Антоновская Анна Арнольдовна. Город мелодичных колокольчиков (Великий Моурави - 6)

   Однако протекли дни, как слезы, оставив на щеках матери следы-морщинки. Как-то выпрямив согбенную спину, она сказала: "Знаю, мой сын, ты ученым хотел стать, не любишь торговлю. Кисмет! Должен стать купцом, ибо больше некому заменить отца. Иди и продолжай его дело, а он, взирая на тебя с высоты седьмого неба, пусть спокойно наслаждается раем". Я не счел возможным сопротивляться, хотя шум шелка не мог заменить мне шелеста страниц. Но не к чему огорчать уже огорченную. Лишь для приличия я просил дать мне два базарных дня для раздумья. В мечеть за советом я не пошел, ибо пяти молитв, которые Мухаммед положил на каждый день правоверному, достаточно для того, чтобы аллах сам помнил о наших желаниях, а лишнее напоминание о себе может показаться назойливее овода. Поразмыслив, я нанял каик и переправился в Скутари. Подымаясь от берега в гору, засаженную платанами и кипарисами, предался размышлению: почему платан сажают при рождении правоверного, а кипарис над гробом? Разве это не придумали византийцы? Войдя на кладбище, я стал читать надписи, надеясь найти в них совет и поучение. Сильный запах кипариса способствовал умиротворению. И так я переходил от одного тюрбэ к другому, от мраморных колонн, увенчанных вызолоченным или раскрашенным тюрбаном, к саркофагам с высеченными звездами и полумесяцем. Живые напоминали о мертвых, но мертвые паши и везиры не способствовали найти живую мысль. Тогда я обратился к столбикам с изваянною чалмой и полуистертыми надписями. Что обнаружил я здесь, кроме главного богатства подземного царства - молчания? Пустоту надземного. Лишь слова на обломке мрамора одного капудан-паши: "Он поставил руль на румб вечности, ветер кончины сломал мачту его корабля и погрузил его в море благоволения аллаха", - вызвали у меня мысль, что Сулейман Мудрый был прав: "Все суета сует". А надписи на скромных надгробных плитах: "Белая голубка торопливо улетела из гнезда скорби, чтобы получить место среди гурий рая", или: "На скрижалях судеб значилось, что Айша, красивейшая из цветов в цветнике жизни, сорвана со стебля на семнадцатой своей весне", отуманили мое сердце, ибо печальна на земле жизнь мусульманки. Под небом Скутари я еще раз сказал себе: "Нет, с помощью справедливости не причиню зла той, кого полюблю". Разобрав надпись на камне, под которым покоился певец: "Соловей на одно мгновение пленил рощу земли, чтобы навек завладеть травинкой эдема", я, не останавливаясь у хвалебных надписей улемов, отошел к дальнему углу. Там камни не отражали возвышенное, простой народ не смел изречениями тревожить глаза знатных прохожих. Но народ перехитрил самозванных хозяев земли, и, проходя, каждый правоверный вглядывался в изображение и восклицал: "Этот шил одежду, - на камне вырублены ножницы! А этот строил дом, - иначе незачем было его близким высекать на камне топор. А вот изображение бритвы, значит владел ею цирюльник. А на этом мраморе весла, значит: "гребец Босфора наконец доплыл до вечной пристани!.."
   Все это хорошо, подумал я, но ни рощей, ни травинкой, ни топором, ни эдемом я торговать не буду. И, оставив царство кипарисов, я поспешил в долину Бюйюкдере, в царство платанов. Слава аллаху, это не произошло в пятницу, когда правоверные осаждают богатые фонтаны и приятные, покрытые пышной зеленью, площадки. И воскресеньем не назывался этот день, когда сюда стекались гяуры отведать сладость прохлады и насладиться красотой, созданной аллахом в день милостыней.
