Страница:
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Когда лестница под ним проломилась, Иссканр, конечно же, испугался. Свалиться в непроглядную темень корабельных внутренностей — этак можно и шею себе свернуть! Или, что еще хуже, переломать руки и ноги и остаться живым — но при этом беспомощным калекой. В снатонрском госпитале он видывал таких…
Но нет — разумеется, и о калеках, и о смерти он подумал позже, когда вместе с грудой трухлявых досок рухнул в воду, вынырнул, лихорадочно отмахиваясь руками, нащупал подошвами дно и понял, что попал в один из отсеков парусника-дома. В самом деле, не мог же он прошибить все ярусы и рухнуть в море! Теперь главным было не паниковать, осмотреться и найти выход.
Иссканр взглянул наверх, где светлело далекое пятно перекрытия, которое он, падая, пробил. Видимо, под непрочной лестницей уже были пустоты — или доски под ней тоже прогнили. Так или иначе, а выбраться через дыру он не сможет, попросту не дотянется. Звать на помощь тоже бессмысленно, вряд ли поблизости кто-нибудь есть.
Остается одно: искать дверь.
Он огляделся по сторонам: благодаря неясному свету из пролома темнота здесь была не такой уж непроглядной. Вода доставала Иссканру до пояса, в ней плавали доски, несколь-ко раздувшихся крысиных утопленников, какой-то мусор и лодка!
Что за чудеса, откуда ей здесь взяться?!
Иссканр зашагал к лодке, отгребая в сторону плавающий на поверхности сор и радуясь, что при падении не задел руку, обожженную махсраями. Иногда она начинала ныть без видимых причин, перед плохой погодой или крупной драчкой, хотя обычно вела себя пристойно. Зато сильный удар мог разбередить старую рану, что сейчас было бы совсем некстати.
Добравшись до лодки, Иссканр оглядел ее со смешанным чувством восхищения и ужаса. Она и впрямь была немыслимо древней! Длинная, с широкими бортами и одинаково заостренными носом и кормой, она, казалось, вынырнула из тех времен, о которых складывают легенды. Возможно, ее бортов касалась рука самого Морепашца! а что? ведь «Кинатит» принадлежал к великой армаде! Иссканр с благоговейным трепетом, которого сам от себя не ожидал, провел пальцами по искусному узорочью на носу лодки. Да, это явно была не обычная спасательная шлюпка — да и кому нужна спасательная шлюпка внутри парусника-дома? Скорее, это погребальная ладья.
Погоди-ка, но кому нужна внутри парусника-дома погребальная ладья? Да, он слышал, что далекие предки, еще когда жили на Востоке, хоронили своих мертвых подобным образом, но — посреди океана? когда дорога каждая щепочка? — нет, вряд ли… Во всяком случае, вряд ли они хоронили бы так всех своих мертвецов. А вот наиболее знатных…
Он отшатнулся, когда сообразил, что в этом ящике в центре лодки может лежать покойник, которому пять сотен лет! Покойник, дух которого так и не отлетел во Внешние Пустоты, ибо обряд не был закончен надлежащим образом — лодка-то осталась здесь, ее не отправили в свободное плавание по морю.
В этот момент парусник-дом вздрогнул и заскрежетал от мощнейшего удара, Иссканр снова полетел в воду — пожалел о том, что вышел из каморки… проклятие! что вообще сел в лодку Оварда!..
Взгляд Гвоздя упал на зеркало, в котором сейчас отражалась его намыленная, с мокрыми волосами, физиономия. «Старина, а не теряешь ли ты чувство юмора? Малолетняя неженка привыкла, что ей всё доступно и подвластно. Ты не в первый раз сталкиваешься с такими. Так чего взъелся? Проучить ее? Обязательно! Но на кой при этом пускать пар из ноздрей и рыть копытом землю? Как-то оно… несолидно, несерьезно. Не по-гвоздевски, что ли…»
Когда он приступил к бритью, то уже полностью успокоился и даже решился высвистеть некий мотивчик.
И едва не пустил себе кровь, увидев в окне, кто идет по расписным плитам двора от ворот к дому.
Человек, взволновавший Гвоздя, выглядел вполне безобидно. Невысокого роста, с сутулыми плечами, с лысиной, вылупившейся в седых волосах. Хотя сейчас, когда на нем были зеленый камзол с желтыми вставками на рукавах и берет, увенчанный чрезмерно пышным, преломившемся напополам пером, человек выглядел представительно. И ни лысины, ни сутулости плеч видно не было.
Просто Гвоздь знал о них — равно как и о том, какого рода должность занимает гость госпожи Н'Адер.
Он закусил губу, глядя, как визитер преодолевает ступеньки и исчезает за распахнутыми дверьми. Наскоро оделся, проклиная портного, который понашил столько пуговиц-крючочков-застежек; выскользнул в коридор…
— Господин закончил свой туалет? — У дверей возвышался громила — судя по смуглой коже и носу с горбинкой, выходец с юга. «Или, — добавил про себя Кайнор, — из-за Хребта».
— Да, закончил.
— Тогда следуйте за мной.
«А ты на что надеялся, Гвоздь? У чернявой, конечно, самомнение перехлестывает через край, но она ведь не дура, чтобы оставлять тебя без присмотра».
Тем же путем, каким Кайнора привели в башенку, они спустились обратно, но пошли уже не в комнату с портретами покойных супругов Н'Адер, а совсем в другую сторону. Остановились только перед дверьми, на которых был изображен весь Сатьякал, от Дракона до Сколопендры. Громила постучал с неожиданной деликатностью, заглянул внутрь, кивнул, выслушивая наставления, и прикрыл дверь — снаружи.
— Присаживайтесь, господин. Придется немного подождать, пока графиня освободится.
«Значит, старик уже у нее».
Гвоздь примостился на ближайшем к двери стуле — в надежде хоть что-нибудь услышать. Но, разумеется, кабинет был защищен от посторонних глаз и ушей.
«Проклятие! Проклятие, проклятие, пр-роклятие!.. Очень может быть, что сейчас они решают, как со мной поступить, а я, сидя в пяти шагах от них, ничего про то не ведаю. И узнаю, когда будет слишком поздно. Проклятие!
…Зачем я на самом деле понадобился чернявой? Откуда обо мне прознал ее папаша? Каким боком ко всему этому причастен бравый К'Дунель?
И что мне теперь делать, чтобы спасти собственную шкуру?!»
Он подумал о человеке, который сейчас разговаривал с графиней, и смертельный холодок полозом скользнул вверх по спине, обвиваясь вокруг горла, мешая дышать, замутняя рассудок.
