Антоновская Анна Арнольдовна. Город мелодичных колокольчиков (Великий Моурави - 6)

   - Не вызывай, Измаил, у аллаха досаду, - вмешался в разговор другой турок. - Еще пояс нашли, а в нем письмо и золотую усладу для женщин с белыми камнями.
   - Билляхи! На что нам письмо на чужом языке, если и по-турецки не читаем?
   - Покажите письмо! - нетерпеливо начал Клод. - И усладу покажите!
   Турок нехотя вынул из-под грубого плаща пояс и достал оттуда смятый листок. Клод жадно схватил письмо и впился в строчки. Он испытывал неописуемое блаженство: "Наконец улика! О санта Мария, ты не оставляешь своих сынов! Ну, теперь посмотрим, господин посол!.."
   В этот момент турок, которого звали Измаил, ловко выдернул из рук Клода листок. Иезуит хотел броситься на турка, но вовремя вспомнил, что он один, а турок трое. И прохрипел:
   - Сколько за письмо?
   - Машаллах! Что стоит письмо? Крупинку пыли! Мы тебе даром его отдадим, если купишь ожерелье.
   - Покажи...
   Вынув из-под плаща ларец с ожерельем, Ахмед, не выпуская его из рук, дал Клоду полюбоваться игрой золотых искр и вновь захлопнул крышку.
   Клод раздумывал: он догадался, чье это ожерелье, его точно описывал де Сези. "Но что может дать мне эта драгоценность? Хозрев потребует уступить ему ожерелье даром да еще начнет угрожать: скажет, что я подкупил воров... Нет, опасно. Но если благо духовное ставлю выше временного, то почему должен здесь смущать души алчущих благоприобретенным? Разве мало найдется укромных уголков в Европе, где я сумею за... о, эти ослы совсем не знают цену ожерелья, я продам его не за след слюны! А главное - письмо! Медальон! И услада для женщин!"
   - Покажите усладу для женщин!
   - Да просветит меня святой Омар! Не понимаю, что тебе, святой отец, показать? Что на нас явно, все видишь, а что скрыто, зачем тебе показывать?
   - Бесстыжие твари! Подслуживаетесь соблазнителю, да еще в базилике господней? Для женщин, говорю, что у вас спрятано?
   Турки мялись, шептались, младший фыркнул и получил от старшего подзатыльник, а в итоге старший сердито сказал:
   - Мы тихие, аллах запрещает нам показывать буйное неправоверным. Но если правда купишь и хорошо заплатишь... Аба, Измаил, покажи монаху усладу! Ты молодой, аллах простит...
   - Да разбавят черти вашу кровь дегтем! О мадонна! - рассвирепел Клод. Тьфу! Дьяволы! Да еще в храме божьем!
   Турки заморгали глазами:
   - Ага монах сам сказал: "Покажите"! - а теперь "тьфу!" Да еще в храме божьем!
   - Усладу, нечисть! Чтоб на вас кожа висела клочьями!
   - Ага монах, для нас чорба, для тебя шербет! Зачем сердишься? Разве не аллах создал человека, как задумал? Или лишнее прибавил?
   - Молчите! Не вам обсуждать сотворенное духом святым!
   - Мы тихие, как пастырма, тоже так думаем: что есть, то есть... а на золото посмотри.
   Почти вырвав из рук турка медальон, Клод Жермен раскрыл его и просиял: "Так и есть, портрет де Сези! И надпись".
   - Сколько за медальон и письмо?
   - Ага монах, солнце твоей радости и гвоздь нашего желания! Мы раньше от ожерелья хотим избавиться, а этот... мед, как ты назвал, и на базаре можем продать, никто не удивится.
   - Сколько за ожерелье?.. За все вместе?..
   - Раз радуешься, тогда немного: тридцать кисахче за все вместе.
   - Вы ума лишились, кабаны! Пять - и чтобы я вас нигде не встречал!
   - Ага монах, мы тихие, тоже этого хотим, но меньше тридцати не возьмем... Дервиш сказал, сорок стоит одно ожерелье. Аллах свидетель, опасаемся.
   - Тогда три за письмо и медальон.
