Ирина АРБЕНИНА
ЧЕРТОВА БАБА
Глава 1
Пароход сбавил скорость, медленно пробираясь между островами, и холодный ветер сразу стих, превратившись в ласковый теплый ветерок. Он лениво шевелил край длинной черной застиранной юбки послушницы Ефимии, обрадовавшейся теплу: она нежилась на солнышке, расположившись на средней палубе под окном своей каюты. Частые командировки явно не шли на пользу ее здоровью… Переезды, сквозняки… Но кто же будет кормить обитель? Должность Ефимии в монастыре так и называлась «кормилица». В старину на монастыри жертвовали купцы… Тем сестры и питались, тем и жили. И купцов тогда было много, и монастырей.
Нынешние купцы, то бишь бизнесмены, не то чтобы были жаднее или беднее дореволюционных, но многие были просто не в курсе. И собственно, роль Ефимии в том и заключалась, чтобы являться непросвещенным и напоминать об обязанностях, которые, конечно же, должны нести те, кто живет в миру.
Причем действовала скромная послушница обычно не по расчету, а по вдохновению. Когда в монастырской трапезной она вдруг за ужином застывала с не донесенной до рта ложкой над тарелкой с картофельным пюре, сестры понимающе кивали головами: Ефимию озарило! Придумала! Придумала, к кому поехать и кого попросить пожертвовать монастырю на пропитание.
Еще не так давно Ефимия просто ходила с ящичком для пожертвований по улицам и собирала подаяние. Потом усложнила задачу: стала заходить в храмы и просить у батюшек пожертвовать на монастырь, а потом ей пришло в голову, что можно озадачить такими просьбами и мирских. Так начались ее поездки.
По сути дела, все эти «командировки» Ефимии, ее поистине ювелирные операции по добыванию денег на прокорм обители, были вдохновенными импровизациями, правда, подкрепленными уже некоторым опытом и расчетами. Так, она уже знала, что не следует заранее договариваться с потенциальным спонсором по телефону, предупреждать о своем визите и раскрывать суть дела: следует явиться как снег на голову. Все случаи, когда она предупреждала о своем визите, обычно заканчивались неудачей: ей либо отказывали, либо пожертвования были ничтожны. Всякие «неверующие» секретари, референты и прочие советчики сеяли зерно сомнения в душе своего начальника, которого Ефимия желала обратить на путь истинный, и отговаривали от доброго дела.
Главное для Ефимии было — встретиться и поговорить с самым главным, с тем, кто решает, потому что сами начальники обычно Ефимии никогда не отказывали. Ну а уж потом… Дела обычно у жертвователей шли после посещения Ефимии так хорошо, что они становились постоянными добровольными спонсорами обители.
Вот и нынче Ефимия плыла из волжского города, где очень удачно провела переговоры с директором крупного автомобильного завода… В результате этой встречи завод пожертвовал монастырю «Газель». Очень удобный и экономичный автомобиль — именно то, что нужно монахиням для хозяйственных разъездов.
Недаром умные люди наставляли Ефимию перед отъездом, объясняли: «КамАЗ» вам, сестры, не нужен. Просите «Газель».
На душе у Ефимии было тепло и радостно. Дела шли неплохо: путь, который они с дочерью избрали шесть лет назад, был правильным и их прозрение чудесным.
Когда дочка Валентины Петровны, так прежде в миру звали послушницу Ефимию, провинциальная девочка-отличница в четвертый раз не поступила на истфак МГУ, Валентина Петровна поняла, что своими силами ей не справиться.
По-видимому, у девочки началась тяжелейшая депрессия, которая могла закончиться неизвестно чем… Жанна перестала почти разговаривать, замкнулась в себе. И кто ведает, какой мрак и отчаяние были у нее тогда в душе. Не она первая: такие неудачи на пороге юности, когда человеку так нужен успех, ломали многих наивных провинциальных отличниц, наставляемых своими не менее наивными учителями: «Ну, если не такой умнице, как ты, Жанночка, учиться в университете, то кому?!»
Но, видно, озарило тогда Валентину Петровну — она зачастила вдруг в церковь. Батюшка попался очень добрый и отзывчивый, он внимательно слушал ее горькие рассказы о дочери и, наконец, сказал: видно, таков путь твоей Жанны — ей двадцать четыре года, она не крещена, не искушена миром… Приведи.
Валентина Петровна хорошенько помолилась перед разговором с дочерью — и — о, чудо! — Жанна согласилась пойти в церковь сразу.
«Какая умная у вас дочка — говорить с ней одно удовольствие», — хвалил Жанну батюшка, и сердце Валентины Петровны преисполнялось гордостью. После четырех лет унижений и неудач, этих ужасных приговоров, которые, по сути, выносили ее дочери университетские экзаменаторы, похвалы батюшки были для материнской души как целебный бальзам.
Так Жанна крестилась — и почти сразу же после этого ушла в монастырь.
К тридцати двум годам Жанна прошла путь от послушницы до благочинной.
Монахиня, инокиня и, наконец, настоятельница. Прошла через все виды послушания: работала в коровнике, готовила сыры — одна из самых тяжелых работ! — спала в гробу. Как ни удивительно, но был и такой вид послушания…
Постучала как-то раз Ефимия в келью к дочери — никто не открывает, да еще в ответ какое-то странное сопение.
Она испугалась и ну опять стучать: «Что случилось? Почему ты не открываешь?» И вдруг в ответ недовольный голос Жанны: «Да подожди ты! Я из гроба никак не могу вылезти…»
Дверь наконец открылась, и Валентина Петровна ахнула: посреди кельи стоял настоящий гроб! Оказывается, Жанне назначили новое послушание: целый месяц она должна была спать в этом гробу.
Нужно это было, по мнению тех, кто назначал такое послушание, для того чтобы мысль о смерти перестала пугать будущую монахиню, стала для нее привычной; а всякие символы смерти, пугающие обывателя, более не смущали.
Так оно все и случилось: к гробу, стоящему в келье, в итоге, привыкли, как и к остальной скудной мебельной обстановке. А в конце концов, и вовсе стали вешать на него мочалки после бани — посушить.
Ко всему человек привыкает.
Теперь у Жанны был свой монастырь, в котором жили сорок сестер.
Когда-то мать и дочь спали в одной келье, голова к голове, смиряли гордыню, но уже ожидалось, что к осени будет готов для молодой настоятельницы дом с водопроводом и отоплением.
Сама же Ефимия, чтобы не смущать свою высокопоставленную дочку, служила теперь в другом монастыре.
На его благо она и ездила теперь в свои «командировки».