   Уже солнце, окунувшись в огонь и кровь, собиралось покинуть ради ночного покоя небосклон, когда я готов был предаться отчаянию и возроптать на Мухаммеда, не желающего снизойти до совета мне. Но тут внезапно глаза мои узрели теспих - мусульманские четки. Они размеренно двигались в бледно-желтых пальцах. Машаллах! Смотрю и изумляюсь: бусы передвигаются, и в каждой из них солнце, облитое огнем и кровью, легкие воды Босфора и что-то другое, что нельзя описать. Потом догадался: мысль! Тут я решился узнать, кто владетель четок. Прислонясь к платану, он, не замечая земли, смотрел далеко за пределы уходящего солнца. Белоснежная кисея, обвивавшая его феску, говорила о его учености. Я даже пошутил сам с собой, "О Мекка, первый раз вижу улема, предавшегося размышлению". И тут ясно: четки отражали мысли, пришедшие из дальнего края, может оттуда, откуда каждое утро восходит солнце, еще бледное от сна, еще холодное от спокойствия неба...
   А раз так, я поспешил домой: "О моя прекрасная мать, сам Мухаммед поставил на моем пути мысль, и сопротивляться не к чему. Я продам лавку отца и открою свою. Во имя аллаха, торговать буду четками!"
   "О Абубекр, воплощающий в себе правосудие! О Омар, отличающийся твердостью! О Осман, подающий пример скромности! О десять пророков, блистающих мужеством! Не оставьте моего сына в его заблуждении!" Подождав немного, мать вздохнула, так как никто из четырех первых калифов и десяти пророков не подал голоса. "О мой сын, что могут дать тебе четки?" Я подумал: мысль! - и торопливо ответил: "Богатство!" Где-то стояли кипарисы и против них платаны. "Богатство? - удивилась мать. - От четок?" Свет стоял против мрака. "О моя мать! - протянул я руки к небу, словно хотел снять с золотого гвоздя луча воздушные бусы. - Увидишь, большое богатство, ибо я овладел тайной обогащения".
   Подумав, мать сказала: "Пусть сначала будет по-твоему. Только знай, если четки не обогатят тебя, клянусь Меккой, ты вернешься к большой торговле". Меня уже ослепил блеск бус, я согласился: "Хорошо". И устроил себе эту лавку.
   - И что же, - спросил Элизбар, - лавка обогатила тебя?
   - Свидетель Мухаммед, нет! Но богатство моего отца выручило лавку.
   - А как же ханым, успокоилась?
   - Во славу пророка, на борьбу с желанием матери сделать меня богачом я призвал союзником хитрость: каждый день вынимаю из сундука оставленные мне отцом пиастры или аспры и вечером, возвращаясь домой, отсыпаю из мешочка перед матерью то, что вынуто из отцовского сундука. Она радуется и удивляется, как могут четки приносить такую прибыль. Потом, тщательно пересчитав, прячет монеты в свой сундук, говоря: "Твое". Через каждые четыре полнолуния я напоминаю: "Моя добрая мать, настало время пополнить товаром лавку". Мать достает из сундука монеты отца - столько, сколько надо, и, пожелав удачи, передает мне. Я осторожно спускаю полученное из сундука матери обратно в сундук отца и снова каждый вечер приношу ей мнимую прибыль. О Мухаммед! Ваш смех, эфенди, выражает одобрение. Все же два раза в год мы с Ибрагимом закупаем новый товар, и так как все знают, что у меня лучшие четки и я выручаю только расход, привыкли не торговаться. Так я отвоевал у судьбы тишину в лавке и покой души, а главное - время для начертания того, чему сам был свидетель и о чем рассказывали. И на путях, и в караван-сараях.
   "Барсы" искренне восхищались выдумкой удивительного турка. Добродушное выражение лица, свободного от морщин, и пушистые усы делали Халила особенно обаятельным. Помолчав, он в свое оправдание сказал:
   - Видит аллах, я не хотел обманывать мать, но так как убытков она от этого не терпит, то и обмана нет. Судьба меня тоже обманула, и я даже терплю убыток, ибо редко путешествую и мало записываю. Но надежда не покидает меня, и я жду. Когда мой Ибрагим еще немного подрастет и поймет, что жадность не украшает дни жизни, я вспомню о кораблях и верблюдах.
   - Непременно будет так, - пообещал Матарс.
   - Красивый у тебя сын, ага Халил.