   - Грушу тебе, хвостик нам? Хар-хор! Нет, ага монах, медальон и письмо можем в Фанар отнести, греки тоже любят чужие украшения и ожерелье могут купить. Сюда ближе, потому в храм божий пришли, твое счастье! Тридцать кисахче. Аллах видит, дешевле нельзя.
   Клод Жермен еле сдерживался: "Еще не хватает, чтобы к грекам попало письмо и медальон! Они в отместку за каверзы против патриарха устроят очищение этому де Сези. А я? Снова у него в подчиненных? Нет! В моих руках вещественная сила). Теперь граф должен прислуживать мне!"
   Долго и нудно торговался Клод, то скидывая, то набавляя.
   Но гурки стояли на своем и не уступали. Клод прохрипел:
   - Согласен, подручники дьявола! Давайте!
   - Раньше неси пиастры. И знай: хоть мы бедны, но считать умеем. Где монеты?
   Иезуит с презрением взирал на турок: "О, как далеки они от евангельского идеала".
   - Что же вы думаете, - надменно произнес Жермен, - столько денег легче пуха? И я при себе их держу?
   - Нет, ага монах, конечно, в святом месте прячешь... Мы тихие: кого режем, тот не кричит. Если предательски задумал на помощь звать, неподалеку наши правоверные, вместе посла обыскивали... А тебя не станем, прямо секим башка!
   - Я слуга господа бога, глупостями не занимаюсь! И вам не советую хвастать, что мне продали ожерелье.
   - Машаллах! Тогда будем медленно считать по-маймунски до ста, - если не поспешишь, уйдем отсюда к грекам.
   Итак: ени, бени, трени, чени...
   Не успели турки досчитать до девяноста, как Клод вбежал с ларцем, ибо он тоже умел ценить время.
   После некоторых пререкательств порешили обменяться ценностями так: Клод положил перед турками десять кисахче, Ахмед - перед иезуитом письмо, Клод еще десять, Ахмед - медальон, Клод - последние десять, Ахмед - ожерелье в ларце - и... Турки вмиг исчезли, словно растворились в зеленоватой полумгле базилики.
   "Ну, и дьявол с ними! Что?.. Что такое?.. В ларце вместо ожерелья глиняный чертик! - Клод невольно перекрестился: - Хорошо, что я неверующий и знаю тайны святых проделок, иначе подумал бы, что слишком часто поминал дьявола в храме и он отомстил мне, превратив золотые звезды ожерелья, которое я видел своими глазами, в... Во имя Петра и Павла, я и из письма и медальона выколочу сто... Сто? Нет, двести! Триста! Миллион!"
   - Гиви, - прошептал Дато, - ты "барс" или баран?! При серьезном деле как лошадь фыркаешь! Чуть дело не испортил.
   - А ты в другой раз не бери Элизбара, это он меня рассмешил - схватился испуганно за шарвари.
   Заразительно хохотал Саакадзе, слушая "барсов".
   - Но почему ожерелье не отдали?
   - Как так ожерелье? - изумился Гиви. - Или ты забыл, Георгий, что однажды сказал Эракле?
   - Что-то не припоминаю.
   - Он сказал, что особенно ему жаль ожерелье, он ведь берег его для Магданы.
   - Гиви прав, раз для Магданы, значит золотые звезды - ее и никто их не смеет носить. И потом - это наша месть послу, ибо Хозрев пять шкур, вместе с кружевами, сдерет с него за ожерелье.
   - Ты угадал, Дато, но иезуита вы обогатили чрезмерно, ибо он теперь десять шкур, вместе с бантами, спустит с этого де Сези... Да еще неизвестно, чем кончит ничтожный граф, опустившийся до грабежа.
   Саакадзе, обладавший даром угадывать ходы и предвидеть многое, и тут не ошибся: Клод Жермен, шантажируя, вытянул из посла огромную сумму, но вместо того, чтобы вернуть письмо и медальон, как обещал, передал их еще каким-то иезуитам. И тут начались для де Сези самые мрачные дни. Пришлось ради выкупа письма и медальона занять деньги под большие проценты, что довело его до нищеты и до огромных долгов.