В общем, все шло совсем неплохо. И Валентина Петровна — Ефимия часто вспоминала, как ее мамочка когда-то, бабушка Жанны, перед тем как испустить последний вздох, произнесла странную фразу: «Арбузы дают на улице Гагарина».
Смысл ее Ефимия поняла значительно позже, уже несколько лет спустя после того, как маменька была похоронена… Монастырь, в котором стала настоятельницей ее Жанна, находился именно на улице Гагарина.
Вот такое прозрение посетило маменьку перед смертью. А Жанночка тогда еще училась в школе, и никому и в голову прийти не могло, что когда-то она станет настоятельницей монастыря и найдет свою счастливую судьбу на улице Гагарина.
Обо всем этом и размышляла благостно настроенная послушница Ефимия, возвращаясь из волжского города на пароходе к себе домой, в обитель, после столь удачных переговоров с директором автозавода.
Однако так устроен мир, что человек никогда не останавливается на достигнутом, и Ефимию понемногу уже захватывал азарт новых планов. Тем более что денег на восстановление обители нужно было ох сколько!
По теплоходному радио прозвучало приглашение на обед. Ефимия перекрестилась и отправилась «вкушать».
Уху на теплоходе готовить не умели, даром что ходил он по Волге. Пюре было водянистым и с комками…
Конечно, оно и в сравнение не шло с их фирменным поистине великолепным монастырским пюре. Тем самым знаменитым картофельным пюре, о котором не сведущие люди, впервые попробовав, обычно говорили: «Какая вкуснота! Наверное, на молочке? Скоромное?»
Никакого молочка, сестры! На картофельной. горке растительным маслом Ефимия рисовала крест, потом творила молитву, и дальше пюре взбивалось до необыкновенной вкусноты и воздушности.
Но на кухне теплоходного ресторана, видно, давно уже не читали молитв.
«Минус один», — пробормотала Ефимия, оценивая мастерство ресторанного повара.
И вдруг она замерла. Вдруг ее осенило…
Скромная послушница Ефимия вдруг подумала, что если уж она доберется до Москвы на теплоходе, то там…
Можно бы там и задержаться! Задержаться и навестить кое-кого. Навестить и напомнить… Напомнить кому следует, что должно делиться! А уж потом, из Москвы, повидав этого «кого следует», можно и к себе домой.
О, это был тот самый случай вдохновения, когда послушница застывала с не донесенной до рта ложкой.
После обеда Ефимия вернулась в свою каюту. Покопалась в записной книжке, нашла адресок, телефон… Однако решила заранее не звонить. Она знала, что ей ответит секретарь… Ох, уж эти секретари — вечная преграда между Ефимией и жертвователями!
Ефимия решила по своему обыкновению сымпровизировать. Явиться без предуведомления. Как снег на голову.
Приняв «гениальное» — надо было признать без ложной скромности! — решение, послушница снова устроилась в кресле на палубе и блаженно закрыла глаза. И в то же мгновение узкая женская рука с длинными тщательно ухоженными ногтями почти нежно прикоснулась к ее плечу… Потом, вдруг резко сдернув с головы Ефимии темный платок, больно схватила за волосы. Молниеносно и жестко запрокинула послушнице голову…
Сверкнуло, словно серебристой рыбьей чешуей, узкое длинное лезвие… И на женскую, сжимающую этот нож ладонь брызнула кровь, окрашивая в темно-красный цвет покрытые светлым перламутровым лаком наманикюренные ногти.
Ужасный женский крик привлек на среднюю палубу всех, кто оказался в это время поблизости: встревоженные пассажиры выглядывали из отрытых окон своих кают.
— Что случилось?
Пожилая женщина в темной одежде в ответ только испуганно озиралась по сторонам.
— Видно, пригрезилось… Приснилось! — смущенно объяснила послушница Ефимия сбежавшимся на ее крик пассажирам. — Задремала я… Простите великодушно — побеспокоила!
— Да что случилось-то?
— Сон страшный мне приснился!
— Вам бы, голубушка, таблеточки успокоительные попить… — шепнула ей на ухо какая-то сердобольная женщина, — А то ведь вы весь пароход своим криком перепугали!
Нынешние купцы, то бишь бизнесмены, не то чтобы были жаднее или беднее дореволюционных, но многие были просто не в курсе. И собственно, роль Ефимии в том и заключалась, чтобы являться непросвещенным и напоминать об обязанностях, которые, конечно же, должны нести те, кто живет в миру.
Причем действовала скромная послушница обычно не по расчету, а по вдохновению. Когда в монастырской трапезной она вдруг за ужином застывала с не донесенной до рта ложкой над тарелкой с картофельным пюре, сестры понимающе кивали головами: Ефимию озарило! Придумала! Придумала, к кому поехать и кого попросить пожертвовать монастырю на пропитание.
Еще не так давно Ефимия просто ходила с ящичком для пожертвований по улицам и собирала подаяние. Потом усложнила задачу: стала заходить в храмы и просить у батюшек пожертвовать на монастырь, а потом ей пришло в голову, что можно озадачить такими просьбами и мирских. Так начались ее поездки.
По сути дела, все эти «командировки» Ефимии, ее поистине ювелирные операции по добыванию денег на прокорм обители, были вдохновенными импровизациями, правда, подкрепленными уже некоторым опытом и расчетами. Так, она уже знала, что не следует заранее договариваться с потенциальным спонсором по телефону, предупреждать о своем визите и раскрывать суть дела: следует явиться как снег на голову. Все случаи, когда она предупреждала о своем визите, обычно заканчивались неудачей: ей либо отказывали, либо пожертвования были ничтожны. Всякие «неверующие» секретари, референты и прочие советчики сеяли зерно сомнения в душе своего начальника, которого Ефимия желала обратить на путь истинный, и отговаривали от доброго дела.
Главное для Ефимии было — встретиться и поговорить с самым главным, с тем, кто решает, потому что сами начальники обычно Ефимии никогда не отказывали. Ну а уж потом… Дела обычно у жертвователей шли после посещения Ефимии так хорошо, что они становились постоянными добровольными спонсорами обители.
Вот и нынче Ефимия плыла из волжского города, где очень удачно провела переговоры с директором крупного автомобильного завода… В результате этой встречи завод пожертвовал монастырю «Газель». Очень удобный и экономичный автомобиль — именно то, что нужно монахиням для хозяйственных разъездов.
Недаром умные люди наставляли Ефимию перед отъездом, объясняли: «КамАЗ» вам, сестры, не нужен. Просите «Газель».
На душе у Ефимии было тепло и радостно. Дела шли неплохо: путь, который они с дочерью избрали шесть лет назад, был правильным и их прозрение чудесным.
