Страница:
Впрочем, розги доставались всем, и стоять во время молитвы на горохе доводилось каждому из Непосвященных — и не по одному разу! Наставники не давали спуска никому — наверное, потому что когда-то давно их собственные наставники точно так же заставляли юных Сморка, Гилроша и Туфельдра вызубривать на память десятки страниц «Бытия» или носить в треснувшем кувшине воду от дальнего родника. Но главное, никого из Непосвященных они не выделяли, не делали любимчиками; все были равны перед Сатьякалом и его служителями. Все.
Что не мешало самим Непосвященным находить себе «мальчиков для шпынянья». В большинстве своем незаконнорожденные отпрыски вельмож, Непосвященные частенько попадали сюда уже «взрослыми», в возрасте пяти-шести лет, привыкшими к тому, что в отцовских замках все над ними потешались, дворня швырялась в них каштанами и даже псы норовили при случае цапнуть за пятку. И теперь эти бастарды, от которых столь удачно избавились (и которые, сколь бы малы ни были, прекрасно понимали это), — теперь они спешили отыграться. Они вечно грызлись промеж собой, но когда дело доходило до травли других Непосвященных — не бастардов, а просто сирот, которых иногда оставляли у ворот обители, о, тогда все ссоры бывали забыты и вельможата выступали единым фронтом!
— Эй, Найдёныш-Гадёныш, кто твой отец?
— Ха, наверное, мамка зачала его от священного пера Разящей!
— Нет, от священной тени Проницающего!
— Тогда уж от тени самого короля! То-то наш Гадёныш такой гордый!
— Ну да, наследник королевской тени — это вам не абы что!
Он дрался — молча, яростно, не жалея себя и уж тем более обидчиков. Трое, пятеро, десять на одного — какая разница! («Дурак ты, — говорил Птич, хлюпая расквашенным носом. — В следующий раз сам будешь отбиваться». И в следующий раз снова налетал на вельможат, тузящих его приятеля, хотя перевес всё равно оставался на их стороне.)
Монахи наказывали всех, кто был уличен в потасовке, не выискивая зачинщиков, несправедливо обиженных или случайно пострадавших. Всех.
«Обитель подобна семье, в ней каждый должен заботиться о каждом, — вздымал к потолку узловатый палец наставник Гилрош. — В ней каждый отвечает за каждого. Запоминайте, дети!»
«И каждый обижает каждого», — мысленно, но без горечи добавлял Найдёныш. К тому времени он уже понял, что глупо злиться на камень за то, что он твердый, или на воду за то, что она мокрая. Точно так же глупо злиться на своих сверстников за то, что они жестокие. Просто с вельможатами следовало разговаривать на их же языке. («Когда-нибудь они убьют тебя», — предупреждал Птич. «Им же хуже», — пожимал плечами Найдёныш.)
Их учили смирению; конечно, не только ему наставники преподавали азы письма и чтения, математику, кое-какие из ремесел, знание которых могло бы пригодиться будущим монахам. Но прежде всего Непосвященные должны были усвоить смирение: сделать его неотъемлемой частью своего естества. Только тогда их посвящали в служители Сатьякала. («Я не хочу служить Сатьякалу», — однажды заявил наставнику Сморку Найдёныш. «Разве кто-нибудь спрашивает, чего ты хочешь? — изумился тот. — Да и как можно не хотеть, когда все мы, сущие в Тха, служим зверобогам, так или иначе?» «Я не хочу служить так». — Впрочем, эту фразу Найденыш вслух не произнес, благодаря чему вместо десяти часов чтения вслух «Бытия» заработал только семь.)
Пыльные привычные фразы рассыпались на губах, смысл их с каждым повторением отдалялся, превращался в ничто, «…и когда стало их Двенадцать, породили они множество отпрысков своих, кои походили на них внешне, но были меньше размерами и не обладали теми способностями, что…» Пустые слова. Найдёнышу больше нравились легенды, которые рассказывал Одноногий Жорэм — ветеран многих захребетных войн, в конце концов осевший в монастыре, ибо его небольшое поместье разграбили кредиторы, а дальние родственники отказались от старика: кому нужен увечный, да еще с таким скверным характером? Характер у Одноногого Жорэма в самом деле был не мед, но зато истории он знал самые разные. Слушаешь — аж дух захватывает! Особенно про фистамьеннов, про Десятилетие Сатьякалова Гнева, вымершие города, героев древности… Это вам не «и низошли они во второй раз, поражая землю и воду, и людей, и строения, и скот, и нивы»; когда Одноногий Жорэм берется рассказывать, вы действительно будто собственными глазами видите всё, что происходило в те годы. И совсем не важно, что старик сам ничего подобного не пережил… И вообще, что значит «не пережил»?! Да он каждый раз, когда рассказывает, словно заново всё переживает!
Жаль только, про захребетные походы отмалчивается да отшучивается. Мол, ничего там интересного, детки, не было. И щурит глаза, постукивает ногтями по костылю.
Ладно, Найдёнышу хватало и тех историй, которые Одноногий Жорэм рассказывал! Для воображения мальчишки они были чем-то вроде сухого хвороста, вовремя брошенного в огонь. Найдёныш начинал фантазировать: а что чувствовал тот или иной человек, о чем думал, на что надеялся? Сперва это касалось только героев Жорэмовых историй, а потом мальчик стал обращать внимание и на живых людей, окружавших его. И не только на людей. Каково приходится монастырскому колоколу там, на самом верху колокольни, где всегда дуют холодные ветры, а близость к звездам делает одиночество невыносимым? Понимает ли овца, которую ведут под нож мясника, для чего ее собираются убить? О чем скрипит десятая, если считать сверху, ступенька на лестнице в библиотеке?
«И не скучно тебе голову забивать такой… всячиной?» — Птич собирался сказать иначе, но в последний момент по блеску в глазах друга догадался, что не стоит. «Не скучно», — по своему обыкновению коротко ответил Найдёныш. («Сколько ж можно языками молоть во время молитвы!» — шипел, выкручивая им уши, наставник Туфельдр. В монастырском храме, громадном, напоминавшем Найдёнышу островерхую шляпку поганки, Непосвященные молились в особо отведенном для них месте, которое называлось нечистилище. В этом закутке было тесно, гранитные нешлифованные плиты терзали колени холодом и острыми гранями, а позади всегда нес вахту очередной наставник. И всякие разговоры настрого запрещались — хотя запрет этот в течение трех-четырехчасового бдения частенько нарушался. Наиболее неуклюжих шептунов легко можно было узнать по вспухшим ушам (если дежурил Туфельдр) или по синякам на спине (если дежурил Гилрош). В конце концов Найдёныш с Птичем додумались до простенького языка жестов, но жестами ведь всего не объяснишь… да и словами тоже.)
