Страница:
Так что уж лучше, когда лес вокруг и бородатые хари из трактира. Эти-то верят в существование Гвоздя.
«Они во что угодно поверят», — усмехнулся Рыжий, вспоминая примету, которую ему пересказали вчера же, еще до вывихнутой челюсти менестреля. Если в здешних краях дорогу тебе перебежит (именно перебежит, а не перелетит!) черный скворец, жди беды. Теперь Гвоздь зорко глядел по сторонам, чтобы заранее отогнать зловредных скворцов от дороги.
Скворцы, видимо учуяв, что так просто напакостить не получится, на глаза не показывались.
«Ну и заклюй вас Разящая! — ругнулся в сердцах на птиц. — вас, и всех этих…» Под «этими» подразумевались менестрель, трактирщики, господин Туллэк с его укоризненным взглядом и мудрыми беседами, жизнерадостная графинька и простой, как виселица, Дальмин. Да, и покойный Н'Адер, мастер эпистолярного жанра, тоже. Он — в первую очередь.
Правда, Дальмина Гвоздю ругать как бы и не с руки, всё-таки позволил развеяться, да и графинька поддержала предложение господина Туллэка: «А почему бы вам, Кайнор, не заменить нашего кучера?» Верно, почему бы и нет? Надоело друг другу в рожи глядеть, на сиденьях мягоньких покачиваясь, и в оконце пялиться тоже надоело. Ты в него пялишься, а твое отражение — на тебя.
«Знаете, что по ту сторону клетки? Зеркала!»
А здесь, наверху, и воздух чище, и ветерок дует, птички поют (хоть и не показываются на глаза) — благодать! Настроение улучшается, и Гвоздь чувствует: вот-вот накатит то, что он называет «песенным зудом».
Он по привычке начинает насвистывать первый пришедший на ум мотивчик — обычно с этого начинается. Сперва мелодия, которая дает пинка воображению и поворачивает его в нужную сторону, потом — слова. Но сегодняшний «зуд» оказался слишком сильным, и мысли съехали совсем не туда. Почему-то Гвоздь вдруг вспомнил, что за все эти дни не сложил ни одной песни. Последней была «Ах, ржавчина!..» — так после нее уже вон сколько времени прошло
«Или и впрямь ржавеешь?»
Кайнор попытался сложить гвоздилку-другую. Вышло коряво… да нет, бездарно получилось, чего уж там.
«Что же со мной за гадство такое творится?!»
Вдобавок ко всему скворец, ангажированный местными знатоками примет, выбежал-таки из придорожных зарослей и стрелой пересек тракт. Мол, если кто сомневается, так я подтверждаю: неладное творится. И — то ли еще будет!
Поддерживая скворца, где-то вдалеке раздался собачий брех.
«А с другой стороны, если с собаками, значит, не „лесные стражи“…»
Он потер отчего-то вдруг зачесавшуюся грудь и покачал головой: к концу паломничества, Гвоздь, ты точно себя не узнаешь. Будешь шарахаться от воробьев, кидаться на каждого задевшего тебя струнодера и слагать квелые вирши. И жалеть, что не оказался этим их Носителем, поскольку…
— Стоп! Стоп, родимые, кому сказал!
Поперек тракта лежит упавшее дерево. Ну не совсем поперек — наискось, как будто само рухнуло. Может, и впрямь само?
Так или иначе, а радостей жизни это вместилище будущих дров не сулит. Или придется собственноручно разрубать, чтоб двуполка проехала, или разбойнички, если они дерево завалили, порубят.
Потом — после того, как порубят на щепки Гвоздя и его спутников.
Но и выбора-то особого нет, поскольку тракт здесь узок и экипаж не развернуть; и назад никак не сдашь. Значит, вперед до дерева, а там поглядим.
Гвоздь подогнал двуполку поближе и уже собирался крикнуть Айю-Шуну, чтобы тот прихватил с собой меч и вышел поглядел, что да как, но в это время над головой Кайнора нечто протяжно и противно свистнуло — шапки как ни бывало! Он кубарем скатился вниз и спрятался за экипажем. Стреляли справа от тракта, и стреляли, явно чтоб убить, не наклонись он, сейчас валялся бы в пыли, кровушкой истекал.
Ну не подонки ли, ну не душегубы ль?! А еще грабителями себя называют!
— Айю-Шун, всех подальше от двери! — рявкнул он как можно громче. — От окна — в первую очередь. И не вылазьте оттуда.
За спиной тонко тенькнула тетива разбойничьего лука — и стрела вошла в двуполку аккурат рядом со щекой Гвоздя. Он рванул на себя дверцу (с той стороны завизжали дамы-с), ввалился внутрь и выдохнул в большущие графинькины глаза: «Засада! » Это на случай, если не догадалась еще.
Потом взломал перегородку между мужской и женской половинами экипажа и порадовался при виде Айю-Шуна: меч на изготовку, взгляд спокойный и жесткий, таким можно куриц потрошить. Жаль, в кустах не курицы засели, а кое-кто поопасней.
— Много их? — полюбопытствовал господин Туллэк, который, кстати, тоже вытащил откуда-то клинок и уже успел прицепить на пояс. Захребетник, так его!
— Не меньше двух, — скривился Гвоздь. — Сперва жахнули справа, потом, когда я спрыгнул, слева добавили. Дерево завалили, чтоб не проехать, паскуды!
Слышно было, как испуганно ржут лошади, которым — ни сбежать, ни спрятаться. Впрочем, гривастым-то что, их никто убивать не станет, не в пример засевшим в двуполке.
— Полагаете, дело идет о выкупе? — не отставал врачеватель.
— Ни за вас, ни за меня никто и гроша ломаного не даст, — успокоил его Кайнор. — Разве что за графиню нашу — и то вряд ли. У вас есть родственники, госпожа Н'Адер?
— При чем здесь родственники? — раздраженно отмахнулась та. — Есть, но во всех смыслах дальние: и по крови, и отсюда они далеко. — И потянулась за сабелькой своей игрушечной, дуреха.
— Так! — рявкнул Гвоздь, не давая себя сбить с толку. — Что в том сундуке?
— При чем?..
— Отвечайте, графиня, не переспрашивайте, а отвечайте! Дальмин, а ты пока погляди, нет ли у нас здесь каких-нибудь… а-а, ладно. Так что в сундуке?
— Мои платья.
— Вываливайте их и посадите туда Матиль. Конопатая, будешь лежать на донышке тихо-тихо, что бы ни случилось! Договорились?
— Мне страшно, — прошептала она. В темноте глаза ее казались двумя бездонными провалами. — Мне страшно!
— Мне тоже. Но я в сундук не помещусь, поэтому придется лезть тебе. Давайте, графиня, не стойте с распахнутым ртом делайте, что говорят. Живо! Лисса, лапушка, помоги госпоже!