Когда дочка Валентины Петровны, так прежде в миру звали послушницу Ефимию, провинциальная девочка-отличница в четвертый раз не поступила на истфак МГУ, Валентина Петровна поняла, что своими силами ей не справиться.
По-видимому, у девочки началась тяжелейшая депрессия, которая могла закончиться неизвестно чем… Жанна перестала почти разговаривать, замкнулась в себе. И кто ведает, какой мрак и отчаяние были у нее тогда в душе. Не она первая: такие неудачи на пороге юности, когда человеку так нужен успех, ломали многих наивных провинциальных отличниц, наставляемых своими не менее наивными учителями: «Ну, если не такой умнице, как ты, Жанночка, учиться в университете, то кому?!»
Но, видно, озарило тогда Валентину Петровну — она зачастила вдруг в церковь. Батюшка попался очень добрый и отзывчивый, он внимательно слушал ее горькие рассказы о дочери и, наконец, сказал: видно, таков путь твоей Жанны — ей двадцать четыре года, она не крещена, не искушена миром… Приведи.
Валентина Петровна хорошенько помолилась перед разговором с дочерью — и — о, чудо! — Жанна согласилась пойти в церковь сразу.
«Какая умная у вас дочка — говорить с ней одно удовольствие», — хвалил Жанну батюшка, и сердце Валентины Петровны преисполнялось гордостью. После четырех лет унижений и неудач, этих ужасных приговоров, которые, по сути, выносили ее дочери университетские экзаменаторы, похвалы батюшки были для материнской души как целебный бальзам.
Так Жанна крестилась — и почти сразу же после этого ушла в монастырь.
К тридцати двум годам Жанна прошла путь от послушницы до благочинной.
Монахиня, инокиня и, наконец, настоятельница. Прошла через все виды послушания: работала в коровнике, готовила сыры — одна из самых тяжелых работ! — спала в гробу. Как ни удивительно, но был и такой вид послушания…
Постучала как-то раз Ефимия в келью к дочери — никто не открывает, да еще в ответ какое-то странное сопение.
Она испугалась и ну опять стучать: «Что случилось? Почему ты не открываешь?» И вдруг в ответ недовольный голос Жанны: «Да подожди ты! Я из гроба никак не могу вылезти…»
Дверь наконец открылась, и Валентина Петровна ахнула: посреди кельи стоял настоящий гроб! Оказывается, Жанне назначили новое послушание: целый месяц она должна была спать в этом гробу.
Нужно это было, по мнению тех, кто назначал такое послушание, для того чтобы мысль о смерти перестала пугать будущую монахиню, стала для нее привычной; а всякие символы смерти, пугающие обывателя, более не смущали.
Так оно все и случилось: к гробу, стоящему в келье, в итоге, привыкли, как и к остальной скудной мебельной обстановке. А в конце концов, и вовсе стали вешать на него мочалки после бани — посушить.
Ко всему человек привыкает.
Теперь у Жанны был свой монастырь, в котором жили сорок сестер.
Когда-то мать и дочь спали в одной келье, голова к голове, смиряли гордыню, но уже ожидалось, что к осени будет готов для молодой настоятельницы дом с водопроводом и отоплением.
Сама же Ефимия, чтобы не смущать свою высокопоставленную дочку, служила теперь в другом монастыре.
На его благо она и ездила теперь в свои «командировки».
В общем, все шло совсем неплохо. И Валентина Петровна — Ефимия часто вспоминала, как ее мамочка когда-то, бабушка Жанны, перед тем как испустить последний вздох, произнесла странную фразу: «Арбузы дают на улице Гагарина».
Смысл ее Ефимия поняла значительно позже, уже несколько лет спустя после того, как маменька была похоронена… Монастырь, в котором стала настоятельницей ее Жанна, находился именно на улице Гагарина.
Вот такое прозрение посетило маменьку перед смертью. А Жанночка тогда еще училась в школе, и никому и в голову прийти не могло, что когда-то она станет настоятельницей монастыря и найдет свою счастливую судьбу на улице Гагарина.
Обо всем этом и размышляла благостно настроенная послушница Ефимия, возвращаясь из волжского города на пароходе к себе домой, в обитель, после столь удачных переговоров с директором автозавода.
Однако так устроен мир, что человек никогда не останавливается на достигнутом, и Ефимию понемногу уже захватывал азарт новых планов. Тем более что денег на восстановление обители нужно было ох сколько!
По теплоходному радио прозвучало приглашение на обед. Ефимия перекрестилась и отправилась «вкушать».
Уху на теплоходе готовить не умели, даром что ходил он по Волге. Пюре было водянистым и с комками…
Конечно, оно и в сравнение не шло с их фирменным поистине великолепным монастырским пюре. Тем самым знаменитым картофельным пюре, о котором не сведущие люди, впервые попробовав, обычно говорили: «Какая вкуснота! Наверное, на молочке? Скоромное?»
Никакого молочка, сестры! На картофельной. горке растительным маслом Ефимия рисовала крест, потом творила молитву, и дальше пюре взбивалось до необыкновенной вкусноты и воздушности.
Но на кухне теплоходного ресторана, видно, давно уже не читали молитв.
«Минус один», — пробормотала Ефимия, оценивая мастерство ресторанного повара.
И вдруг она замерла. Вдруг ее осенило…
Скромная послушница Ефимия вдруг подумала, что если уж она доберется до Москвы на теплоходе, то там…
Можно бы там и задержаться! Задержаться и навестить кое-кого. Навестить и напомнить… Напомнить кому следует, что должно делиться! А уж потом, из Москвы, повидав этого «кого следует», можно и к себе домой.
О, это был тот самый случай вдохновения, когда послушница застывала с не донесенной до рта ложкой.
После обеда Ефимия вернулась в свою каюту. Покопалась в записной книжке, нашла адресок, телефон… Однако решила заранее не звонить. Она знала, что ей ответит секретарь… Ох, уж эти секретари — вечная преграда между Ефимией и жертвователями!
Ефимия решила по своему обыкновению сымпровизировать. Явиться без предуведомления. Как снег на голову.
Приняв «гениальное» — надо было признать без ложной скромности! — решение, послушница снова устроилась в кресле на палубе и блаженно закрыла глаза. И в то же мгновение узкая женская рука с длинными тщательно ухоженными ногтями почти нежно прикоснулась к ее плечу… Потом, вдруг резко сдернув с головы Ефимии темный платок, больно схватила за волосы. Молниеносно и жестко запрокинула послушнице голову…
Сверкнуло, словно серебристой рыбьей чешуей, узкое длинное лезвие… И на женскую, сжимающую этот нож ладонь брызнула кровь, окрашивая в темно-красный цвет покрытые светлым перламутровым лаком наманикюренные ногти.