   И когда в 1630 году Ришелье сместил де Сези, который, как доносили кардиналу, "больше вредил Франции, чем защищал ее интересы", назначенный королевским послом граф Маршвилль не препятствовал кредиторам бросить де Сези в долговую тюрьму, где он просидел четыре года. Мог бы сидеть и вечно, ибо платить ему было нечем, но де Маршвилль не был угоден пашам, - у щедрого де Сези были, очевидно, влиятельные сторонники, - и в 1634 году султан изгнал де Маршвилля. Де Сези был выпущен из тюрьмы. Французскому правительству пришлось выплатить его долги, и граф, по-видимому под давлением пашей, вновь стал послом, хоть и без официального назначения.
   Вероятно, такой оборот дел удивил многих, ибо еще раньше английский посол Томас Роз говорил, что де Сези личность ничтожная, презираемая и турками, и дипломатами антигабсбургских держав...
   Но все это случилось несколько позже. Де Сези еще был сильным и блестящим послом короля Франции, его величества Людовика XIII.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
   Весна!
   Протягивая копья зеленеющих ветвей к синему щиту еще прохладного неба, загадочно трепетали сады, словно прислушиваясь к шорохам незримой гостьи, которая стрелами солнца отгонит орты злого зимнего ветра и одухотворит все расцветающее, все живущее.
   Радостная, она приближалась легкой поступью. Кричали чайки, проносясь над бухтой Золотого Рога, где по ночам уже ярче отражались звезды, буйно сметаемые на заре парусами. Звонко щебетали птицы.
   Султан молчал.
   Теряя терпение, "барсы" умоляли Саакадзе напомнить Мураду IV, что запоздалого всегда встречает насмешница неудача. Но Саакадзе уверял, что в данном случае неудача поджидает того, кто не умеет выжидать. Хороший дипломат должен заставить другого торопиться. Не следует забывать персидскую мудрость: "Кто первый заговорит, тот уже проиграл".
   - Вспомни, Георгий, и грузинскую мудрость: "Кирпич, если его не поднять, век может пролежать на одном месте, и дом останется недостроенным..."
   - Э-э, Дато, - спокойно изрек Папуна, прикладывая к глазу подзорную трубу, подаренную ему капудан-пашой, - есть еще одна, общая мудрость: не дергай ишака за хвост, ибо он не всегда учтив.
   - Напрасно смеетесь, "барсы"! - вскрикнул Гиви. - Лучше громкий ишак, чем тихий султан!
   Потешаясь над простодушным другом, "барсы" вновь принялись уговаривать Георгия подтолкнуть кирпич. Не позже как вчера Селиман-паша клялся в своем расположении к Моурав-беку. Не следует ли отправиться к хранителю тугры вензеля султана - с ответным приветствием? Ведь он влиятельный паша и может убедить Диван, что спящего не всегда навещает приятный сон.
   Прошел день, другой, Саакадзе молча что-то обдумывал, закусывая ус, чертил на вощеной бумаге треугольники, линии. "Барсы" нервничали, не зная, каким средством убедить Георгия пересмотреть свою тактику. Время бежит, у султана его вдоволь, а у них в обрез. Разве не разумнее ускорить событие, а не способствовать его замедлению? Нет, что-то надорвалось в душе у Георгия, ослабла воля, - иначе чем объяснить несвойственную ему раньше нерешительность?
   - Может, Базалети оставило слишком глубокий след?
   - Все равно, - хмурился Ростом, не стараясь скрыть холодный блеск своих глаз. - Он не один, о нас тоже должен помнить. Вот у меня семья...
   - Ты что, сухой кизил, - взревел Димитрий, багровея, - думаешь, лишь твоя семья несчастна?!! Может, еще полтора картлийца слезами землю обливают, волоча княжеское ярмо!
   - Об одном думаю: почему Георгий с нами почти перестал советоваться? Разве мы не военачальники?
   - Матарс прав: время зеленого винограда давно миновало, а Георгий убежден, что только ему открыты истины жизни!
   - Ты что, Элизбар, ума лишился, такое про нашего друга мелешь?! И все вы, наверно, объелись буйволиным хвостом, раз языки высунули до кинжала.
