Арбенина Ирина. Чертова баба

   По сути дела, была уничтожена улика.
   После того как это случилось, то есть после того как единственная улика была уничтожена, говорить Анне об этом происшествии с игуменьей было бессмысленно.
   Даже если на рукоятке ножа и остались отпечатки — теперь они затерты потными ладонями Евпраксии.
   А может, еще до того, как Евпраксия снова принялась рубить ножом капусту, их стер тот, кто вытащил нож из стены?
   Да, да… Скорее всего, пока Анна смотрела в окно, кто-то из послушниц, находящихся на кухне, вытащил из стены нож, незаметно протер рукоятку краем черной юбки и положил на место.
   Почему «кто-то»?
   Аня ясно рассмотрела, как к ножу подходила Ефимия. Правда, кроме этого, Анна больше ничего не видела — она тогда сразу бросилась к окну.
   Оставалась еще некоторая надежда, что все случившееся было мрачной шуткой, скажем, той же Евпраксии: никто и не собирался Светлову убивать — просто кинули ножик… пошутили. Новеньких вообще отнюдь не принимали тут с распростертыми объятиями. Напротив, какие-то подколы, проверки, насмешки… Как в армии или в школе для новенького.
   — Валентина Петровна, это вы вытащили нож из стены? — спросила Светлова первым делом вечером, увидев за ужином в трапезной послушницу. Светлова уже знала, что прежде, до монастыря, в миру, Ефимию звали именно так.
   — Какой нож, деточка?
   У послушницы были такие круглые недоуменные глаза, что Светлова поняла: настаивать и продолжать дальнейшие расспросы — бесполезно.

