Арбенина Ирина. Чертова баба

   — А она обиделась? Малякина опять кивнула:
   — Да так бывает: все не нужен и не нужен… А как только другие приберут к рукам — вдруг и выясняется сразу, что очень даже нужен. В общем, мы давно уже с ней не общаемся.
   — Ну, неважно, — заметила Светлова. — Главное что вы знаете ее с юных лет. Понимаете, некоторые особенности, черты характера сопровождают человека с молодости на протяжении всей жизни. Особенно пороки, — подчеркнула Светлова.
   — Пороки? — Малякина усмехнулась. — Так они вас, по-видимому, и интересуют?
   — У нее были пороки?
   — Были? — с удивлением переспросила Малякина. — Что значит были? А куда ж они вообще могли деться?! Тут вы правы. Сопровождают… и всю, заметьте, жизнь!
   — Какие же, например, пороки сопровождают Марию Иннокентьевну? — проклиная свой слишком деловитый, бухгалтерский тон уточнила Светлова.
   — Вы лучше спросите, а каких у нее не было?
   — Да. Каких у нее не было?
   — Были все! — вдохновенно произнесла Малякина.
   — То есть?
   — Все! — убежденно повторила Малякина.
   — То есть вы хотите сказать, что Мария Иннокентьевна с детства… То есть я хочу сказать, с юности: пила, курила марихуану, имела кучу любовников и так далее?
   — Точно. Пила, курила марихуану, имела кучу любовников, — с заметным удовольствием повторила Малякина.
   — Любопытно.
   — Еще бы не любопытно… И к тому же, добавьте, напившись, Маня тут же обычно садилась за руль и гоняла по городу.
   — О-о! — почти восхищенно пробормотала Светлова, вполне удовлетворенная этим впечатляющем перечнем. Улов, ничего не скажешь, был богат! А визит к Малякиным отнюдь не зряшным.
   — Ну, а Лидия Евгеньевна?
   — Какая Лидия Евгеньевна?
   — Ну, ее секретарь?
   — А эта… Лида! Да, я ее плохо знаю. Совсем немного. Собственно, она там у них в доме прижилась несколько позже, когда мы уже с Маней разругались из-за Малякина. Ну, вот, а потом появилась эта Лида… — Жена классика задумалась.
   — Да, да… — Светлова с нетерпением ждала. Ее крайне интересовало, что же было потом, после того, как она «с Маней разругалась из-за Малякина»?
   — К тому же, что о ней, об этой Лиде, скажешь? — пожала плечами Малякина. — Мышка серая… Безответная. Все «да-да», все кивает, со всем соглашается, внимательно слушает — только не поймешь, понимает или нет? Что ей не сделают, все ей хорошо.
   — Неужели? — удивилась Светлова, у которой от Лиды осталось совсем иное впечатление.
   — Вообще-то, она в доме у Погребижских уже довольно давно появилась.
   — Вот как?
   — Понимаете, тогда все члены Союза писателей по статусу имели право завести секретаря. Но конечно, мало кто этим пользовался — из не крупных фигур.
   Обычно оформляли на эту должность фиктивно каких-то бедных родственников, детей знакомых — чтобы стаж трудовой человеку шел. Тогда ведь, знаете, как было — два месяца нигде не работаешь, уже тунеядец. Вот и эту Лиду так же оформили. Она вроде все куда-то поступала, поступала в какой институт — просто вечность целую, — да так и не поступила! Нигде не работала, ничего не умела. Хотя, по-моему, она уже не и такая молоденькая при этом была… Здорово старше самой Мани Погребижской, это точно. Но в общем, даже и я не помню, откуда она вообще взялась, эта Лида…
   — И что же — не поступила эта Лида в институт, а дальше?
   — Ну, вот… А Маня Погребижская тогда уж была членом Союза писателей.
   Ну, вот эту Лиду, чтобы помочь бедной девушке, неудачнице, и оформили. А потом как-то все так и пошло — Лида, и правда, как говорят, стала вести Манины дела и прямо-таки заправским секретарем сделалась.