Пока они препирались, разбойники, видимо, тоже принимали решение. Наконец несколько человек вышли на тракт и первым делом занялись лошадьми. Они перерезали шлеи и увели их (лошадей), хотя, будь на месте «лесных стражей» Гвоздь, он бы в первую очередь занялся людьми.
— Ага, вот вспомнили наконец! — у двери встали три мужика с натянутыми луками. Глянул в другое окошко — та же картина.
— Вычапуй по одному, слышь! — Голос из ниоткуда. То есть звучит откуда-то слева, но обладателя не видать.
— Лучше давай ты к нам в гости заходи, — огрызнулся Гвоздь. — Или в штаны наложил от собственной смелости?
— Не крякай там, — лениво отозвался невидимый. — Раскладец простой, селезень. Или вы и дале трыпохаетесь в свое удовольствие — и тогда мы зайдем и вымем вас оттель, или сами выпрыгивайте. Если сами — приличных дам оставим в покое, остальных ласканем чутка — и тож отпустим. Ну, если какая решит с нами остацца — оставим, так и быть. Нет — всех вас тута вот раскладем и начиним по самую завязку, кого чем. Тебя, селезень, к примеру, яблоками. Конскими.
Дружный хор во главе с невидимым солистом грянул молодецки, распугивая птиц и заставляя господина Туллэка кривиться. «А их не меньше десяти, — прикинул Гвоздь. — Да, не сильно „трыпохнешься“ тут».
Он снова почесал грудь и мельком удивился: да что ж такое, неужто заразу прихватил в здешних койках? Не хватало еще…
— Не горячись! — крикнул невидимому, чтобы потянуть время. — Если все конские «яблоки» на меня потратишь, что сам-то жрать будешь?
— Зачем вы их злите? — вскинулась графинька.
— Ша! — отмахнулся он. — Сидите тихо и…
Да что ж такое с кожей на груди творится, Разящая меня заклюй!
Он оттянул рубаху и увидел, что дело не в неведомой кожной заразе, а в свистке, том самом, который предназначен для Друлли. Свисток явно нагрелся, да просто был горячущим, как каштан, выхваченный из костра!
Гвоздь за нитку вытянул свисток наружу и перебросил с ладони на ладонь, чтобы тот немного остыл. А потом, разумеется, не придумал ничего умнее, как подуть в него — и, конечно, обпек себе губы.
— Он сошел с ума, — мявкнула из своего уголка Талисса.
— Не больше твоего, — рассердился Рыжий. Снаружи невидимый уже кричал «Зажыгай!» — и затрещал факел у кого-то в руке.
— Ладно! — крикнул Гвоздь. — Ваша взяла. Мы выходим, жируйте!
И знаком показал Айю-Шуну, мол, приткнись где-нибудь, может, не заметят, за дверцей или еще как; хотя, конечно, надежда на это была маленькая. Сам заныкал парочку кинжалов (вдобавок к тем, что всегда носил с собой) — и распахнул дверцу с бабской половины.
— Бросай оружие! — хрипел невидимый. — И по одному давай, без трюков! Слышь, селезень?
«Слышу, слышу, — подумал тот, выходя из двуполки. — И всё никак в толк не возьму, с чего вы такие разговорчивые? »
Гвоздь бросил парочку кинжалов на землю — для достоверности, ибо кое-что оставил при себе. Огляделся; местные работники «пера» и топора бдительно следили за каждым его движением, стоя на расстоянии, чтобы, значит, предусмотреть всякое.
А вот уже забавная деталь: позади, на тракте, маячит всадница, высокая, коротко стриженная, облаченная в охотничий костюм. Не для нее ли «лесные стражи» устроили такое многословное представление?
Вполне может быть.
— Имя! — хрипит их главарь. Теперь он виден Гвоздю: коренастый, с лицом, изувеченным шрамами, которых не скрывает даже густая неровная поросль, с оттопыренным левым ухом. Забавный персонаж, ему бы в паяцы, а не в «лесные стражи».
«А ведь такой убьет — просто чтобы доказать себе и своим людям, что по-прежнему чего-то стоит». Рыжий бы предпочел иметь дело с более, так сказать, толковыми грабителями. Хоть те, конечно, не рассусоливали бы…
— Имя! Я сказал!..
— Дальмин, — ляпнул Гвоздь невесть почему.
— Ка-ак?
— Дальмин. — «Он что, еще и глуховат в придачу?!»
— Кучер ихний, — подал голос один из лучников. — Всё сходится.
— Ежли кучер, тады руки за голову и чапай, куда мои молодцы скажут, — велел хрипатый. — Не будешь языком шаларить, живым оставлю.
— Только один вопрос, — не сдержался Гвоздь. — Собаки-то вам зачем?
— Че-его?
«Ну точно глухой! Лают же совсем рядом».
— Собаки, говорю, вам…
— Кукушонок на охоту выбрался, Топырь! — завопил вдруг кто-то из «молодцев». — С Дровосеком-младшим! Смаргивать надо!
— Чтоб те ежей рожать! — ругнулся хрипатый. — Поджигай карету! Я сказал, поджигай, т-твою!.. — Поскольку факельщик уже драпал в кусты, хрипатый сам подхватил горящую ветку и зашвырнул на крышу двуполки. — Двери подпирайте, а этого…
«Хрен те с редискою, а не „этого“, — кинжалы-то у Гвоздя оставались с собой, а лучники давно уже не обращали на него внимания: одни вглядывались в чащу, откуда доносились песий лай и — теперь уже вполне отчетливо — топот копыт, другие решили не присматриваться, но поверить кричавшему — и воодушевленно драпали подальше отсюда. Последних Гвоздь трогать не стал, а двум другим послал „в подарок“ по кинжалу — в руки, разумеется. „Убил-то я за свою жизнь только двоих, графиня, но ранил намного больше народу!“
Еще одним кинжалом он «угостил» хрипатого, правда уже после того, как тот поджег двуполку. Из экипажа вылетел вооруженный мечом Айю-Шун и добавил беспорядку в и так не слишком стройные ряды «стражей». Даже господин Туллэк сунулся в драку, раскрутив над головой свою трость, — видать, не давало покоя геройское захребетное прошлое, но Гвоздь сгреб старика в охапку и оттащил подальше. Заденет еще кто локтем — выхаживай его потом, врачевателя.
После настал черед дам-с, их следовало извлечь из горящей двуполки вместе с наиболее важными сундуками (без них дурищи извлекаться не желали!); здесь Гвоздю очень помог Дальмин.
В общем, было чем заняться, и поэтому момент появления благородных господ Кайнор самым натуральным образом проморгал. Равно как и исчезновение загадочной всадницы в охотничьем костюме.