Бумаги им выдавали много, хотя и скверного качества она рвалась под остро заточенным карандашом и почему-то воняла крысиным пометом. Но для начала годилась и такая. Найдёныш учился рисовать с упорством, которое иногда удивляло его самого. Очень скоро он сообразил, что в узкой комнатенке Непосвященных, в соседстве с еще четырьмя сверстниками, возможностей для рисования немного. Если даже позабыть об отсутствии нормального освещения, оставались ведь еще соседи, трое вельможат, против которых они с Птичем едва держали оборону. Тут не до рисования! — и тогда Найденыш устроил себе «мастерскую» в зарослях крапивы. Здесь в редкие свободные часы он пытался сделать доступным для других то, что чувствовал сам, размышляя — вот парадокс! — о чувствах других. На шероховатой бумаге постепенно оживали колокол, овца, ступеньки, они, безъязыкие, обретали возможность обратиться к людям. «Здорово! — восхищенно цокал языком Птич. — Слушай, ты показал бы Сморку, он, глядишь, сделал бы тебя художником при храме. Расписывал бы стены, идолов вырезал, а?» Найдёныш это даже обсуждать не стал, только отмахнулся, дескать, так и побежит наставник Сморк в художники меня отдавать.
(«Ах ты сквернавец!» — плевался слюной тот же Сморк, когда случайно отобрал у Найдёныша один эскиз. В сгорбленном, широкоухом и кривоносом человеке, изображенном на бумаге, без труда угадывался его прототип. «Ну, ты у меня!.. — захлебывался праведным гневом прототип. — Я т-тебе…»)
Рисунки Найдёныш постоянно перепрятывал, тем более что вельможата быстро смекнули что к чему. Если им удавалось выкрасть подходящий набросок, где был изображен кто-то из взрослых, они тут же несли его настоятелям — и Найдёныша ждало очередное наказание.
Со временем законченные работы, не содержавшие в себе каких-либо крамольных изображений, он догадался вкладывать в свитки в библиотеке, куда, как и прочие Непосвященные, ходил прибираться. Делая вид, что вытирает с полок пыль, он дожидался удобного момента, подмигивал Птичу (тот неизменно стоял на страже, причем не столько от наставников, сколько от своих же), после чего выхватывал нужный свиток и, развернув, быстро вкладывал в него рисунок. Свитки Найдёныш выбирал заранее и рисунки для хранения в них оформлял таким образом, чтобы невнимательному могло показаться, будто они и должны прилагаться к свитку. Правда, для этого пришлось старательнее отнестись к урокам грамоты, но лучше так, чем видеть, как ночной бабочкой сгорает в огне кусочек твоей души.
Закончилось тем, что один из свитков с рисунками обнаружил Одноногий Жорэм. И именно тот свиток, куда было вложено изображение его, Жорэма, но только лет на двадцать моложе, еще с обеими ногами, посреди бушующего моря битвы со свирепыми тайнангинцами (какими их представлял Найдёныш). Догадаться о том, кто автор рисунка, было несложно; Одноногий Жорэм подстерег Найдёныша в библиотеке, когда тот пытался запрятать свое очередное творение. Птич потом только руками разводил: «И откуда старый хрыч выскочил? Ведь не было же его нигде!»
Ухватив юного рисовальщика за плечо, старый хрыч ткнул ему под нос рисунок захребетной битвы и рявкнул: «Откуда?!..» — «Что „откуда“?» — прикинулся растерянным Найдёныш. «Откуда ты знаешь, каким я был тогда?»
«А я не знаю, — честно признался Найденыш. И уловив свирепый блеск в глазах старика, пояснил: — Я рисовал то, что придумал. Точнее, не придумал, а увидел».
«Как ты мог увидеть?!»
«Не глазами. А так, как во сне видишь. Я… мне сложно объяснить».
Одноногий Жорэм вздохнул и ссутулился, он отпустил Найдёныша и махнул рукой: «Иди уже, художник! Когда освободишься, принеси мне свои рисунки, какие больше всего тебе самому нравятся. Да не бойся, не отберу и наставникам ничего не скажу». («И ты понесешь?» — не поверил собственным ушам Птич. Найденыш угрюмо кивнул, сворачивая отобранные рисунки.)
Ничего не изменилось. Найдёныш мрачно смеялся над собой: а ты думал, Жорэм, как в сказке, махнет рукой и отправит тебя в королевский дворец главным художником?!
Да, думал — если и не про дворец, то про помощь, хоть какую-нибудь. А Жорэм только покивал, перебирая листы и сказал: «Пусть у меня лежат, это надежнее, чем в свитках прятать. Надо будет — придешь возьмешь. Веришь мне?»
Найденыш честно пожал плечами: он и сам не понимал верит ли. Но рисунки оставил.
Он всё ждал, что кто-нибудь из наставников пронюхает про рисунки — и только намного позже сообразил: они ведь и так знают! Княжата нечасто, но таскали им уворованные наброски, так что…
«Знают — и не наказывают?!»
«А они ждут, пока ты выдашь себя, — пожимал плечами Птич. — Или решили, что с тобой не стоит возиться». (Непосвященных, которые упорствовали в своей лености, в конце концов отправляли в чернорабочие — худшей судьбы трудно было пожелать.) «Со мной действительно не стоит возиться», — подумал тогда Найдёныш. Накануне утром Жорэм вдруг выдал ему десяток листов снежно-белой бумаги и велел: «Рисуй! Что хочешь, но только чтобы от души!» — и теперь Найденыш пытался понять, зачем Одноногий это сделал. Неужели старик не понимает, что наставники, если заметят у Найденыша эти листы, накажут его со всею строгостью? Ведь точно же решат, что своровал; им, Непосвященным, такую бумагу и в руках-то держать не доводилось.
И всё-таки знакомый зуд в пальцах был сильнее, чем все опасения. В тот же день Найдёныш прихватил листы с собой и сбежал в Крапивные Коридоры — один, даже Птичу не сказал, куда отправляется. Забравшись в самый дальний закуток и получив при этом положенную порцию обжигающих поцелуев, он уселся, скорчившись в три погибели, над рисовальным камнем. Этот камень, когда Найдёныш еще только пристрастился к художествам, обнаружился в зарослях сам собою, и его ровная поверхность подходила для замыслов мальчика просто идеально.