   — Да-да, и я что-то слышала об этом…
   — Прямо говорят, чуть не главней самой Мани стала. Бедного моего Малякина так по телефону отчитала и сама лично отставку ему дала. И даже До тела Погребижской не допустила.
   «Это точно, — подумала про себя Светлова. — Главней самой Мани».
   — А доктор Милованов?
   — А что доктор? — пожала плечами Малякина. — Милейший человек. Все их семейство. Погребижских, пользовал, еще Маниной маменьки! был приятель.
   — А от чего он их лечил-то?
   — Да всех и от всего. Он ведь талант уникальный. Вообще-то, он специалист по заболеваниям крови, гематолог.
   — А сама Мария Иннокентьевна от чего, от каких заболеваний страдает, не знаете?
   — А чего ей страдать? — удивилась Малякина. — Она всегда здоровая была.
   Здорова, как… как… — Жена писателя, по-видимому, передумала и не стала завершать не слишком изящное сравнение. — Ну, в общем, ничем она никогда не страдала.
   — Кстати, доктор Милованов умер, — заметила Светлова. — Уже два года назад.
   — Что вы говорите?! Я и не знала! — подавленно вздохнула Малякина. — Вот видите, как мы живем! Ничего друг про друга не знаем — в одном городе, а как будто на разных планетах. А вы еще спрашиваете, что я о них знаю… Вот доктор, оказывается, давно умер, а я и понятия не имела!
   Светлова взглянула на часы и еще в окно. Там, кажется, собирался дождь.
   Если непогода загонит классика Малякина домой раньше времени, то Светловой отсюда еще долго не выбраться.
   — А что-нибудь еще о Погребижской можете сказать? Ну, о какой-нибудь примечательной черте характера?
   — Маня собак всегда очень любила, — заметила Малякина. — Всегда держала собак.
   — Очень интересно!
   — Да что ж тут интересного?
   — Ну, пожалуй, я уже не дождусь вашего мужа. — Анна снова взглянула на часы. и засобиралась, заторопилась.
   — Может, еще кофейку на дорожку? — предложила разговорившаяся дама.
   — Нет, нет, спасибо!
   И Светлова быстренько с верной женой Малякина распрощалась.
   Всю обратную дорогу домой Анне не давала покоя собака.
   Почему у Погребижской сейчас нет собаки? Никакого тявканья на даче. Ну, хоть бы кто гавкнул…
   Ну, хорошо, пусть «бабуля» отвадила от писательницы всех знакомых и друзей — очевидно, чтобы они не могли вмешаться и помочь Погребижской. Но зачем она убрала собаку?
   Загадка!
   Однако все другие откровения Малякиной не оставляли сомнений: подловить Марию Иннокентьевну Погребижскую на какой-то слабости, на каком-то проступке, может, даже преступлении, ее секретарю Лидочке не стоило большого труда.
   Шантаж…
   Ох, уж эти «верные люди» в доме! Ничего, в общем, удивительного. Во всяком случае, Анне известны были случаи, когда женщины откровенно боялись, например, своих домработниц. Терпели их воровство, неаккуратность, не решались уволить… И все только потому, что те слишком много знали.
   Например, Маня могла напиться, сесть за руль и кого-нибудь отправить на тот свет.
   Достаточно ли «бабуле» такого знания, чтобы держать ее на крючке и шантажировать? Более чем достаточно. Лучше для Погребижской слушаться бабулю Лидочку, чем отсиживать срок за убийство человека.
   В общем, теперь, после откровений бывшей подруги, многое в поведении писательницы становилось Анне понятным. Скажем, то, что Мария Иннокентьевна так легко пригласила тогда в Дубровнике Светлову посидеть «за бокальчиком вкусного местного винца», и как при этом игнорировала явное недовольство своей секретарши. Типичное поведение алкоголички, которой не дают выпить и которая всеми правдами и не правдами торопится выйти из-под контроля надзирателя и поскорее хлопнуть стаканчик! Случайный посторонний человек, в присутствии которого «надзирателю» неудобно протестовать, подходит для этого как нельзя лучше. В этой роли «постороннего», с которым Мария Иннокентьевна торопилась «хлопнуть стаканчик», и оказалась Светлова. А другие, так сказать, «пороки»?