Больше всего Гвоздя насторожило совпадение: благородные господа ведь охотились и на тракт выехали случайно, однако в их свите никакой коротко стриженной дамы не наблюдалось. И не похоже, чтобы они кого-то обсчитались по дороге, но об этом надо будет после спросить. А пока — охи-вздохи (раненых разбойников), радостные восклицания (спасенных дам-с), скромно потупленные взоры (спасителей) — и догорающая тем временем двуполка, откуда Дальмин с Гвоздем, как два придурка, выволакивают последний сундучище, в котором, судя по размерам, припрятана запасная лошадь. Остальным же недосуг, ибо, как явствует из щебетанья графиньки, спасители ей хорошо знакомы.
Ну вот, а говорила, родичи далеко!..
Собственно, как понял из разговоров Гвоздь, не родичи даже, а так, сын приятеля покойного графинькиного отца да воспитанник упомянутого приятеля. Воспитанника, значит, местные обозвали Кукушонком, а сын благородного маркиза К'Рапаса у них зовется Дровосеком-младшим. Юношам годков эдак двадцать три, то бишь чуть больше, чем графиньке, но держатся наследными принцами.
Эндуан, маркизов отпрыск, с тонюсенькими усиками и бородкой клинышком, спешился и стал вполголоса утешать струхнувшую Флорину. Тем временем воспитанник Шки-Ратль («Ну и имечко! — хмыкнул Гвоздь. — Явно в родне был кто-то из Трюньила») занялся ранеными. Высокий и тощий, с золотистой кожей и коричневыми глазами, воспитанник маркиза больше всего напоминал сейчас палача на отдыхе. Вместе с ним раненых осматривали один из егерей и охотничий жрец, первый, видимо, знал в лицо многих «лесных стражей», а второй отпускал им грехи. Что последует за отпущением грехов, мог догадаться и ребенок.
— Их повесят? — спросила Матиль. О ней на время все позабыли, но конопатую это не слишком расстроило. — У нас в Соснах Шишкатый жену свою утопил в колодце, так его на суд отвезли и повесили потом, — сообщила она Гвоздю, гордая своей приобщенностью к взрослой жизни. — Наши ездили в город, рассказывали, что он долго висел, пока веревка не сгнила.
Что тут скажешь? Кайнор не придумал ничего лучше, как послать конопатую к Лиссе, мол, помоги разобраться с кладью.
Эндуан наконец отвлекся от графиньки и вполуха выслушал егеря со жрецом.
— Повесить, — бросил отрывисто, словно пересиливая себя. — Вдоль дороги, пусть всякий прохожий и проезжий видит. И оформите, чтоб ясно было, кто такие и за что казнены.
Челядь уже заканчивала с двуполкой: огонь загасили, теперь перекладывали барахло путешественников, дабы самое ценное и важное увезти сейчас, а за остальным вернуться позже.
— Не выдумывай, — говорил графиньке Дровосек-младший. — Отец меня из дому выгонит, если узнает, что я повстречал тебя и не привез погостить. Да и всё равно коней ваших увели, дорогу расчищать придется не один час, а двуполка пострадала, на ней далеко не уедешь. Я оставлю здесь людей, чтобы посторожили вещи от разбойников, а по возвращении в замок пошлю за ними. Доставят в целости и сохранности, не беспокойся.
— Разбойников? — хмыкнул себе под нос Гвоздь. — Или людей, которые будут сторожить вещи?
Эндуан-красавчик, однако, его услышал.
— Кто это? — спросил у графиньки.
— Шут, — опередил ее Кайнор. — Наемный шут и жонглер! — Он раскланялся, взметнув пыль своей шапочкой, которую отыскал-таки у обочины. — Бывают же наемные солдаты — а я вот жонглер. — И в подтверждение продекламировал:
— Мило, — дважды хлопнул в ладоши юнец. — Но почему здесь так воняет?
— Это повешенные, — не преминул просветить его Гвоздь. — Они от подкатывающего к горлу блаженства, — жест рукой, — обычно спешат опростаться и оставить позади весь смрад прошлой жизни. И блаженство повешенного, как вам, должно быть, известно, выражается в довольно явственных признаках:
Чернявая растерянно заморгала.
— Мы подумаем над вашим предложением, — вместо нее пообещал Кайнор. — Эй, вы, — рявкнул он, повернувшись к людям К'Рапаса, — поосторожнее с тем сундуком — там вещи господина наемного шута! Не смейте трясти и тем более переворачивать на бок!
Тут он вспомнил об одной очень важной детали и поспешил к егерям, исполнявшим приговор. Едва успел: они уже волокли к петле последнего из попавших в плен «лесных стражей» — хрипатого главаря. Как нельзя кстати.
— Исповедуйся, сын мой, — дребезжал у него над оттопыренным ухом охотничий жрец. Вообще-то ему бы полагалось отпускать грехи за убиение животных, но на сегодняшней охоте с этим у святоши явно не сложилось. — Исповедуйся, дабы облегченным уйти в следующую жизнь.
— Облегчусь я тебе за шиворот, — пообещал хрипатый — Катись отседова, поп. Я вон селезню хочу исповедаться.
— Кому? — не понял жрец.
— Мне, — пояснил Кайнор. И уже главарю: — Валяй, ушастый, я тебя слушаю. Начни с той бабы, которая вас наняла.
— Чего? — захохотал разбойник. — Какая баба?
— На коне баба. Перед которой вы представление разыграли, вместо чтоб тихо и быстро нас «обслужить». Вспомнил?
— Не-а. Веревка, слышь, мешает вспоминать.
— Вспомнил, — убежденно сказал Гвоздь. — Насчет веревки не надейся, я здесь — никто, так что тебе ничего не обломится. Всё, что могу обещать, это пощекотать «перышком» ту стерву, которая вас подставила. Думаешь, она не знала про охоту Дровосека-младшего с Кукушонком? Она просто не рассчитала, а выйди всё, как она хотела, вы б кончили нас, а эти, — кивок в сторону увлеченно беседующего с графинькой Эндуана, — вас.
— Ладно крякаешь, — скривился хрипатый. — Только я в «стражах» не первый год, у нас свое… Меня в самом начале один монашек высек. Ни в жизнь не докумекаешь, селезень, за что! Что плохо свое дело знал. Мол, мир у нас и так дырявый — так кому, мол, здесь нужны сапожники без сапог. И еще… сказал тогда, зар-раза, что, если я в «стражах» останусь, сдохну тухло, без блеску. И жизнь, сказал мне, такую же проживешь, — тухлую.
— Так кто была та баба?
— Пустокряк ты, селезень. Еще чуток, и я б допер, что ты и есть тот кривляка, которого они шнырили. Живи пока, раз так фарт лёг. Про них я тебе хрен что скажу, мне тот ремень монахов в науку пошел добре. Одно учти: сковырнут они тебя — рано или поздно, а сковырнут. Очень ты им, поди, поперек горла встал, вот как мне счас кума смоленая встанет.
— Хватит, — не выдержал один из егерей. — Думаешь, Висюль, по второму разу удача обломится? Не переживай, мы для тебя нарочно куму покрепче выбрали.