Он привычно очистил камень, смахивая муравьев, обломки сухих веток, песок. Уложил первый лист, прижал его по бокам кусочками коры; занес над белой поверхностью руку с огрызком карандаша… и остановился. Рисовать абы что, портить такую бумагу чем попало не годится. А чем — годится?
Где та грань, за которой мазня для самого себя, всякие там картинки-дразнилки на занудного наставника, превращается в нечто большее?
А он сам — когда превратится в нечто большее? Да и превратится ли когда-нибудь?
Кажется, впервые Найдёныш всерьез задумался над собственной жизнью, над ее смыслом и целью, и над тем, принадлежит ли она ему или же он только фигурка «монах» на доске для игры в скангм.
«Как и все люди, если верить наставнику Сморку, — растерянно подумал Найдёныш. — Чем же мы тогда отличаемся от фистамьеннов? Мы даже хуже их, ведь они больше похожи на зверобогов, чем мы.
Интересно, а каково это: быть фистамьенном? Сколько в их поступках от собственной воли, а сколько — от воли Сатьякала?»
Да, вот она, тема для будущего рисунка… будущей картины, это будет картина, настоящая, пусть и выполненная карандашом! Но прежде, чем рисовать, ему придется как следует напрячь свою фантазию. Найдёныш приблизительно уже представлял сюжет, но композиция, детали… тут есть над чем поработать!
Когда много позже Тойра Мудрый спросит Найдёныша, как тот ухитрялся несколько лет совмещать с рисованием уроки и работу, которые отнимали у Непосвященных большую часть времени, Найдёныш только пожмет плечами. Он не совмещал, он словно жил в двух разных жизнях. («Всё равно, — скажет он Тойре, — как делать что-то во сне и наяву. Но когда ты во сне, ты ведь веришь, что ты наяву, а явь при этом, если и вспомнишь, покажется лишь сном».) У него всегда было две жизни, одинаково важные, одна ненавистная, а вторая желанная. Тогда, в Крапивных Коридорах, задумав первую свою «серьезную» картину, он и не подозревал, что вскоре обе его жизни круто изменятся.
И уж тем более не подозревал, что со временем узнает ответ на свой вопрос, на собственной шкуре ощутит, каково это — быть фистамьенном.
Жокруа К'Дунель почувствовал, как чья-то вкрадчивая рука касается его бедра и ползет выше, к тому ценному, от чего капитана вполне легко (как казалось обладателю руки) можно было избавить.
— Сброшу вниз, — пообещал он сухощавому карманнику, примостившемуся на коленях мужика с веслом.
Паренек состроил невинную рожу, но руку убрал.
Жокруа мысленно усмехнулся: будь на нем капитанский мундир, этот поганец не решился бы на кражу; он вообше крепко задумался бы, карабкаться ли на статую, где уже примостился капитан гвардейцев. Но прогулки без мундира имели свои преимущества, к тому же теперь, с подписанной самим королем отпускной на месяц, К'Дунелю можно было не носить форму. Сейчас он не на службе, он — один из множества законопослушных горожан. И, как и они, застыл на верхотуре и ждет, чем же закончится выяснение отношений между бычарами. Угораздило же!..
Другие зрители со своих висячих месл тоже не торопились вмешиваться в ход поединка. Появления отряда «драконов» или, допустим, «сколопендр» не предвиделось — Гнилые Кварталы были, конечно, не сравнимы с Вонючими или Крысиными, но и сюда доблестные стражи порядка наведываться не любили. Местные обитатели отвечали стражникам пылкой взаимностью (и в этом таилась еще одна причина, почему К'Дунель ходил в Гнилые в штатском).
Словом, впереди у капитана намечалось как минимум полчаса отсидки на мужике с веслом; а ведь в «Бесноватой свече» его дожидались, Змея язви этих быков!
— Эй, там! Есть у кого-нибудь арбалет или хотя бы самострел? — рявкнул он висевшему на стенах мужичью.
Те гоготнули:
— Спрашиваешь! У каждого в кармане по арбалету! Тока болты, прикинь, дома забыли.
— А ты чё ж, — добавили с соседней крыши, — без арбалета не справишься? Меч у тебя есть? есть. Ну так и давай, сделай их. А то уже холодно тут и неуютно, и дети дома плачут-дожидаются.
Меч у К'Дунеля действительно был, но иметь дело с двумя обезумевшими быками капитану не хотелось. С другой стороны, тот, с кем у него назначена встреча в «Бесноватой свече», может уйти, сделав неправильные выводы, которые грозили К'Дунелю многими неприятностями, в том числе и насильственной смертью от рук второсортной банды наемных убийц.
Проклиная всех бычьих родичей до седьмого колена, К'Дунель слез на мостовую.
— Гляди, а мужик-то всерьез решил!..
Он сдернул плащ, припоминая осенние пляски с быками, которые видел однажды в Таллигоне («ты там еще кое-что видел… помнишь? — в позапрошлом году…»). Мотнул головой, отгоняя неуместные мысли, потянулся за клинком.
Один из быков — иссиня-черный, похожий на ожившую статую с Моста Цветов — повернул к капитану свою лобастую голову. По щеке у зверя текла кровь, и этим он еще больше напоминал статую, что на Мосту, только у тех потеки — от голубиных посиделок.
Бык оглядел К'Дунеля мутным взором — и заревел от боли, когда соперник, тощий, рыжий, с клочьями выпадающей шерсти, боднул его рогами в шею. Удар был настолько сильным, что, даже затупленные на концах, рога пропороли кожу; кровь хлестнула фонтаном. Иссиня-черный по-человечьи охнул и грузно завалился на бок.
Рыжий отпрянул, раздувая ноздри, а в следующий момент уже мчался на капитана. Тот шевельнул плащом в левой руке, заведя правую за спину, готовый в любой момент ударить. К'Дунель не обольщался по поводу собственных способностей и вообще-то надеялся, что быки будут заняты друг другом и не обратят на него внимания. Теперь капитану оставалось благодарить Цаплю Разящую за проявленную милость: всё-таки один противник лучше, чем два.
На помахивание плащом рыжий не купился — или, может, попросту не обратил на него внимания; он мчался прямо на К'Дунеля и пыхтел, словно одышливый новобранец на плацу. В темных бычьих глазницах капитан видел смерть, но — он знал — смерть глядит и из его глаз.
В последний момент, когда рыжий был уже на расстоянии вытянутой руки, Жокруа отступил вправо и ударил.
И — промахнулся!
Это было немыслимо, невероятно, абсолютно невозможно, — но он промахнулся, кончик клинка только царапнул по шкуре, срезав пучок шерсти, а рыжий, что тоже было непредставимо, без малейшей задержки промчался дальше, на улицу Горемычных Котельников, и исчез за поворотом.