   - Аллах еще не додумался, как сына иметь без жены. Ибрагим - сын соседки, что живет в третьем доме справа от дома моей матери. Но если у меня родятся хоть десять сыновей, все равно Ибрагим - мой старший сын.
   - А я решил... - замялся Элизбар. - Так с тобою...
   - Невежлив, хочешь сказать, эфенди? Привык, "ягненок" с шести лет у меня. Раньше не догадался учить вежливости, а в семнадцать лет поздно. Предопределение аллаха... Это еще можно терпеть, и даже все остальное не опасно, если б не халва.
   - Халва?! - удивились "барсы".
   - Эту сласть сильнее, чем своих братьев, любит он. Едва солнце благосклонно сбросит на землю еще короткие лучи, уже Ибрагим бежит за халвой. Три акче каждый день, расточитель, на халву тратит. Я раньше поучал: "Ибрагим, пробуди свою совесть! У тебя два брата и сестра, купи им лучше лаваш. А он смеется: "Все равно всех не накормишь. Пусть хоть один сын будет у матери сытый и красивый. Бедность не большое украшение, а от сытых даже шайтан убегает, не любит запаха еды". Я промолчу, ибо сам научил его недостойным мыслям. Но, видя, как он старательно поедает халву, не вытерплю: "Ибрагим, разве Мухаммед не наставлял, что милосердие приближает человека к Эдему?" А этот ягненок, не подумав и четверть базарного часа, отвечает: "Видит небо, ага Халил, я не тороплюсь в Эдем. Пусть Мухаммед более достойных призывает".
   Сперва я сердился, а теперь, когда ему семнадцать, поздно поучать, тем более... он прав.
   - Но, ага Халил, что ты усмотрел плохого в халве?
   - Да не будет сказано, что Халил придирчив. С шести лет я учил его читать не только коран, но и те книги, которые лежат вот тут, на верхней полке, учил переписывать не только коран, но и сказания, тихо напевать звучные песни, учил соединять и разъединять числа. Потом сам читал ему "Тысячу и одну ночь", учил любоваться антиками, красивыми садами, освещенными солнцем или луной, учил радоваться приливу и отливу Босфора, находить радости в познании истины, а он всем откровениям предпочитает мизерную халву! Это ли не насмешка?
   - А мне, ага Халил, сразу понравился его благородный разговор, и вид его приятен, - сказал Ростом.
   - И передо мной он таким предстал, - заметил Дато.
   - Не удостаиваете ли меня утешением? Или правда, - Халил с надеждой оглядел "барсов", - заметили в нем отражение солнца?
   - Еще как заметили! - с жаром проговорил Матарс. - Недаром за сына приняли.
   - Видит пророк, почти сын. Давно было, прибегает сюда жена чувячника, что раньше за углом моего дома в лачуге жила, и плачет: "Ага Халил, возьми моего сына в лавку прислужником. Трое у меня. (Потом еще двоих успела родить, пока не случилось то, что должно было случиться). И ни одному кушать нечего". "Как так нечего? - удивился я. - Разве твой муж не зарабатывает?" А она еще громче плачет: "Кушать должны пятеро, а проклятый аллахом хозяин за одного платит и все грозит выгнать". - "А сколько лет твоему сыну?" Женщина заколебалась, затем твердо сказала: "Больше семи". Тут я неосторожно подумал: права женщина, прислужник мне нужен; хватит беспокоить старую Айшу, - дома работы много, и еще сюда спешит: воду принести, цветы напоить, ковер вычистить, порог