Ужасный женский крик привлек на среднюю палубу всех, кто оказался в это время поблизости: встревоженные пассажиры выглядывали из отрытых окон своих кают.
— Что случилось?
Пожилая женщина в темной одежде в ответ только испуганно озиралась по сторонам.
— Видно, пригрезилось… Приснилось! — смущенно объяснила послушница Ефимия сбежавшимся на ее крик пассажирам. — Задремала я… Простите великодушно — побеспокоила!
— Да что случилось-то?
— Сон страшный мне приснился!
— Вам бы, голубушка, таблеточки успокоительные попить… — шепнула ей на ухо какая-то сердобольная женщина, — А то ведь вы весь пароход своим криком перепугали!
Глава 2
В доме Стариковых-Светловых выдался редкий семейный вечер, когда, что называется, все собрались «у камелька».
Глава семьи, а это было большой редкостью и большой удачей, никуда не торопился, никуда не уезжал, а смирно сидел на диване. Маленький Кит пристроился рядом с папой.
— Петр! Почитай ребенку вслух! — попросила Светлова. — Говорят, это относится к незабываемым впечатлениям детства: родной голос, чтение вслух…
— Точно? — с некоторым сомнением в голосе поинтересовался Анин муж.
— Точно. А то ребенок твой родной голос только по телефону слышит.
— А что будем читать?
— Сказку! — сразу, не задумываясь, предложил Кит.
— О'кей! Хорошо… Давай сказку.
Петр не слишком радостно поднялся с дивана, подошел к шкафу, покопался на книжных полках и извлек толстый потрепанный том.
— О'кей! Как заказывали. Русская народная сказка, — объявил он. — «Жил один кузнец, — начал он, открыв том наугад. — Что, говорит, я горя никакого не видал, пойду, поищу себе лихо. Взял и пошел, выпил хорошенько и пошел искать лихо».
Аня оглянулась на Кита.
— Начало что-то не слишком сказочное… — пробормотала она. — Скорее реализм какой-то… Критический. Может, что-нибудь другое почитаем?
— Нет уж, просили — слушайте. "Навстречу ему портной. «Здравствуй!» — «Здравствуй!» — «Куда идешь?» — «Да, брат, все говорят, лихо есть на свете. Иду искать». — «Пойдем вместе, я тоже не видал». Вот они шли-шли, зашли в лес густой, темный, нашли маленькую дорожку и пошли по ней, по узенькой дорожке.
Шли-шли по этой дорожке, видят, изба стоит большая. Ночь. Некуда идти. Вот, говорят, зайдем в эту избу. Вошли, никого там нету, пусто, нехорошо. Сели себе и сидят.
Вот и идет высокая женщина, худощавая, кривая, одноокая.
«А, — говорит, — у меня гости. Здравствуйте!» "Здравствуйте, бабушка.
Мы пришли ночевать к тебе!"
«Ну и хорошо, будет, что поужинать мне», Они перепугались.
Вот она вошла, беремя дров большое принесла. Беремя дров принесла, поклала в печку, затопила. Подошла к ним, взяла одного, портного, и зарезала, посадила в печку и убрала.
— Так и написано «убрала»? — не выдержала Светлова.
— Угу…
— Ну, надо же, прямо современный грубый криминал: «Той же ночью бабушка убрала портного»! А какой бы мог быть заголовок в газете, представляешь?
— Представляю… «Портного убрала бабушка!»
— Точно!
— Ну ладно тебе, слушайте дальше… "Кузнец сидит и думает: что делать?
И говорит: «Бабушка, я кузнец». — «Что умеешь делать-ковать?» — «Да я все умею!» — «Скуй мне глаз!» — «Хорошо, да есть ли у тебя веревка? Надо тебя связать». Она пошла, принесла две веревки, одну потоньше, другую толще. Вот он связал ее одной, что была потоньше. Она повернулась и разорвала. «Нет, бабушка, так не годится». Взял он толстую веревку, да этою веревкой и окрутил ее хорошенько. Она повернулась, не порвала. Вот он взял шило, разжег его, наставил на глаз-то ей на здоровый, взял топор да обухом как вдарит по шилу…"
— Ужас… Может быть, мы все-таки не будем : читать эту сказку? — попросила Светлова.
— Подожди, мне уже самому интересно!
— И мне, — скромно заметил Кит, без нажима подчеркивая, что его мнение не последнее — книжку вслух решили почитать все-таки именно для него! — Кузнец от нее убежал, от этой высокой худощавой? — нетерпеливо спросил он отца.
— Да! Но это еще не конец…
— А что же дальше?
— Да слушайте вы! — возмутился Петя. — "И пошел опять кузнец в лес по узенькой тропинке. Смотрит, в дереве топорик с золотой ручкой. Захотел себе взять. Вот он взялся за этот топорик, рука и пристала к нему. Что делать? Никак не оторвешь. Оглянулся назад. Идет к нему лихо и кричит: «Вот ты, злодей, и не ушел».
Кузнец вынул ножик, в кармане у него был, и давай руку пилить. Отрезал ее и ушел. Пришел в свою деревню и стал показывать свою руку:
«Вот, — говорит, — я без руки остался, а товарища моего совсем съели».
Конец! Тут и сказочке конец…
— Да… — вздохнула Светлова, — а еще говорят, в нынешних детективах много трупов. Вот недавно даже читала в газете: проводится «круглый стол», обсуждается тема «Детектив как средство жестокости».
— Звучит не слишком по-русски… Все равно, что сказать: «Русская сказка как средство доброты».
— Куда там… Доброты! На полторы страницы текста — один зажаренный в печи труп, пытки с особой изощренной жестокостью — раскаленным шилом в глазик!
— и другие не менее тяжелые увечья. Например: отпиленная рука… Одна только эта «оптимистическая» финальная фраза чего стоит… «Вот, — говорит, — я без руки остался, а товарища моего совсем съели».
— А чего ты хотела? — философски заметил Петр. — Это же фольклор. Испокон веков главным средством воспитания детей был психологический террор — запугивание, угроза! И в этом смысле фольклор, народная сказка прекрасно справлялись с поставленной задачей.
— Тогда все равно, что читать бедному ребенку — «Терешечку», где мальчика запекают в печи, что «Кошмар на улице Вязов»?
— Логично. Например, уровень ужаса, который испытывает ребенок, когда Муху-Цокотуху куда-то там волокут, по оценкам психологов, зашкаливает за допустимый предел.