   Аня вспомнила, кик легко познакомилась неприступная на первый взгляд Мария Иннокентьевна с тем уличным ловеласом в Дубровнике и как они недвусмысленно удалялись в бархатные адриатические сумерки!
   В общем, вряд ли Малякина лжет…
   А женщина с такими привычками, что и говорить, ходит по краю и ведет опасную жизнь. Если ей есть что терять, то это непременно с нею, в конце концов, и случится.
   С Погребижской, видно, и случилось.
   «Так-так… — бормотала про себя Светлова. — Ну, теперь-то уж я от них, пожалуй, не отстану…»
   Светлова набирала телефонный номер Погребижской, настроенная очень воинственно. Теперь Лидии Евгеньевне трудно будет посоветовать Светловой:
   «Убирайтесь!» — или вовсе не узнать.
   Конечно, дело о том старом ДТП закрыто, но Светлова непременно изложит Лидии Евгеньевне свои соображения о странных обстоятельствах смерти доктора Милованова. И если секретарь не захочет шума, пусть не препятствует Аниной встрече с Погребижской!
   Однако вместо обычного секретарского «вас слушают» в доме Погребижской включился автоответчик.
   «К сожалению, нас нет дома», — сообщил Светловой голос Лидии Евгеньевны.
   Запись была до безобразия лаконичной. А так бы Анне хотелось пояснений и комментариев.
   Это продолжалось дня два. Светлова, в конце концов, начала сходить с ума, без конца выслушивая эту фразу. И вряд ли, кроме нее самой, кто-то еще мог понять, какая язвительная наглость была заключена в этой простенькой фразе. И Аня нисколько не сомневалась, что это ехидство в голосе адресовано именно ей.
   Это явно был «мэсседж», послание, звучавшее на самом деле приблизительно так:
   «Ну что, выкусила, сыщица? Докопалась до истины? И что теперь?»
   «Да что теперь»? — только и могла пробормотать сбитая с толку таким поворотом дел Светлова.
   А что, если они уехали куда-нибудь… вообще?!
   Спустя два дня, потеряв всякую надежду услышать кого-нибудь, кроме этого отвратительного автоответчика, Светлова позвонила в «Туманность Андромеды». Уж там-то должны бы знать…
   Однако на этот раз директор «Андромеды» разговаривал с Аней как-то ускользающе и очень осторожно:
   — Да мы как-то не в курсе… Мы как-то… Наконец он все-таки раскололся и вздохнул:
   — Ну, ладно, ради Андрея Кронрода! Так и быть…
   — Да-да? — Светлова подумала, что надо бы все-таки потом выяснить у Кронрода, что за отношения их связывают, если ради него человек идет на такие жертвы.
   — Мне вообще-то Лидия Евгеньевна не советовала с вами откровенничать и вообще… общаться.
   — Вот как?
   — Видно, вы ей не приглянулись.
   — Да, я ей не приглянулась — это точно, — согласилась Светлова.
   — Но ради Андрея…
   — Именно. Исключительно ради Андрея!
   — Они уехали. Обе. За границу и надолго.
   — А когда вернутся?
   — Этого не знает, я думаю, никто.

Глава 10

   Особые отношения связывают мир живых и мертвых — в монастыре послушница Ефимия часто размышляла на эту тему. И часто возвращалась мыслями к преставившейся своей маменьке, напророчившей когда-то перед смертью, что найдут Ефимия и ее дочь свою судьбу на улице Гагарина.
