Единственный до сих пор похрапывавший посетитель «Единорожца» — широкоплечий бородач с кулаками-каменюками вскинулся и сонно уставился на Гвоздя, почесывая затекшую шею.
 
— Дожди и метели, улыбки и плети…
Вы мне не сулите наживы и лести.
И каждый изгиб ваш — столетья, столетья…
И каждый мой шаг — первый? или последний? 
 
 
Под деревом тем ли прилягу навеки,
во тьме ли, при свете? — вопрос без ответа.
Я вам благодарен, родные, за это.
Я волен, как ветер, — во тьме и при свете!
 
   «Лютнист ритм держит, молодец. Правда, инструмент у него не из лучших, ну так и не в королевском же дворце выступаем, чего ты хочешь.
   …О, а вон и графинька, помывшись, изволили снизойти нам, худородным. Ишь ты, встала на лесенке, глазенками сверкает песню, значит, слушает. Сейчас опять затянет « пре-елесть, пре-елесть»…
   Ну и пусть затягивает, мне-то что за дело! »
 
Таверны, приюты, дворцы и хибары —
вы мне не нужны, дорогие, и даром.
Пусть даже догонит меня моя старость —
не сдамся, приму ее, словно подарок! 
 
 
Встречаю улыбкою каждое утро.
И жизнь моя — мой случайный попутчик.
Мы с нею расстанемся скоро,
как будто и не было нас.
Таю тенью.
Забудьте…
 