Глава 17

   Все-таки монастырское утро — это на самом деле глубокая ночь…
   Ледяные ясные звезды отражались в ледяной, с зеркальными отблесками, глубине колодца. Морозный ветерок прогнал остатки сна, и Светлова приободрилась. Что ни говори, а была своеобразная красота в этой странной суровой жизни. Без утренней чашки кофе, без права на личный мирок с креслом, настольной лампой, своими книгами, своим уединением и суверенитетом.
   Анна поторопилась поскорее опустить ведро в колодец. Нечего рассуждать — эта жизнь не предполагала времени для рассуждений и самоуглубленных копаний — на морозе вмиг выстудишься…
   Колодец не был глубок, ведро зачерпывалось лишь наполовину. «Придется опускать цепь раза четыре…» — подумала Аня.
   Осторожно — возле колодца была довольная крутая от пролитой воды наледь — она принялась за работу. Чувствуя сквозь варежки студеный холод, взялась за колодезную цепь.
   Ведро с ледяной водой и звезда, отраженная в нем, поднимающемся на цепи все ближе — ах, что за прелестное поэтическое занятие вытаскивать звезды ведром из студеного колодца… Только бы было ну чуть-чуть потеплее — не такой колотун и пронизывающий до костей ветер!
   Ведро, наполненное до половины, было не слишком тяжелым. Отпустив рукоятку колодезного ворота, Светлова перехватила цепь и низко наклонилась, подтягивая ее руками. И вдруг звезда в ведре кувыркнулась, сорвалась вниз и полетела обратно в жуткую глубину колодца вместе с самим перевернувшимся и расплескавшимся ведром. Точнее, это она, Аня Светлова, потеряв равновесие от сильного толчка, вдруг кувыркнулась в эту бездну.
   Когда падаешь, нужно сгруппироваться… Что нужно делать, когда падаешь в колодец, ей никто никогда не объяснял, но она сделала — можно сказать на лету.' — очевидно, то единственное, что и следовало сделать: не выпустила из рук ледяную цепь.
   Крича, что было мочи, и болтаясь на цепи по пояс в ледяной воде, Светлова, задрав голову, смотрела на квадрат звездного неба — звезды теперь снова были на небе, а не в ведре. И вдруг — о счастье! — Аня увидела в этом квадрате круглое испуганное лицо в черном платке.
   — Господи, Анна Владимировна… Сейчас мы вас вытащим!
   Валентина Петровна и опять как-то разом набежавшие «сестры», ухватившись за рукоять колодезного ворота, вытянули цепь с ведром и — о, счастье! — вместе с Аней Светловой из колодца.
   — Какая же вы неуклюжая! Поскользнулись, что ли, на наледи? Сказали же вам: не наклоняйтесь глубоко! — причитала взволнованно Ефимия.
   — Да уж… — хлюпая единственным уцелевшим мокрым валенком, согласилась Аня. — Неуклюжая… это точно. Спотыкаюсь просто на ровном месте!
   — А вот мы вас сейчас спиртиком разотрем… Носочки шерстяные наденем!
   — Они же колются!
   — А вот и хорошо! Самый жар, когда носочки колются.
   — Валентина Петровна, я не поскользнулась, — глотая горячий чай, медленно и со значением произнесла Аня, когда «приключения» наконец закончились и она снова сидела на своей железной кроватке, укрытая тощим солдатским одеяльцем. — Вы понимаете?
   — Понимаю, понимаю, — послушница отвела глаза.
   — То есть… вы все видели?
   — Все не все, а кое-что видала.
   — Вы следили за мной?
   — А как же, милая, без пригляда-то?!
   — Значит, тут следят за чужими?
   — И за чужими, и за своими.
   — Ах, вот что! Значит, за всеми следят и обо всем кому нужно докладывают?
   — Да вы не ахайте. Что ж в том плохого? Вот не доглядела бы я за тобой и плавала бы ты там вместе с ведерком… Еще минуток десять такого ледяного купания — и спиртик бы не помог, не оттерли бы мы тебя.