— Не переживу, — процедил хрипатый. — Давай, господская сопля, кончай меня — я свое исповедовал. Вон, пусть селезень…
Он не договорил, заплясал в воздухе, ударяя пятками о ствол, потом дернулся и обвис. Гвоздь, зажав рукой нос, пошел обратно к двуполке и своим попутчикам.
— Мы уже отправляемся, — сообщил господин Туллэк. — Скоро вечер, а до замка маркиза К'Рапаса путь неблизкий.
— Коней-то на всех хватит? — полюбопытствовал Гвоздь. Дровосек-младший снисходительно улыбнулся:
— Вам — точно хватит. Батюшка непременно захочет познакомиться с вами, и как можно скорее.
— Надеюсь, не разочарую. — Кайнор отвесил еще один поклон и вскочил на подведенного к нему скакуна кого-то из свитских.
Поклон за возможность заночевать в замке не слишком высокая цена. Кто их знает, тех, кому Гвоздь встал «поперек горла», — вдруг наведаются к обгоревшей двуполке, чтобы довершить начатое.
Но кому, Крот Проницающий, он мог насолить в здешних краях?! То есть кому — настолько?! Ломая над этим голову, Кайнор послал коня галопом вслед за благородными господами и их свитой. Позади осталась двуполка, охраняемая отрядом егерей да покачивающимися на ветвях «лесными стражами». «Но кому?!..»
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
— Значит, именно белая? — переспросил Никкэльр К'Рапас — Белая как снег?
Его сын в подтверждение склонил голову:
— Белая, батюшка.
Маркиз скептически хмыкнул и повернулся к господину Туллэку:
— Ну, ты видел? — Тот дипломатически промолчал, поскольку было неясно, то ли Дровосек-старший спрашивает, видел ли господин Туллэк белую кабаргу, то ли… — Разве об этом мы мечтали, когда брали штурмом Груллу-Кор? — (Значит, речь не о кабарге.) — Вот он, отпрыск древнего рода захребетников — воинов и философов, венец, так сказать, столетней нашей истории! — Кривой перст господина Никкэльра тычет в Эндуана. — Тискает горничных на конюшне, охотится с кречетом на воробьев. В свои двадцать три не получил ни единой царапины в бою, всё что есть — от цирюльника-неумехи да коготков не в меру горячих девок. Об этом ли мы мечтали тогда, за Хребтом?
— Кто же не мечтает о страстных коготках у себя на спине? — пробормотал Гвоздь. Прибыв в фамильное гнездо Дровосеков и познакомившись с хозяином, он не переставал удивляться причудам судьбы. Ибо вряд ли на свете отыщутся два более не похожих друг на друга человека, чем Диккэльр и его отпрыск. Эндуан телом строен, кожей бел, манерами до отвращения изыскан. Если бы честолюбие и самомнение какой-нибудь кудесник превращал в медные «плавники», Дровосек-младший оказался бы самым богатым человеком в Ллаургине Отсеченном.
Не то — господин Никкэльр. Честолюбием, конечно, он тоже не обделен, но ни белизной кожи, ни стройностью он не отличается. Тучный, кряжистый, брутальный, он кажется ожившим Великаном из древних сказок. Когда хозяин замка вышел к гостям, Кайнор сперва решил, что видит одного из Дровосековой челяди: или учителя какого-нибудь, или оружейного мастера. Заляпанные грязью сапоги, потрепанный кафтан, крошки в неухоженной бороде… А что у бедра покачивается в старых ножнах простенький меч, так это еще ничего не значит.
Вернувшихся с охоты встречали многие. Во внутреннем дворе, где ранние сумерки были круто замешаны на пятнах факельного света, царило оживление. Конюхи занялись лошадьми, подстреленных рябчиков отдали на кухню, Эндуан громким хозяйским голосом распоряжался насчет комнат для гостей — и тут из толпы раздалось бешеное: «Святой Нектарник!!!» В следующее мгновение гороподобный крикун уже обнимал господина Туллэка, восторженно хлопая его по спине.
Оставив наконец врачевателя, верзила повернулся к Эндуану.
— Ты хоть знаешь, кого привез?!
— Очаровательную Флорину Н'Адер, батюшка, — сдержанно ответил тот.
— Пусть меня утопят в песчаных лужах! — хохотнул Дровосек-старший. — Это же сам Нектарник, о котором я тебе рассказывал! Помнишь?
— Да, батюшка.
Эндуан вряд ли его любит, понял тогда Гвоздь. Даже уважает — вряд ли. Боится — да, отчасти презирает за брудальность. Но сдерживает себя, потому как Никкэльр К'Рапас не тот человек, который потерпит дерзость в собственном доме. Может наследства лишить под горячую руку, потом менять завещание не станет из чистого упрямства. Мальчишка, видно, знает об этом, потому и сносит все солдафонские шуточки да самодурство «любезного батюшки».
«Интересно было бы взглянуть на Дровосека-старшего лет через пятнадцать, подумал Кайнор, — когда он одряхлеет, а этот хлющ войдет в силу. Старику придется несладко, если он позволит белокурому взять власть в свои руки».
Но понаблюдав за обоими, Гвоздь понял, что старший Дровосек не настолько глуп, как кажется. Во всяком случае, не настолько, чтобы позволить Эндуану распоряжаться в замке до своей смерти. А после нас, как говорится, хоть очередное Нисхождение!
Никкэльр К'Рапас тут же, во дворе замка, затребовал от сына рассказ о том, где и при каких обстоятельствах он нашел дорогих гостей. И Эндуан как был, в потном охотничьем камзоле, с пыльным лицом и хвоей в волосах, стал отчитываться. Тогда-то и выяснилось, что охотников вывела к тракту некая белая кабарга, за которой они погнались.
— И не поймали! — безжалостно констатировал господин Никкэльр. — Ты видишь, Нектарник: даже кабаргу поймать не могут.
Эндуан покраснел, это было заметно даже сквозь слой пыли. Остальные гости переминались с ноги на ногу, кто-то отворачивался, кто-то смущенно улыбался, Айю-Шун просто замер дубовой статуей в роли «невозмутимого телохранителя».
Вмешалась графинька:
— Вы несправедливы к Эндуану, господин Никкэльр! — («Ишь, как щечки раскраснелись. И действительно ведь за него обиделась, а не потому, что нас, гостей дорогих, держат столько времени во дворе. Чудеса!») — Неужели вы бы предпочли, чтобы он продолжил погоню за этой вашей кабаргой и оставил нас разбойникам?
«Они во что угодно поверят», — усмехнулся Рыжий, вспоминая примету, которую ему пересказали вчера же, еще до вывихнутой челюсти менестреля. Если в здешних краях дорогу тебе перебежит (именно перебежит, а не перелетит!) черный скворец, жди беды. Теперь Гвоздь зорко глядел по сторонам, чтобы заранее отогнать зловредных скворцов от дороги.
Скворцы, видимо учуяв, что так просто напакостить не получится, на глаза не показывались.