Горемычные котельники!.. впрочем, их судьба сейчас К'Дунеля ничуть не беспокоила. Он вложил меч в ножны, перебросил плащ через руку и поспешил к «Бесноватой свече». Позади слезало со стен и крыш изумленное мужичье.
Заведение, которое было целью сегодняшней прогулки К'Дунеля, так некстати прерванной быками, являлось одновременно гостиницей, домом для сомнительных увеселений и корчмой. Находилось оно за две улицы от площади Горелых Костей, так что остальной путь не занял у капитана много времени.
Справа от мощной, изукрашенной царапинами и разноцветными пятнами двери сидел адвокат Патлен. Он был из тех уличных деловодителей, которые, то ли в силу своей бедности, то ли из-за допущенной когда-то роковой ошибки в общении с городскими властями или цеховыми старшинами, не могли больше выступать в суде. Всё, что ему оставалось: оказывать услуги вроде написания любовных посланий для полуграмотных юнцов, давать консультации и сопровождать мелкие сделки. Позволь он себе что-либо, выходящее за дозволенные его статусу рамки, и цеховики (как те, к которым он принадлежал раньше, так и те, одним из которых был сейчас) живо напомнили бы Патлену, что к чему.
Кивнув адвокату, Жокруа осведомился, не оставляли ли для него каких-нибудь сообщений. Тот развел руками, однако особым образом согнул безымянный палец на левой; что означало, что К'Дунеля по-прежнему дожидаются. Капитан еще раз кивнул и вошел, бросив Патлену два медных «ока».
Человек, с которым у Жокруа была назначена встреча, как обычно, снял один из кабинетов на втором этаже. К'Дунель поднялся по лестнице, повстречав лишь двух полусонных после ночной смены девиц да вышибал, расставленных в стратегически важных точках. Девицы были сама нежность, вышибалы — сама деликатность, хоть к ранам прикладывай.
Он выбил условную дробь на знакомой двери с двумя лакированными шестерками, дождался скупого «Войдите!» и шагнул в комнатку. Небольшую, ее ужимали до размеров тюремной камеры громадный шкаф у стены напротив, круглый стол по центру, диван слева, еще один столик справа и три стула возле него. К тому же здесь не было окон, и массивные канделябры словно выдавливали из кабинета остатки свободного пространства.
— Объяснитесь, — бросил, не оборачиваясь, седой, начинающий лысеть человек, стоявший по ту сторону круглого стола. Его берет с пышным пером лежал на диване; там же, свернутый, зеленел камзол.
— На Горелой двум быкам вздумалось выяснять отношения. Поэтому мне…
— Я не о том, — прервал его господин Фейсал, стремительно разворачиваясь и пронзая капитана острым, ледяным взглядом. — Вы уже получили отпускную у его величества?
— Да.
— И что теперь? Только мне не рассказывайте о своих юго-западных родственниках, а то ведь действительно можно накликать на них беду. Так что же вызвало в вас желание отлучиться из столицы на целый месяц?
— Кто, а не что… сударь. — Он мысленно заорал на самого себя: «Ты что делаешь, идиот?!» — потому что едва не назвал по имени своего собеседника и потому еще, что приходилось отвечать господину Фейсалу, балансируя на очень тонкой и очень острой грани между правдой и ложью. «Жонглируя тем и другим, — невесело засмеялся он над собой. Благо, было у кого поучиться!»
— И кто же эта счастливица, которую вы предпочли службе его величеству?
«Благодарю вас, господин Фейсал! Вы помогаете мне, сами того не ведая!»
— Мне неловко говорить об этом… сейчас вы поймете почему… — Он едва заметно выдохнул, будто перед прыжком в бездну; впрочем, господин Фейсал заметил этот выдох, на что Жокруа и рассчитывал. — Сударь, я уже не мальчик, женщин в моей жизни было немало, и разных. Однако недавно… вы сами невольно поспособствовали тому, чтобы я познакомился с графиней Н'Адер. — Это имя Жокруа произнес нарочно — хотя, учитывая сверхбдительность его собеседника, тот мог сильно разгневаться. Но сказать по-другому означало сфальшивить, переиграть, а это было еще более опасно.
— Вот, значит, как, — раздумчиво констатировал господин Фейсал. — И в вас настолько взыграло ретивое, что вы, не дожидаясь, пока моя… пока госпожа Н'Адер возвратится из паломничества, решили броситься ей вослед? Припасть к стопам, раскрыть душу, насколько я понял, да?
— Я бы не стал так поступать, сударь, если бы не одно обстоятельство. Вспомните мой доклад о случившемся в Трех Соснах. А до этого — в Разливчатых Ручьях, где мы нашли труппу Жмуна. Я уверен, что те события напрямую связаны с жонглером. Как именно — могу только предпологать. Однако мне кажется, он опасный и непредсказуемый человек.
«Я это знаю, — подумал господин Фейсал. — А толку? »
— Допустим, — сказал он, — допустим, вы правы. Давайте уточним: вы считаете, что случившееся в Соснах или ручьях… что он это сделал сознательно?
— Вряд ли. В Ручьях — еще куда ни шло: голова бутафорская, разломанная храмовня… да, мог и осознанно. Во всяком случае, там это было ему выгодно. Но не в Соснах.
— Получается, он у нас просто объект чьего-то, — господин Фейсал поднял очи к потолку, — пристального внимания. Снисходительного, я бы даже сказал. А вы, значит, боитесь, что внимание это будет проявляться и в дальнейшем?
— Мне так кажется. Тем более что с паломничеством… тоже странно как-то всё выглядит. — К'Дунель замолчал, сообразив, что уж кто-кто, а господин Фейсал наверняка знает о паломничестве больше, чем он. Возможно, даже больше, чем его племянница.
Тот долго и пристально разглядывал капитана, потом кивнул:
— Хорошо. Теперь поговорим начистоту. Вы ведь связали случившееся в Ручьях с пророчеством о Четвертом Нисхождении. Многие из братьев считают так же. — Господин Фейсал, настоящий глава культа Запретной Книги, развел руками. — Увы, возможно, они правы. Осталось главное: понять, каким образом жонглер связан с грядущим Нисхождением. Точнее, с уже начавшимся, сударь.