   — Это верно, — согласилась Аня.
   И Светлова вспомнила фразу хорошего писателя: «В России без доносов, как без снега, нельзя — земля вымерзнет».
   — Валентина Петровна, — осторожно начала Светлова. — Мне кажется, нам с вами нужно поговорить откровенно.
   Ефимия снова отвела глаза.
   — Ну, что вы все время глаза отводите? Вы же понимаете, что это были самые настоящие покушения на мою жизнь, разве не так?
   Ефимия молчала.
   — А вы сами — разве вы за свою жизнь не опасаетесь?
   Валентина Петровна продолжала молчать.
   — Например, вам нынешней ночью псалмы читать. Не боитесь?
   Послушница невольно вздрогнула.
   — Вы хоть понимаете, что вам нельзя там одной сидеть?
   — А почему, Аня, вы так не хотите, чтобы я там сидела? — наконец спросила она.
   — Я не могу вам всего сейчас объяснить. Не могу, потому что мои предположения могут не подтвердиться! И тогда получится, что пугала я вас напрасно. Но сдается мне, Валентина Петровна, что нынешней ночью вам одной там, в церкви, находиться опасно.
   — Ну, во-первых, я не могу их не читать, — возразила Ефимия. — Понимаете, они, эти псалмы, «неусыпляемые»! Останавливаться нельзя, понимаете?
   — Да вот на том и расчет, видно, что нельзя.
   — Что ж делать? — вздохнула собеседница.
   — А вы читайте их… как обычно. Но только где-нибудь в другом уголку сядьте… В другом!
   — А там, на моем месте, кто же?
   — Вот именно — кто же? — пробормотала Аня.
   — Может, вместо меня кто-нибудь?
   — Да если бы был кто-то, кого совсем не жалко, — заметила Светлова. — Боюсь, среди живых существ, не говоря уж о людях, даже очень скверных, такого не найдется.
   — Да? — о чем-то задумалась Ефимия. — Вы говорите, среди живых существ?
   Светлова только вздохнула.
   — Пойдемте, я вам кое-что покажу, — вдруг позвала ее Ефимия. — Надевайте сухую одежду и, если отогрелись, — идем! Может быть, это то, что нам нужно.
   Послушница принесла откуда-то связку ключей, и они со Светловой направились к старому зданию монастырской богадельни.
   — До сих пор никак не отремонтируем эту богадельню, — объясняла Ефимия на ходу. — Поэтому и не используем для жилья. А сами, видите, как теснимся.
   Денег все не хватает.
   — Понятно, — сочувствуя монастырским трудностям, вздохнула Светлова.
   — Здесь ведь до перестройки колония была. До революции монастырь, потом, при Советах, колония, а сейчас вот опять монастырь.
   — Вот как?
   — А в этом здании, где до революции богадельня была, у них, у колонистов этих, мастерские размещались. Они на заказ для какой-то фабрики работали… ну, трудом исправлялись.
   — И что же?
   — Колонию-то отсюда убрали, а продукция их — видно, последняя целая партия, осталась. Так с той поры и лежит. Не знаем, что с ней делать.
   Ефимия с трудом повернула ключ и открыла дверь, никем, очевидно, давно уже не открывавшуюся.
   Светлова заглянула в темное помещение и отшатнулась: какие-то ноги… руки… сложенные штабелями.
   — Они манекены раскрашивали, — объяснила Ефимия. — Ну, такие, знаете, на которые в магазинах одежду надевают.
   — Вот оно что…
   Аня с восхищением смотрела на догадливую Ефимию.
   Вот голова! Все-таки недаром эта «голова» пребывает в почетной должности кормилицы и практически кормит целый монастырь — своеобразный, но, в общем, достаточно доходный бизнес. А для бизнеса нужна голова. Так что Светлова в Ефимии не ошиблась.

