! - Хозрев побелел. - Не угрожает ли грек исподтишка?"
   И хрипло:
   - Бери два раза по сто и три пушки. Я добрый! Пули и ядра - как сказал.
   - Не могу, клянусь Олимпом! Мое второе поместье далеко отсюда и остается одно. Я должен его охранять от... от разбойников. Не скупись, о всесильный везир! Уравняй счет - триста мушкетов и шесть пушек. Пули и ядра - как сказал.
   - Ай-яй, ага, не могу последнее слово за тобой оставить... Бери два раза по сто и еще пять по десять мушкетов и пять пушек.
   - Дай мне срок подумать.
   - О Осман! Почему не сказано, что делать с неосторожными?! Ты подпишешь сейчас, что получил от меня золотые пара за проданное поместье.
   - Клянусь Нептуном, я подпишу... как только ночью доставишь сюда двести пятьдесят мушкетов и пять пушек. Это ничто за многое.
   Хозрев задумался: "Крепко поклялся, не нарушит".
   - Через день в ночь сюда на фелюгах подвезут тебе просимое. Взамен скрепишь бумагу печатью, приложишь сто золотых и передашь старшему: "безбровому с рассеченным лбом". И тарамба-трум!
   - Если твои слуги довезут все в целости, я передам "рассеченному лбу" двести золотых.
   - Подсказанное тебе твоим аллахом оспаривать не буду, а теперь покажи мне твои антики...
   "И я тебе скажу, кто ты?" - усмехнулся про себя Эракле.
   - Охек! Из расположения к тебе я помогу выбрать подарок султану.
   Долго ходил Хозрев по залам, от вожделения у него дрожали губы. Выбрать многое, а вдруг султан по просьбе Моурав-бека допустит грека на байрам? И тогда, не обнаружив даров, хитрый грек изумится: "А где то-то и то-то?!" Хозрев переводил лихорадочный взор с одной ценности на другую. Наконец его выбор пал на ларец, в котором хранились изумрудные четки. Он было успокоился, но его внимание привлекли два кувшина работы багдадских чеканщиков. Они были одинаковы, как близнецы, даже легкая царапинка у горлышка была на одном и на другом. Какая-то мысль, еще смутная, но уже заманчивая, осенила везира, и он твердо заявил, что эти кувшины Эракле должен отдать ему за предоставленное оружие.
   Видавший виды Эракле ничуть не удивился наглости везира и с легкой насмешливостью сказал, что за оружие они как будто в расчете.
   - Как?! Ай, ага, ты думал отпустить меня без знака расположения? возмутился Хозрев. - О Эракле, не буди во мне гнев.
   - О везир, не буди во мне недоумение: я полагал, что поместье хороший бахшиш. Но если это не все...
   - Поместье ты обменял на мушкеты, которые, как, ты знаешь, не продаются, золотые деньги я должен отдать капудан-паше за молчание. Что же остается мне?
   - О боги! Я не подумал вовремя. Выбирай, везир, что хочешь.
   - Охек! Я уже выбрал вот эти два кувшина с одинаковой царапиной.
   - Видит Громовержец, их я не смогу ни продать, ни подарить. Выбери более ценное, везир.
   - Видит Мухаммед, другое мне безразлично.
   - Кувшины не отдам, я их перехватил у купца по дороге в Давлет-ханэ, купец нес их в подарок шаху Аббасу. Лишь тугой кисет убедил купца в том, что мне кувшины более по душе, чем "льву" персов. Проведав об этом, шах уподобил спину купца мозаике, а заодно отрубил ему и руку. Выжил ли несчастный?! Об участи купца узнал я далеко за пределами Исфахана. С тех пор, когда меня охватывает безумная страсть к скупке антиков, мне достаточно взглянуть на эти кувшины, и я чувствую мозаичное клеймо на своей спине. Так неизменно тяжесть расплаты за недостойную жадность отводит мой взор от вещи к человеку.
   - Машаллах! Все, что ты рассказал, еще сильнее убеждает меня! Как раз и мне нужны такие кувшины.
   - Я лучше предложу для царственной ханым Фатимы ожерелье, не имеющее равного.
   - Ай-яй, как непонятлив ты, Эракле! Знай, раз мой взгляд остановился на кувшинах, значит я в обмен ничего не возьму. Но если ты сам решил вручить сестре султана ожерелье, уговорю ее снисходительно принять. И еще знай: или кувшины мои, или фелюги не подвезут ни одного мушкета. И поместье твое я приму даром, ибо там уже янычары - четыре по пятьдесят, и рабы - пять по двадцать.