   Последний аккорд до неприличного долго дрожал в таверновом междозвучье; а потом…
   — Дяденька, отпустите, больно ведь! — Это, значит, вместо аплодисментов.
   Музыкант аж лютню свою выронил — с перепугу решил, наверное, что это она кричит. Но кричал мальчишка-конюх, чье ухо, цепко зажатое смуглыми пальцами Айю-Шуна, уже начало наливаться цветом спелой клубники.
   Чернявая резко повернулась к тайнангинцу:
   — В чем дело?
   Но ответил не он, а Маталь, выглядывавшая из-за плеча (точнее, из-за пояса) Айю-Шуна:
   — А правильно! А чего он?!
   — Кто «он» и что «чего»? — кажется, начала злиться графинька.
   — Этот мальчишка был в комнате господина Кайнора, — пояснил наконец тайнангинец. — Думаю, он собирался что-нибудь оттуда стащить.
   Айю-Шун тряхнул конюха, тот неловко взмахнул руками и выронил чашу, которую прятал под курткой.
   — Вот видите, госпожа!
   — Вижу. — Чернявая подняла чашу и повертела ее в руках: это была недорогая безделушка, изготовленная из кости, с резными фигурками по кругу и ручкой-змеей. Чаша принадлежала господину Туллэку, что тот и подтвердил приглушенным восклицанием.
   — Простите его, госпожа! — вмешался хозяин «Единорожца», вороватый и наглый тип по имени Патур Плешивый. — Я сам накажу мерзавца, он у меня неделю будет спать только стоя, вот увидите!..
   — Надеюсь, не увижу, — холодно прервала его чернявая. — В наши намерения не входит задерживаться здесь столь долго.
   — И это правильно, — поддержал ее Гвоздь. — Не стоит повторно вводить мальчонку во искушение нашими сокровищами, а? Да и нам не пристало совершать подобные подвиги.
   Он подмигнул Талиссе и мысленно показал Патуру кукиш. Аукнется Плешивому тот день, когда он решил нажиться на труппе бродячих артистов — о которых небось уже и помнить забыл.
   — И вообще, — кашлянул Гвоздь, — не мешало бы, господин Туллэк, сходить наверх, проверить, не упер ли еще чего нашего кто-нибудь из здешней обслуги.
   Врачеватель как-то нервно дернул головой и отмахнулся:
   — Да у меня и воровать-то нечего, господин жонглер. Сами ступайте, а я вот лучше кваску выпью.
   Гвоздь пожал плечами: ну кваску так кваску. О том, что сказанное господином Туллэком прозвучало до крайности фальшиво и наигранно, Кайнор умолчал. Только хмыкнул напоследок:
   — Как заявится Дальмин с бельем, шлите его ко мне, а то я замерз уже в одной рубашке, ага?
* * *
   «Эй, Найдёныш, ты где? »
   «Найдё-еныш! »
   Голоса прокалывали туго натянувшуюся — вот-вот порвется! — холстину сна. Но она всё не рвалась, слишком прочная, всеохватывающая…
   «Найдёныш, ты куда задевался?! »
   Даже сквозь опущенные веки Фриний видел, как покачиваются под ночным ветром фонари на палках, как волнами ходят заросли крапивы, слышал во сне, как ругаются молодые монахи, которых отрядили искать потерявшегося Непосвященного.
   «Ну, попадись он мне… Найденыш, Дракон тебя испепели! Да где же ты наконец?!»
   Видел он и скорчившуюся фигурку в самом дальнем конце Крапивных Коридоров, и даже мельком удивился: сплю и вижу себя же спящего, но только в прошлом.
   «Просыпайся», — шепнул он худому мальчишке, прижавшемуся к плоскому камню и колыхавшемуся на поверхности дурного сна (как и он сам — сейчас). Фриний помнил: в том сне, куда он-Найденыш провалился, едва закончив наброски к картине «Фистамьенны», было невыносимо холодно, а еще там безмолвно грохотала такая пустота, что от одиночества и отчаяния хотелось превратиться в волка — и выть, выть, выть…
   Он тогда проснулся, потому что нос что-то щекотало, — это капли катились по шелушащейся, выгоревшей на солнце коже. Найдёныш так и не понял, плакал ли он во сне или только хотел заплакать. Капли были уже на щеках, на лбу, на траве и листьях, они продолжали падать с неба, словно камни, которыми, как пишется в «Бытии», зверобоги «язвили яро» пралюдей. И громыхало в небесах тоже впрямь по Книге: «и гнев их гудел, аки похоронные барабаны».
   Тьфу на них, на такие сравнения! Вспомнится же!..
   «Найдёныш! Най-дё-ны-ы-ыш! »
   Он вскочил с земли, огляделся, после взобрался на рисовальный камень, но увидел вокруг лишь черноту да где-то далеко, на самом горизонте, размытые пятна фонарей.
   «…ны-ы-ыш! »
   Сумраковый колокол давно уже отзвонил свое и теперь, наверное, выблескивает на колокольне влажными боками, наблюдая за тем, как двигаются по земле слетевшие с небес звезды (то-то на небе так темно сегодня!), слушает их странные, похожие на человеческие голоса. Кого-то ищут? Или играют в прятки?..
   — А может, он сбежал?
   — Куда?! Куда он мог сбежать, этот… йо! ах-х-хой! Ну и крапива здесь! Давно выкосить пора, ты гляди, какая вымах… уй-й! не толкайся, слышь, Ретуль, она ж, зараза, через чулки жжет!