полить. "Хорошо, говорю, приведи сына, о плате потом сговоримся". - "Какая плата, ага? Корми хоть раз в день и... может, старые шаровары дашь? - просияв, сказала и убежала, а через час привела. Долго с изумлением смотрел я на... Нет, это был не мальчик, а его тень. Лишь грязные лохмотья, спутанные волосы, голова в паршах, желтое лицо убеждали, что он обыкновенный, похожий на всех детей, снующих по базару и вымаливающих подаяние у ворот мечети. Оглянулся, а от женщины даже следа не осталось. "Тебя как зовут?" - спрашиваю. Поднял на меня мальчик глаза и весело говорит: "Во славу шайтана, Ибрагимом". - "Почему в таком разговоре шайтана вспомнил?" - "А кто, как не он со своей женой, нас, словно отбросы, из своего жилища выбрасывает?" - "Аллаха надо вспоминать, Ибрагим". - "Аллаха? Тогда почему он ангелов белыми и сытыми создает, халвой насильно кормит, а нас грязными и голодными?" - "Тебя кто в такое святотатство вовлек, щенок?!" - "Никто, ага, - осклабился, - сам догадался. Не трудно: на базаре толкаюсь целый день голодный, слова сами в башку прыгают". Тут я смутился. "Идем, говорю, я тебе полью на руки, потом покушаешь". - "Не беспокойся, ага, я привык: раньше надо заработать, потом..." Я совсем рассердился. "Если не будешь слушать меня, говорю, я палку для твоей спины вырежу из кипариса или платана". Эти слова он сразу понял, вышел за порог, покорно подставил ладони, я старательно поливал; воды на целый дождь хватит, а руки все черные, - не иначе как в бане надо тереть, чтобы соскоблить наросшую грязь. Дал ему лаваш, баранину, поставил чашу с прохладительным лимонным напитком, а сам отвернулся: сейчас, думаю, рычать от жадности начнет. Но в лавке так тихо, как и было. Повернулся, смотрю - мой Ибрагим в уголок забрался и медленно, как сытый купец, откусывает то лаваш, то баранину и спокойно приникает к чаше. Машаллах! Я тогда, на свою голову, кусок халвы ему подсунул. С жадностью проглотил: джам, джам, пальцы облизал и крошки с пола поднял. С тех пор - эйвах! - при слове "халва" дрожит. Позвал я хамала, велел домой бежать за служанкой Айшей. Принеслась старая, дух не может перевести: "Что? Что случилось?!" - "Ничего, говорю, не случилось, вот прислужника себе взял". Посмотрела Айша на "прислужника" и сперва расхохоталась, затем браниться начала: "Эстек-пестек! Разве четырехлетний обязан кувшин поднимать?" Я молчал. Когда служанка живет в доме ровно столько, сколько тебе самому лет, она имеет право и ругаться. Но вот она устала, и я сказал: "Айша, не притворяйся злой, отведи Ибрагима в баню, найми терщика на четыре часа..." - "На четыре часа? Он и за два с твоего прислужника грязь вместе с кожей снимет!" - "...И пусть даже пылинки на нем не останется, - продолжаю я, будто не расслышав. - Пока будет мыться, купи одежду и на запас... только дешевую не бери, непрочная. Цирюльнику прикажи красиво обрить". Посмотрел на меня Ибрагим (О аллах! Как посмотрел! Одиннадцать лет прошло, а все помню) и говорит! "Ага Халил, мне не семь и не четыре, а ровно шесть лет вчера исполнилось".
   - Видишь, ага Халил, за твое доброе сердце, аллах послал тебе радость.
   - А что потом было? Ибрагим полюбил тебя и забыл родных?