«Ну и заклюй вас Разящая! — ругнулся в сердцах на птиц. — вас, и всех этих…» Под «этими» подразумевались менестрель, трактирщики, господин Туллэк с его укоризненным взглядом и мудрыми беседами, жизнерадостная графинька и простой, как виселица, Дальмин. Да, и покойный Н'Адер, мастер эпистолярного жанра, тоже. Он — в первую очередь.
Правда, Дальмина Гвоздю ругать как бы и не с руки, всё-таки позволил развеяться, да и графинька поддержала предложение господина Туллэка: «А почему бы вам, Кайнор, не заменить нашего кучера?» Верно, почему бы и нет? Надоело друг другу в рожи глядеть, на сиденьях мягоньких покачиваясь, и в оконце пялиться тоже надоело. Ты в него пялишься, а твое отражение — на тебя.
«Знаете, что по ту сторону клетки? Зеркала!»
А здесь, наверху, и воздух чище, и ветерок дует, птички поют (хоть и не показываются на глаза) — благодать! Настроение улучшается, и Гвоздь чувствует: вот-вот накатит то, что он называет «песенным зудом».
Он по привычке начинает насвистывать первый пришедший на ум мотивчик — обычно с этого начинается. Сперва мелодия, которая дает пинка воображению и поворачивает его в нужную сторону, потом — слова. Но сегодняшний «зуд» оказался слишком сильным, и мысли съехали совсем не туда. Почему-то Гвоздь вдруг вспомнил, что за все эти дни не сложил ни одной песни. Последней была «Ах, ржавчина!..» — так после нее уже вон сколько времени прошло
«Или и впрямь ржавеешь?»
Кайнор попытался сложить гвоздилку-другую. Вышло коряво… да нет, бездарно получилось, чего уж там.
«Что же со мной за гадство такое творится?!»
Вдобавок ко всему скворец, ангажированный местными знатоками примет, выбежал-таки из придорожных зарослей и стрелой пересек тракт. Мол, если кто сомневается, так я подтверждаю: неладное творится. И — то ли еще будет!
Поддерживая скворца, где-то вдалеке раздался собачий брех.
«А с другой стороны, если с собаками, значит, не „лесные стражи“…»
Он потер отчего-то вдруг зачесавшуюся грудь и покачал головой: к концу паломничества, Гвоздь, ты точно себя не узнаешь. Будешь шарахаться от воробьев, кидаться на каждого задевшего тебя струнодера и слагать квелые вирши. И жалеть, что не оказался этим их Носителем, поскольку…
— Стоп! Стоп, родимые, кому сказал!
Поперек тракта лежит упавшее дерево. Ну не совсем поперек — наискось, как будто само рухнуло. Может, и впрямь само?
Так или иначе, а радостей жизни это вместилище будущих дров не сулит. Или придется собственноручно разрубать, чтоб двуполка проехала, или разбойнички, если они дерево завалили, порубят.
Потом — после того, как порубят на щепки Гвоздя и его спутников.
Но и выбора-то особого нет, поскольку тракт здесь узок и экипаж не развернуть; и назад никак не сдашь. Значит, вперед до дерева, а там поглядим.
Гвоздь подогнал двуполку поближе и уже собирался крикнуть Айю-Шуну, чтобы тот прихватил с собой меч и вышел поглядел, что да как, но в это время над головой Кайнора нечто протяжно и противно свистнуло — шапки как ни бывало! Он кубарем скатился вниз и спрятался за экипажем. Стреляли справа от тракта, и стреляли, явно чтоб убить, не наклонись он, сейчас валялся бы в пыли, кровушкой истекал.
Ну не подонки ли, ну не душегубы ль?! А еще грабителями себя называют!
— Айю-Шун, всех подальше от двери! — рявкнул он как можно громче. — От окна — в первую очередь. И не вылазьте оттуда.
За спиной тонко тенькнула тетива разбойничьего лука — и стрела вошла в двуполку аккурат рядом со щекой Гвоздя. Он рванул на себя дверцу (с той стороны завизжали дамы-с), ввалился внутрь и выдохнул в большущие графинькины глаза: «Засада! » Это на случай, если не догадалась еще.
Потом взломал перегородку между мужской и женской половинами экипажа и порадовался при виде Айю-Шуна: меч на изготовку, взгляд спокойный и жесткий, таким можно куриц потрошить. Жаль, в кустах не курицы засели, а кое-кто поопасней.
— Много их? — полюбопытствовал господин Туллэк, который, кстати, тоже вытащил откуда-то клинок и уже успел прицепить на пояс. Захребетник, так его!
— Не меньше двух, — скривился Гвоздь. — Сперва жахнули справа, потом, когда я спрыгнул, слева добавили. Дерево завалили, чтоб не проехать, паскуды!
Слышно было, как испуганно ржут лошади, которым — ни сбежать, ни спрятаться. Впрочем, гривастым-то что, их никто убивать не станет, не в пример засевшим в двуполке.
— Полагаете, дело идет о выкупе? — не отставал врачеватель.
— Ни за вас, ни за меня никто и гроша ломаного не даст, — успокоил его Кайнор. — Разве что за графиню нашу — и то вряд ли. У вас есть родственники, госпожа Н'Адер?
— При чем здесь родственники? — раздраженно отмахнулась та. — Есть, но во всех смыслах дальние: и по крови, и отсюда они далеко. — И потянулась за сабелькой своей игрушечной, дуреха.
— Так! — рявкнул Гвоздь, не давая себя сбить с толку. — Что в том сундуке?
— При чем?..
— Отвечайте, графиня, не переспрашивайте, а отвечайте! Дальмин, а ты пока погляди, нет ли у нас здесь каких-нибудь… а-а, ладно. Так что в сундуке?
— Мои платья.
— Вываливайте их и посадите туда Матиль. Конопатая, будешь лежать на донышке тихо-тихо, что бы ни случилось! Договорились?
— Мне страшно, — прошептала она. В темноте глаза ее казались двумя бездонными провалами. — Мне страшно!
— Мне тоже. Но я в сундук не помещусь, поэтому придется лезть тебе. Давайте, графиня, не стойте с распахнутым ртом делайте, что говорят. Живо! Лисса, лапушка, помоги госпоже!
Пока они препирались, разбойники, видимо, тоже принимали решение. Наконец несколько человек вышли на тракт и первым делом занялись лошадьми. Они перерезали шлеи и увели их (лошадей), хотя, будь на месте «лесных стражей» Гвоздь, он бы в первую очередь занялся людьми.
— Ага, вот вспомнили наконец! — у двери встали три мужика с натянутыми луками. Глянул в другое окошко — та же картина.
— Вычапуй по одному, слышь! — Голос из ниоткуда. То есть звучит откуда-то слева, но обладателя не видать.
— Лучше давай ты к нам в гости заходи, — огрызнулся Гвоздь. — Или в штаны наложил от собственной смелости?