— Неужели?! — ужаснулась Светлова. — Нет уж. — Завтра же зайду в книжный магазин и постараюсь найти для Кита что-нибудь современное… доброе, светлое…
— А что такое лихо? — вдруг спросил Кит.
— Ну… Лихо — это плохо.
— Это неприятности?
— В общем, да. Причем большие неприятности!
— Ма… — вдруг задумчиво спросил Кит. — А зачем же этот кузнец пошел искать неприятностей?
— Ну… — Светлова смешалась. — Очевидно, ему хотелось новых ощущений… Впрочем, спроси папу. Правда, Петя, зачем?
— Ну, видишь ли, сынок, это очень по-нашему — искать приключений на свою задницу!
— Ты уверен? — Светлова нахмурилась от «не педагогических» объяснений своего мужа.
— Абсолютно уверен. Обратите внимание, кузнец — это хорошая, высоко котирующаяся на рынке труда профессия. В деревне кузнец не последний человек. В общем, средний класс. То есть это жизнь без проблем, постоянный доход, социальный статус, уверенность в завтрашнем дне. И вдруг буквально «на ровном месте» — заметьте, ни с того, ни с сего! — этот кузнец начинает колобродить.
— Может, у него кризис среднего возраста? — предположила Светлова.
В это время зазвонил телефон.
Петя снял трубку:
— Привет!
Стариков стал с кем-то разговаривать, а Светлова отправилась по предназначению, на кухню. Однако минут через пять там появился и ее муж.
— Подойди, пожалуйста, к телефону. Это тебя! — пригласил ее супруг.
Надо сказать, приглашение прозвучало несколько иронически.
— А кто это?
— Андрюша Кронрод.
— Вот как? — удивилась Светлова. Андрей был сугубо Петиным приятелем, и, в общем-то, Светлова не помнила, чтобы когда-нибудь они с Андреем общались «поверх Петиной головы».
— Интересно… — пробормотала она.
— Мне тоже, — хмыкнул Стариков. — Он хочет тебя о чем-то попросить. У него, видишь ли, к тебе дело.
— Какое?
— Видишь ли, мне он этой тайны не открыл! Светлова не удержалась от усмешки. Все ясно! Петр становился настоящим собственником: его друг это только его друг! И что могут быть за секреты от него, и как это его могут хоть на десять минут исключить из общения?!
Сообразив, что такие переживания Петру будут только полезны, Светлова не стала успокаивать мужа и отправилась преспокойно к телефону.
— Ань! Понимаешь, тут такое дело… — услышала она в трубке заметно взволнованный голос Андрея. — Нужна квалифицированная помощь. Нашелся один мой пропавший друг…
Анин собеседник вдруг нерешительно замолчал.
— Ну, так это же хорошо, — заметила Светлова. — Я понимаю —пропал бы человек!.. А тут нашелся!
— Если бы хорошо…
— Не поняла?
— Видишь ли, его нашли мертвым, спустя несколько месяцев после его исчезновения.
— Ах, вот что… Извини. Мне очень жаль.
— Причем, нашли довольно далеко от Москвы — под Тверью, в лесу.
— Подснежник?
— Да…
— Ужасно…
— Так, понимаешь, была, пока его не нашли, у его жены и у родных, и вообще у нас всех, кто его знал, надежда, что он еще вернется. А теперь… Ну, в общем, ты представляешь, что творится сейчас у него дома. Мать, отца у него нет, вообще пришлось в больницу положить…
— А кто он, этот твой друг?
— Журналист. Зовут Максим Селиверстов. Работал в газете.
— Это его жена просит помочь?
— Да, Майя, его жена… Точней сказать, ее родители. Их очень беспокоит состояние дочери. Она-то сама, бедняжка, просто в шоке… Никак не может прийти в себя.
— Ну, это естественно.
— Понимаешь, какое дело, Майя вбила себе в голову, что у покойника, у Максима, какое-то странное выражение лица… И это, как она говорит, не дает ей покоя!
— Ей не дает покоя выражение лица у покойника?
— Ну да!
— То есть, Андрей, извини за неделикатность, но поскольку ты не «жена покойного», я употреблю более точное выражение… Речь идет о странном выражении лица у трупа, пролежавшего несколько месяцев в лесу где-то под Тверью?
— Да я же, Ань, и говорю тебе: не в себе она! Вбила в голову. Причем это у нее уже вроде мании: забросила все свои дела, твердит, что ей надо знать, что случилось с Максимом.
— Ах, вот что…
— А родители, сама понимаешь, в панике: зятя-то все равно уже не вернешь, а у дочки того гляди совсем с головой скоро будет плохо. Они люди состоятельные, вполне могут заплатить за расследование.
— И насколько я поняла, ты предлагаешь мне за него взяться?
— Точно…
— А родственники Максима что-нибудь уже предпринимали?
— Конечно… Милиция и все такое! Ну, милиция, сама понимаешь, и когда Макс только исчез, ничего не обещала. Нет, мол, никаких у пропавшего ни врагов, ни опасных связей, грабить у него было нечего — за что тут зацепиться?!
— А это и в самом деле так?
— В самом деле. Светлова вздохнула:
— Тяжелый случай…
— Ну, а теперь, — продолжал Кронрод, — когда труп Максима обнаружился, менты и вовсе ручки сложили… Столько времени, говорят, прошло — что мы можем сделать?
— Ну, понятно…
— Понимаешь, по-своему они правы… Ведь даже версия с психом и немотивированным преступлением: шел-шел, встретил сумасшедшего — вот тебе и смерть! — отпадает.
— Отпадает?
— Ну да! Зачем такому психу, если он убил Макса, везти труп за триста километров?! А сам Максим туда, в эту Тверь поехать ну никак не мог. Если только его загипнотизировали. И дали установку: гони в леса под Тверью на ночь глядя. Абсурд, сама понимаешь!
— С милицией все ясно. Не помогла, — подвела итог Светлова. — Ну, а «все такое»? Это что такое означает?
— «Все такое» — это детектив-любитель, к которому обратились Майины родители. Когда с милицией не заладилось, они нашли человека по объявлению.
— Ну и?
— Ну и теперь этого «любителя» самого милиция прихватила!
— А что такое?
— А он, понимаешь, первым делом устроил незаконную прослушку.
Подключился к телефонам некоторых товарищей.
— Каких?
— Ну, тех, кто был как-то связан с последними днями и делами Максима Селиверстова.
— Совершенно незаконно! — возмутилась Светлова. — Но не так уж, надо заметить, и глупо…
— Ну, вот его на этом неглупом занятии и прихватили. Дежурная в диспетчерской, которой этот детектив-любитель представился мастером Филевского телефонного узла, оказалась очень недоверчивой.