Господин Фейсал — вот как зовут человека с сутулыми плечами. Когда-то, в детстве, Кайнор мечтал, чтобы у него был дядюшка: добрый, мудрый, немного таинственный. фейсал выглядел именно так но когда Кайнор впервые попал к нему на прием, он уже не был ребенком и отлично знал, кто такой этот пожилой человек с добрым взглядом.
Говорят, в южных болотах Трюньила живут гигантские ящерицы, которые плачут, пожирая свою жертву. Господин фейсал в таких случаях не плакал, он по-отечески улыбался. Вполне возможно, что в глубине души он считал себя добрым малым, вынужденным — для блага королевства, разумеется! — выполнять кое-какую грязную работенку. Он никого не убил собственными руками, но его подпись или пара словечек порой открывали цепочку событий, на конце которой человека дожидался, позевывая от скуки, площадный палач.
Если пользоваться иносказательными фигурами речи, которые так любят придворные поэты, король Иншгурры был головой государства, а вот господин Фейсал — ушами, глазами и прочими подобными, так сказать, испытующими органами державы.
Ну а Кайнор Мьекрский по прозвищу Рыжий Гвоздь был — чего уж греха таить! — одним из шептунов господина Фейсала.
И он твердо знал, что больше всего на свете господин Фейсал не любит «проколовшихся» шептунов. До смерти не любит.
Баллуш Тихоход сегодня не сомкнул глаз. С утра он молился, запершись у себя в кабинете и велев никого и ни под каким предлогом не пускать к нему. Он молился — истово, искренне, испуганно — ибо то, что приснилось ему, грозило вот-вот разрушить привычную Баллушу картину мира,
Монахи перешептывались по коридорам, строя самые нелепые предположения, но Тихоход, услышь их, лишь горько усмехнулся бы: наивные, они просто не способны представить ничего по-настоящему ужасного!
Рано утром он облачился в свои лучшие одежды — те самые, расшитые золотом и жемчугом, которые получил при посвящении в настоятели Йнуугской обители (что делало его и членом Собора Двадцати Четырех — высшего органа церковной власти). Герник, старый верный Герник, как обычно, уложил его волосы в «плавник» и скрепил двумя гребнями. После чего слуга был отослан прочь, а Баллуш отодвинул занавеску, скрывавшую молитвенную нишу, и встал на колени перед священными статуэтками всего Сатьякала.
Дракон Огненосный, Лягушка Пестроспинная, Муравей Вездесущий, Змея Немигающая, Мотылек Яркокрылый, Стрекоза Стремительная, Кабарга Остроклыкая, Акула Неустанная, Цапля Разящая, Нетопырь Порхающий, Крот Проницающий, Сколопендра Стоногая — они смотрели на него янтарными бусинами глаз, безжалостные и безжизненные. Такими они были всегда, такими они будут…
Он отшатнулся, когда увидел, как вспыхивают внутренним огнем медовые капельки на голове Неустанной.
Так значит, это правда?! О, зверобоги!..
Баллуш задрожал всем телом, попытался было закрыть глаза, чтобы не видеть статуэтку, — но не посмел. По его морщинистым, изъязвленным ритуальными шрамами щекам потекли слезы — но он не заметил этого. Раскачиваясь из стороны в сторону всем телом, Тихоход смотрел, как янтарные глаза Неустанной разгораются ярче и ярче. А перед внутренним взором Баллуша разворачивались совсем другие картины — их он наблюдал и сейчас, ночью, стоя у окна, за которым ярилось море.
Точно так же, наверное, оно ярилось во время Десятилетия Сатьякалова Гнева — когда зверобоги низошли в Тха во второй раз, чтобы уничтожить пралюдей, прежних обитателей Ллаургина. О тех годах сохранилось мало сведений. Зато о временах Третьего Нисхождения, случившегося около трехсот семидесяти лет назад, летописей и свидетельств достаточно — читай не хочу! Тогда…
Что произошло тогда, кто ответит?! Официальные хроники не в счет, равно как и то, что записано в «Бытии». Те времена называют Расколом — почему? «Бытие» утверждало, что «низвергнут был враг Сатъякала, развоплощен на веки вечные и имя его было предано забвению, служители его — смерти; и кто без необходимости вспомнит о нем, будет наказан… болезнями, невзгодами, лишениями, смертью ужасноокой…» Пылали об ту пору монастыри-отступники, костры из запрещенных свитков коптили небеса и грели городских бродяг. Все это было, было, было! — и не вычеркнуть, не поправить!
А потом пала Сеть — и Ллаургин стал Отсеченным; и примерно в те же годы зародился культ Запретной Книги, с которым Сатьякалова церковь борется — не слишком-то успешно! — вот уже почти три с половиной столетия.
И тогда же горцы сообщили о возникновении Лабиринта.
Но в те времена почти никому не было дела ни до Лабиринта, ни до разрушенных монастырей, ни до культа Запретной Книги. Вместе с Сетью на Ллаургин обрушилось чересчур много испытаний и бед.
«В том, что люди справились с этими бедами и выдержали испытания, есть заслуга и Церкви, — думал, глядя в бешеные волны, Баллуш Тихоход. — И в годы затишья мы начали задавать вопросы и искать ответы. Сперва мы не знали, как это делается, но мы учились — учились читать ненаписанное и слышать невысказанное. Теперь мы расплачиваемся за это».
Он зябко поежился, коснулся ладонями «плавника» на голове и вздрогнул: «Но почему — именно мы?!»
Крупицы истины начали собирать еще задолго до первых захребетных походов — просто тогда людей, интересовавшихся прошлым, было меньше, чем тех, кого волновали заботы сиюминутные.
«Но ведь так было во все времена!» — он уперся лбом в стекло: холодно! как же холодно, о Неустанная! как же!..
Баллуш был далеко не первым, кто спрашивал пойманных сторонников культа Запретной Книги (запретников, как их называли) — прежде, чем отправить связанными в пучину волн. Но сопоставляя, он пришел к выводам, которых, кажется, никто до него не делал.
«…развоплощен на веки вечные»? Если бы! Тот, чье имя волею зверобогов предано забвению, вполне способен вернуться в мир снова — точнее, не в мир вообще, а именно в Ллаургин Отсеченный. И он возвращается, но только по частям. Воплощается — по частям.
А зверобоги, вне всякого сомнения, знают об этом.
Каждый раз, когда он возвращался в Ллаургин, они уничтожали Преданного Забвению — по частям же, повторяя то, что сделали во время Раскола, снова и снова. Ибо, по всей видимости, не могли отыскать другой выход.