   - Тебе незачем тревожиться, твоя Хорешани всегда найдет чем тебя успокоить. И не об этом разговор. Все мы должны знать, что будет завтра... если завтра будет. Опять тучи собираются над головой. Нельзя ходить с закрытыми глазами за Георгием, как цыплята за курицей.
   - Может, ты, Ростом, и превратился в цыпленка, но я с удовольствием чувствую себя "барсом". И если не перестанете тень на друга набрасывать, обнажу шашку, все равно хотел чистить - заржавела.
   - Э-э, Гиви, хорошо сказал. Перед самым боем на них, чертей, сомнение напало. Полководцу надо верить, иначе незачем за ним следовать, тем более Георгий насильно никого не держит.
   - Еще такое добавлю: полтора муравья им в спину, с досказкой прадеда Матарса: "Лучше ниже!" Если другое надумали, почему молчите? Осуждать всегда легче, и еще, если при Автандиле начнете лаять, тоже шашку обнажу, хотя и не заржавела.
   В разгар спора, когда солнце вошло в зенит, в ворота, точно угадав час, постучал Халил. Он держал шелковый узелок и, как только ворота открылись, громко объявил: "Книги, что заказал Моурав-бек, принес!"
   "Барсы", забыв о ссоре, подхватили под руки осторожного и, втащив в "зал приветствий", заверили, что в доме Моурави нет врагов, пусть слова гостя звенят подобно колоколу в час вознесения на третье небо звездочета, муллы и любителя льда.
   Халил вежливо улыбнулся, но, пока не вошел Саакадзе и не пригласил всех в свое "гнездо", а Гиви плотно не закрыл дверь, гость молчал.
   Пододвинув Халилу кальян, Саакадзе сам начал беседу:
   - Вероятно, вести важные, так как уважаемый Халил, несмотря на радушные приглашения, упрямо избегал посещать Мозаичный дворец.
   И тут Халил без лишних церемоний поведал, что его сестра Рехиме вчера отнесла душистые мази ханым Фатиме, которую застала в необычном состоянии: она смеялась и даже, подняв руки, зазвенела браслетами. Помня, что игривость змеи предвещает укус, Рехиме решила выведать, кого собирается ханым угостить ядом. Поэтому, высыпав из мешка лжи тысячу и один восторг красоте Фатимы, она пожелала ей столько же лет не знать и пушинки печали. Тут везир-ханым расхохоталась и сказала, что для веселья есть важная причина:
   - Ты знаешь жену Моурав-бека?
   Сестра ответила, что, по слухам, ханым Русудан очень гордая и, наверно, скупая, ибо ни за какими мазями не присылает; а лечит их греческий хеким.
   - О аллах! - укоризненно покачал головой Халил. - Сестра говорит, столько проклятий и ругательств она слышала лишь на базаре, когда дерутся погонщики. И так закончила свой крик ханым Фатима: "Скоро эти грузины утратят свою гордость! Как дерзнул Моурав-бек не молить верховного везира Хозрев-пашу о милости?! Как посмела ханым Моурав-бека не ползать у порога дворца Фатимы, вымаливая милость внимания высокой везир-ханым, сестры султана, принцессы?! О, скоро, скоро весь Стамбул будет смеяться над жалкой попыткой Моурав-бека овладеть расположением султана, тени аллаха на земле!"
   Выслушав еще много о злобствующей Фатиме, Саакадзе горячо поблагодарил благородного Халила, просил и дальше не оставлять друзей без внимания, в котором семья Моурави так нуждается.
   Но уйти смущенному Халилу сразу не удалось. Пришлось ему изведать радушие и веселость "барсов" в полной мере. Лишь после второй скатерти, ссылаясь на спешное дело, Халил стал прощаться. Немало пришлось Саакадзе убеждать совсем растерявшегося Халила принять на память от него кольцо, а для прекрасной Рехиме - жемчужную нить.