Что не мешало самим Непосвященным находить себе «мальчиков для шпынянья». В большинстве своем незаконнорожденные отпрыски вельмож, Непосвященные частенько попадали сюда уже «взрослыми», в возрасте пяти-шести лет, привыкшими к тому, что в отцовских замках все над ними потешались, дворня швырялась в них каштанами и даже псы норовили при случае цапнуть за пятку. И теперь эти бастарды, от которых столь удачно избавились (и которые, сколь бы малы ни были, прекрасно понимали это), — теперь они спешили отыграться. Они вечно грызлись промеж собой, но когда дело доходило до травли других Непосвященных — не бастардов, а просто сирот, которых иногда оставляли у ворот обители, о, тогда все ссоры бывали забыты и вельможата выступали единым фронтом!
— Эй, Найдёныш-Гадёныш, кто твой отец?
— Ха, наверное, мамка зачала его от священного пера Разящей!
— Нет, от священной тени Проницающего!
— Тогда уж от тени самого короля! То-то наш Гадёныш такой гордый!
— Ну да, наследник королевской тени — это вам не абы что!
Он дрался — молча, яростно, не жалея себя и уж тем более обидчиков. Трое, пятеро, десять на одного — какая разница! («Дурак ты, — говорил Птич, хлюпая расквашенным носом. — В следующий раз сам будешь отбиваться». И в следующий раз снова налетал на вельможат, тузящих его приятеля, хотя перевес всё равно оставался на их стороне.)
Монахи наказывали всех, кто был уличен в потасовке, не выискивая зачинщиков, несправедливо обиженных или случайно пострадавших. Всех.
«Обитель подобна семье, в ней каждый должен заботиться о каждом, — вздымал к потолку узловатый палец наставник Гилрош. — В ней каждый отвечает за каждого. Запоминайте, дети!»
«И каждый обижает каждого», — мысленно, но без горечи добавлял Найдёныш. К тому времени он уже понял, что глупо злиться на камень за то, что он твердый, или на воду за то, что она мокрая. Точно так же глупо злиться на своих сверстников за то, что они жестокие. Просто с вельможатами следовало разговаривать на их же языке. («Когда-нибудь они убьют тебя», — предупреждал Птич. «Им же хуже», — пожимал плечами Найдёныш.)
Их учили смирению; конечно, не только ему наставники преподавали азы письма и чтения, математику, кое-какие из ремесел, знание которых могло бы пригодиться будущим монахам. Но прежде всего Непосвященные должны были усвоить смирение: сделать его неотъемлемой частью своего естества. Только тогда их посвящали в служители Сатьякала. («Я не хочу служить Сатьякалу», — однажды заявил наставнику Сморку Найдёныш. «Разве кто-нибудь спрашивает, чего ты хочешь? — изумился тот. — Да и как можно не хотеть, когда все мы, сущие в Тха, служим зверобогам, так или иначе?» «Я не хочу служить так». — Впрочем, эту фразу Найденыш вслух не произнес, благодаря чему вместо десяти часов чтения вслух «Бытия» заработал только семь.)
Пыльные привычные фразы рассыпались на губах, смысл их с каждым повторением отдалялся, превращался в ничто, «…и когда стало их Двенадцать, породили они множество отпрысков своих, кои походили на них внешне, но были меньше размерами и не обладали теми способностями, что…» Пустые слова. Найдёнышу больше нравились легенды, которые рассказывал Одноногий Жорэм — ветеран многих захребетных войн, в конце концов осевший в монастыре, ибо его небольшое поместье разграбили кредиторы, а дальние родственники отказались от старика: кому нужен увечный, да еще с таким скверным характером? Характер у Одноногого Жорэма в самом деле был не мед, но зато истории он знал самые разные. Слушаешь — аж дух захватывает! Особенно про фистамьеннов, про Десятилетие Сатьякалова Гнева, вымершие города, героев древности… Это вам не «и низошли они во второй раз, поражая землю и воду, и людей, и строения, и скот, и нивы»; когда Одноногий Жорэм берется рассказывать, вы действительно будто собственными глазами видите всё, что происходило в те годы. И совсем не важно, что старик сам ничего подобного не пережил… И вообще, что значит «не пережил»?! Да он каждый раз, когда рассказывает, словно заново всё переживает!
Жаль только, про захребетные походы отмалчивается да отшучивается. Мол, ничего там интересного, детки, не было. И щурит глаза, постукивает ногтями по костылю.
Ладно, Найдёнышу хватало и тех историй, которые Одноногий Жорэм рассказывал! Для воображения мальчишки они были чем-то вроде сухого хвороста, вовремя брошенного в огонь. Найдёныш начинал фантазировать: а что чувствовал тот или иной человек, о чем думал, на что надеялся? Сперва это касалось только героев Жорэмовых историй, а потом мальчик стал обращать внимание и на живых людей, окружавших его. И не только на людей. Каково приходится монастырскому колоколу там, на самом верху колокольни, где всегда дуют холодные ветры, а близость к звездам делает одиночество невыносимым? Понимает ли овца, которую ведут под нож мясника, для чего ее собираются убить? О чем скрипит десятая, если считать сверху, ступенька на лестнице в библиотеке?
«И не скучно тебе голову забивать такой… всячиной?» — Птич собирался сказать иначе, но в последний момент по блеску в глазах друга догадался, что не стоит. «Не скучно», — по своему обыкновению коротко ответил Найдёныш. («Сколько ж можно языками молоть во время молитвы!» — шипел, выкручивая им уши, наставник Туфельдр. В монастырском храме, громадном, напоминавшем Найдёнышу островерхую шляпку поганки, Непосвященные молились в особо отведенном для них месте, которое называлось нечистилище. В этом закутке было тесно, гранитные нешлифованные плиты терзали колени холодом и острыми гранями, а позади всегда нес вахту очередной наставник. И всякие разговоры настрого запрещались — хотя запрет этот в течение трех-четырехчасового бдения частенько нарушался. Наиболее неуклюжих шептунов легко можно было узнать по вспухшим ушам (если дежурил Туфельдр) или по синякам на спине (если дежурил Гилрош). В конце концов Найдёныш с Птичем додумались до простенького языка жестов, но жестами ведь всего не объяснишь… да и словами тоже.)
Бумаги им выдавали много, хотя и скверного качества она рвалась под остро заточенным карандашом и почему-то воняла крысиным пометом. Но для начала годилась и такая. Найдёныш учился рисовать с упорством, которое иногда удивляло его самого. Очень скоро он сообразил, что в узкой комнатенке Непосвященных, в соседстве с еще четырьмя сверстниками, возможностей для рисования немного. Если даже позабыть об отсутствии нормального освещения, оставались ведь еще соседи, трое вельможат, против которых они с Птичем едва держали оборону. Тут не до рисования! — и тогда Найденыш устроил себе «мастерскую» в зарослях крапивы. Здесь в редкие свободные часы он пытался сделать доступным для других то, что чувствовал сам, размышляя — вот парадокс! — о чувствах других. На шероховатой бумаге постепенно оживали колокол, овца, ступеньки, они, безъязыкие, обретали возможность обратиться к людям. «Здорово! — восхищенно цокал языком Птич. — Слушай, ты показал бы Сморку, он, глядишь, сделал бы тебя художником при храме. Расписывал бы стены, идолов вырезал, а?» Найдёныш это даже обсуждать не стал, только отмахнулся, дескать, так и побежит наставник Сморк в художники меня отдавать.