   Возвращалась… Ибо в отношениях с преставившейся маменькой кое-что Ефимию смущало. Дело в том, что умерла-то маменька с легкою душою… Это было видно, поскольку выражение лица у покойной, когда она испустила последний издох, было на редкость умиротворенное, даже, если так можно сказать, довольное. Но потом, уже в морге, патологоанатомы зачем-то, по каким-то своим соображениям, проткнули ей грудь анатомической иглой, чтобы вышел воздух. И видно было, что настолько эта процедура была покойной неприятна, так это ее обеспокоило, что вся она как-то скукожилась, нахмурилась… Так во время своих похорон и лежала в гробу нахмуренная и недовольная.
   И вот это последнее, обращенное к миру земному недовольство покойной даже спустя много лет не давало Ефимии покоя. Ибо благо, когда человек покидает этот мир с выражением покоя и умиротворения на лице.
   В общем-то, все это только подтверждало убеждение Ефимии в том, что чем меньше живые беспокоят умерших, тем лучше. Недаром при монастырях за могилами в старину не ухаживали: им давали зарасти травкой, и никто на погост не ходил, и уж тем более не украшал могилы этими ужасными искусственными цветами. Ибо вся эта суета живых и их присутствие на кладбище не нужны мертвым, им нужен покой.
   Что касается мертвых, то лучше бы они тоже не беспокоили живых… А то вот маменька стала слишком часто последнее время являться Ефимии в снах — именно такой недовольной и нахмуренной, какой лежала тогда в гробу. Являлась и являлась, словно хотела ее предупредить о чем-то.
   Но у Ефимии с некоторых пор и без этих предупреждений на душе было смутно. Исчезли куда-то былая легкость и покой. Да и в самом монастыре обстановка изменилась. Прежде, когда в начале перестройки монастыри только открывались, сюда шли женщины такие, как сама Ефимия или ее подруга инокиня Ксения Они искали здесь приюта для души — потому и шли с душой легкой, детской, оставив, отринув все тревоги и заботы жизни мирской.
   И, несмотря на строгость и даже суровость монастырской жизни, были тогда в ней свои шутки и юмор… ну такой, правда, своеобразный… монастырский.
   Например, часы в монастыре были всего одни. К тому же на них не было стекла. И послушницы, желая приблизить время обеда, часто переводили, проходя мимо, стрелку на часок вперед.
   В ответ матушка-настоятельница, также проходя мимо, переводила стрелки назад, да к тому же, часа на три, а это означало: забудьте о времени, сестры!
   Зеркало тоже было одно. Как-то показалось матушке, что возле него послушницы слишком много крутятся.
   На следующий день зеркальное стекло из рамы исчезло, а на его месте появилась надпись, сделанная матушкиной рукой: «Душа — вот твое зеркало».
   Так они и жили тогда с тяжелой работой и легкой душой. То вдруг Ефимия и инокиня Ксения песенку запоют — из времен своей молодости комсомольской.
   Вдруг вспомнится, «кольнет» — и грянут что-то вроде «Главное, ребята, сердцем не стареть!» Матушка услышит: «А ну-ка быстро, марш, каяться, проказницы!» И они гуськом на исповедь — впереди высокая дородная Ксения, бывший директор школы, кстати сказать… А за ней маленькая толстенькая Ефимия.
   А сейчас в монастыре уже не пели песенок. В нем появились какие-то другие женщины — они уже искали в монастыре не спасения для души, а спасения от бездомности и нищеты. Искали не приюта духу, а самого обыкновенного приюта — угла, крыши над головой. Они бежали в монастырь от бедности, которая царила в стране. В этих женщинах не было уже детской веселости. Были они озлоблены и угрюмы, некоторые с детьми.
   Ефимия старалась держаться от них подальше и даже особо не приглядывалась к ним.
   Людская злоба, темная злая человеческая воля пугали ее и действовали на нее угнетающе. Чуткая, обладающая внутренним зрением и интуицией, Ефимия чувствовала их и на расстоянии. На душе у нее тогда становилось смутно, нехорошо.