   Саакадзе ничем не выдал своего беспокойства, но едва Халил покинул Мозаичный дворец, приказал оседлать Джамбаза, надел на белые сапоги шпоры и ускакал, сопровождаемый одним Эрасти, который, разумеется, запасся двумя клинками. Кружа по уличкам и пересекая площади, Саакадзе круто направил коня к Силиврийской заставе.
   Над Мраморным морем стояли дымчато-розовые облака, словно островки, омываемые синими струями. Дышалось здесь легко. Луга, благоухающие цветами, сменились садами и тенистыми рощами. И воздух был такой чистоты, что казался прозрачным. Недаром здесь восточноримские императоры построили свой летний дворец. Но Саакадзе, готовясь к борьбе с уродством, не замечал красоты. Он взмахивал нагайкой до тех пор, пока не показались стены Балык-лы.
   Несмотря на правило, предусматривающее порядок встречи с патриархом: раньше присылать гонца и через него узнавать час, назначенный для приема, "старцы" охотно открывали щедрым грузинам ворота. И сейчас ждать пришлось недолго. Патриарх Кирилл Лукарис принял Саакадзе приветливо, после благословения усадил гостя в удобное кресло напротив себя и пристальным умным взглядом измерил богатырскую фигуру Моурави.
   Не считал нужным и Саакадзе скрывать свое любопытство; он изучал выразительное лицо патриарха.
   Так, оценивая друг друга, просидели они молча несколько минут.
   - Святой отец, я к тебе за советом.
   - Знаю, сын мой, теперь за одним благословением не приходят к патриарху ни воины, ни дипломаты. Султан продолжает молчать?
   - Во вред себе, святой отец.
   - Если так, то пусть бы молчал до второго пришествия, но во вред и тебе, сын мой, ибо ты спешишь домой.
   - Спешу, святой отец, хотя много тяжкого ждет меня.
   Не таясь и ничего не преувеличивая, Саакадзе рассказал о катастрофе, которая постигла его в Грузии. Особенно резко отозвался о католикосе:
   - Чем заслужил я подобное отношение?
   - А может, заслужил? - как бы бесстрастно спросил патриарх. - Не слишком ли ты требователен к церкови?
   - Нет, патриарх, не слишком! Не я ли ублажал братию? Не я ли защищал священный божий храм? И в роковой час католикос оставил меня... мало оставил, он еще помогал моим недругам.
   - Чего требовал ты от католикоса, сын мой?
   - Войско! Только войско! Оно укрыто за крепкими монастырскими стенами. А разве можно уберечь церковь, когда враг разрушает царство? И теперь, если судьба определила мне возвращение...
   - Сын мой, не судьба, а господь бог наш. Ты сам во многом повинен... Не все короли венчаны. Кому неведомо, что на Руси царствует не Михаил Федорович, а патриарх Филарет. Ты тоже был на своей земле невенчанным царем. Почему на благо родины не укрепился на троне? Неразумно действовал, сын мой.
   Саакадзе вспомнил совет горцев, их настроение и удивление и вздохнул:
   - Святой отец, ты не знаешь мою страну, там крепки старые устои. Не простил бы мне народ захвата трона Багратиони. Все мои помыслы - о расцвете моего отечества. А какой возможен расцвет без участия народа? И потом... должен признаться... да, святой отец, не тяготеет мое сердце к трону. Царь это узник высшего княжества, он должен подчиняться владетелям... - Саакадзе хотел добавить: "И церкови", но вовремя спохватился, - и Высшему совету. А я люблю простор, люблю звенеть мечом и слушать звон аршина, гирь, люблю стук копыт коней, несущих воинов на правую битву за народ, люблю стук молотков, выковывающих оружие для защитников родины, и люблю перезвон колокольчиков на шеях караванных верблюдов. И еще люблю, святой отец, большую беседу с послами, зодчими, воздвигающими крепости и... здания, радующие глаз. Люблю неторопливую беседу с народом, сидящим на бревнах у реки, перебирающей кругляки... И ты, патриарх вселенский, не одними церковными делами занят. И тебе слишком тесен мир церквей. И тебя радует не только перезвон колоколов.