— Не крякай там, — лениво отозвался невидимый. — Раскладец простой, селезень. Или вы и дале трыпохаетесь в свое удовольствие — и тогда мы зайдем и вымем вас оттель, или сами выпрыгивайте. Если сами — приличных дам оставим в покое, остальных ласканем чутка — и тож отпустим. Ну, если какая решит с нами остацца — оставим, так и быть. Нет — всех вас тута вот раскладем и начиним по самую завязку, кого чем. Тебя, селезень, к примеру, яблоками. Конскими.
Дружный хор во главе с невидимым солистом грянул молодецки, распугивая птиц и заставляя господина Туллэка кривиться. «А их не меньше десяти, — прикинул Гвоздь. — Да, не сильно „трыпохнешься“ тут».
Он снова почесал грудь и мельком удивился: да что ж такое, неужто заразу прихватил в здешних койках? Не хватало еще…
— Не горячись! — крикнул невидимому, чтобы потянуть время. — Если все конские «яблоки» на меня потратишь, что сам-то жрать будешь?
— Зачем вы их злите? — вскинулась графинька.
— Ша! — отмахнулся он. — Сидите тихо и…
Да что ж такое с кожей на груди творится, Разящая меня заклюй!
Он оттянул рубаху и увидел, что дело не в неведомой кожной заразе, а в свистке, том самом, который предназначен для Друлли. Свисток явно нагрелся, да просто был горячущим, как каштан, выхваченный из костра!
Гвоздь за нитку вытянул свисток наружу и перебросил с ладони на ладонь, чтобы тот немного остыл. А потом, разумеется, не придумал ничего умнее, как подуть в него — и, конечно, обпек себе губы.
— Он сошел с ума, — мявкнула из своего уголка Талисса.
— Не больше твоего, — рассердился Рыжий. Снаружи невидимый уже кричал «Зажыгай!» — и затрещал факел у кого-то в руке.
— Ладно! — крикнул Гвоздь. — Ваша взяла. Мы выходим, жируйте!
И знаком показал Айю-Шуну, мол, приткнись где-нибудь, может, не заметят, за дверцей или еще как; хотя, конечно, надежда на это была маленькая. Сам заныкал парочку кинжалов (вдобавок к тем, что всегда носил с собой) — и распахнул дверцу с бабской половины.
— Бросай оружие! — хрипел невидимый. — И по одному давай, без трюков! Слышь, селезень?
«Слышу, слышу, — подумал тот, выходя из двуполки. — И всё никак в толк не возьму, с чего вы такие разговорчивые? »
Гвоздь бросил парочку кинжалов на землю — для достоверности, ибо кое-что оставил при себе. Огляделся; местные работники «пера» и топора бдительно следили за каждым его движением, стоя на расстоянии, чтобы, значит, предусмотреть всякое.
А вот уже забавная деталь: позади, на тракте, маячит всадница, высокая, коротко стриженная, облаченная в охотничий костюм. Не для нее ли «лесные стражи» устроили такое многословное представление?
Вполне может быть.
— Имя! — хрипит их главарь. Теперь он виден Гвоздю: коренастый, с лицом, изувеченным шрамами, которых не скрывает даже густая неровная поросль, с оттопыренным левым ухом. Забавный персонаж, ему бы в паяцы, а не в «лесные стражи».
«А ведь такой убьет — просто чтобы доказать себе и своим людям, что по-прежнему чего-то стоит». Рыжий бы предпочел иметь дело с более, так сказать, толковыми грабителями. Хоть те, конечно, не рассусоливали бы…
— Имя! Я сказал!..
— Дальмин, — ляпнул Гвоздь невесть почему.
— Ка-ак?
— Дальмин. — «Он что, еще и глуховат в придачу?!»
— Кучер ихний, — подал голос один из лучников. — Всё сходится.
— Ежли кучер, тады руки за голову и чапай, куда мои молодцы скажут, — велел хрипатый. — Не будешь языком шаларить, живым оставлю.
— Только один вопрос, — не сдержался Гвоздь. — Собаки-то вам зачем?
— Че-его?
«Ну точно глухой! Лают же совсем рядом».
— Собаки, говорю, вам…
— Кукушонок на охоту выбрался, Топырь! — завопил вдруг кто-то из «молодцев». — С Дровосеком-младшим! Смаргивать надо!
— Чтоб те ежей рожать! — ругнулся хрипатый. — Поджигай карету! Я сказал, поджигай, т-твою!.. — Поскольку факельщик уже драпал в кусты, хрипатый сам подхватил горящую ветку и зашвырнул на крышу двуполки. — Двери подпирайте, а этого…
«Хрен те с редискою, а не „этого“, — кинжалы-то у Гвоздя оставались с собой, а лучники давно уже не обращали на него внимания: одни вглядывались в чащу, откуда доносились песий лай и — теперь уже вполне отчетливо — топот копыт, другие решили не присматриваться, но поверить кричавшему — и воодушевленно драпали подальше отсюда. Последних Гвоздь трогать не стал, а двум другим послал „в подарок“ по кинжалу — в руки, разумеется. „Убил-то я за свою жизнь только двоих, графиня, но ранил намного больше народу!“
Еще одним кинжалом он «угостил» хрипатого, правда уже после того, как тот поджег двуполку. Из экипажа вылетел вооруженный мечом Айю-Шун и добавил беспорядку в и так не слишком стройные ряды «стражей». Даже господин Туллэк сунулся в драку, раскрутив над головой свою трость, — видать, не давало покоя геройское захребетное прошлое, но Гвоздь сгреб старика в охапку и оттащил подальше. Заденет еще кто локтем — выхаживай его потом, врачевателя.
После настал черед дам-с, их следовало извлечь из горящей двуполки вместе с наиболее важными сундуками (без них дурищи извлекаться не желали!); здесь Гвоздю очень помог Дальмин.
В общем, было чем заняться, и поэтому момент появления благородных господ Кайнор самым натуральным образом проморгал. Равно как и исчезновение загадочной всадницы в охотничьем костюме.
Больше всего Гвоздя насторожило совпадение: благородные господа ведь охотились и на тракт выехали случайно, однако в их свите никакой коротко стриженной дамы не наблюдалось. И не похоже, чтобы они кого-то обсчитались по дороге, но об этом надо будет после спросить. А пока — охи-вздохи (раненых разбойников), радостные восклицания (спасенных дам-с), скромно потупленные взоры (спасителей) — и догорающая тем временем двуполка, откуда Дальмин с Гвоздем, как два придурка, выволакивают последний сундучище, в котором, судя по размерам, припрятана запасная лошадь. Остальным же недосуг, ибо, как явствует из щебетанья графиньки, спасители ей хорошо знакомы.
Ну вот, а говорила, родичи далеко!..