   Однажды, когда она еще собирала подаяние на улицах и стояла на Сретенке рядом с церковью Троицы в Листах, рядом остановилась старушка с собачкой.
   Собачка, видно, была голодная: кругом валялся обычный московский мусор, какая-то использованная, грязная одноразовая посуда от «фаст-фуд», и вот собачка нашла на асфальте пластиковую вилку, видно, с запахом еды, и стала грызть ее вместо косточки. Ефимия сжалилась и протянула старушке деньги. А та подняла с земли камень и бросила ей в лицо. И такая сконцентрированная ненависть исходила от этой бабушки, что Ефимия долго еще ежилась, вспоминая этот случай.
   И то сказать, если человек копит злобу всю жизнь, может, с детства, то сколько же ее накапливается за прожитые годы — к старости? Просто вулкан ненависти, который своим пламенем сжигает и самого человека, и всех вокруг него…
   Вот и теперь, с некоторых пор — Ефимия даже знала, с каких! — ей чудилось, что надвигается на нее что-то темное, нехорошее, исполненное ненависти и опасности.
   Да вот и маменька все являлась, недовольная… Предупреждала!

* * *

   Еще с порога Аня поняла: у мужа гости.
   Это был Андрей Кронрод.
   За ужином поговорили о том, о сем.
   — А знаешь, Аня, мама Максима Селиверстова умерла, — вдруг заметил Андрей. Аня вздохнула.
   — Так она и не смогла поправиться после его смерти, — продолжал Андрей.
   — Все болела, болела… И вот… вчера был на похоронах.
   — Да. Как все это ужасно.
   — Кстати, я тут общался с «Туманностью Андромеды»…
   Светлова в ответ промолчала.
   — Они вернулись. Если тебе это еще интересно. Светлова, немного подумав, опять помолчала.
   — Нет, — ответила она наконец. — Мне это неинтересно. Уже.
   — Ну, в общем, что ж… Конечно, — согласился Андрей, — тебя можно понять.
   После того как Погребижская и ее секретарь полгода назад исчезли из Москвы, расследование убийства Селиверстова прекратилось само собой.
   К тому же Майя, жена Максима, в отличие от его мамы, понемногу оправилась от потрясения и даже снова собиралась замуж. Майины родители, в виду такого положения вещей, тоже успокоились и оплачивать услуги детектива не слишком хотели. А Светлову, возможно, азарт и подвигнул бы продолжать расследование на бескорыстной основе — ради интереса! — но объект ее интереса как в воду канул. Исчез из поля зрения.
   И азарт тоже понемногу угас.
   В самом деле, прошло ведь уже месяцев шесть, как они уехали. Лето закончилось, осень пролетела, зима почти на дворе… Правда, теперь вот, пропутешествовав где-то почти полгода, Погребижская и ее секретарь вернулись.
   Сначала Светлова вообще не хотела об этом даже слышать. Но потом все-таки задумалась.
   Вдобавок, кроме того, после ухода Андрея, тем же вечером позвонил Дубовиков…
   Было ощущение, что все эти, не знающие друг друга люди, словно договорились — Погребижская и ее секретарь, Кронрод, капитан…
   Так оно обыкновенно и бывает в жизни: то густо, то пусто. То словно все замирает вокруг какой-то точки, а то вдруг все словно «просыпаются».
   — Я тут разгрузился с основными своими заботами, — бодренько доложил по телефону капитан, — и вот решил пообщаться.
   — Ну, пообщайтесь, пообщайтесь… — не слишком радостно поприветствовала это намерение Светлова. Она еще не забыла, как прямодушный капитан обвинял ее во вранье и прочих грехах.
   — Да я такой замотанный тогда был, просто жуть! — капитан понял этот ее невысказанный намек. — Как там обстоит с этим делом, кстати сказать? Ну, с тем парнем, которого в лесу нашли?