   - Не грешен, сын мой, занят я одними делами церкови. И на благо, ради укрепления ее мощи и власти, ради обогащения дома божьего, не отрываю мысли свои от дел царств... Вот в Константинополе нет постоянного посла Русии - и незачем: Филарет всегда прислушивается к моим советам и грамоты мои ценит. Я правлю здесь посольские дела. Мне все ведомо не только о турецком царстве, это было бы мелко для широких рек моих деяний, но и о многих странах Старого Света.
   Наверное, тебе сказали, что я здесь на страже интересов короля шведов Густава-Адольфа, в переписке со многими и помогаю тайным планам против господом отвергнутых Габсбургов. Папа Римский знает это, и все иезуиты бешено ненавидят меня, стремясь очернить. Видишь ли, сын мой, совсем недавно устроил я тайную встречу послов Голландии и Венеции с Режап-пашой и другими влиятельными пашами, помогаю Венгрии против деспотизма турок, помогаю тем, кто стал против Габсбургов, алчущих захватить многие государства для возвышения и обогащения своей фамилии. Не забываю я и божьи дела. Ты сам знаешь: выкупаю по желанию патриарха Филарета русийских людей из турецкого рабства... Посылаю ценные грамоты Филарету о делах иных держав, о делах Турции. И знаю - Русия ценит мои скромные деяния, ценят и другие... Не для хвастовства говорю тебе, сын мой, а для поучения: государственный муж да держит в своей длани дела своих и чужих стран...
   - Я внимаю тебе, святой отец, восхищенно. Тот патриарх вселенский, кто печалится о делах, переживающих нас... Но до меня дошло, что твоим врагам удалось дважды оклеветать тебя и ты много страдал...
   - Христос терпел и нам велел. Оклеветали меня габсбургские дипломаты, иезуиты и Коллегия пропаганды веры. Эти еретики преследуют меня с волчьей ненавистью, доносят султану, обвиняя в измене Турции, указывают на мое покровительство запорожцам. И то верно, не раз выкупал их из страшного турецкого рабства... На то была тайная просьба Русии. Наконец, император Габсбург и папа Римский определили большие суммы, и врагам моим, совместно с де Сези, удалось подкупить влиятельных пашей. За срок с тысяча шестьсот двадцать первого года им посчастливилось уже дважды свергнуть меня с патриаршего престола. Они пытались пленить меня и увезти в Рим. Но все всуе: голландский посол тоже не жалел золота и неизменно добивался восстановления меня на патриаршем престоле. Перетолковывают иезуиты книгоописания мои, обвиняя в отступничестве, - думаю, вновь попытаются свергнуть, но не устрашаюсь, безмерно нужен я странам истинной веры, борющимся с Габсбургами, и всегда они за большие деньги будут восстанавливать меня.
   - Если бы мой голос звучал здесь подобно боевой трубе, а не флейте, я бы боролся за тебя, ибо небо скупо на великих людей!..
   - Сын мой, разве не ведомо тебе, что османам не сила, не разум нужны, а золото? Для меня оно всегда найдется... Жди спокойно. Я скоро устрою тебе встречу с султаном. Может, еще есть просьба?
   - Ты угадал, святой отец: необходимо переправить в Батуми князей Картли и семейство их, - ты знаешь, родственников Эракле Афендули. Боюсь, без твоей помощи ограбят их, хорошо еще, если не убьют... До меня дошло, что за ними следят разбойники Хозрев-паши, потому и поселились они в твоих владениях.
   - И это для нас не трудно. Фома Кантакузин достанет у Режап-паши охранную грамоту, и греческая фелюга отплывет с нашей стражей. От Хозрева одного спасения нет, да покарает бог это исчадие ада вместе с де Сези!..
   - Хотел спросить тебя, святой отец, почему король франков такого посла здесь держит?
   - Король ни при чем. Кардинал Ришелье не сразу обратил свой взор на Восток, теперь он привязал к послу ниточку, выдернутую из красной мантии.
   - Для чего?