Теперь всё изменилось.
«Они узнали, как уничтожить его окончательно! — беззвучно кричал — миру, морю, себе — Баллуш. — Теперь они знают. Но… что-то произошло между ними».
Даже мысленно он боялся произнести эту фразу: Сатьякал раскололся, и зверобоги враждуют между собой.
Впрочем, это длится вот уже несколько лет, но до последнего времени было не так страшно.
— Теперь, — повторил он в который раз, — всё изменилось!
И зашептал, глядя как волны дикими псами треплют остов «Кинатита»: «Умри! Так будет лучше для всех нас, мальчик! Умри же — и спаси Ллаургин еще на несколько десятилетий; а я тогда, может быть, придумаю, как спасти его навсегда».
За спиной Баллуша безмятежно потрескивали дрова в очаге; в его пламени Тихоход неделю назад сжег сообщение из монастыря Весеннего Роения. Сообщение, в котором шла речь о смерти брата Гланнаха и странном поведении караванного телохранителя по имени Иссканр.
«Счастливец! — подумал о покойном монахе Баллуш. — Ты занимался, чем хотел, уверовав, что обвел меня вокруг пальца. В одном ты был прав: чудес не бывает, Гланнах. И то, что нас ждет, если все Носители останутся живы — меньше всего это будет походить на чудо. Больше всего — на конец света».
Он вздрогнул и жадно впился взглядом в творившееся за стеклом: буря наконец-то поборола «Кинатит»! То, что не удалось времени, соли и крысам, смогла совершить стихия: древний парусник-дом, оторвавшись от скал острова, медленно опускался на дно.
…А в занавешенной молитвенной нише по-прежнему горели огнем янтарные бусины глаз Акулы Неустанной.
К счастью, хозяин оказался сообразительнее своего шептуна: небрежно кивнул и пошел дальше. Дескать, чего удивительного в том, что нас приветствует дожидающийся аудиенции у графини господин Не-знаю-как-его-зовут? Нич-чего удивительного! Вот если бы не приветствовал…
Гвоздь сообразил, что так оно и есть, — и выходит, сам того не ведая, он поступил правильно.
Дальше размышлять не было времени — смуглокожий громила кашлянул: «Госпожа готова вас принять».
— Ну, раз готова… — пробормотал Гвоздь, поправляя новенький камзол.
Последняя представительница рода Н'Адер дожидалась его за массивным лакированным столом, явно принадлежавшим (впрочем, как и весь кабинет) покойному батюшке-захребетнику. Вероятно, чернявая решила, что так будет выглядеть внушительнее — но смотрелась, признаться, смешно. Гвоздь обвел взглядом стены, частью увешанные гобеленами и оружием, частью заставленные стеллажами с древними и не очень свитками; скептически вздернул бровь.
Графинька заметила это, но виду не подала.
— Входите, господин Кайнор.
— Я уже вошел, — произнес, он сдержанно. — Итак…
Она кивнула. Мгновение или чуть дольше разглядывала узоры на столешнице, а потом внимательно посмотрела на Гвоздя:
— Вы когда-нибудь убивали людей?
— Двух. И больше, надеюсь, не придется.
— Отчего же?
— Я, знаете ли, графиня, сторонник крепкого здорового сна. А чужие смерти не способствуют душевному покою… даже когда убиваешь, защищая собственную жизнь.
Она снова кивнула и неосознанно провела пальцем по краю стола. Глядя на плотно поджатые губы госпожи Н'Адер, Гвоздь вдруг понял, что она боится его.
«И правильно делает!»
— Вы бывали в ллусимском Храме?
— За свою жонглерскую жизнь я был в стольких местах, что всех и не упомнишь. — Гвоздь шагнул к столу, заставляя графиню смотреть снизу вверх — или подняться с кресла. — К чему эти разговоры, госпожа? Разве имеет значение, был я на Ллусиме, не был?
— Может, и имеет — и большее, чем вы представляете. Вы действительно родились в Мьекре, господин Кайнор?
— Да вроде никаких особых семейных легенд по этому поводу не водилось, — произнес он осторожно. — Хотя, опять же, времени много прошло, что-то могло и забыться…
— Нет, всё правильно. Вы должны были родиться именно в Мьекре… Но скажите, господин Кайнор… — Она замялась.
— Да не стесняйтесь, графиня, отвечу на любые вопросы, кроме уж самых неприличных. Вы ведь не из праздного любопытства, верно? Это небось батюшка вам завещал меня расспросить. — По ее глазам Гвоздь понял, что неожиданно угадал. Ну что же, тем лучше. По вопросам усопшего вполне можно будет составить представление о том, чего же хотел граф-захребетник. — Спрашивайте, — подбодрил Гвоздь. — Я отвечу.
— Вы были в семье единственным ребенком?
— Нет, у меня был брат.
— Он тоже жонглер?
— Он покойник, графиня. Но при жизни был вполне добропорядочным селянином. Кроликов разводил, морковку выращивал. Как и мои родители. Это я, такой-сякой, решил собственным примером подтвердить народную мудрость про «в семье не без урода» — и ушел из дому.
— Почему?
— Что «почему»?
— Почему вы ушли? Вам родители сказали, что вы им не родной сын, так? — «Ах во-от оно что!» Кайнор помолчал, пощелкивая пальцами.
— Да, — сказал он наконец, — верно, графиня. Я действительно оказался подкидышем, но из дому я ушел не из-за этого… уж не знаю, поверите ли. А что, покойный ваш батюшка ненароком отписал мне часть своего наследства? — Теперь настал ее черед смеяться:
— Нет, что вы! С чего это вы взяли?
— Ваш батюшка был захребетником. И, кажется, не причислен Церковью к сонму святых. Да и откуда еще, скажите-ка, он мог знать такие душещипательные подробности о никому не известном мальчишке из никому не известного города… — Хотел добавить кое-что еще — сдержался. — Вот я и делаю выводы…
— Ошибочные! — В ее голосе зазвенела сталь захребетниковых мечей — да-а, порода — она проступает, как ни прячь! — Ошибочные, господин Кайнор! Просто отцу нравилось ваше творчество и он интересовался вами при жизни. И завещал, чтобы вы сопровождали меня в паломничестве к Ллусиму. — Она даже не сделала паузы перед словом «творчество», и это, заклюй его Цапля, Кайнору понравилось!