   - Удостойте, эфенди чужеземцы, меня вниманием. Не сразу все пришло: семь месяцев откармливала его Айша. Затем пришлось новую одежду покупать, красивый, высокий стал. Учителя, как уже сказал, не взял, сам учил. Айша жалела его, продолжала сама убирать. И тут в один из дней, как раз под пятницу, приходит в лавку чувячник и смиренно кланяется: "Да наградит тебя аллах! Помог ты нам, сына взял, - чуть с голоду не умер. Младших больше кормили... Сегодня решил, пора сына повидать, и еще... может, поможешь: три мангура очень нужны". Я дал пять мангуров и говорю: "Во славу аллаха, вот Ибрагим". Чувячник смотрит, потом обиженно говорит: "Я своего Ибрагима хочу видеть". - "А это чей?" - "Чей хочешь, ага, наверно, твой". Тут Ибрагим засмеялся: "Ага отец, это я". Чувячник от удивления слова не мог сказать, поклонился, ушел. Через пятницу опять заявился и сразу двадцать слов высыпал: "Я, ага Халил, за сыном пришел". - "Как за сыном? Жена твоя совсем мне его отдала". - "Меня не спросила. Мы бедные, за такого мальчика купец Селим много даст". - "А ты сколько хочешь?" - говорю, а сам чувствую: сердце сжалось. А чувячник взглядом Ибрагима оценивает, боится продешевить; наконец выдавливает из себя, как сок из граната: "Каждую пятницу по пять мангуров". Я обрадовался, хотя знал, что все берущие мальчиков в лавку три года не платят, лишь кормят не очень сытно и раз в год одежду старую дают. Схватил он пять мангуров, а в следующую пятницу приходит и говорит: "Все соседи-моседи смеются - за такого мальчика меньше шести мангуров нельзя брать". Еще через пятницу запросил семь. Я дал. Потом восемь - дал, девять дал, десять - тоже дал. В одно из новолуний вдруг приходит и требует учить Ибрагима чувячному делу. Двенадцать, пятнадцать мангуров даю, а он и слушать не хочет: "Отдай сына!" Я рассердился, и он кричать начал. Народ сбежался. Чувячник руками машет, как дерево ветками, по голове себе колотит: "Аман! Аман! Сына не отдает! Любимого сына!"
   Тут мне умный купец Мустафа посоветовал: "Отдай, ага Халил; раз требует - не смеешь удерживать, кади все равно принудит отцу вернуть. Не срамись, а Ибрагима четки обратно приманят, четки - судьба!" - "Ну что ж, говорю, бери". А Ибрагим повалился в ноги, плачет: "Не отдавай, ага, я никуда не пойду!" Народ уговаривать стал: "Иди, Ибрагим, аллах повелевает отца слушаться". Чувячник, как лягушка, надулся, - никогда такого внимания к себе не видел, важно так сквозь зубы цедит: "Одежду всю отдай!" - "Какую одежду?.." - "Как какую? Я пять пятниц хожу, каждый раз новую на нем вижу. Заработанную, значит, отдай!" Тут я всем рассказал, как платил ему, а он нагло смеется: "Раз платил, значит выгодно было". Соседи сочувственно вздыхали; знали, какая выгода мне от маленького Ибрагима. Но какой кади поверит, что купец без выгоды столько мангуров швырял? Еще плохое подумает. Пришлось одежду отдать. Пересчитал чувячник одежду и говорит: "Одного пояса не хватает; сам видел, а сейчас нету". Напрасно Ибрагим клялся, что потерял. Чувячник кричать начал, что богатый купец обсчитать хочет бедного человека. Пять пар потребовал; пришлось дать. Увел он плачущего Ибрагима, а я три ночи не спал; и матери моей жалко его, и Айша плачет. Эйвах! Уж я думал, может, пойти мне к чувячнику - предложить столько, сколько захочет, чтобы совсем отдал мне Ибрагима. Очень противно было, но вижу, идти придется, по барашку скучаю. Ради избавления от желтых мыслей стал записывать все, что видел и слышал в светлые дни моих путешествий. Но... не будем затягивать, расскажу к случаю. Все же надо сейчас завязать узелок на нитке памяти. Во имя улыбчивого дива потянем за собою притчу, похожую на правду, и правду, похожую на притчу. Первая пятница без Ибрагима напоминала понедельник. Тут мать воспользовалась моим отчаянием и невесту мне нашла. Заметьте, эфенди, я начинаю разматывать клубок воспоминаний... Пока женился, пока... Об этом потом расскажу. В одно из счастливых утр, только я открыл лавку, вбегает Ибрагим. Вбегает? Здесь уместнее сказать: врывается! Аллах! Оборванный, грязный, избитый, худой! Сразу согласился кусок лаваша с сыром скушать. Я забыл, что брезглив, обнимаю его, спрашиваю, а он от слез говорить не может. Я хамала за Айшей послал. Прибежала, плачет, целует грязного ягненка, потом, не медля ни пол-базарного часа, схватила и в баню повела, - там четырех часов, поклялась, было мало. Я от нетерпения четки считать принялся - одни пересчитаю, брошу, другие беру, не разбираю, дорогие или дешевые. На сороковой сбился, снова с первой начал. Вдруг приходит чувячник, быстро оглядел лавку и смиренно просит, чтобы обратно я Ибрагима взял. Я так раскричался, что он к дверям отошел и оттуда умоляет за десять мангуров в каждое новолуние взять. Я еще громче кричу, что и даром не возьму, уже другого за два мангура нашел. Испугался чувячник и умолять принялся: он тоже на два мангура согласен. "Только сейчас возьми и два полнолуния прячь, чтобы не увидели..." Чувствую, что от радости сердце широким стало, и не обратил внимания на просьбу - спрятать, только потом догадался, в чем тут хитрость была. Думаю об одном: лишь бы Ибрагим с Айшей не вовремя не пришли. А чувячник все умоляет. Тогда я сказал. "Возьму, но с условием. Приведи Ибрагима". Тут чувячник испуганно заморгал: "Ибрагим вчера убежал, думали, к ага Халилу, все о нем плакал. О аллах, где же этот сын собаки? Неужели вправду утопился, как обещал?" Я тут позвал свидетелей. Умный купец Мустафа тоже пришел. Я заставил чувячника поклясться на коране, что он отказывается от Ибрагима, уступая мне его навсегда за сто пиастров. Все случилось, как предвидел купец. Чувячник схватил монеты, поклялся на коране и выбежал как сумасшедший.
   - А ты не выведал, почему чувячник столько вреда сыну причинил? поинтересовался Ростом.
   - Видит небо, в тот же вечер узнал. Счастливый Ибрагим страшное рассказал: чувячник всем хвастал, что у него сын подобен луне в первый день ее рождения, читает коран как ученый и богатые одежды носит. Тогда один торговец невольниками предложил продать ему Ибрагима за триста пиастров. Чувячник хотел четыреста. Торговались три дня. Тогда чувячник предложил торговцу зайти в мою лавку и посмотреть товар. Увидя Ибрагима, торговец сразу согласился на триста семьдесят пять. От радости чувячник все открыл своей жене: "Видишь, дочь ишачки, аллах послал тебе умного мужа. О, теперь мы богаты! Теперь я тоже ага!" Жена притворилась обрадованной, а когда наутро чувячник ушел, захватив с собою семьдесят пиастров, полученных в задаток, вымазала лицо Ибрагима сажей, нарядила в старое платье и велела укрыться в сарае - на тот случай, если искать будут. А второго сына, очень похожего на Ибрагима, немного умыла, одела в новую одежду Ибрагима, остальную чувячник продал, хоть она молила, чтобы второму оставил, - и научила, когда придет торговец, прикинуться сумасшедшим, показать ему язык и тут же зад, не считаясь с тишиной... Так и случилось. Торговец, увидев мальчика, изумился: в лавке он ему показался выше и красивее. Тут же мальчик показал ему язык и зад, не считаясь с тишиной. Торговец охнул, тогда мальчик от себя сделал подарок: струйкой провел круг и заблеял. И снова показал то и это. Торговец завопил: "Где твой проклятый муж?! Он меня обманул, другого подсунул! Какой купец сумасшедшего захочет держать?" Мать стала упрашивать не сердиться, ибо "все от аллаха!" Мальчик в детстве упал на камень вниз головой. Но купец извлек выгоду, ибо покупатели смеялись над глупцом и не скупились на монеты. "Ему уже шесть лет, а у него ни голова, ни зад не растут". Тут мальчик решил, что как раз время, и снова не посчитался с тишиной и в придачу, высунув язык, замычал. Торговец выскочил из лачуги и побежал ко мне: "Где мальчик?! - "Как где? Чувячник забрал". - "Почему меньше ростом стал?" - "Без желания аллаха", отвечаю, ни больше, ни меньше нельзя стать. А теперь та сторона - твоя, а эта - моя, и никогда не смей приходить в мою лавку". Торговец кинулся искать чувячника, найдя, выбил из него запах кожи и потребовал обратно семьдесят пиастров. Чувячник плакал, ударял себя кулаком в грудь и божился, что потерял их: "Аллах, аллах! Почему не понравился торговцу красивый Ибрагим?! И читать коран умеет, и писать..." Не дослушав, торговец заставил чувячника нюхать пыль улицы и, не обнаружив у него своих монет, поволок домой. Но лачуга оказалась запертой. Мать, предвидя ярость и торговца, и мужа, забрала всех детей и ушла к родственникам - арабам. Сама по крови тоже арабка. От пятницы до пятницы прибегал торговец к чувячнику. Но нет начала без конца. Пришло время каику торговца отплыть. Он еще раз тщательно обыскал всю лачугу, сарай и, не найдя пиастров, выбил пыль из чувячника и потащил его к кади. У торговца не было свидетелей, а чувячник клялся, что не только не брал, но даже не видел никаких пиастров.