   — Ты б ругался или потише, или поменьше. А то отец настоятель услышит…
   — А я и так слышу, Ретуль. Крапиву, говоришь, Круйш, выкосить пора? Вот завтра и займетесь. А пока что, дети мои, не отвлекайтесь. Насколько я понял, успехи у вас не очень?
   — Да по правде сказать, отец Ог'Тарнек…
   — Еще и дождь тут этот…
   Про дождь, как с запозданием догадался Ретуль, он зря ляпнул. Поскольку отец Ог'Тарнек, настоятель монастыря, стоял без зонта, не обращая на оный дождь внимания, в обычной серой рясе и сандалиях на босу ногу, — и ничего. Даже капюшон на голову не набросил, а они и капюшоны натянули, и вообще… Зря, словом.
   — Да, — сказал отец Ог'Тарнек. — Дождь этот… Ну, дай-ка фонарь. — Он отобрал у обалдевшего (дождь… крапива!.. настоятель!..), втянувшего голову в плечи Круйша мокрый шест и зашлепал прямиком в жгучие заросли. Ретуль отвесил приятелю хорошего тычка и поспешил вслед за исчезающей фигурой отца Ог'Тарнека. Круйш вздохнул, поежился и побрел за Ретулем — не торчать же одному в темноте и мокрени!
   Так втроем они и выбрели к рисовальному камню. Найдёныш лежал здесь же, свернувшись клубком и клацая зубами, как приведение, по слухам, обитавшее в Травяной башне монастыря. Лихорадка поцеловала его в обе щеки, когда Найдёныш заметил огни от фонарей, да так страстно приголубила, что он буквально сполз в грязь, сотрясаемый ознобом.
   Не шевелиться, ни одного лишнего движения; холодно, холодно, так холодно не бывает!.. И кто-то смотрит из темноты, и шепчет: «Найдёныш, Найдёныш!..» — и глазами огнистыми играет, то сведет их близко-близко к невидимой переносице, то заведет один за другой, то вообще погасит… плачет, плачет беззвучно — только слезы повсюду, холодные, нечеловеческие.
   Теперь я знаю, каково быть фистамьенном!
   — У него жар, — сказал, коснувшись Найдёнышева лба и пощупав пульс, Ретуль. Он был способным мальчиком, хоть и растяпой; отец Ог'Тарнек знал, что паренек проявляет недюжинные успехи в искусстве врачевания. Хотя насчет жара и так видно.
   — Поднимайте и несите, — велел настоятель молодым монахам.
   — А как же фонари? — шмыгнул носом совсем раскисший Круйш. Он уже, кажется, мысленно пребывал в завтрашнем дне и косил крапиву. Зонтик его, изгвазданный в грязи, с погнувшимися спицами, был зажат под мышкой и казался сломанным крылом.
   — Один оставим здесь, — терпеливо пояснил отец Ог'Тарнек. — И зонтики свои оставьте здесь тоже. Потом за ними вернетесь. И не говори мне, сын мой, что не найдете, — я и то в детстве изучил Коридоры вдоль и поперек, и я был не из самых непослушных Непосвященных, Пестроспинная свидетель! И хватит ушами хлопать! — рявкнул он, чтобы привести их наконец в себя. — Мальчику плохо, а вы, прости Неустанная, как две рыбы снулые — только и знаете, что рты разевать да глаза выпучивать! Ну-ка, поживей, поживей, дети мои!..
   Найдёныша подхватили и закачали голоса, один огнистый глаз остался позади, другой трепетал у него над головой, мигал, менял цвет, четыре бесплотных, но твердых ресницы-луча хлестали Найдёныша по щекам. «Опускайте», — сказал кто-то, и Найденыша стали опускать, всё ниже, ниже, ниже («в могилу», — отстраненно подумал он), а потом швырнули и он полетел, кружась, небо вдавливалось в лоб и в ямку под подбородком, натирало подмышки, ресницы-лучи-полосы волчком завертелись, но ни одна из них никак не могла поймать свой хвост. «Давно он так?» — «Да вот уже неделю». «Не надо меня делить! Не надо!» — стонал он, но голоса оборвались, съежились, уселись воронами на руки и ноги, чтобы не сбежал. «Не надо меня делить! Слышите! Не надо!..»
   — Бедный мальчик.
   — Это моя вина. Братья давно говорили, что он рисует и довольно неплохо; потом Жорэм… Я велел, чтобы мальчику не запрещали и не препятствовали, но не хотел пока вмешиваться. — Настоятель вздохнул и покачал головой, будто не верил, что такое могло случиться у него, в Тхалемском монастыре, посвященном Лягушке Пестроспинной.
   Его собеседник кивнул. Выглядел гость так, словно был не от мира сего, и этим резко отличался от отца Ог'Тарнека — плотного, начинающего лысеть мужчины, походившего на типичного главу семейства какой-нибудь деревенской семьи. Гость же был невысокий, внешне вроде и неприметный (каштановые волосы, обычные черты лица, телосложения не рыцарского, но и не хлюпик какой-нибудь — таких тысячи и тысячи!). Однако стоило ему заговорить, да просто начать двигаться — и у окружающих возникало такое чувство, будто человек этот нездешний в самом прямом смысле слова, — да и сейчас пребывает не только рядом с ними, но и где-то еще.
   В первую очередь — где-то еще.