— Так-то оно так, графиня. Однако, замечу, ваш батюшка кое о чем забыл — или же попросту не успел сделать это, что в данном случае одно и то же. Не догадываетесь, о чем я? Он, графиня, позабыл — вот досада! — спросить моего мнения: хочу ли я тратить время на ллусимское паломничество. А я — не хочу.
— Вам заплатили… — Ну вот, опять те же самые стальные нотки в голосе — зря она это, ох зря!
— Мне заплатили за то, что я, бросив всё, отправлюсь с посланными вами людьми туда, куда они велят мне отправиться. Я это сделал — и труппа, к которой я принадлежу, получила деньги. Можно сказать, компенсацию за потраченное время. Всё. Мы в расчете, сударыня. Я ответил на ваши вопросы — а теперь разрешите откланяться. Или вы повезете меня к озеру даже против моего желания связанного, в мешке? — Он снова издевательски вздернул бровь. Видел: да, она готова и на такой вариант. Но — вопреки Кайноровым ожиданиям — графинька о мешке промолчала.
— Чего вы хотите? Еще денег? — Он развел руками и засмеялся:
— Ничего, графиня.
— Так не бывает.
— Бывает. Просто иногда в это очень трудно поверить. Особенно если вам что-нибудь позарез нужно.
— Ладно! — Она наконец поднялась из кресла, но лишь для того, чтобы решительно прихлопнуть ладошкой по столешнице. — Я не хотела… вы сами меня вынудили. Выгляньте-ка в окно.
Это окно выходило во внутренний дворик — на котором сейчас стояли до боли знакомые Гвоздю фургоны.
— Да, господин Кайнор. Я вполне допускаю, что вам действительно ничего не нужно. Но кое-что нужно будет вашим сотруппникам, да? Я изучала разные философские школы и знаю об «отрекшихся от мира». Если помните, прежде, чем избавиться от желаний, они избавляются от привязанностей. Мудрые люди, господин…
Он не дал ей договорить, в два прыжка преодолел разделявшее их расстояние и приставил к горлу чернявой шпильку, выдернутую из ее же прически. Кожа у графини была гладкой и шелковистой, упругое тело пахло грушами. Но глаза по-прежнему казались темными горошинами льда.
— Убьете меня? — говорить ей было нелегко, и — да, она перепугалась до смерти. Но быстро взяла себя в руки. — Убьете — и что дальше? Вы не выйдете отсюда, а даже если уйдете, вас быстро найдут. А ваших сотрупнников и искать не придется. Так что отпустите меня — и поговорим наконец как взрослые люди, а не как язвительный старший брат с сестренкой-дурочкой. Отпустите меня, ну же! — Он отпустил, но шпильку оставил себе.
— С вашими друзьями ничего не случится. Их будут кормить, одевать — не по-королевски, но вполне прилично. И им заплатят достаточно, чтобы компенсировать издержки. А мы с вами съездим к Ллусиму — и по нашем возвращении их отпустят. Вы тоже будете свободны от каких-либо обязательств.
Сжимая от бессилия кулаки, он выждал несколько ударов сердца, не больше. Потом разжал. И поглядел ей в глаза.
— Не буду. Сейчас, графиня, мы с вами подписали два договора. Первый вы получили от меня не слишком-то честным способом — зверобоги вам судьи. Второй я дарю вам совершенно бесплатно. Согласно первому, я съезжу с вами в это проклятое паломничество к Ллусиму. Согласно второму… согласно второму, графиня, отныне и до конца своих дней вы обзаводитесь человеком, который будет мстить вам за это принуждение.
— Какой же вы всё-таки мальчишка! «Мстить»! «До конца своих дней»! Хорошо, я согласна. Мстите. Но сперва — съездим к Ллусиму.
«Ты ведь даже не представляешь, во что ввязываешься и что творишь!» — с досадой подумал Кайнор.
Он не знал, что точно такие же слова час назад сказал чернявой господин Фейсал — впрочем, подразумевая совсем другое.
Если честно, никаких особых вариантов у Иссканра и не было. Из комнаты-ловушки, куда он провалился, найти выход он попросту не успевал. Да даже и выбрался бы в коридор — а дальше что?! Куда бежать, как спасаться?
Впрочем, лодка тоже не была лучшим путем к спасению. Она была лишь маленькой надеждой на то, что Иссканр проживет чуть дольше и сможет потом выбраться — сперва из ящика в лодке, а потом… потом видно будет.
Главное, что покойника в ящике не оказалось. Его там, как чуть позже догадался Иссканр, и не могло быть: скорее всего лодку эту взяли «про запас», на тот случай, если ее владелец умрет посреди океана. Ведь в пути вряд ли были бы время и возможности сделать ее. Вполне оправданная предусмотрительность.
Теперь то, что должно было обеспечить безбедное посмертие неведомому знатному мореплавателю, Иссканр собирался использовать, чтобы спасти свою жизнь.
Он забрался в лодку, а потом и в ящик, отметив при этом, что оба предмета имеют не совсем обычную форму. Их борта были двойными и заключали в себе некую прослойку — или, может, они вообще были полыми и там находился воздух? Иссканр не вполне понимал, к чему такие ухищрения, но догадывался, что предки не хотели, чтобы лодка затонула — и уж тем более ящик (гроб!) с останками покойного.
Древняя погребальная ладья. Человек с очень добрым взглядом. Баллуш Тихоход молится. «Какой же вы всё-таки мальчишка!» Падение, цветные полосы и много боли. «Странные происшествия» господина Фейсала. Когда вопросы щекочут нёбо
Ну зачем я тебе — неудачник, жонглер?
Я от игр ваших светских безмерно далек.
Не боитесь, графиня, что вдруг по привычке
вас, как шарики, брошу в безумный полет?
Кайнор ил Мьекра по прозвищ Рыжий Гвоздь
Когда лестница под ним проломилась, Иссканр, конечно же, испугался. Свалиться в непроглядную темень корабельных внутренностей — этак можно и шею себе свернуть! Или, что еще хуже, переломать руки и ноги и остаться живым — но при этом беспомощным калекой. В снатонрском госпитале он видывал таких…
Но нет — разумеется, и о калеках, и о смерти он подумал позже, когда вместе с грудой трухлявых досок рухнул в воду, вынырнул, лихорадочно отмахиваясь руками, нащупал подошвами дно и понял, что попал в один из отсеков парусника-дома. В самом деле, не мог же он прошибить все ярусы и рухнуть в море! Теперь главным было не паниковать, осмотреться и найти выход.