* * *

   Светлова никогда не думала, что «просто ветер» может завывать так разнообразно и пугающе.
   Все было, как предупреждала Ефимия…
   То кажется, что маленький ребенок брошенный — душа загубленная — где-то жалобно рыдает.
   То вдруг грохнет чем-то, будто кто-то с досады дверь сердито захлопнет.
   То завоет, как огромное сорвавшееся с цепи чудовище.
   Никогда раньше Светлова не сталкивалась с таким «разнообразием». Но правда, Анна никогда раньше и не ходила такой темной непроглядной ночью через пустынный двор к тонущей во мраке старой церкви.
   Низенькая Ефимия, опустив голову, торопливо семенила рядом.
   Аня взглянула на часы. И поняла, почему гоголевские персонажи так ждали рассвета… Поняла она и Ефимию с ее трепетным рассказом про «стук-стук». Ибо самое это было время для нечистой силы…
   Ох, для нечистой!
   Далеко-далеко за полночь, и далеко-далеко до рассвета.
   Почти три часа ночи. Самое их время! Паненки, во гробах летающие, как у Николая Васильевича, рожи оскаленные…
   Недаром этого парня, ну, который в «Вие» у Гоголя, наутро нашли давшим дуба — от страха!
   А ночь-то… Ночь-то какая!.. Темная, глухая и беззвездная.
   .
   И когда еще петухи эти пропоют?
   Да и есть ли они тут, петухи? А если есть, то просыпаются ли они, эти петухи, вовремя в этой длинной, зимней, бесконечной ночи?
   Послушница, читавшая псалмы до Ефимий, встала и ушла.
   И Светлова принялась за дело.
   Подготовились они с Ефимией еще накануне…
   Увы, все манекены на забытом складе, оставшиеся от колонистов, могли или стоять, гордо выпрямившись, или лежать. К тому же они были высокими и тонкими, а Ефимия была маленькой и пухленькой и должна была сидеть.
   Поэтому из двух манекенов, разделенных на части, Светлова и Ефимия соорудили некую сидящую фигуру. Надели, накутали на нее много теплой, толстой одежды, завязали большим, как шаль, черным платком…
   И теперь вот посадили на место Ефимии.
   Сама же послушница сидела совсем в другом углу погруженной в полную темноту церкви и честно выполняла свои обязанности.
   Когда все было готово, Аня тоже отошла в сторонку и встала рядом с бормочущей псалмы Ефимией.
   Анино дело было — охранять живую.
   Теперь все, кроме закутанной черной шалью фигуры манекена, склонившегося над книгой и слабо освещенного двумя тонкими свечечками, тонуло во мраке.
   В это время ветер завыл особенно протяжно и пугающе, где-то чем-то стукнуло, то ли ставень, то лист железа на крыше…
   В самом деле это было или нет, но казалось, что из темноты уже высовываются какие-то ужасные, с искаженными чертами лица и слышны тяжкие вздохи и всхлипы… Или опять ветер и вьюга стараются?
   Светлова с удовольствием — что скрывать! — очертила бы вокруг себя какой-нибудь защищающий ее круг.
   И вдруг свечи мигнули и погасли. Глаза, привыкшие к темноте, уловили черный силуэт, метнувшийся в глубине церкви в тот же почти миг, как погасли свечки.
   Светлова включила фонарик.
   — Батюшки…
   Аня видела, как шевелятся губы Ефимии, которая, не прерываясь, по-прежнему шепчет свои псалмы… А глаза послушницы, округлившиеся от ужаса, неподвижно смотрят в одну точку — туда, где находится в круге света, высвеченного фонарем, манекен.
   О, ужас… В покрытой темной шалью спине этого несчастного наряженного муляжа торчал длинный кухонный нож! Ну, тот самый… капустный. Хорошо Светловой знакомый.
   II кого догонять? За кем бежать?! Светлова озиралась по сторонам…
   Никого!
   А может, никого и не было? И метнувшаяся черная тень, сливающаяся с темнотой неосвещенной церкви, Светловой только почудилась?
   — Валентина Петровна! — тихонько позвала Аня послушницу.
   Явно объятая ужасом, послушница с трудом оторвала взгляд от пронзенного ножом манекена. И Светлова, не без оснований, решила, что это и есть тот самый момент, когда можно наконец говорить совсем откровенно.
   — Я точно знаю, — строго сказала она, — что вы, Валентина Петровна, что-то видели, когда были на даче в Катове, у писательницы Марии Погребижской.
   Послушница подняла на Аню глаза… Показалось ли Светловой, что в них был неподдельный страх?
   — Не хотите рассказать? — предложила она. Валентина Петровна вдруг вздохнула:
   — Не терзайте меня. Я не знаю, что ответить на ваш вопрос.
   Видно было, она никак не ожидала, что Светлова коснется этой темы.
   — Почему вы скрываете то, что знаете? Почему не хотите мне рассказать о том, что видели?
   — Ничего я не видела, — уже не слишком уверенно прошептала послушница.