   — Вы несправедливы к себе, отец Арьед, — слова прозвучали вполне искренне, хотя произнесший их, казалось, был занят не столько разговором, сколько рисунком, который он разглядывал, сидя вполоборота к столу. — Вспомните, я ведь сам просил вас по возможности не вмешиваться. Так что ошибся именно я, мне следовало предусмотреть… — Он махнул рукой: — Проще говоря, разгильдяй я, отец Арьед. Раз-гиль-дяй. За что и бываю время от времени наказан в назидание. Одно печалит душу: во-первых, я никаких выводов, кроме теоретических, из этого не делаю; а во-вторых, иногда из-за моего разгильдяйства страдают другие.
   Настоятель с легким удивлением покосился на гостя. Они были знакомы не первый год, да вот Ог'Тарнек никак не мог привыкнуть…
   — Когда он начал кричать, чтобы его не делили?
   — А?
   — Я спрашиваю…
   — Я понял, понял, Тойра. Просто… — Настоятель почесал подбородок, чтобы хоть как-то скрыть растерянность. «Этот человек всё время выбивает у вас почву из-под ног, как бы крепко вы на ней ни стояли. Причем выбивает безо всякого злого умысла, иногда даже не понимая, что делает». — Да вот, кажется, как принесли сюда, сразу и начал кричать. Это важно?
   — Не знаю, — соврал Тойра. Он по-прежнему разглядывал рисунок, измятый и подмокший, и хотя потом бумагу высушили, всё равно кое-где карандашные линии оказались смазаны. Впрочем, по мнению Тойры, от этого рисунок только выиграл. — Что говорят врачеватели?
   — Врачеватели не говорят, лишь разводят руками. Лихорадку-то они бы вылечили, они и лечат ее, но мальчик… дело не в лихорадке. Ему снится что-то, и это пугает его…
   «Пугает до смерти», — подумал, но не стал произносить вслух отец Ог'Тарнек.
   — У вас есть здесь какие-нибудь музыкальные инструменты? — Тойра отложил рисунок и наконец посмотрел в глаза настоятелю.
   «Обычный же взгляд, — почти с отчаянием подумал Ог'Тарнек. — Тогда почему каждый раз остается такое чувство, будто он заглянул тебе в самую душу? Причем заглянул так, походя, безо всяких злых намерений. Поглядел и забыл».
   — Только барабаны не годятся, — уточнил Тойра. — И колокольчики тоже. Лучше бы, конечно, флейту или свирель, если у вас таковые найдутся; ну, в крайнем случае что-нибудь из смычковых, хотя тогда нужен будет и игрок, я на них не потяну… а это хуже, лучше б, если я сам… — Он рассеянно отстучал большим пальцем по столешнице некий незамысловатый ритм. Потом моргнул и снова поглядел на Ог'Тарнека: — Ну так что?
   — Есть флейты, — кивнул тот. — Всё-таки псалмы полагается петь под музыкальное сопровождение. Я, правда, не понимаю, как вы собираетесь…
   — Вот именно с помощью музыки и собираюсь, — резковато произнес Тойра. — Но если мы не поспешим, это будет трудно сделать. Поэтому, прошу вас…
   — Да-да, сейчас…
   Отец Ог'Тарнек, смущенный, поднялся и почти побежал за флейтой сам, хотя вполне мог позвать служку. Он сообразил это, когда уже прошел полкоридора и возвращаться было уже глупо, так что он только покачал головой. Тойра всегда действует на людей подобным образом, тут ничего не попишешь. Поговаривают, что после прозверения (которое случилось давным-давно, когда Тойре было лет семнадцать от роду, что ли…) в него вселился зандроб. Врут, наверное; хотя в такие вот моменты отец Ог'Тарнек готов был поверить в это «вранье».
   Когда он вернулся в свои покои с флейтой в руке, в сопровождении брата Виккела, гость по-прежнему сидел на табурете и всё так же выстукивал большим пальцем некий ритм.
   — Ага, есть-таки, — оживился он и почти вырвал флейту из рук настоятеля.
   — Вот, — сказал тот, немного растерянно, — брат Виккел в нашем монастыре по праву считается лучшим флейтистом.
   Тойра с легким любопытством взглянул на худощавого, курносого монаха с, пожалуй, чересчур толстоватыми для флейтиста пальцами.
   — Да? Это очень кстати. Если я вам наиграю мелодию, сможете исполнять ее, скажем, часа два-три?
   — Смогу, — ничуть не удивившись, ответил монах.
   — Тогда приступим.
   Встряхнувшись, как встряхивается перед потасовкой с чужой стаей дворовый пес, Тойра прошел в соседнюю комнату. Здесь, укрытый одеялами, лежал Найдёныш. Бледное лицо его казалось ликом мраморной статуи, и только из приоткрытых губ доносился невнятный шепот. Но Тойра и так знал, о чем умоляет мальчик.
   «Не надо меня делить!»
   «Поздно, — с легкой горечью подумал Тойра. — Поздно просишь. Теперь-то… разве что попробовать собрать тебя и то… »
   Он сбросил наконец дорожный плащ, в котором просидел всё то время, пока был у Ог'Тарнека в гостях, — явился Тойра сюда сразу же, как только добрался до монастыря. Мысленно перебрал то, что лежало в дорожном мешке: не пригодится ли что во время заговора; решил — своими силами обойдется.
   Вернулся в гостевую комнату, где стояли, дожидаясь, Ог'Тарнек и брат Виккел.