— Вот даже как?
— Ага… Ключи она ему от технического шкафа с телефонными проводами дала, как он и попросил: хочешь проверять состояние коммуникаций — проверяй. Но потом, бдительная, позвонила на этот самый Филевский телефонный узел. И ей ответили, что никого не присылали. И на всякий случай послали уже настоящего телефониста-с проверкой. Ну, вот он и обнаружил диктофон, присоединенный проводами к телефонному номеру.
— А чей был номер?
— Одной из проживающих в этом доме дам. Теперь любитель сам под следствием.
— Понятно…
— В общем, для Майи и ее родителей это была предпоследняя попытка что-то выяснить.
— Предпоследняя? А последняя это, надо полагать, я?
— Угадала.
— Ну что ж, по крайней мере, спасибо за то, что ты такого высокого обо мне мнения.
— Не за что. Это не лесть, а правда. Ну, что, Ань, возьмешься за это дело?
— А что за газета? Ну, та, в которой этот журналист работал? — ответила вопросом на вопрос Светлова. — Я, честно говоря, не помню уж, когда и читала в последний раз газеты.
— Ну, газета как газета… Ты, может, даже и не слышала о такой. Сейчас вообще много газет, о которых никто не слышал. Крошечный тираж и сплоченный коллектив сотрудников, которые практически пишут сами для себя, своих родственников и знакомых. Сами пишут, сами читают, сами себя хвалят. Гонорары копеечные, но как занятие — довольно интересно…
— Как же этот Селиверстов жил на такие деньги? Да еще и жена у него…
— Так вот в жене все и дело. У Майи, я же говорю, очень обеспеченные родители, по сути, они и финансировали молодую семью. Максика и Майю.
— А о чем Селиверстов писал?
— Ну в основном о текущем литературном процессе.
— Вот уж не думала, что это так опасно…
— Да и никто не думал.
— Да?
— Ну, в общем, просто чудеса, понимаешь? Позвонил человек домой, сказал, что только заедет к этой Погребижской, — и как в воду канул.
— А это еще кто такая?
— А-а… — вздохнул Кронрод, — не забивай себе голову. Мария Погребижская — .та, что пишет детские книжки про львенка Рика. Максу нужно было срочно в номер сделать с ней небольшое интервью. Ей дали какую-то премию…
Этого, как его… Ну точно, международную премию имени Андерсена! И вот Максу надо было сделать об этом заметочку в номер… А ему удалось договориться о встрече и интервью.
— А, вспомнила! — обрадовалась Светлова просветлению своей памяти. — Львенок Рик… Как же, как же! Мне же читали родители в глубоком детстве…
— Ну, конечно, читали! Наверняка мало кто смог разминуться в нежном сопливом возрасте с творчеством Марии Погребижской.
— Сколько же ей сейчас лет?
— Понятия не имею… Возможно, и все сто. А вообще-то, классику не может быть меньше семидесяти.
— Значит, получается, что, отправившись на встречу с классиком детской литературы Погребижской, этот журналист и исчез?
— Выходит, что так.
— Дело вообще-то любопытное… — заметила Светлова. — Я бы даже сказала: профессионально интересное. Это ведь самый высший класс, когда никаких зацепочек, все концы обрублены и непонятно даже, с чего начинать.
— Ну, вот и давай! Начинай…
— Не могу,. Андрей! Устала как собака и как раз собираюсь отправиться куда-нибудь отдыхать. Маленький ребенок, сам понимаешь: день за два идет. А тут такая удача — свекровь дает мне десять дней отпуска.
— Жаль, что отказываешься… — Анин собеседник вздохнул. — А я, понимаешь, уже наобещал с три короба Майе, чтобы хоть как-то ее поддержать.
Глава семьи, а это было большой редкостью и большой удачей, никуда не торопился, никуда не уезжал, а смирно сидел на диване. Маленький Кит пристроился рядом с папой.
— Петр! Почитай ребенку вслух! — попросила Светлова. — Говорят, это относится к незабываемым впечатлениям детства: родной голос, чтение вслух…
— Точно? — с некоторым сомнением в голосе поинтересовался Анин муж.
— Точно. А то ребенок твой родной голос только по телефону слышит.
— А что будем читать?
— Сказку! — сразу, не задумываясь, предложил Кит.
— О'кей! Хорошо… Давай сказку.
Петр не слишком радостно поднялся с дивана, подошел к шкафу, покопался на книжных полках и извлек толстый потрепанный том.
— О'кей! Как заказывали. Русская народная сказка, — объявил он. — «Жил один кузнец, — начал он, открыв том наугад. — Что, говорит, я горя никакого не видал, пойду, поищу себе лихо. Взял и пошел, выпил хорошенько и пошел искать лихо».
Аня оглянулась на Кита.
— Начало что-то не слишком сказочное… — пробормотала она. — Скорее реализм какой-то… Критический. Может, что-нибудь другое почитаем?
— Нет уж, просили — слушайте. "Навстречу ему портной. «Здравствуй!» — «Здравствуй!» — «Куда идешь?» — «Да, брат, все говорят, лихо есть на свете. Иду искать». — «Пойдем вместе, я тоже не видал». Вот они шли-шли, зашли в лес густой, темный, нашли маленькую дорожку и пошли по ней, по узенькой дорожке.
Шли-шли по этой дорожке, видят, изба стоит большая. Ночь. Некуда идти. Вот, говорят, зайдем в эту избу. Вошли, никого там нету, пусто, нехорошо. Сели себе и сидят.
Вот и идет высокая женщина, худощавая, кривая, одноокая.
«А, — говорит, — у меня гости. Здравствуйте!» "Здравствуйте, бабушка.
Мы пришли ночевать к тебе!"
«Ну и хорошо, будет, что поужинать мне», Они перепугались.
Вот она вошла, беремя дров большое принесла. Беремя дров принесла, поклала в печку, затопила. Подошла к ним, взяла одного, портного, и зарезала, посадила в печку и убрала.
— Так и написано «убрала»? — не выдержала Светлова.
— Угу…
— Ну, надо же, прямо современный грубый криминал: «Той же ночью бабушка убрала портного»! А какой бы мог быть заголовок в газете, представляешь?
— Представляю… «Портного убрала бабушка!»
— Точно!
— Ну ладно тебе, слушайте дальше… "Кузнец сидит и думает: что делать?