   И снова замолчала.
   — Не правда.
   — Правда. Во всяком случае, я не могу вам/ Аня, толком даже объяснить, что я видела.
   «Ну, колитесь, колитесь!.. Точней, раскалывайтесь, Валентина Петровна!»
   — мысленно гипнотизировала собеседницу Аня.
   Она чувствовала, что та вот-вот почти готова ей что-то открыть. Но подталкивать, торопить послушницу было никак нельзя. Именно в такие моменты колебаний от одного неосторожного слова и даже от не правильной интонации люди замыкаются в себе. Кто ее знает, почему женщина так упорно молчит и боится Светловой все рассказать?
   — Валентина Петровна… Пожалуйста… — почти умоляюще попросила Светлова.
   — Ну, в общем… — наконец глубоко как перед прыжком воду вздохнула послушница. — Понимаете… Это случилось со мной первый раз уже больше года назад. Я тогда плыла на теплоходе, возвращалась домой, в обитель. Ну и вдруг меня осенило…
   — Осенило?
   — Да… Я решила навестить кое-кого!
   — Вот как?
   — Ох! — Ефимия тяжело вздохнула. — Не осенение это, конечно, было, не просветление… а наоборот, замутнение, видно!
   — И что же случилось?
   — Вот тогда-то и причудился мне, словно наяву приснился — а может, и правда задремала я тогда? — этот сон. Как будто…
   Валентина Петровна еще больше понизила голос и стала объяснять Ане, какого рода кошмарные картины — ясные, словно это случается с ней наяву! — начали мучить ее с того самого дня.
   — Ну, вот будто убивают меня — и вот именно таким манером!
   Послушница кивнула на проткнутый ножом манекен.
   — Может, это было предчувствие? — предположила Светлова.
   — Возможно. Даже нож в этих снах точно такой же был…
   — Но это ведь еще не все, что вы можете мне рассказать? — настаивала Аня.
   — Не все, — согласилась Ефимия. И она стала говорить о том, что с ней случилось дальше…
   — И вы молчали? Никому об этом ни слова? — удивилась Светлова, когда женщина, наконец, закончила свой рассказ.
   — А что я могу сказать? Что все, что происходит, кажется мне опасным? И вызывает у меня безотчетный страх? И кому мне это поведать? В милиции?
   Матушке-настоятельнице? Да в присутствии нашей игуменьи я и рта раскрыть не смею. Поймите, у нас тут, как в армии, такая же жесткая иерархия… Между мной и игуменьей расстояние, как Между рядовым и генералом. Меня и на порог ее покоев не допустят с этой белибердой.
   — А мне-то почему ничего не хотели рассказать?
   — Из-за того же… Вы бы, Аня, подняли шум, рассказали бы игуменье, сослались на меня… А матушка наверняка бы на меня рассердилась. Не прогонит, так взъестся! Она у нас страсть как не любит «историй» и скандалов!
   — И по этой же причине вы ни словом не обмолвились о том, что вытащили тогда из стены нож?
   Ефимия нехотя взглянула на Светлову.
   — По этой же причине, Анечка, — призналась она. — Смотрю, народ сбегается любопытный — дай, думаю, уберу, а то ведь скандал настоящий получится.
   — Мы обойдемся без него, — успокоила ее Светлова. — Совсем не обязательно обо всем говорить матушке-настоятельнице. Мы разберемся сами.
   Наутро после кошмарной ночи Ефимия позвала для совета еще и свою подругу инокиню Ксению.
   — И все-таки не могу представить, чтобы кто-нибудь из здесь находящихся сестер мог такое сделать! — заметила она Анне.
   — Да! Поверьте… Мы просто не знаем никого, кто мог быть похожим на человека, способного на такое, — согласно кивнула Ксения.
   — Можете — не можете, — довольно сурово прервала их Светлова. — Отбросим сантименты. Так с преступниками и бывает — никому и в голову не приходит, что они преступники; Потому и разгуливают на свободе.
   — А что же делать?
   — В общем, сестры, нужно пристальным предубежденным взором — понимаете меня? Предубежденным! — взглянуть на каждую из вновь прибывших и неизвестных вам паломниц. Сестры уныло вздохнули.
   — Всех проверить?
   — Всех. — — Их много.
   — Ничего! Мне заниматься здесь такими расследованиями неудобно. Боюсь, что как только матушка-настоятельница узнает об этом.. А она ведь узнает?
   — Мгновенно, — подтвердила Анину догадку Ефимия.
   — То меня просто выставят отсюда вон.
   — Да, вам этим заниматься не стоит, — кивнула и Ксения. — Мы лучше сами.
   — Понимаете, — продолжала Светлова, — нужно приглядеться к каждой женщине. Разглядеть каждую отдельно и внимательно. А не так — вприглядку и вскользь, когда в зимних сумерках в одинаковой темной и длинной одежде снуют они в общей массе по двору!
   — Хорошо, — согласилась наконец Ефимия. — Мы с Ксенией поговорим с каждой из этих женщин.