   — Вы уж простите меня, отец настоятель, но я бы просил вас уйти. Помочь вы ничем не сможете, зато лишние глаза могут помешать поневоле. — «Вообще-то, лишние мысли, но объяснять нету времени», — оставалось только надеяться на понимание со стороны Ог'Тарнека.
   — Как скажете, — развел руками тот. — Я буду в храмовне, брат Виккел.
   — Теперь вот что, — повернулся к монаху Тойра. — Я сейчас наиграю вам мотив, а вы внимательно слушайте. Если что-то не поймете, переспрашивайте. Потом, когда скажу, начинайте играть — здесь, за столом. И что бы ни доносилось из соседней комнаты… или войдет кто-нибудь вдруг — игру ни в коем случае не прерывайте!
   Брат Виккел в самом деле оказался талантливым флейтистом: ухватил мелодию с первого раза, повторил почти идеально; к тому же, что немаловажно, не лез с расспросами.
   Тойра со спокойным сердцем оставил его за игрой, а сам присел рядом с кроватью Найдёныша (точнее — рядом с кроватью Ог'Тарнека, которую тот уступил мальчику — и вот уже неделю спал на жесткой узкой скамье, не слушая увещеваний со стороны братьев-монахов).
   — Ну-ка… — Тойра прикоснулся ко лбу мальчика.
   Холодный. А ведь здешние врачеватели, как один, утверждают, что Найдёныш болен лихорадкой — подхватил ее от частого сидения на голой земле, эта болезнь так и называется: «земляная лихорадка».
   Коновалы деревенские!
   «Хотя, откуда им знать», — урезонил самого себя Тойра. И Ог'Тарнек, каким бы мудрым ни был, не способен предусмотреть всё на свете. Непосвященные всегда в свободное время убегают в Крапивные Коридоры, такие места есть в каждом монастыре, — и многие ли из ребят заболевали чем-то серьезнее обычной простуды? Да и тех монастырские врачеватели обычно ставят на ноги в два счета, для них такие пациенты — вроде сезонных работ для земледельца.
   Дело тут в ином.
   Пододвигая к кровати низенький колченогий табуретец Тойра вспомнил про рисунок — но не тот, что лежал на столе в соседней комнате, а про другой, в дорожном мешке, сложенный вчетверо и завернутый в тряпицу, чтобы не повредился в пути. На рисунке Жорэм, тогда еще никакой не Одноногий, сражается с тайнангинцами. Эту бумагу ветеран переслал ему с повелением немедленно явиться в монастырь.
   И приписка снизу: «Вспомни Трескунчика».
   Как будто Тойра мог забыть! В конце концов тот бой, который так искусно изобразил Найдёныш, оказался для Трескунчика последним; рана, загноилась, начался жар, Трескунчик бредил… он так и не пришел в себя. А в бреду кричал, захлебываясь собственным ужасом: «Не надо меня делить!»
   Тойра, в то время — армейский исповедник, год спустя вернулся в Иншгурру и занялся поисками Носителей.
   И главное: из всех, кто участвовал в памятном сражении у Гнутой Скалы (которая так четко изображена на рисунке!), умел рисовать — именно Трескунчик.
   Он был Носителем, но об этом не догадывался никто из его боевых товарищей, даже он сам — не догадывался. И когда заболел той проклятой лихорадкой — умер, хотя лечили Трескунчика не самые худшие врачеватели. Ибо Носитель, начавший вспоминать о том, что он только часть чего-то большего, — рано или поздно умирает. человеческое сознание оказывается не в состоянии «переварить» воспоминания Преданного Забвению — вот какой невеселый каламбур получается.
   Подобное происходило не только с Трескунчиком; вдоволь настранствовавшись по Иншгурре, Тойра узнал еше о двух случаях «лихорадки». С тем же исходом.
   Вот только потерять Найдёныша он не имеет права! Теперь, когда знает о Носителях едва ли не больше любого другого человека, в Отсеченном, когда начинает догадываться, что делать и с Носителями, и с Лабиринтом, — теперь нельзя ошибиться. Искать следующее воплощение Носитетеля бывшего когда-то Трескунчиком, возможно, придется слишком долго. Даже с учетом Тойриной догадки, что, вопреки легендам, Носители заново воплощаются в Ллаургине примерно в одних и тех же местах. Точек воплощения должно быть семь, он вычислил пока только три. Одна из них — Тайдонский округ, оттуда родом был Трескунчик, там же Тойра нашел мальчика, который сейчас безжизненно лежит на постели Ог'Тарнека.
   — Не надо меня делить!
   Из-за занавески, отделяющей спальню отца настоятеля от гостиной, доносятся звуки флейты — негромкие, баюкающие, умиротворяющие.
   И потому резкий, властный ритм, который Тойра начинает отстукивать на крышке махонькой тумбочки рядом с изголовьем кровати, кажется неуместным. Позванивает металлическая кружка, подпрыгивают священные статуэтки зверобогов — Тойра прерывает на мгновение стук, чтобы поставить кружку на пол и смести фигурки туда же; потом продолжает. Флейта за занавеской сбивается на пару тактов, но играть не перестает.
   Тойра улыбается («Молодец монах!») и принимается вплетать в рваный ритм стучанья слова — строчка за строчкой, купает за куплетом.
 