(«Ах ты сквернавец!» — плевался слюной тот же Сморк, когда случайно отобрал у Найдёныша один эскиз. В сгорбленном, широкоухом и кривоносом человеке, изображенном на бумаге, без труда угадывался его прототип. «Ну, ты у меня!.. — захлебывался праведным гневом прототип. — Я т-тебе…»)
Рисунки Найдёныш постоянно перепрятывал, тем более что вельможата быстро смекнули что к чему. Если им удавалось выкрасть подходящий набросок, где был изображен кто-то из взрослых, они тут же несли его настоятелям — и Найдёныша ждало очередное наказание.
Со временем законченные работы, не содержавшие в себе каких-либо крамольных изображений, он догадался вкладывать в свитки в библиотеке, куда, как и прочие Непосвященные, ходил прибираться. Делая вид, что вытирает с полок пыль, он дожидался удобного момента, подмигивал Птичу (тот неизменно стоял на страже, причем не столько от наставников, сколько от своих же), после чего выхватывал нужный свиток и, развернув, быстро вкладывал в него рисунок. Свитки Найдёныш выбирал заранее и рисунки для хранения в них оформлял таким образом, чтобы невнимательному могло показаться, будто они и должны прилагаться к свитку. Правда, для этого пришлось старательнее отнестись к урокам грамоты, но лучше так, чем видеть, как ночной бабочкой сгорает в огне кусочек твоей души.
Закончилось тем, что один из свитков с рисунками обнаружил Одноногий Жорэм. И именно тот свиток, куда было вложено изображение его, Жорэма, но только лет на двадцать моложе, еще с обеими ногами, посреди бушующего моря битвы со свирепыми тайнангинцами (какими их представлял Найдёныш). Догадаться о том, кто автор рисунка, было несложно; Одноногий Жорэм подстерег Найдёныша в библиотеке, когда тот пытался запрятать свое очередное творение. Птич потом только руками разводил: «И откуда старый хрыч выскочил? Ведь не было же его нигде!»
Ухватив юного рисовальщика за плечо, старый хрыч ткнул ему под нос рисунок захребетной битвы и рявкнул: «Откуда?!..» — «Что „откуда“?» — прикинулся растерянным Найдёныш. «Откуда ты знаешь, каким я был тогда?»
«А я не знаю, — честно признался Найденыш. И уловив свирепый блеск в глазах старика, пояснил: — Я рисовал то, что придумал. Точнее, не придумал, а увидел».
«Как ты мог увидеть?!»
«Не глазами. А так, как во сне видишь. Я… мне сложно объяснить».
Одноногий Жорэм вздохнул и ссутулился, он отпустил Найдёныша и махнул рукой: «Иди уже, художник! Когда освободишься, принеси мне свои рисунки, какие больше всего тебе самому нравятся. Да не бойся, не отберу и наставникам ничего не скажу». («И ты понесешь?» — не поверил собственным ушам Птич. Найденыш угрюмо кивнул, сворачивая отобранные рисунки.)
Ничего не изменилось. Найдёныш мрачно смеялся над собой: а ты думал, Жорэм, как в сказке, махнет рукой и отправит тебя в королевский дворец главным художником?!
Да, думал — если и не про дворец, то про помощь, хоть какую-нибудь. А Жорэм только покивал, перебирая листы и сказал: «Пусть у меня лежат, это надежнее, чем в свитках прятать. Надо будет — придешь возьмешь. Веришь мне?»
Найденыш честно пожал плечами: он и сам не понимал верит ли. Но рисунки оставил.
Он всё ждал, что кто-нибудь из наставников пронюхает про рисунки — и только намного позже сообразил: они ведь и так знают! Княжата нечасто, но таскали им уворованные наброски, так что…
«Знают — и не наказывают?!»
«А они ждут, пока ты выдашь себя, — пожимал плечами Птич. — Или решили, что с тобой не стоит возиться». (Непосвященных, которые упорствовали в своей лености, в конце концов отправляли в чернорабочие — худшей судьбы трудно было пожелать.) «Со мной действительно не стоит возиться», — подумал тогда Найдёныш. Накануне утром Жорэм вдруг выдал ему десяток листов снежно-белой бумаги и велел: «Рисуй! Что хочешь, но только чтобы от души!» — и теперь Найденыш пытался понять, зачем Одноногий это сделал. Неужели старик не понимает, что наставники, если заметят у Найденыша эти листы, накажут его со всею строгостью? Ведь точно же решат, что своровал; им, Непосвященным, такую бумагу и в руках-то держать не доводилось.
И всё-таки знакомый зуд в пальцах был сильнее, чем все опасения. В тот же день Найдёныш прихватил листы с собой и сбежал в Крапивные Коридоры — один, даже Птичу не сказал, куда отправляется. Забравшись в самый дальний закуток и получив при этом положенную порцию обжигающих поцелуев, он уселся, скорчившись в три погибели, над рисовальным камнем. Этот камень, когда Найдёныш еще только пристрастился к художествам, обнаружился в зарослях сам собою, и его ровная поверхность подходила для замыслов мальчика просто идеально.
Он привычно очистил камень, смахивая муравьев, обломки сухих веток, песок. Уложил первый лист, прижал его по бокам кусочками коры; занес над белой поверхностью руку с огрызком карандаша… и остановился. Рисовать абы что, портить такую бумагу чем попало не годится. А чем — годится?
Где та грань, за которой мазня для самого себя, всякие там картинки-дразнилки на занудного наставника, превращается в нечто большее?
А он сам — когда превратится в нечто большее? Да и превратится ли когда-нибудь?
Кажется, впервые Найдёныш всерьез задумался над собственной жизнью, над ее смыслом и целью, и над тем, принадлежит ли она ему или же он только фигурка «монах» на доске для игры в скангм.
«Как и все люди, если верить наставнику Сморку, — растерянно подумал Найдёныш. — Чем же мы тогда отличаемся от фистамьеннов? Мы даже хуже их, ведь они больше похожи на зверобогов, чем мы.