* * *

   Та же цепочка случайных на первый взгляд происшествий. Так же, как было в Дубровнике, размышляла Светлова: кто-то преследует ее последовательно и настойчиво, пытаясь «свести на нет», причем проявляет при этом незаурядную изобретательность.
   С той лишь разницей, что не было здесь пациента профессора Хензена, проводившего эксперимент по реабилитации своего больного.
   Да и Светловой уже не верилось в случайности. Однако приходило в голову нередко самое невероятное.. Но как? Как ей это удается? Неужели сама?
   Смогла-таки Анна напугать и спровоцировать подозреваемую? Подвигнуть ее, так сказать, к решительным действиям? Неужели эта старая неуклюжая жирная калоша Лидия Евгеньевна? Да нет! Куда ей! Да и Светлова сразу бы ее засекла. С таким «силуэтом» в монастыре, в общем, среди паломниц и послушниц и не было ни одной.
   Анна бы ее заметила, обратила внимание — уж очень запоминающаяся Лидия Евгеньевна по конфигурации «бомбочка».
   Напротив… Анна вспомнила худую женскую фигуру, пересекающую монастырский двор, которую она успела заметить тогда из окна кухни.
   И еще почему-то Светлова вспомнила монашенку в Дубровнике, которая шила что-то под окошком францисканского монастыря… Ну, просто потому Анна ее запомнила, эту монашенку, что вообще никого, ну никого больше кругом тогда не было. А деться-то тому, кто ее тогда пытался скинуть со стены, просто было некуда. Ну, некуда!

* * *

   — Ну и что удалось выяснить? Ефимия пожала плечами:
   — Все женщины как женщины.
   — Вот как? И это все?
   Ефимия в ответ только вздохнула.
   — Немного же вам удалось узнать, — безрадостно заметила Светлова.
   — Я не представляю, чтобы кто-нибудь из наших мог это сделать, — заметила послушница.
   — Вы поговорили со всеми?
   — Кажется…
   — А есть ведь еще одна… — заметила инокиня Ксения.
   — Да? — насторожилась Светлова.
   — Правда, она ночует не здесь и за трапезу обычно со всеми не садится.
   — Эта женщина живет в монастырской гостинице? — удивилась Светлова.
   — Нет, она приезжает откуда-то из города. И здесь только работает.
   — А кто она? Что-нибудь о ней известно?
   — Она очень хорошо штопает белье и в монастыре ей всегда рады.
   «Да уж… Известно немного, — подумала Аня. — Только то, что она очень хорошо штопает белье…»
   — Обычно она сидит одна. Вон там, в бельевой. «А кухня совсем недалеко от бельевой!» — отметила про себя Светлова.
   — Вообще-то все говорят, что эта женщина очень скромная и старательная, — объяснила Анне Ксения.
   — Давно она здесь?
   — Приехала несколько дней назад.
   — И вы молчите?!
   Ксения и Ефимия виновато переглянулись.
   Анна припомнила, с какого дня начались ее монастырские приключения…
   Все сходится!
   Кстати, та монахиня в Дубровнике тоже штопала белье. И, по-видимому, тоже очень хорошо.

* * *

   Светлова собиралась в обратный путь.
   Любопытно, что неизвестная паломница, женщина, хорошо штопающая белье, очень скромная и старательная, в монастыре Федора Стратилата так больше и не появлялась.
   Собиралась уезжать и Анна…
   Перед отъездом она решила поговорить с Ефимией еще раз.
   — Валентина Петровна, вы могли бы пожить где-нибудь в другом месте? — поинтересовалась Светлова. — Ну, может быть, в другом монастыре?
   — А что такое?
   — Нужно сделать так, чтобы никто не знал, где вы находитесь.
   — Ах, вот оно что…
   — Но только непременно нужно сделать так, что если бы кто-то стал расспрашивать, где вы… Так, чтобы этому человеку, при всем желании, никто не смог объяснить, где вы находитесь!
   — Законспирироваться нужно? — догадалась Ефимия.
   — Точно!
   — Да, пожалуй… — задумалась послушница. — Ну, в общем, есть у меня такое местечко.
   — Вот и отлично. Поезжайте туда не откладывая.
   Это была ее, Светловой, программа по охране свидетелей.