— Яд из крови, яд из раны, яд из сердца — прочь!
Я не скрою, это страшно, если в двери — ночь;
если стонет, если молит, если шепчет: «Дай!»
но не стоит верить волнам. Жертвою — не стань!
 
   Он придумывает их на ходу, увязывая одно слово с другим, как вяжет теплые носки любимому внуку бабушка: петли ложатся ровно, хотя где-то, возможно, нитка растрепалась, а где-то узелок попался. Но Тойре не до красивостей, в жесткий ритм он вплетает смысл, который должен просочиться через вязкую пелену Найдёнышевого беспамятства.
 
— Море вечно, ночь безбрежна, в небе вой зверей.
Ветер вещий веет-бредит: «Мне внемли скорей!
Знаешь, мальчик, ты игрушка, подчинись, смирись.
Нет — сломаем! Нет — разрушим!
Спину гни, молись!» 
 
 
Ты не слушай, правда лжива.
Ночи — дверь закрой.
Вот что: лучше расскажи-ка,
как ты жил, герой.
Слушай душу, верь лишь сердцу,
остальное — прах!
Жар ли, стужа, — есть спасенье
в отблесках костра.
 
   Тойра почти кричит — и он видит, как губы мальчика, начинают подрагивать, а веки трепетать крыльями мотылька.
   «Давай, Трескунчик, давай! Держись! Возвращайся!»
 
Коль сияешь — так и будешь ты сиять вовек.
Если знаешь — не забудешь, что ты — человек.
Яд из крови, яд из раны, яд из сердца — вон!
Путь не пройден: горе ль? радость? этот выбор твой!
 