Иссканр взглянул наверх, где светлело далекое пятно перекрытия, которое он, падая, пробил. Видимо, под непрочной лестницей уже были пустоты — или доски под ней тоже прогнили. Так или иначе, а выбраться через дыру он не сможет, попросту не дотянется. Звать на помощь тоже бессмысленно, вряд ли поблизости кто-нибудь есть.
Остается одно: искать дверь.
Он огляделся по сторонам: благодаря неясному свету из пролома темнота здесь была не такой уж непроглядной. Вода доставала Иссканру до пояса, в ней плавали доски, несколь-ко раздувшихся крысиных утопленников, какой-то мусор и лодка!
Что за чудеса, откуда ей здесь взяться?!
Иссканр зашагал к лодке, отгребая в сторону плавающий на поверхности сор и радуясь, что при падении не задел руку, обожженную махсраями. Иногда она начинала ныть без видимых причин, перед плохой погодой или крупной драчкой, хотя обычно вела себя пристойно. Зато сильный удар мог разбередить старую рану, что сейчас было бы совсем некстати.
Добравшись до лодки, Иссканр оглядел ее со смешанным чувством восхищения и ужаса. Она и впрямь была немыслимо древней! Длинная, с широкими бортами и одинаково заостренными носом и кормой, она, казалось, вынырнула из тех времен, о которых складывают легенды. Возможно, ее бортов касалась рука самого Морепашца! а что? ведь «Кинатит» принадлежал к великой армаде! Иссканр с благоговейным трепетом, которого сам от себя не ожидал, провел пальцами по искусному узорочью на носу лодки. Да, это явно была не обычная спасательная шлюпка — да и кому нужна спасательная шлюпка внутри парусника-дома? Скорее, это погребальная ладья.
Погоди-ка, но кому нужна внутри парусника-дома погребальная ладья? Да, он слышал, что далекие предки, еще когда жили на Востоке, хоронили своих мертвых подобным образом, но — посреди океана? когда дорога каждая щепочка? — нет, вряд ли… Во всяком случае, вряд ли они хоронили бы так всех своих мертвецов. А вот наиболее знатных…
Он отшатнулся, когда сообразил, что в этом ящике в центре лодки может лежать покойник, которому пять сотен лет! Покойник, дух которого так и не отлетел во Внешние Пустоты, ибо обряд не был закончен надлежащим образом — лодка-то осталась здесь, ее не отправили в свободное плавание по морю.
В этот момент парусник-дом вздрогнул и заскрежетал от мощнейшего удара, Иссканр снова полетел в воду — пожалел о том, что вышел из каморки… проклятие! что вообще сел в лодку Оварда!..
* * *
После разговора с графиней («проверки!» — возмущенно бормотал Кайнор) его отвели в другую комнату. Дорогих цацок здесь было поменьше, зато нашлись таз с теплой водой, кувшин с холодной, чистая одежда и прочие составляющие, необходимые, чтобы привести себя в порядок. Даже сыскалась настоящая служаночка, сунувшаяся было помочь, — но обозленный Гвоздь яростно зыркнул на нее и сообщил, что уж сам как-нибудь. Она всхлипнула и убежала, а он стал мыться, распекая себя на все корки. Каким же надо быть слепцом, чтобы не заметить, что эта чернявая фифа («графиня, так ее растак!») всего лишь играет с ним! Ну погоди, красавица, мы с тобой съездим в паломничество к Ллусиму, ты у меня надолго запомнишь, ты у меня поймешь, что вокруг тебя живые люди, я т-тебе!..Взгляд Гвоздя упал на зеркало, в котором сейчас отражалась его намыленная, с мокрыми волосами, физиономия. «Старина, а не теряешь ли ты чувство юмора? Малолетняя неженка привыкла, что ей всё доступно и подвластно. Ты не в первый раз сталкиваешься с такими. Так чего взъелся? Проучить ее? Обязательно! Но на кой при этом пускать пар из ноздрей и рыть копытом землю? Как-то оно… несолидно, несерьезно. Не по-гвоздевски, что ли…»
Когда он приступил к бритью, то уже полностью успокоился и даже решился высвистеть некий мотивчик.
И едва не пустил себе кровь, увидев в окне, кто идет по расписным плитам двора от ворот к дому.
Человек, взволновавший Гвоздя, выглядел вполне безобидно. Невысокого роста, с сутулыми плечами, с лысиной, вылупившейся в седых волосах. Хотя сейчас, когда на нем были зеленый камзол с желтыми вставками на рукавах и берет, увенчанный чрезмерно пышным, преломившемся напополам пером, человек выглядел представительно. И ни лысины, ни сутулости плеч видно не было.
Просто Гвоздь знал о них — равно как и о том, какого рода должность занимает гость госпожи Н'Адер.
Он закусил губу, глядя, как визитер преодолевает ступеньки и исчезает за распахнутыми дверьми. Наскоро оделся, проклиная портного, который понашил столько пуговиц-крючочков-застежек; выскользнул в коридор…
— Господин закончил свой туалет? — У дверей возвышался громила — судя по смуглой коже и носу с горбинкой, выходец с юга. «Или, — добавил про себя Кайнор, — из-за Хребта».
— Да, закончил.
— Тогда следуйте за мной.
«А ты на что надеялся, Гвоздь? У чернявой, конечно, самомнение перехлестывает через край, но она ведь не дура, чтобы оставлять тебя без присмотра».
Тем же путем, каким Кайнора привели в башенку, они спустились обратно, но пошли уже не в комнату с портретами покойных супругов Н'Адер, а совсем в другую сторону. Остановились только перед дверьми, на которых был изображен весь Сатьякал, от Дракона до Сколопендры. Громила постучал с неожиданной деликатностью, заглянул внутрь, кивнул, выслушивая наставления, и прикрыл дверь — снаружи.
— Присаживайтесь, господин. Придется немного подождать, пока графиня освободится.
«Значит, старик уже у нее».
Гвоздь примостился на ближайшем к двери стуле — в надежде хоть что-нибудь услышать. Но, разумеется, кабинет был защищен от посторонних глаз и ушей.
«Проклятие! Проклятие, проклятие, пр-роклятие!.. Очень может быть, что сейчас они решают, как со мной поступить, а я, сидя в пяти шагах от них, ничего про то не ведаю. И узнаю, когда будет слишком поздно. Проклятие!
…Зачем я на самом деле понадобился чернявой? Откуда обо мне прознал ее папаша? Каким боком ко всему этому причастен бравый К'Дунель?
И что мне теперь делать, чтобы спасти собственную шкуру?!»