   Ничем не выдал своих чувств Эракле. "Произвол! Что перед ним справедливость?! Конечно, Моурави сумеет помочь вернуть поместье, но с оружием придется навек проститься, ибо этот отъявленный вымогатель будет зорко следить за капудан-пашою и за всеми, кто за баснословную цену захочет услужить мне".
   Эракле вспомнил, как блеснули глаза Саакадзе при словах "мушкеты, пушки", как шумно принялись благодарить "барсы". Автандил даже обнял его и трижды поцеловал. И сейчас они на границе разочарования. Нет! Раз Афендули дал слово, должен сдержать. Недостойно огорчить неповторимого рыцаря!
   - Ага Эракле! А, Эракле ага! Твой аллах чересчур долго не внушает тебе правильное решение! Эйвах, за этот срок мой взгляд может упасть еще на что-нибудь, - у тебя много ценностей!
   - Хорошо, бери, везир, и кувшины, но - условие: я передам их тому, кто сдаст мне оружие, и... по счету. Знай, о Хозрев, если хоть одного мушкета недостанет, кувшины не отдам.
   - Когда двое говорят "да", для чего "нет"?
   Поняв, что Афендули выведен из терпения и угрозу исполнит, Хозрев решил соблюсти точность, хотя за минуту до этого собирался прислать только двести мушкетов и две пушки.
   - Клянусь бородой пророка, ты забыл, вероятно, что султан осчастливил меня своей сестрой?! Я не купец и обмеривать тебя даже в мыслях не помышлял. Аллах акбер! Ты оскорбил верховного везира! Загладь!
   - Подойдет ли к твоему пальцу этот перстень? - торопливо проговорил Эракле, содрогнувшись, что в один час может полностью быть ограблен. Египетский фараон носил этот перстень, а найден он на берегу Нила, вблизи Эд-Дамера.
   - Эд-Дамера? О-о, тогда не может не подойти! Как раз во славу аллаха! Хозрев, согнув палец червячком, любовался игрой алмаза. - Не беспокойся, ожерелье возьму сейчас: пусть царственная Фатима красуется в нем, когда "средоточие вселенной" отметит день своего рождения. Еще одно... Напрасно вздрагиваешь, о жадный Эракле, меня больше ничто из ценностей не прельщает другое важно... Поклянись твоим молодым богом, который не ревнует тебя к твоим старым богам, что никому и никогда не расскажешь о кувшинах с одинаковой царапиной! - Снова какая то смутная мысль промелькнула в голове везира. - У тебя есть священная книга? Наверно есть. На ней поклянешься хранить молчание.
   - Мое слово крепче всех клятв. Да и хвастать нечем, буду сам оберегать тайну, ибо больше всего боюсь насмешек.
   - И Моурав-беку не проговоришься?
   - Моураву? - Эракле насилу сдерживал волнение: - "Неужели заподозрил?" - Верховный везир, ты смутил меня. Что эти кувшины Моурав-беку? Как милости прошу: не проговорись и ты Моурав-беку о них, ибо его иронии опасаюсь, как яда...
   Когда за ненасытным захлопнулись ворота, Эракле облегченно вздохнул и в изнеможении опустился на скамью:
   "Нет, - брезгливо морщился он, - очевидно, я еще не все изведал, ибо в своих многолетних странствиях не встречал подобной мерзости. Все самое низменное гнездится в душе человека, звание которого имеет определение "верховный". Необходимо предупредить Георгия, чтобы он был с этим жрецом лжи и коварства особенно осторожен. Видит Зевс, не только моему Георгию я не открою, какой ценою приобрел для него оружие, но даже моей госпоже Хорешани. Зачем огорчать тех, кого хочешь радовать? Но Хорешани всегда останавливалась возле этих кувшинов, и когда я поведал ей историю моей покупки, она изволила сказать: "Мой господин и друг Эракле, нечто страшное в этих лазурных близнецах!" Отвечу ей так: "Кувшины запрятаны, и да не будут они больше туманить твои прекрасные глаза". Внезапно Эракле встрепенулся, какая-то мысль овладела им, он несколько раз прошелся по залу и ударом молоточка по струнам цимбал вызвал старого слугу, служившего еще отцу его. От этого старика у него не было тайн.