И говорит: «Бабушка, я кузнец». — «Что умеешь делать-ковать?» — «Да я все умею!» — «Скуй мне глаз!» — «Хорошо, да есть ли у тебя веревка? Надо тебя связать». Она пошла, принесла две веревки, одну потоньше, другую толще. Вот он связал ее одной, что была потоньше. Она повернулась и разорвала. «Нет, бабушка, так не годится». Взял он толстую веревку, да этою веревкой и окрутил ее хорошенько. Она повернулась, не порвала. Вот он взял шило, разжег его, наставил на глаз-то ей на здоровый, взял топор да обухом как вдарит по шилу…"
— Ужас… Может быть, мы все-таки не будем : читать эту сказку? — попросила Светлова.
— Подожди, мне уже самому интересно!
— И мне, — скромно заметил Кит, без нажима подчеркивая, что его мнение не последнее — книжку вслух решили почитать все-таки именно для него! — Кузнец от нее убежал, от этой высокой худощавой? — нетерпеливо спросил он отца.
— Да! Но это еще не конец…
— А что же дальше?
— Да слушайте вы! — возмутился Петя. — "И пошел опять кузнец в лес по узенькой тропинке. Смотрит, в дереве топорик с золотой ручкой. Захотел себе взять. Вот он взялся за этот топорик, рука и пристала к нему. Что делать? Никак не оторвешь. Оглянулся назад. Идет к нему лихо и кричит: «Вот ты, злодей, и не ушел».
Кузнец вынул ножик, в кармане у него был, и давай руку пилить. Отрезал ее и ушел. Пришел в свою деревню и стал показывать свою руку:
«Вот, — говорит, — я без руки остался, а товарища моего совсем съели».
Конец! Тут и сказочке конец…
— Да… — вздохнула Светлова, — а еще говорят, в нынешних детективах много трупов. Вот недавно даже читала в газете: проводится «круглый стол», обсуждается тема «Детектив как средство жестокости».
— Звучит не слишком по-русски… Все равно, что сказать: «Русская сказка как средство доброты».
— Куда там… Доброты! На полторы страницы текста — один зажаренный в печи труп, пытки с особой изощренной жестокостью — раскаленным шилом в глазик!
— и другие не менее тяжелые увечья. Например: отпиленная рука… Одна только эта «оптимистическая» финальная фраза чего стоит… «Вот, — говорит, — я без руки остался, а товарища моего совсем съели».
— А чего ты хотела? — философски заметил Петр. — Это же фольклор. Испокон веков главным средством воспитания детей был психологический террор — запугивание, угроза! И в этом смысле фольклор, народная сказка прекрасно справлялись с поставленной задачей.
— Тогда все равно, что читать бедному ребенку — «Терешечку», где мальчика запекают в печи, что «Кошмар на улице Вязов»?
— Логично. Например, уровень ужаса, который испытывает ребенок, когда Муху-Цокотуху куда-то там волокут, по оценкам психологов, зашкаливает за допустимый предел.
— Неужели?! — ужаснулась Светлова. — Нет уж. — Завтра же зайду в книжный магазин и постараюсь найти для Кита что-нибудь современное… доброе, светлое…
— А что такое лихо? — вдруг спросил Кит.
— Ну… Лихо — это плохо.
— Это неприятности?
— В общем, да. Причем большие неприятности!
— Ма… — вдруг задумчиво спросил Кит. — А зачем же этот кузнец пошел искать неприятностей?
— Ну… — Светлова смешалась. — Очевидно, ему хотелось новых ощущений… Впрочем, спроси папу. Правда, Петя, зачем?
— Ну, видишь ли, сынок, это очень по-нашему — искать приключений на свою задницу!
— Ты уверен? — Светлова нахмурилась от «не педагогических» объяснений своего мужа.
— Абсолютно уверен. Обратите внимание, кузнец — это хорошая, высоко котирующаяся на рынке труда профессия. В деревне кузнец не последний человек. В общем, средний класс. То есть это жизнь без проблем, постоянный доход, социальный статус, уверенность в завтрашнем дне. И вдруг буквально «на ровном месте» — заметьте, ни с того, ни с сего! — этот кузнец начинает колобродить.
— Может, у него кризис среднего возраста? — предположила Светлова.
В это время зазвонил телефон.
Петя снял трубку:
— Привет!
Стариков стал с кем-то разговаривать, а Светлова отправилась по предназначению, на кухню. Однако минут через пять там появился и ее муж.
— Подойди, пожалуйста, к телефону. Это тебя! — пригласил ее супруг.
Надо сказать, приглашение прозвучало несколько иронически.
— А кто это?
— Андрюша Кронрод.
— Вот как? — удивилась Светлова. Андрей был сугубо Петиным приятелем, и, в общем-то, Светлова не помнила, чтобы когда-нибудь они с Андреем общались «поверх Петиной головы».
— Интересно… — пробормотала она.
— Мне тоже, — хмыкнул Стариков. — Он хочет тебя о чем-то попросить. У него, видишь ли, к тебе дело.
— Какое?
— Видишь ли, мне он этой тайны не открыл! Светлова не удержалась от усмешки. Все ясно! Петр становился настоящим собственником: его друг это только его друг! И что могут быть за секреты от него, и как это его могут хоть на десять минут исключить из общения?!
Сообразив, что такие переживания Петру будут только полезны, Светлова не стала успокаивать мужа и отправилась преспокойно к телефону.
— Ань! Понимаешь, тут такое дело… — услышала она в трубке заметно взволнованный голос Андрея. — Нужна квалифицированная помощь. Нашелся один мой пропавший друг…
Анин собеседник вдруг нерешительно замолчал.
— Ну, так это же хорошо, — заметила Светлова. — Я понимаю —пропал бы человек!.. А тут нашелся!
— Если бы хорошо…
— Не поняла?
— Видишь ли, его нашли мертвым, спустя несколько месяцев после его исчезновения.
— Ах, вот что… Извини. Мне очень жаль.
— Причем, нашли довольно далеко от Москвы — под Тверью, в лесу.
— Подснежник?
— Да…
— Ужасно…
— Так, понимаешь, была, пока его не нашли, у его жены и у родных, и вообще у нас всех, кто его знал, надежда, что он еще вернется. А теперь… Ну, в общем, ты представляешь, что творится сейчас у него дома. Мать, отца у него нет, вообще пришлось в больницу положить…
— А кто он, этот твой друг?
— Журналист. Зовут Максим Селиверстов. Работал в газете.
— Это его жена просит помочь?
— Да, Майя, его жена… Точней сказать, ее родители. Их очень беспокоит состояние дочери. Она-то сама, бедняжка, просто в шоке… Никак не может прийти в себя.
— Ну, это естественно.