Он подумал о человеке, который сейчас разговаривал с графиней, и смертельный холодок полозом скользнул вверх по спине, обвиваясь вокруг горла, мешая дышать, замутняя рассудок.
Господин Фейсал — вот как зовут человека с сутулыми плечами. Когда-то, в детстве, Кайнор мечтал, чтобы у него был дядюшка: добрый, мудрый, немного таинственный. фейсал выглядел именно так но когда Кайнор впервые попал к нему на прием, он уже не был ребенком и отлично знал, кто такой этот пожилой человек с добрым взглядом.
Говорят, в южных болотах Трюньила живут гигантские ящерицы, которые плачут, пожирая свою жертву. Господин фейсал в таких случаях не плакал, он по-отечески улыбался. Вполне возможно, что в глубине души он считал себя добрым малым, вынужденным — для блага королевства, разумеется! — выполнять кое-какую грязную работенку. Он никого не убил собственными руками, но его подпись или пара словечек порой открывали цепочку событий, на конце которой человека дожидался, позевывая от скуки, площадный палач.
Если пользоваться иносказательными фигурами речи, которые так любят придворные поэты, король Иншгурры был головой государства, а вот господин Фейсал — ушами, глазами и прочими подобными, так сказать, испытующими органами державы.
Ну а Кайнор Мьекрский по прозвищу Рыжий Гвоздь был — чего уж греха таить! — одним из шептунов господина Фейсала.
И он твердо знал, что больше всего на свете господин Фейсал не любит «проколовшихся» шептунов. До смерти не любит.
* * *
В ту ночь море вокруг Йнууга кипело, как вода в котелке над костром. Вот только волны, бившиеся о скалы острова, оставались холодными, словно пальцы восставшего из могилы покойника.Баллуш Тихоход сегодня не сомкнул глаз. С утра он молился, запершись у себя в кабинете и велев никого и ни под каким предлогом не пускать к нему. Он молился — истово, искренне, испуганно — ибо то, что приснилось ему, грозило вот-вот разрушить привычную Баллушу картину мира,
Монахи перешептывались по коридорам, строя самые нелепые предположения, но Тихоход, услышь их, лишь горько усмехнулся бы: наивные, они просто не способны представить ничего по-настоящему ужасного!
Рано утром он облачился в свои лучшие одежды — те самые, расшитые золотом и жемчугом, которые получил при посвящении в настоятели Йнуугской обители (что делало его и членом Собора Двадцати Четырех — высшего органа церковной власти). Герник, старый верный Герник, как обычно, уложил его волосы в «плавник» и скрепил двумя гребнями. После чего слуга был отослан прочь, а Баллуш отодвинул занавеску, скрывавшую молитвенную нишу, и встал на колени перед священными статуэтками всего Сатьякала.
Дракон Огненосный, Лягушка Пестроспинная, Муравей Вездесущий, Змея Немигающая, Мотылек Яркокрылый, Стрекоза Стремительная, Кабарга Остроклыкая, Акула Неустанная, Цапля Разящая, Нетопырь Порхающий, Крот Проницающий, Сколопендра Стоногая — они смотрели на него янтарными бусинами глаз, безжалостные и безжизненные. Такими они были всегда, такими они будут…
Он отшатнулся, когда увидел, как вспыхивают внутренним огнем медовые капельки на голове Неустанной.
Так значит, это правда?! О, зверобоги!..
Баллуш задрожал всем телом, попытался было закрыть глаза, чтобы не видеть статуэтку, — но не посмел. По его морщинистым, изъязвленным ритуальными шрамами щекам потекли слезы — но он не заметил этого. Раскачиваясь из стороны в сторону всем телом, Тихоход смотрел, как янтарные глаза Неустанной разгораются ярче и ярче. А перед внутренним взором Баллуша разворачивались совсем другие картины — их он наблюдал и сейчас, ночью, стоя у окна, за которым ярилось море.
Точно так же, наверное, оно ярилось во время Десятилетия Сатьякалова Гнева — когда зверобоги низошли в Тха во второй раз, чтобы уничтожить пралюдей, прежних обитателей Ллаургина. О тех годах сохранилось мало сведений. Зато о временах Третьего Нисхождения, случившегося около трехсот семидесяти лет назад, летописей и свидетельств достаточно — читай не хочу! Тогда…
Что произошло тогда, кто ответит?! Официальные хроники не в счет, равно как и то, что записано в «Бытии». Те времена называют Расколом — почему? «Бытие» утверждало, что «низвергнут был враг Сатъякала, развоплощен на веки вечные и имя его было предано забвению, служители его — смерти; и кто без необходимости вспомнит о нем, будет наказан… болезнями, невзгодами, лишениями, смертью ужасноокой…» Пылали об ту пору монастыри-отступники, костры из запрещенных свитков коптили небеса и грели городских бродяг. Все это было, было, было! — и не вычеркнуть, не поправить!
А потом пала Сеть — и Ллаургин стал Отсеченным; и примерно в те же годы зародился культ Запретной Книги, с которым Сатьякалова церковь борется — не слишком-то успешно! — вот уже почти три с половиной столетия.
И тогда же горцы сообщили о возникновении Лабиринта.
Но в те времена почти никому не было дела ни до Лабиринта, ни до разрушенных монастырей, ни до культа Запретной Книги. Вместе с Сетью на Ллаургин обрушилось чересчур много испытаний и бед.
«В том, что люди справились с этими бедами и выдержали испытания, есть заслуга и Церкви, — думал, глядя в бешеные волны, Баллуш Тихоход. — И в годы затишья мы начали задавать вопросы и искать ответы. Сперва мы не знали, как это делается, но мы учились — учились читать ненаписанное и слышать невысказанное. Теперь мы расплачиваемся за это».
Он зябко поежился, коснулся ладонями «плавника» на голове и вздрогнул: «Но почему — именно мы?!»
Крупицы истины начали собирать еще задолго до первых захребетных походов — просто тогда людей, интересовавшихся прошлым, было меньше, чем тех, кого волновали заботы сиюминутные.
«Но ведь так было во все времена!» — он уперся лбом в стекло: холодно! как же холодно, о Неустанная! как же!..
Баллуш был далеко не первым, кто спрашивал пойманных сторонников культа Запретной Книги (запретников, как их называли) — прежде, чем отправить связанными в пучину волн. Но сопоставляя, он пришел к выводам, которых, кажется, никто до него не делал.
«…развоплощен на веки вечные»? Если бы! Тот, чье имя волею зверобогов предано забвению, вполне способен вернуться в мир снова — точнее, не в мир вообще, а именно в Ллаургин Отсеченный. И он возвращается, но только по частям. Воплощается — по частям.