   — С тем парнем, которого в лесу нашли, кстати сказать, — вежливо объяснила капитану Светлова, — дело обстоит никак. Одни умерли, а другие успокоились. Ну, знаете, как это обычно в жизни бывает…
   — И вы тоже? Что же, Аня, вы тоже отказались от своих намерений?
   — И я тоже, капитан, отказалась от всяких намерений. Вам-то что?
   — Речь, между прочим, Светлова, идет об исчезнувшем человеке, — довольно строго заметил капитан. — А я, видите ли… Ну, в общем, как вы знаете, я возглавляю организацию, которая называется «Фонд помощи в поиске пропавших». Капитан интонацией подчеркнул это слово.
   — И знаете, что мне кажется?
   — Любопытно!
   — Мне кажется, Анна, что вам эта помощь Фонда сейчас очень и очень нужна.
   — Ну что вы, капитан… Вас это нисколько не касается. Журналист ведь уже нашелся, как вы однажды справедливо заметили! — не преминула съехидничать Светлова. — Под елкой в лесу, в виде трупа. Но зато нашелся.
   — Да, Анюта, но сначала-то он исчез! Так что…
   — Что?
   — Так что хватит кукситься. Нельзя бросать не доведенные до конца расследования. Это чревато.
   — Чревато, чревато… — недовольно пробормотала Светлова. — Лексика у вас какая-то… довоенная. А сейчас такая жизнь — уже ничего никому ничем не чревато…
   — У меня, в общем-то, предложение, — перебил ее Дубовиков. — Я бы хотел… То есть, наш Фонд хотел бы воспользоваться вашими услугами и поручить вам продолжить это расследование. Финансирование за счет Фонда.
   — А вам это зачем, капитан? — на всякий случай спросила Светлова. Хотя ей уже давно были известны мотивы — высшие мотивы! — которыми руководствовался в жизни капитан Дубовиков, тащивший на себе огромный груз работы общественного фонда, помогавшего родственникам исчезнувших бесследно людей в их отчаянных поисках.
   — Мне это нужно, Светлова, во имя абстрактной справедливости, — ответил капитан, в точности подтверждая ее предположение. — Я не люблю, когда люди исчезают. Тем более не люблю, когда они потом находятся в лесу под елкой с перерезанным горлом.
   «Да, капитан был прав…» — вздохнула про себя Аня.
   — А откуда вы знаете, что Селиверстов был убит именно так? — спросила на всякий случай Светлова, хотя и ответ на этот вопрос она уже знала.
   — Да уж поинтересовался тут этим делом у кого нужно — не поленился, — хмыкнул Дубовиков.
   — А чего же вы спрашиваете «как там это дело»? Прикидываетесь неосведомленным?
   — Да вот, хотел из ваших уст… вашу версию происходящего услышать.
   — Ну, что ж… Если вы такой не ленивый, трудолюбивый и любознательный, — заметила Аня, — то и мне стыдно лениться. Пожалуй, я берусь за эту работу, — согласилась она.

Глава 11

   И Светлова снова приехала на ту улицу. В Катово.
   Все здесь было по-прежнему… Те же неприступные заборы, отделяющие Лидию Евгеньевну и писательницу Марию Погребижскую от назойливого внимания Светловой. Все, как прежде… Кроме одного. Стояло другое время года. Поздняя осень.
   Как справедливо заметил поэт: «Грачи улетели… Лес обнажился… Поля опустели…»
   Фиг с ними, с полями! Вдруг воспрянувшая духом Светлова с интересом озиралась вокруг: главное то, что лес обнажился! Все-таки удивительно меняется местность, когда облетает листва. Можно подумать, что попал в совершенно другое место. Например, вот дом, стоящий по соседству с особняком Погребижской, ранее был скрыт густыми зелеными кронами и совсем не виден с улицы. А теперь виден.
   Более того, видно, что шторы на окнах второго этажа не сдвинуты и что-то там поблескивает.
   И Светлова ринулась в бой.
   Дверь ей открыли — причем довольно быстро.