   Торговец был хоть и мусульманин, но чужеземец и, по одежде видно, богатый, поэтому кади поверил чувячнику и взыскал с торговца за клевету пятьдесят пиастров в пользу сберегателя закона. Торговец завопил: он и так потерял семьдесят! Чувячник в свою очередь закричал, что чужеземец три раза издевался над ним, и вот он, чувячник, не может работать и семья его голодает. Кади сурово напомнил: "Один час правосудия дороже аллаху, чем семьдесят дней молитвы", прочел торговцу суру о милосердии Мухаммеда к бедным и тут же взыскал с торговца пять пиастров за побои, которые лишили бедняка заработка. Торговец выложил перед кади пятьдесят пять пиастров и, проклиная Стамбул, хотел удалиться, но кади задержал его и взыскал еще два пиастра за оскорбление города, в котором живет султан. Торговец, швырнув монеты, поспешил к выходу. Кади опять задержал его и взыскал еще один пиастр - за неучтивость к хранителю закона. Торговец осторожно положил пиастр перед кади и, вежливо кланяясь, попятился к дверям, а выскочив на улицу, не оглядываясь, побежал к пристани. Кади сурово посмотрел на чувячника, напомнил ему суру о гостеприимстве и взыскал с него в пользу стража закона три пиастра за грабеж чужеземца.
   Выждав, пока утих хохот "барсов", Халил, спокойно перебирая бирюзовые четки, сказал:
   - О торговце все. Теперь об Ибрагиме. Когда его мать с детьми вернулась, чувячник избил Ибрагима за то, что он не сумел понравиться торговцу. О Осман, сын Эртогрула, сколько пиастров потерял он из-за проклятого аллахом сына! Тут Арзан, которому очень понравилось быть сумасшедшим, заблеял в лицо отцу и не посчитался с тишиной, услужливо пообещав еще не такое придумать, когда вырастет. Ибрагим воспользовался тем, что чувячник начал угощать палкой нарушителя тишины, и убежал ко мне. Остальное вы знаете.
   - Все же ты платишь чувячнику?
   - Разбойнику нет, но мать Ибрагима, лишь наступает новолуние, стучится в дверь. И я ей даю по двадцать пиастров. Арзана же за то, что он помог спасти Ибрагима, я устроил у своего шурина, ученого хекима, мужа моей единственной сестры.
   С того дня до сегодняшнего прошло девять лет. Хеким сделал умного Арзана своим помощником, только настрого запретил ему не считаться с тишиной, ибо учтивость - лучшее лекарство для тех, кто не любит назойливого шума.
   Ростом бросил укоризненный взгляд на потешающихся "барсов" и уже хотел извиниться перед Халилом, как в лавку почти вбежал пожилой турок.
   - О ага Халил, поспеши найти подобные! - Он протянул нить, на ней не хватало трех бус. - О Халил, как раз пришел караван и мой хозяин не может без четок сосчитать, сколько платить погонщикам.
   Халил взял четки, пощупал и, с отвращением отшвырнув их, кинулся к тазику, наполненному розовой водой, и принялся мыть руки:
   - Как смеешь, гырба, протягивать мне четки, отдающие запахом бараньего навоза?
   - Ага Халил, очень тороплюсь.
   - Торопишься, иди к Сеиду, кроме благовоний, тоже четками торгует.
   - Ага Халил, хозяин велел у тебя одного купить, в счастливую руку верит.