Собственно, как понял из разговоров Гвоздь, не родичи даже, а так, сын приятеля покойного графинькиного отца да воспитанник упомянутого приятеля. Воспитанника, значит, местные обозвали Кукушонком, а сын благородного маркиза К'Рапаса у них зовется Дровосеком-младшим. Юношам годков эдак двадцать три, то бишь чуть больше, чем графиньке, но держатся наследными принцами.
Эндуан, маркизов отпрыск, с тонюсенькими усиками и бородкой клинышком, спешился и стал вполголоса утешать струхнувшую Флорину. Тем временем воспитанник Шки-Ратль («Ну и имечко! — хмыкнул Гвоздь. — Явно в родне был кто-то из Трюньила») занялся ранеными. Высокий и тощий, с золотистой кожей и коричневыми глазами, воспитанник маркиза больше всего напоминал сейчас палача на отдыхе. Вместе с ним раненых осматривали один из егерей и охотничий жрец, первый, видимо, знал в лицо многих «лесных стражей», а второй отпускал им грехи. Что последует за отпущением грехов, мог догадаться и ребенок.
— Их повесят? — спросила Матиль. О ней на время все позабыли, но конопатую это не слишком расстроило. — У нас в Соснах Шишкатый жену свою утопил в колодце, так его на суд отвезли и повесили потом, — сообщила она Гвоздю, гордая своей приобщенностью к взрослой жизни. — Наши ездили в город, рассказывали, что он долго висел, пока веревка не сгнила.
Что тут скажешь? Кайнор не придумал ничего лучше, как послать конопатую к Лиссе, мол, помоги разобраться с кладью.
Эндуан наконец отвлекся от графиньки и вполуха выслушал егеря со жрецом.
— Повесить, — бросил отрывисто, словно пересиливая себя. — Вдоль дороги, пусть всякий прохожий и проезжий видит. И оформите, чтоб ясно было, кто такие и за что казнены.
Челядь уже заканчивала с двуполкой: огонь загасили, теперь перекладывали барахло путешественников, дабы самое ценное и важное увезти сейчас, а за остальным вернуться позже.
— Не выдумывай, — говорил графиньке Дровосек-младший. — Отец меня из дому выгонит, если узнает, что я повстречал тебя и не привез погостить. Да и всё равно коней ваших увели, дорогу расчищать придется не один час, а двуполка пострадала, на ней далеко не уедешь. Я оставлю здесь людей, чтобы посторожили вещи от разбойников, а по возвращении в замок пошлю за ними. Доставят в целости и сохранности, не беспокойся.
— Разбойников? — хмыкнул себе под нос Гвоздь. — Или людей, которые будут сторожить вещи?
Эндуан-красавчик, однако, его услышал.
— Кто это? — спросил у графиньки.
— Шут, — опередил ее Кайнор. — Наемный шут и жонглер! — Он раскланялся, взметнув пыль своей шапочкой, которую отыскал-таки у обочины. — Бывают же наемные солдаты — а я вот жонглер. — И в подтверждение продекламировал:
Подмигнул заговорщицки.
Бросив нищему горсть медяков — уходи.
Друга спасши от вражьих оков — уходи.
Но красавицу, вырвав от рук негодяев, —
погоди, может, чем-нибудь да наградит…
— Мило, — дважды хлопнул в ладоши юнец. — Но почему здесь так воняет?
— Это повешенные, — не преминул просветить его Гвоздь. — Они от подкатывающего к горлу блаженства, — жест рукой, — обычно спешат опростаться и оставить позади весь смрад прошлой жизни. И блаженство повешенного, как вам, должно быть, известно, выражается в довольно явственных признаках:
— Флорина, когда он тебе будет не нужен, скажи, я охотно найму этого паяца в наш замок. Полагаю, отцу он понравится.
«Гляди, — кричат, — стоит!»
Но я — уже вишу.
«Он сдох, а глянь, стоит!»
Смех, сутолока, шум.
Пред ратушей опять вершится правосудье:
на виселице смерть имеет мертвый шут.
Чернявая растерянно заморгала.
— Мы подумаем над вашим предложением, — вместо нее пообещал Кайнор. — Эй, вы, — рявкнул он, повернувшись к людям К'Рапаса, — поосторожнее с тем сундуком — там вещи господина наемного шута! Не смейте трясти и тем более переворачивать на бок!
Тут он вспомнил об одной очень важной детали и поспешил к егерям, исполнявшим приговор. Едва успел: они уже волокли к петле последнего из попавших в плен «лесных стражей» — хрипатого главаря. Как нельзя кстати.
— Исповедуйся, сын мой, — дребезжал у него над оттопыренным ухом охотничий жрец. Вообще-то ему бы полагалось отпускать грехи за убиение животных, но на сегодняшней охоте с этим у святоши явно не сложилось. — Исповедуйся, дабы облегченным уйти в следующую жизнь.
— Облегчусь я тебе за шиворот, — пообещал хрипатый — Катись отседова, поп. Я вон селезню хочу исповедаться.
— Кому? — не понял жрец.
— Мне, — пояснил Кайнор. И уже главарю: — Валяй, ушастый, я тебя слушаю. Начни с той бабы, которая вас наняла.
— Чего? — захохотал разбойник. — Какая баба?
— На коне баба. Перед которой вы представление разыграли, вместо чтоб тихо и быстро нас «обслужить». Вспомнил?
— Не-а. Веревка, слышь, мешает вспоминать.
— Вспомнил, — убежденно сказал Гвоздь. — Насчет веревки не надейся, я здесь — никто, так что тебе ничего не обломится. Всё, что могу обещать, это пощекотать «перышком» ту стерву, которая вас подставила. Думаешь, она не знала про охоту Дровосека-младшего с Кукушонком? Она просто не рассчитала, а выйди всё, как она хотела, вы б кончили нас, а эти, — кивок в сторону увлеченно беседующего с графинькой Эндуана, — вас.
— Ладно крякаешь, — скривился хрипатый. — Только я в «стражах» не первый год, у нас свое… Меня в самом начале один монашек высек. Ни в жизнь не докумекаешь, селезень, за что! Что плохо свое дело знал. Мол, мир у нас и так дырявый — так кому, мол, здесь нужны сапожники без сапог. И еще… сказал тогда, зар-раза, что, если я в «стражах» останусь, сдохну тухло, без блеску. И жизнь, сказал мне, такую же проживешь, — тухлую.
— Так кто была та баба?
— Пустокряк ты, селезень. Еще чуток, и я б допер, что ты и есть тот кривляка, которого они шнырили. Живи пока, раз так фарт лёг. Про них я тебе хрен что скажу, мне тот ремень монахов в науку пошел добре. Одно учти: сковырнут они тебя — рано или поздно, а сковырнут. Очень ты им, поди, поперек горла встал, вот как мне счас кума смоленая встанет.
— Хватит, — не выдержал один из егерей. — Думаешь, Висюль, по второму разу удача обломится? Не переживай, мы для тебя нарочно куму покрепче выбрали.