Интересно, а каково это: быть фистамьенном? Сколько в их поступках от собственной воли, а сколько — от воли Сатьякала?»
Да, вот она, тема для будущего рисунка… будущей картины, это будет картина, настоящая, пусть и выполненная карандашом! Но прежде, чем рисовать, ему придется как следует напрячь свою фантазию. Найдёныш приблизительно уже представлял сюжет, но композиция, детали… тут есть над чем поработать!
Когда много позже Тойра Мудрый спросит Найдёныша, как тот ухитрялся несколько лет совмещать с рисованием уроки и работу, которые отнимали у Непосвященных большую часть времени, Найдёныш только пожмет плечами. Он не совмещал, он словно жил в двух разных жизнях. («Всё равно, — скажет он Тойре, — как делать что-то во сне и наяву. Но когда ты во сне, ты ведь веришь, что ты наяву, а явь при этом, если и вспомнишь, покажется лишь сном».) У него всегда было две жизни, одинаково важные, одна ненавистная, а вторая желанная. Тогда, в Крапивных Коридорах, задумав первую свою «серьезную» картину, он и не подозревал, что вскоре обе его жизни круто изменятся.
И уж тем более не подозревал, что со временем узнает ответ на свой вопрос, на собственной шкуре ощутит, каково это — быть фистамьенном.
* * *
На площади Горелых Костей в который раз вскипал бой быков. Не традиционный, новогодний, а внеплановый, случившийся по стечению обстоятельств. Во-первых, какой-то дурень из пригородов приволок сюда, в Гнилые Кварталы столицы, бугая на продажу. Во-вторых, другой дурень, уже из местных, вел с приятелями местного же быка на случку (…или на бойню? мнения были самые разные, и Жокруа К'Дунель, следивший за событиями с каменной статуи мужика с веслом, на которую он взобрался в самом начале инцидента, так и не мог решить, кто же прав и куда вели второго быка; да это было и неважно). Аккурат на площади Горелых Костей пути обоих быковладельцев и их рогатого имущества пересеклись. В результате множество честных (во всяком случае, не пойманных за руку) горожан сейчас уподобились обезьянам, карабкаясь вверх и оглушительно вереща, — этакое мгновенное единение с Сатьякалом. Души двоих, впрочем, уже отправились во Внешние Пустоты, а быки, шалея от запаха крови, били копытами булыжник мостовой, ревели и бодали друг друга спиленными на концах рогами.Жокруа К'Дунель почувствовал, как чья-то вкрадчивая рука касается его бедра и ползет выше, к тому ценному, от чего капитана вполне легко (как казалось обладателю руки) можно было избавить.
— Сброшу вниз, — пообещал он сухощавому карманнику, примостившемуся на коленях мужика с веслом.
Паренек состроил невинную рожу, но руку убрал.
Жокруа мысленно усмехнулся: будь на нем капитанский мундир, этот поганец не решился бы на кражу; он вообше крепко задумался бы, карабкаться ли на статую, где уже примостился капитан гвардейцев. Но прогулки без мундира имели свои преимущества, к тому же теперь, с подписанной самим королем отпускной на месяц, К'Дунелю можно было не носить форму. Сейчас он не на службе, он — один из множества законопослушных горожан. И, как и они, застыл на верхотуре и ждет, чем же закончится выяснение отношений между бычарами. Угораздило же!..
Другие зрители со своих висячих месл тоже не торопились вмешиваться в ход поединка. Появления отряда «драконов» или, допустим, «сколопендр» не предвиделось — Гнилые Кварталы были, конечно, не сравнимы с Вонючими или Крысиными, но и сюда доблестные стражи порядка наведываться не любили. Местные обитатели отвечали стражникам пылкой взаимностью (и в этом таилась еще одна причина, почему К'Дунель ходил в Гнилые в штатском).
Словом, впереди у капитана намечалось как минимум полчаса отсидки на мужике с веслом; а ведь в «Бесноватой свече» его дожидались, Змея язви этих быков!
— Эй, там! Есть у кого-нибудь арбалет или хотя бы самострел? — рявкнул он висевшему на стенах мужичью.
Те гоготнули:
— Спрашиваешь! У каждого в кармане по арбалету! Тока болты, прикинь, дома забыли.
— А ты чё ж, — добавили с соседней крыши, — без арбалета не справишься? Меч у тебя есть? есть. Ну так и давай, сделай их. А то уже холодно тут и неуютно, и дети дома плачут-дожидаются.
Меч у К'Дунеля действительно был, но иметь дело с двумя обезумевшими быками капитану не хотелось. С другой стороны, тот, с кем у него назначена встреча в «Бесноватой свече», может уйти, сделав неправильные выводы, которые грозили К'Дунелю многими неприятностями, в том числе и насильственной смертью от рук второсортной банды наемных убийц.
Проклиная всех бычьих родичей до седьмого колена, К'Дунель слез на мостовую.
— Гляди, а мужик-то всерьез решил!..
Он сдернул плащ, припоминая осенние пляски с быками, которые видел однажды в Таллигоне («ты там еще кое-что видел… помнишь? — в позапрошлом году…»). Мотнул головой, отгоняя неуместные мысли, потянулся за клинком.
Один из быков — иссиня-черный, похожий на ожившую статую с Моста Цветов — повернул к капитану свою лобастую голову. По щеке у зверя текла кровь, и этим он еще больше напоминал статую, что на Мосту, только у тех потеки — от голубиных посиделок.
Бык оглядел К'Дунеля мутным взором — и заревел от боли, когда соперник, тощий, рыжий, с клочьями выпадающей шерсти, боднул его рогами в шею. Удар был настолько сильным, что, даже затупленные на концах, рога пропороли кожу; кровь хлестнула фонтаном. Иссиня-черный по-человечьи охнул и грузно завалился на бок.
Рыжий отпрянул, раздувая ноздри, а в следующий момент уже мчался на капитана. Тот шевельнул плащом в левой руке, заведя правую за спину, готовый в любой момент ударить. К'Дунель не обольщался по поводу собственных способностей и вообще-то надеялся, что быки будут заняты друг другом и не обратят на него внимания. Теперь капитану оставалось благодарить Цаплю Разящую за проявленную милость: всё-таки один противник лучше, чем два.
На помахивание плащом рыжий не купился — или, может, попросту не обратил на него внимания; он мчался прямо на К'Дунеля и пыхтел, словно одышливый новобранец на плацу. В темных бычьих глазницах капитан видел смерть, но — он знал — смерть глядит и из его глаз.