   Удар ладони — громкий, как будто Тойра забивает последний гвоздь в дверь, в которую постучалась ночь из заговора.
   Всё. Теперь остается только ждать. Брат Виккел будет играть столько, сколько сможет, потом его сменит Тойра — еще кого-нибудь найдут — и так до тех пор, пока Найдёныш (именно Найдёныш, а не живущий в нем Носитель!), поддетый на крючок мелодии, не вынырнет сюда, в то, что люди называют реальностью.
   И если это произойдет, Тойра постарается, чтобы мальчик никогда не вспомнил о том, что привиделось ему в бреду: никогда в сознание Найдёныша не проберутся воспоминания Носителя.
   …Разве только иногда, в снах, которые, просыпаясь, он будет помнить весьма и весьма смутно.
   Тойра наклоняется и подбирает с пола разбросанные статуэтки Сатьякала, ссыпает их на тумбочку. Туда же ставит кружку.
   Вглядывается в бледное лицо, кажется, начинающее чуть розоветь, хотя, конечно, это обман: изменения, даже если они начались, не могут проявиться так скоро.
   И всё-таки…
   — Выживи, мальчик, — шепчет Тойра. — Выживи, не сдавайся. Да, я намерен сделать тебя своим орудием и оружием, но… я обещаю, я клянусь тебе, что не забуду о том, что ты не только Носитель, но и человек. И когда-нибудь — придет время! — я всё расскажу тебе.
   «Живой или мертвый», — добавляет он мысленно.
   Поднимается и выходит из спальни, оставляя Найдёныша наедине с мелодией флейты, с нечеловеческим прошлым и неопределенным будущим.
 
   …И из своего сновидения-бреда Фриний так и не сможет увидеть лица своего учителя — того лица, лица сорокапятилетнего Тойры, — учитель будет поворачиваться к Фринию спиной.
   Всегда — спиной.
 
   И Фриний-Найдёныш стонет во сне: там, на кровати, и здесь, в коридорах Лабиринта…
* * *
   Змея — толстенная, иссиня-черная, явно ядовитая — ждала за дверью.
   Гвоздь вполголоса ругнулся и присел, чтобы рассмотреть гадину повнимательнее. Ну да, точно ядовитая — у них у всех головы как бы треугольные, а в «щечках»-то как раз отрава и таится.
   Вот пакость!
   Кровь у змеи была, как и полагается, красной и вязкой и уже начала подсыхать. Натекло ее немало, и голова, отделенная от туловища, казалось, плавала в этой луже. Гвоздь поддел голову кинжалом, словно боялся (а что? — в глубине души действительно боялся!): вот сейчас возьмет да и оживет. Но нет, никаких чудес, никаких воскрешений, никакого священного сияния и пророческих слов — обычная дохлая змея.
   Другое дело, что совсем не обычен сам факт присутствия ее в комнате Гвоздя и господина Туллэка; а впрочем, только на первый взгляд необычен.
   Иначе с чего бы молчаливый тайнангинец вдруг оказался в этой самой комнате и застукал здесь конюха? То-то же.
   Значит, зашел, чтобы подложить свинью, то есть в данном случае — змею, подложил, заметил мальчонку и поволок за ухо на правый суд? Похоже на то. Почему подложил разрубленную? А это предупреждение. (Тут бы спросить: «О чем можно предупреждать таким образом?» — но разве ж разберешь этих тайнангинцев, к тому же господин Туллэк наверняка-то знает о чем). Откуда Айю-Шун змею взял? Да откуда их обычно берут — словил или купил у торговца змеями (и, выходит, держал, мерзавец, живой в одном из сундуков как минимум пару дней, позже у него случая-то купить или поймать не было). Теперь возможность подвернулась вот и подбросил. А пацану велел молчать — если тот вообще что-нибудь заметил, он небось о другом в тот момент думал.
   Гвоздю сейчас, кстати, тоже о другом подумать не мешало бы.
   Рыжий оставил в покое змею и шагнул к своей койке, пошарил под матрасом… да, есть! Вот он — плотный конверт с разломанной печатью! Молодец мальчишка, успел выполнить обещанное! Так читай поскорее, пока господину Туллэку не взбрело в его врачевательскую голову бежать спасать «господина жонглера» от возможных козней Айю-Шуна,