Глава 18

   — Где вы были? — строго спросил Дубовиков.
   — В общем, не так уж и далеко, — вздохнула Светлова.
   — Хороша — ничего не скажешь! Уехала, и телефон отключен. Ни ответа, ни привета. Я тут, можно сказать, рискую жизнью, добывая для вас информацию. А вы…
   — А я в мирной тишине размышляла о сокровенном…
   — Правда в мирной? — с подозрением в голосе уточнил капитан.
   — Правда.
   — А телефон зачем отключила?
   — Ну, о сокровенном ведь размышляла — так чтоб не мешали. И чтобы не вводить в соблазн сестер.
   — Кого?
   — Ну, об этом потом, — снова вздохнула Светлова. — В двух словах и не расскажешь… А у вас-то что стряслось?
   — Стряслось! — мрачно буркнул капитан. — Могли вообще меня больше живым не увидеть.
   «Обоюдно!» — подумала Аня. Но не стала отвлекать своими рассказами капитана, явно готовившегося выложить что-то сенсационное.
   По ее наблюдениям, если мужчина героически рисковал жизнью, то ему непременно надо было об этом рассказать, а если это вдруг случалось с женщиной, то она отчего-то могла и промолчать.
   — В общем… Не знаю, чем это сможет вам помочь, — намеренно безразличным тоном начал капитан. — Задержали мы тут одного хмыря. Угонял машины! На запчасти. Среди хлама в его сарае нашли номера той «девятки», что угнали из Катова.
   — «Девятка» — с улицы Маяковского, дом четырнадцать?!
   — Угу…
   — А где этого хмыря задержали?
   — Вот это, думаю, вам действительно будет интересно…
   — Так где? Не томите, капитан.
   — Под Тверью.
   — Ого!
   — Однако он клянется, что в Катове этом вашем никогда не был.
   — А машину он откуда угнал?
   — Он клянется, что не угонял.
   — Здорово! И что ж тогда?
   — А просто: увидел новенькую «девятку» сел и поехал.
   — В самом деле, просто.
   — Да уж… Другим почему-то так не везет.
   — А где он ее «увидел и сел»?
   — Говорит, что недалеко от Ленинградки. И твердит, что никакого резона ему нет угон этот на себя брать. Ведь он, мол, не угонял, а только подобрал.
   Клянется!
   — Да знаем мы цену этим клятвам!
   — Ну, тут тоже не все так просто — от других-то угонов он не отказывается. Казалось бы, какая разница: одним больше, одним меньше?
   — Вот как?
   — В самом деле, зачем человеку брать на себя лишнее? Ведь есть разница: намеренно, обдуманно угнать от дома чужую машину или подобрать брошенную…
   — А труп?
   — Какой труп?! Никакого трупа хмырь, разумеется, и в глаза не видел.
   Клянется, что ничего о Селиверстове не знает и не слышал.
   — Ну, это понятно, что он так артачится, — заметила Светлова. — Естественно, что он отказывается от этого трупа. Кому хочется с «мокрым» делом связываться?
   — Светлова, а вы, что же, думаете, что труп Селиверстова в той «девятке» был?
   — Ага… А как он еще мог из Катова в тверской лес попасть?

* * *

   Вот именно, как?
   Светлова принялась старательно изучать карту. Да, действительно, если выезжать из Катова на Ленинградку, где хмырь подобрал машину, по нормальным дорогам — получается далеко и долго… Много занимает времени.
   Нет, карта не поможет… Светлова вздохнула и села в машину.
   Кружила Анна до посинения вокруг этого Катова…
   Нашла в итоге такие дорожки, про которые знали, наверное, только местные. С риском угробить собственную машину нашла.
   «У Погребижской-то „Гелендваген“, внедорожник, — думала Анна расстроенно, тревожно прислушиваясь, как грохочет что-то в недрах ее автомобиля. — На внедорожнике-то тут запросто проедешь».
   На «Гелендвагене» разъезжает, кстати сказать, Лидия Евгеньевна, в то время как сама Погребижская, как раб на галерах, сидит дома и работает.