— Не переживу, — процедил хрипатый. — Давай, господская сопля, кончай меня — я свое исповедовал. Вон, пусть селезень…
Он не договорил, заплясал в воздухе, ударяя пятками о ствол, потом дернулся и обвис. Гвоздь, зажав рукой нос, пошел обратно к двуполке и своим попутчикам.
— Мы уже отправляемся, — сообщил господин Туллэк. — Скоро вечер, а до замка маркиза К'Рапаса путь неблизкий.
— Коней-то на всех хватит? — полюбопытствовал Гвоздь. Дровосек-младший снисходительно улыбнулся:
— Вам — точно хватит. Батюшка непременно захочет познакомиться с вами, и как можно скорее.
— Надеюсь, не разочарую. — Кайнор отвесил еще один поклон и вскочил на подведенного к нему скакуна кого-то из свитских.
Поклон за возможность заночевать в замке не слишком высокая цена. Кто их знает, тех, кому Гвоздь встал «поперек горла», — вдруг наведаются к обгоревшей двуполке, чтобы довершить начатое.
Но кому, Крот Проницающий, он мог насолить в здешних краях?! То есть кому — настолько?! Ломая над этим голову, Кайнор послал коня галопом вслед за благородными господами и их свитой. Позади осталась двуполка, охраняемая отрядом егерей да покачивающимися на ветвях «лесными стражами». «Но кому?!..»
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Гостеприимство Дровосеков. «…белая как снег». Маркизов ужин и «Фазаний обет». Найдёныш: учиться, учиться и еще раз… Прогулки под луной, беседы под балконом. Кислый квас Лньели-Строптивицы. Гвоздь молится
Плащ повешен на крюк.
Шепот взглядов и рук.
Кто мы, как нас зовут, —
вспомним только к утру.
А пока нас не стало, мы — сердце Вселенной.
…под окном обалдело котяры орут.
Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь
— Значит, именно белая? — переспросил Никкэльр К'Рапас — Белая как снег?
Его сын в подтверждение склонил голову:
— Белая, батюшка.
Маркиз скептически хмыкнул и повернулся к господину Туллэку:
— Ну, ты видел? — Тот дипломатически промолчал, поскольку было неясно, то ли Дровосек-старший спрашивает, видел ли господин Туллэк белую кабаргу, то ли… — Разве об этом мы мечтали, когда брали штурмом Груллу-Кор? — (Значит, речь не о кабарге.) — Вот он, отпрыск древнего рода захребетников — воинов и философов, венец, так сказать, столетней нашей истории! — Кривой перст господина Никкэльра тычет в Эндуана. — Тискает горничных на конюшне, охотится с кречетом на воробьев. В свои двадцать три не получил ни единой царапины в бою, всё что есть — от цирюльника-неумехи да коготков не в меру горячих девок. Об этом ли мы мечтали тогда, за Хребтом?
— Кто же не мечтает о страстных коготках у себя на спине? — пробормотал Гвоздь. Прибыв в фамильное гнездо Дровосеков и познакомившись с хозяином, он не переставал удивляться причудам судьбы. Ибо вряд ли на свете отыщутся два более не похожих друг на друга человека, чем Диккэльр и его отпрыск. Эндуан телом строен, кожей бел, манерами до отвращения изыскан. Если бы честолюбие и самомнение какой-нибудь кудесник превращал в медные «плавники», Дровосек-младший оказался бы самым богатым человеком в Ллаургине Отсеченном.
Не то — господин Никкэльр. Честолюбием, конечно, он тоже не обделен, но ни белизной кожи, ни стройностью он не отличается. Тучный, кряжистый, брутальный, он кажется ожившим Великаном из древних сказок. Когда хозяин замка вышел к гостям, Кайнор сперва решил, что видит одного из Дровосековой челяди: или учителя какого-нибудь, или оружейного мастера. Заляпанные грязью сапоги, потрепанный кафтан, крошки в неухоженной бороде… А что у бедра покачивается в старых ножнах простенький меч, так это еще ничего не значит.
Вернувшихся с охоты встречали многие. Во внутреннем дворе, где ранние сумерки были круто замешаны на пятнах факельного света, царило оживление. Конюхи занялись лошадьми, подстреленных рябчиков отдали на кухню, Эндуан громким хозяйским голосом распоряжался насчет комнат для гостей — и тут из толпы раздалось бешеное: «Святой Нектарник!!!» В следующее мгновение гороподобный крикун уже обнимал господина Туллэка, восторженно хлопая его по спине.
Оставив наконец врачевателя, верзила повернулся к Эндуану.
— Ты хоть знаешь, кого привез?!
— Очаровательную Флорину Н'Адер, батюшка, — сдержанно ответил тот.
— Пусть меня утопят в песчаных лужах! — хохотнул Дровосек-старший. — Это же сам Нектарник, о котором я тебе рассказывал! Помнишь?
— Да, батюшка.
Эндуан вряд ли его любит, понял тогда Гвоздь. Даже уважает — вряд ли. Боится — да, отчасти презирает за брудальность. Но сдерживает себя, потому как Никкэльр К'Рапас не тот человек, который потерпит дерзость в собственном доме. Может наследства лишить под горячую руку, потом менять завещание не станет из чистого упрямства. Мальчишка, видно, знает об этом, потому и сносит все солдафонские шуточки да самодурство «любезного батюшки».
«Интересно было бы взглянуть на Дровосека-старшего лет через пятнадцать, подумал Кайнор, — когда он одряхлеет, а этот хлющ войдет в силу. Старику придется несладко, если он позволит белокурому взять власть в свои руки».
Но понаблюдав за обоими, Гвоздь понял, что старший Дровосек не настолько глуп, как кажется. Во всяком случае, не настолько, чтобы позволить Эндуану распоряжаться в замке до своей смерти. А после нас, как говорится, хоть очередное Нисхождение!
Никкэльр К'Рапас тут же, во дворе замка, затребовал от сына рассказ о том, где и при каких обстоятельствах он нашел дорогих гостей. И Эндуан как был, в потном охотничьем камзоле, с пыльным лицом и хвоей в волосах, стал отчитываться. Тогда-то и выяснилось, что охотников вывела к тракту некая белая кабарга, за которой они погнались.
— И не поймали! — безжалостно констатировал господин Никкэльр. — Ты видишь, Нектарник: даже кабаргу поймать не могут.
Эндуан покраснел, это было заметно даже сквозь слой пыли. Остальные гости переминались с ноги на ногу, кто-то отворачивался, кто-то смущенно улыбался, Айю-Шун просто замер дубовой статуей в роли «невозмутимого телохранителя».
Вмешалась графинька:
— Вы несправедливы к Эндуану, господин Никкэльр! — («Ишь, как щечки раскраснелись. И действительно ведь за него обиделась, а не потому, что нас, гостей дорогих, держат столько времени во дворе. Чудеса!») — Неужели вы бы предпочли, чтобы он продолжил погоню за этой вашей кабаргой и оставил нас разбойникам?