В последний момент, когда рыжий был уже на расстоянии вытянутой руки, Жокруа отступил вправо и ударил.
И — промахнулся!
Это было немыслимо, невероятно, абсолютно невозможно, — но он промахнулся, кончик клинка только царапнул по шкуре, срезав пучок шерсти, а рыжий, что тоже было непредставимо, без малейшей задержки промчался дальше, на улицу Горемычных Котельников, и исчез за поворотом.
Горемычные котельники!.. впрочем, их судьба сейчас К'Дунеля ничуть не беспокоила. Он вложил меч в ножны, перебросил плащ через руку и поспешил к «Бесноватой свече». Позади слезало со стен и крыш изумленное мужичье.
Заведение, которое было целью сегодняшней прогулки К'Дунеля, так некстати прерванной быками, являлось одновременно гостиницей, домом для сомнительных увеселений и корчмой. Находилось оно за две улицы от площади Горелых Костей, так что остальной путь не занял у капитана много времени.
Справа от мощной, изукрашенной царапинами и разноцветными пятнами двери сидел адвокат Патлен. Он был из тех уличных деловодителей, которые, то ли в силу своей бедности, то ли из-за допущенной когда-то роковой ошибки в общении с городскими властями или цеховыми старшинами, не могли больше выступать в суде. Всё, что ему оставалось: оказывать услуги вроде написания любовных посланий для полуграмотных юнцов, давать консультации и сопровождать мелкие сделки. Позволь он себе что-либо, выходящее за дозволенные его статусу рамки, и цеховики (как те, к которым он принадлежал раньше, так и те, одним из которых был сейчас) живо напомнили бы Патлену, что к чему.
Кивнув адвокату, Жокруа осведомился, не оставляли ли для него каких-нибудь сообщений. Тот развел руками, однако особым образом согнул безымянный палец на левой; что означало, что К'Дунеля по-прежнему дожидаются. Капитан еще раз кивнул и вошел, бросив Патлену два медных «ока».
Человек, с которым у Жокруа была назначена встреча, как обычно, снял один из кабинетов на втором этаже. К'Дунель поднялся по лестнице, повстречав лишь двух полусонных после ночной смены девиц да вышибал, расставленных в стратегически важных точках. Девицы были сама нежность, вышибалы — сама деликатность, хоть к ранам прикладывай.
Он выбил условную дробь на знакомой двери с двумя лакированными шестерками, дождался скупого «Войдите!» и шагнул в комнатку. Небольшую, ее ужимали до размеров тюремной камеры громадный шкаф у стены напротив, круглый стол по центру, диван слева, еще один столик справа и три стула возле него. К тому же здесь не было окон, и массивные канделябры словно выдавливали из кабинета остатки свободного пространства.
— Объяснитесь, — бросил, не оборачиваясь, седой, начинающий лысеть человек, стоявший по ту сторону круглого стола. Его берет с пышным пером лежал на диване; там же, свернутый, зеленел камзол.
— На Горелой двум быкам вздумалось выяснять отношения. Поэтому мне…
— Я не о том, — прервал его господин Фейсал, стремительно разворачиваясь и пронзая капитана острым, ледяным взглядом. — Вы уже получили отпускную у его величества?
— Да.
— И что теперь? Только мне не рассказывайте о своих юго-западных родственниках, а то ведь действительно можно накликать на них беду. Так что же вызвало в вас желание отлучиться из столицы на целый месяц?
— Кто, а не что… сударь. — Он мысленно заорал на самого себя: «Ты что делаешь, идиот?!» — потому что едва не назвал по имени своего собеседника и потому еще, что приходилось отвечать господину Фейсалу, балансируя на очень тонкой и очень острой грани между правдой и ложью. «Жонглируя тем и другим, — невесело засмеялся он над собой. Благо, было у кого поучиться!»
— И кто же эта счастливица, которую вы предпочли службе его величеству?
«Благодарю вас, господин Фейсал! Вы помогаете мне, сами того не ведая!»
— Мне неловко говорить об этом… сейчас вы поймете почему… — Он едва заметно выдохнул, будто перед прыжком в бездну; впрочем, господин Фейсал заметил этот выдох, на что Жокруа и рассчитывал. — Сударь, я уже не мальчик, женщин в моей жизни было немало, и разных. Однако недавно… вы сами невольно поспособствовали тому, чтобы я познакомился с графиней Н'Адер. — Это имя Жокруа произнес нарочно — хотя, учитывая сверхбдительность его собеседника, тот мог сильно разгневаться. Но сказать по-другому означало сфальшивить, переиграть, а это было еще более опасно.
— Вот, значит, как, — раздумчиво констатировал господин Фейсал. — И в вас настолько взыграло ретивое, что вы, не дожидаясь, пока моя… пока госпожа Н'Адер возвратится из паломничества, решили броситься ей вослед? Припасть к стопам, раскрыть душу, насколько я понял, да?
— Я бы не стал так поступать, сударь, если бы не одно обстоятельство. Вспомните мой доклад о случившемся в Трех Соснах. А до этого — в Разливчатых Ручьях, где мы нашли труппу Жмуна. Я уверен, что те события напрямую связаны с жонглером. Как именно — могу только предпологать. Однако мне кажется, он опасный и непредсказуемый человек.
«Я это знаю, — подумал господин Фейсал. — А толку? »
— Допустим, — сказал он, — допустим, вы правы. Давайте уточним: вы считаете, что случившееся в Соснах или ручьях… что он это сделал сознательно?
— Вряд ли. В Ручьях — еще куда ни шло: голова бутафорская, разломанная храмовня… да, мог и осознанно. Во всяком случае, там это было ему выгодно. Но не в Соснах.
— Получается, он у нас просто объект чьего-то, — господин Фейсал поднял очи к потолку, — пристального внимания. Снисходительного, я бы даже сказал. А вы, значит, боитесь, что внимание это будет проявляться и в дальнейшем?
— Мне так кажется. Тем более что с паломничеством… тоже странно как-то всё выглядит. — К'Дунель замолчал, сообразив, что уж кто-кто, а господин Фейсал наверняка знает о паломничестве больше, чем он. Возможно, даже больше, чем его племянница.
Тот долго и пристально разглядывал капитана, потом кивнул:
— Хорошо. Теперь поговорим начистоту. Вы ведь связали случившееся в Ручьях с пророчеством о Четвертом Нисхождении. Многие из братьев считают так же. — Господин Фейсал, настоящий глава культа Запретной Книги, развел руками. — Увы, возможно, они правы. Осталось главное: понять, каким образом жонглер связан с грядущим Нисхождением. Точнее, с уже начавшимся, сударь.