— Понимаешь, какое дело, Майя вбила себе в голову, что у покойника, у Максима, какое-то странное выражение лица… И это, как она говорит, не дает ей покоя!
— Ей не дает покоя выражение лица у покойника?
— Ну да!
— То есть, Андрей, извини за неделикатность, но поскольку ты не «жена покойного», я употреблю более точное выражение… Речь идет о странном выражении лица у трупа, пролежавшего несколько месяцев в лесу где-то под Тверью?
— Да я же, Ань, и говорю тебе: не в себе она! Вбила в голову. Причем это у нее уже вроде мании: забросила все свои дела, твердит, что ей надо знать, что случилось с Максимом.
— Ах, вот что…
— А родители, сама понимаешь, в панике: зятя-то все равно уже не вернешь, а у дочки того гляди совсем с головой скоро будет плохо. Они люди состоятельные, вполне могут заплатить за расследование.
— И насколько я поняла, ты предлагаешь мне за него взяться?
— Точно…
— А родственники Максима что-нибудь уже предпринимали?
— Конечно… Милиция и все такое! Ну, милиция, сама понимаешь, и когда Макс только исчез, ничего не обещала. Нет, мол, никаких у пропавшего ни врагов, ни опасных связей, грабить у него было нечего — за что тут зацепиться?!
— А это и в самом деле так?
— В самом деле. Светлова вздохнула:
— Тяжелый случай…
— Ну, а теперь, — продолжал Кронрод, — когда труп Максима обнаружился, менты и вовсе ручки сложили… Столько времени, говорят, прошло — что мы можем сделать?
— Ну, понятно…
— Понимаешь, по-своему они правы… Ведь даже версия с психом и немотивированным преступлением: шел-шел, встретил сумасшедшего — вот тебе и смерть! — отпадает.
— Отпадает?
— Ну да! Зачем такому психу, если он убил Макса, везти труп за триста километров?! А сам Максим туда, в эту Тверь поехать ну никак не мог. Если только его загипнотизировали. И дали установку: гони в леса под Тверью на ночь глядя. Абсурд, сама понимаешь!
— С милицией все ясно. Не помогла, — подвела итог Светлова. — Ну, а «все такое»? Это что такое означает?
— «Все такое» — это детектив-любитель, к которому обратились Майины родители. Когда с милицией не заладилось, они нашли человека по объявлению.
— Ну и?
— Ну и теперь этого «любителя» самого милиция прихватила!
— А что такое?
— А он, понимаешь, первым делом устроил незаконную прослушку.
Подключился к телефонам некоторых товарищей.
— Каких?
— Ну, тех, кто был как-то связан с последними днями и делами Максима Селиверстова.
— Совершенно незаконно! — возмутилась Светлова. — Но не так уж, надо заметить, и глупо…
— Ну, вот его на этом неглупом занятии и прихватили. Дежурная в диспетчерской, которой этот детектив-любитель представился мастером Филевского телефонного узла, оказалась очень недоверчивой.
— Вот даже как?
— Ага… Ключи она ему от технического шкафа с телефонными проводами дала, как он и попросил: хочешь проверять состояние коммуникаций — проверяй. Но потом, бдительная, позвонила на этот самый Филевский телефонный узел. И ей ответили, что никого не присылали. И на всякий случай послали уже настоящего телефониста-с проверкой. Ну, вот он и обнаружил диктофон, присоединенный проводами к телефонному номеру.
— А чей был номер?
— Одной из проживающих в этом доме дам. Теперь любитель сам под следствием.
— Понятно…
— В общем, для Майи и ее родителей это была предпоследняя попытка что-то выяснить.
— Предпоследняя? А последняя это, надо полагать, я?
— Угадала.
— Ну что ж, по крайней мере, спасибо за то, что ты такого высокого обо мне мнения.
— Не за что. Это не лесть, а правда. Ну, что, Ань, возьмешься за это дело?
— А что за газета? Ну, та, в которой этот журналист работал? — ответила вопросом на вопрос Светлова. — Я, честно говоря, не помню уж, когда и читала в последний раз газеты.
— Ну, газета как газета… Ты, может, даже и не слышала о такой. Сейчас вообще много газет, о которых никто не слышал. Крошечный тираж и сплоченный коллектив сотрудников, которые практически пишут сами для себя, своих родственников и знакомых. Сами пишут, сами читают, сами себя хвалят. Гонорары копеечные, но как занятие — довольно интересно…
— Как же этот Селиверстов жил на такие деньги? Да еще и жена у него…
— Так вот в жене все и дело. У Майи, я же говорю, очень обеспеченные родители, по сути, они и финансировали молодую семью. Максика и Майю.
— А о чем Селиверстов писал?
— Ну в основном о текущем литературном процессе.
— Вот уж не думала, что это так опасно…
— Да и никто не думал.
— Да?
— Ну, в общем, просто чудеса, понимаешь? Позвонил человек домой, сказал, что только заедет к этой Погребижской, — и как в воду канул.
— А это еще кто такая?
— А-а… — вздохнул Кронрод, — не забивай себе голову. Мария Погребижская — .та, что пишет детские книжки про львенка Рика. Максу нужно было срочно в номер сделать с ней небольшое интервью. Ей дали какую-то премию…
Этого, как его… Ну точно, международную премию имени Андерсена! И вот Максу надо было сделать об этом заметочку в номер… А ему удалось договориться о встрече и интервью.
— А, вспомнила! — обрадовалась Светлова просветлению своей памяти. — Львенок Рик… Как же, как же! Мне же читали родители в глубоком детстве…
— Ну, конечно, читали! Наверняка мало кто смог разминуться в нежном сопливом возрасте с творчеством Марии Погребижской.
— Сколько же ей сейчас лет?
— Понятия не имею… Возможно, и все сто. А вообще-то, классику не может быть меньше семидесяти.
— Значит, получается, что, отправившись на встречу с классиком детской литературы Погребижской, этот журналист и исчез?
— Выходит, что так.
— Дело вообще-то любопытное… — заметила Светлова. — Я бы даже сказала: профессионально интересное. Это ведь самый высший класс, когда никаких зацепочек, все концы обрублены и непонятно даже, с чего начинать.
— Ну, вот и давай! Начинай…
— Не могу,. Андрей! Устала как собака и как раз собираюсь отправиться куда-нибудь отдыхать. Маленький ребенок, сам понимаешь: день за два идет. А тут такая удача — свекровь дает мне десять дней отпуска.
— Жаль, что отказываешься… — Анин собеседник вздохнул. — А я, понимаешь, уже наобещал с три короба Майе, чтобы хоть как-то ее поддержать.