А зверобоги, вне всякого сомнения, знают об этом.
Каждый раз, когда он возвращался в Ллаургин, они уничтожали Преданного Забвению — по частям же, повторяя то, что сделали во время Раскола, снова и снова. Ибо, по всей видимости, не могли отыскать другой выход.
Теперь всё изменилось.
«Они узнали, как уничтожить его окончательно! — беззвучно кричал — миру, морю, себе — Баллуш. — Теперь они знают. Но… что-то произошло между ними».
Даже мысленно он боялся произнести эту фразу: Сатьякал раскололся, и зверобоги враждуют между собой.
Впрочем, это длится вот уже несколько лет, но до последнего времени было не так страшно.
— Теперь, — повторил он в который раз, — всё изменилось!
И зашептал, глядя как волны дикими псами треплют остов «Кинатита»: «Умри! Так будет лучше для всех нас, мальчик! Умри же — и спаси Ллаургин еще на несколько десятилетий; а я тогда, может быть, придумаю, как спасти его навсегда».
За спиной Баллуша безмятежно потрескивали дрова в очаге; в его пламени Тихоход неделю назад сжег сообщение из монастыря Весеннего Роения. Сообщение, в котором шла речь о смерти брата Гланнаха и странном поведении караванного телохранителя по имени Иссканр.
«Счастливец! — подумал о покойном монахе Баллуш. — Ты занимался, чем хотел, уверовав, что обвел меня вокруг пальца. В одном ты был прав: чудес не бывает, Гланнах. И то, что нас ждет, если все Носители останутся живы — меньше всего это будет походить на чудо. Больше всего — на конец света».
Он вздрогнул и жадно впился взглядом в творившееся за стеклом: буря наконец-то поборола «Кинатит»! То, что не удалось времени, соли и крысам, смогла совершить стихия: древний парусник-дом, оторвавшись от скал острова, медленно опускался на дно.
…А в занавешенной молитвенной нише по-прежнему горели огнем янтарные бусины глаз Акулы Неустанной.
* * *
Невероятно, но Кайнор задремал — прямо на стуле, сидя у входа в кабинет чернявой! Проснулся от еле слышного скрипа двери, вскинулся — и напоролся взглядом на двузубую вилку стальных глаз господина Фейсала. Со сна плохо соображал, поэтому вскочил и согнулся в поклоне — и уже кланяясь, понял, что — пр-роклятие! — не следовало этого делать! Ибо Кайнор и господин Фейсал как бы не были знакомы!К счастью, хозяин оказался сообразительнее своего шептуна: небрежно кивнул и пошел дальше. Дескать, чего удивительного в том, что нас приветствует дожидающийся аудиенции у графини господин Не-знаю-как-его-зовут? Нич-чего удивительного! Вот если бы не приветствовал…
Гвоздь сообразил, что так оно и есть, — и выходит, сам того не ведая, он поступил правильно.
Дальше размышлять не было времени — смуглокожий громила кашлянул: «Госпожа готова вас принять».
— Ну, раз готова… — пробормотал Гвоздь, поправляя новенький камзол.
Последняя представительница рода Н'Адер дожидалась его за массивным лакированным столом, явно принадлежавшим (впрочем, как и весь кабинет) покойному батюшке-захребетнику. Вероятно, чернявая решила, что так будет выглядеть внушительнее — но смотрелась, признаться, смешно. Гвоздь обвел взглядом стены, частью увешанные гобеленами и оружием, частью заставленные стеллажами с древними и не очень свитками; скептически вздернул бровь.
Графинька заметила это, но виду не подала.
— Входите, господин Кайнор.
— Я уже вошел, — произнес, он сдержанно. — Итак…
Она кивнула. Мгновение или чуть дольше разглядывала узоры на столешнице, а потом внимательно посмотрела на Гвоздя:
— Вы когда-нибудь убивали людей?
— Двух. И больше, надеюсь, не придется.
— Отчего же?
— Я, знаете ли, графиня, сторонник крепкого здорового сна. А чужие смерти не способствуют душевному покою… даже когда убиваешь, защищая собственную жизнь.
Она снова кивнула и неосознанно провела пальцем по краю стола. Глядя на плотно поджатые губы госпожи Н'Адер, Гвоздь вдруг понял, что она боится его.
«И правильно делает!»
— Вы бывали в ллусимском Храме?
— За свою жонглерскую жизнь я был в стольких местах, что всех и не упомнишь. — Гвоздь шагнул к столу, заставляя графиню смотреть снизу вверх — или подняться с кресла. — К чему эти разговоры, госпожа? Разве имеет значение, был я на Ллусиме, не был?
— Может, и имеет — и большее, чем вы представляете. Вы действительно родились в Мьекре, господин Кайнор?
— Да вроде никаких особых семейных легенд по этому поводу не водилось, — произнес он осторожно. — Хотя, опять же, времени много прошло, что-то могло и забыться…
— Нет, всё правильно. Вы должны были родиться именно в Мьекре… Но скажите, господин Кайнор… — Она замялась.
— Да не стесняйтесь, графиня, отвечу на любые вопросы, кроме уж самых неприличных. Вы ведь не из праздного любопытства, верно? Это небось батюшка вам завещал меня расспросить. — По ее глазам Гвоздь понял, что неожиданно угадал. Ну что же, тем лучше. По вопросам усопшего вполне можно будет составить представление о том, чего же хотел граф-захребетник. — Спрашивайте, — подбодрил Гвоздь. — Я отвечу.
— Вы были в семье единственным ребенком?
— Нет, у меня был брат.
— Он тоже жонглер?
— Он покойник, графиня. Но при жизни был вполне добропорядочным селянином. Кроликов разводил, морковку выращивал. Как и мои родители. Это я, такой-сякой, решил собственным примером подтвердить народную мудрость про «в семье не без урода» — и ушел из дому.
— Почему?
— Что «почему»?
— Почему вы ушли? Вам родители сказали, что вы им не родной сын, так? — «Ах во-от оно что!» Кайнор помолчал, пощелкивая пальцами.
— Да, — сказал он наконец, — верно, графиня. Я действительно оказался подкидышем, но из дому я ушел не из-за этого… уж не знаю, поверите ли. А что, покойный ваш батюшка ненароком отписал мне часть своего наследства? — Теперь настал ее черед смеяться:
— Нет, что вы! С чего это вы взяли?