   На пороге стоял мужчина средних лет — очки, небольшая лысина… субтильный… сутуловатый… «У него вид человека, который трудится над научной монографией, — подумала Аня. — А на самом деле тайком перелистывает порнографический журнал».
   «Придется строить глазки», — вздохнула про себя Светлова.
   На Светлову сосед Марии Погребижской, однако, не взглянул — смотрел куда-то вскользь, вбок, мимо виска и вниз. Но Аня была уверена: то, что ему нужно, разглядеть успел!
   — Нет, нет, мне некогда… — пробормотал он торопливо, едва Светлова начала говорить. — Я очень занят, я работаю… Вы оторвали меня от работы.
   — Понимаете, мне нужна помощь! — настаивала Аня. — У меня что-то с машиной…
   — Нет, нет… Я очень занят.
   И он захлопнул дверь.
   Светлова опустила глаза… И, повторив взгляд хозяина дачи, взглянула на свои замызганные грязью сапоги — обляпала, балда, пока шла от машины и оглядывала окрестности! Поглядела безрадостно также и на свои вспузырившиеся от долгого сидения за рулем на коленках брюки… Толстую куртку с капюшоном, надвинутым на нос, способную превратить в бесформенный сверток любое самое изящное существо.
   «Нет, нет, я занят! — передразнила она. — В общем, ты прав, голубчик, так в гости не ходят…»
   «Придется строить глазки…» Какая самонадеянность!
   Одними глазками тут явно не обойдешься.
   Тут надо подготовиться посерьезнее.
   Если ее предположения о том, что представляет собой этот тип, верны…
   Ну, если есть хоть один шанс, что они верны, — надо подготовиться посерьезнее.
   На следующий день, прежде чем отправиться снова в Катово, Светлова принялась за работу. Ну, глазки Анна, положим, тоже подготовила… Разрисовала.
   И стали они такие, такие… Ну, чтобы можно было их восхищенно распахивать.
   «Девушка, девушка, а зачем тебе такие глазки? — А это, чтобы строить из себя радостную и хорошенькую идиотку».
   И над ресницами пришлось поработать. «А зачем тебе, девушка, такие длинные и такие чересчур намазанные ресницы? — А это, чтобы изумленно и восхищенно хлопать ими!» Главное, не задеть ими за что-нибудь по дороге, а то прилипнешь.
   Так… Теперь юбка. Юбка очень короткая, а шуба очень длинная и нараспашку. Каблуки как можно тоньше и выше. И главное, не упасть по дороге.
   Светлова остановила машину поближе, чтоб не шлепать по грязи. Хотя, к ее счастью, с утра раскисшую землю как следует подморозило. И было, в общем, сухо. Зато дул просто ледяной пронизывающий ветер — наверное, прямо откуда-то из Арктики.
   Светлова мужественно распахнула шубу… Вздохнула — и в путь!
   Если этот тип — вовсе не тот тип, за кого она его принимает, и снова не пустит ее на порог… Ужас! Да она просто отморозит себе все, что только можно и нельзя, на этом ледяном зимнем ветру, пока добежит до машины обратно.
   На порог он ее пустил. Не узнал. Не запомнил с прошлого раза! Что естественно… Слава современному макияжу — у Светловой практически было нарисовано новое лицо.
   Хозяин дома снова глядел куда-то вниз…
   Но там уже было на что поглядеть! Шуба у Светловой — нараспашку, а высота каблука — восемнадцать сантиметров — практически равна длине юбки…
   — Я из экологического фонда «Сохраним для потомков!». Мы проводим социологический опрос «Человек и природа», — обворожительно улыбнулась Светлова. — Это для тех, кто постоянно живет на природе, за городом.
   Наконец, он взглянул ей в глаза… «Наконец-то дошло дело и до „строить глазки“!»
   — Вопрос первый. Ваша профессия? — снова кокетливо улыбнулась намазанная до ушей Светлова, обнадеженная таким развитием событий. — — Орнитолог, — скромно представился сосед Погребижской.