   - Чтобы удобнее было дергать, согласуя движения куклы со своим тайным планом. По промыслу божьему наступил поворот в политике де Сези, - красная ниточка крепко зажата в руке кардинала, повернулся посол против Габсбургов. Главный советник короля Швеции Густава-Адольфа - Руссель, гугенот, родом из Седана, - как только прибыл в Константинополь, сразу со мною вступил в тесную политическую дружбу... С представителями Голландии и Венеции он также вошел в союз, но к послу франков был неизменно холоден, и де Сези ни хитростью, ни угрозами ничего не удавалось выведать о целях его прибытия. Сейчас Руссель пьет кофе во дворце франкского графа.
   - Сколь ты сведущ, святой отец! Восхищаюсь все больше тобой и горжусь, ибо умом своим прославляешь греческую веру! Мою веру! Ты словно полководец божьего войска.
   - Не сподобил господь бог наш видеть тихую жизнь. После покорения Византии турки для нас - волки. А кто лицезрел спокойствие в стане, окруженном волками?
   - Грузия тоже в кольце хищников. Сколько может, народ истребляет их. Да, святой отец, волки свирепствуют, народ страдает, а католикос занят мелкими делами, потворствует князьям, себялюбцам, угнетателям! Кто же шире мыслит, большего хочет для отечества, того стараются спихнуть в волчье логово.
   - Размышлял я о тебе, сын мой. Выполни данное султану обещание. Увы, господь послал нам турок в наказание за грехи наши!.. Вернешься, я помогу тебе. Урезоню католикоса. С тобою преподобного архимандрита Филофея с братиею пошлю, - он в Московию к пресвятейшему патриарху Филарету хаживал...
   И с грузинами-единоверцами связь крепкую, церковную, вознамерился я укрепить... Слышал, вольности духовенство ваше много себе дозволяет. Неблагочестиво! Сатане на утеху!
   Видя, что разговор перешел на "любимую" им тему, Георгий поднялся, вынул из шелкового платка сапфировую звезду, осыпанную жемчугом, и преподнес патриарху. Потом достал кисеты, где хранилась большая часть монет, изъятых "барсами" у иезуита Клода Жермена (остальные решили раздать бедным, чем сильно обрадовали Папуна):
   - Возьми, святой отец, на божьи дела. Да украсят они славу твою во вред врагам.
   - Аминь!..
   Растроганный такой щедростью, патриарх проникновенно благословил Саакадзе, предсказывая удачу в грядущих битвах.
   "Вот, - усмехнулся про себя Саакадзе, - пришел к церковникам с полными кисетами, а уезжаю с пустыми, ибо и прочей братии пришлось раздать "жалованье". Но... чем дороже заплатишь, тем богаче останешься".
   - Святой отец, говорил мне Афендули, что у тебя три глаза. Но твои и семи иных стоят.
   Кирилл Лукарис сделал знак рукой следовать за ним. Не выходя на площадь, они спустились по подземной мраморной лестнице, освещенной огнем матовых светильников. Гулко отдавались шаги в переходах, погруженных в зеленоватую полумглу. И внезапно патриарх и полководец очутились внутри церкви, названной мусульманами Балык-лы.
   Саакадзе обернулся. Стены, покрытые белой штукатуркой, отполированной под мрамор и украшенной узорчатой позолотой, походили на дорогой китайский фарфор. С потолка свисали огромные хрустальные люстры, - как пояснил Кирилл Лукарис, - присланные из Русии. Направо четыре ступеньки вели к трону патриарха. Два деревянных цербера возлежали у кресла, установленного под балдахином, свисающим с четырех белых, обвитых серебряной спиралью колонок. Налево виднелась торжественная кафедра проповедника с фигурами святых угодников в овалах и огромным белоснежным голубем, будто готовящимся вспорхнуть.
   Патриарх пояснил, что остатки драгоценных материалов, заготовленных для храма святой Софии, были употреблены на украшение церкви, воздвигнутой Львом Шестым Мудрым. Благоговение, к ней питаемое, было так велико, что браки членов императорской фамилии совершались предпочтительно здесь, а не в храме святой Софии. Когда Симеон, хан болгарский, преследовал греков до самых стен Константинополя, то в Урочище рыб он венчал сына своего, Петра, с дочерью Романа I, Мариею. Здесь же свершилось пышное бракосочетание дочери Иоанна Кантакузина с сыном Андроника III.