— Ваш батюшка был захребетником. И, кажется, не причислен Церковью к сонму святых. Да и откуда еще, скажите-ка, он мог знать такие душещипательные подробности о никому не известном мальчишке из никому не известного города… — Хотел добавить кое-что еще — сдержался. — Вот я и делаю выводы…
— Ошибочные! — В ее голосе зазвенела сталь захребетниковых мечей — да-а, порода — она проступает, как ни прячь! — Ошибочные, господин Кайнор! Просто отцу нравилось ваше творчество и он интересовался вами при жизни. И завещал, чтобы вы сопровождали меня в паломничестве к Ллусиму. — Она даже не сделала паузы перед словом «творчество», и это, заклюй его Цапля, Кайнору понравилось!
— Так-то оно так, графиня. Однако, замечу, ваш батюшка кое о чем забыл — или же попросту не успел сделать это, что в данном случае одно и то же. Не догадываетесь, о чем я? Он, графиня, позабыл — вот досада! — спросить моего мнения: хочу ли я тратить время на ллусимское паломничество. А я — не хочу.
— Вам заплатили… — Ну вот, опять те же самые стальные нотки в голосе — зря она это, ох зря!
— Мне заплатили за то, что я, бросив всё, отправлюсь с посланными вами людьми туда, куда они велят мне отправиться. Я это сделал — и труппа, к которой я принадлежу, получила деньги. Можно сказать, компенсацию за потраченное время. Всё. Мы в расчете, сударыня. Я ответил на ваши вопросы — а теперь разрешите откланяться. Или вы повезете меня к озеру даже против моего желания связанного, в мешке? — Он снова издевательски вздернул бровь. Видел: да, она готова и на такой вариант. Но — вопреки Кайноровым ожиданиям — графинька о мешке промолчала.
— Чего вы хотите? Еще денег? — Он развел руками и засмеялся:
— Значит, деньги вам не нужны. Тогда — что?
— Мы приходим ни с чем и уходим ни с чем.
И живешь средь дворцов ли, средь смрадных пещер,
всё равно твои руки пусты после смерти.
А душе драгоценностей груды — зачем?
— Ничего, графиня.
— Так не бывает.
— Бывает. Просто иногда в это очень трудно поверить. Особенно если вам что-нибудь позарез нужно.
— Ладно! — Она наконец поднялась из кресла, но лишь для того, чтобы решительно прихлопнуть ладошкой по столешнице. — Я не хотела… вы сами меня вынудили. Выгляньте-ка в окно.
Это окно выходило во внутренний дворик — на котором сейчас стояли до боли знакомые Гвоздю фургоны.
— Да, господин Кайнор. Я вполне допускаю, что вам действительно ничего не нужно. Но кое-что нужно будет вашим сотруппникам, да? Я изучала разные философские школы и знаю об «отрекшихся от мира». Если помните, прежде, чем избавиться от желаний, они избавляются от привязанностей. Мудрые люди, господин…
Он не дал ей договорить, в два прыжка преодолел разделявшее их расстояние и приставил к горлу чернявой шпильку, выдернутую из ее же прически. Кожа у графини была гладкой и шелковистой, упругое тело пахло грушами. Но глаза по-прежнему казались темными горошинами льда.
— Убьете меня? — говорить ей было нелегко, и — да, она перепугалась до смерти. Но быстро взяла себя в руки. — Убьете — и что дальше? Вы не выйдете отсюда, а даже если уйдете, вас быстро найдут. А ваших сотрупнников и искать не придется. Так что отпустите меня — и поговорим наконец как взрослые люди, а не как язвительный старший брат с сестренкой-дурочкой. Отпустите меня, ну же! — Он отпустил, но шпильку оставил себе.
— С вашими друзьями ничего не случится. Их будут кормить, одевать — не по-королевски, но вполне прилично. И им заплатят достаточно, чтобы компенсировать издержки. А мы с вами съездим к Ллусиму — и по нашем возвращении их отпустят. Вы тоже будете свободны от каких-либо обязательств.
Сжимая от бессилия кулаки, он выждал несколько ударов сердца, не больше. Потом разжал. И поглядел ей в глаза.
— Не буду. Сейчас, графиня, мы с вами подписали два договора. Первый вы получили от меня не слишком-то честным способом — зверобоги вам судьи. Второй я дарю вам совершенно бесплатно. Согласно первому, я съезжу с вами в это проклятое паломничество к Ллусиму. Согласно второму… согласно второму, графиня, отныне и до конца своих дней вы обзаводитесь человеком, который будет мстить вам за это принуждение.
— Какой же вы всё-таки мальчишка! «Мстить»! «До конца своих дней»! Хорошо, я согласна. Мстите. Но сперва — съездим к Ллусиму.
«Ты ведь даже не представляешь, во что ввязываешься и что творишь!» — с досадой подумал Кайнор.
Он не знал, что точно такие же слова час назад сказал чернявой господин Фейсал — впрочем, подразумевая совсем другое.
* * *
Между первым и стонадцатым ударами волн Иссканр успел главное: понять, что происходит, и принять меры, какие мог. Впрочем, опять же сперва он принял меры, а уже потом, лежа в деревянном ящике — «в гробу!», — понял, что море вознамерилось раз и навсегда покончить с «Кинатитом». Как говорится, не мытьем, так катаньем.Если честно, никаких особых вариантов у Иссканра и не было. Из комнаты-ловушки, куда он провалился, найти выход он попросту не успевал. Да даже и выбрался бы в коридор — а дальше что?! Куда бежать, как спасаться?
Впрочем, лодка тоже не была лучшим путем к спасению. Она была лишь маленькой надеждой на то, что Иссканр проживет чуть дольше и сможет потом выбраться — сперва из ящика в лодке, а потом… потом видно будет.
Главное, что покойника в ящике не оказалось. Его там, как чуть позже догадался Иссканр, и не могло быть: скорее всего лодку эту взяли «про запас», на тот случай, если ее владелец умрет посреди океана. Ведь в пути вряд ли были бы время и возможности сделать ее. Вполне оправданная предусмотрительность.
Теперь то, что должно было обеспечить безбедное посмертие неведомому знатному мореплавателю, Иссканр собирался использовать, чтобы спасти свою жизнь.
Он забрался в лодку, а потом и в ящик, отметив при этом, что оба предмета имеют не совсем обычную форму. Их борта были двойными и заключали в себе некую прослойку — или, может, они вообще были полыми и там находился воздух? Иссканр не вполне понимал, к чему такие ухищрения, но догадывался, что предки не хотели, чтобы лодка затонула — и уж тем более ящик (гроб!) с останками покойного.