Страница:
– Можно, Оля, конечно, можно, – поторопился он ее успокоить.
– Так вот, Петр, я перепугалась, хоть и скрываю испуг. С ней раньше не бывало такого?
– Нет, Оля. Если она не падала в обморок в болгарских военных лазаретах – чего же ей при таких сыновьях… нет, при такой невестке!..
– Полноте, Петр. Вы меня смущаете… Надо перевязать вам руку, а я не сестра милосердия, как маман… – Она вынула из-за обшлага платок и довольно ловко перетянула ладонь.
– Оля, да с вами хоть на Балканы!
– Перестаньте, Петр. Мне не до шуток. Я хочу понять свой страх… Страх за маман. Это ее внезапное восклицание: «Кровь!.. Кровь!..» Неужели ее так преследует пережитое?
– Видимо, так… – склонил голову Петр, чтобы скрыть свою неуверенность.
Они уже сделали круг по аллеям и возвращались к дому, когда с московской дороги вылетела взмыленная пара. Отец!
Оставив Олю, в нехорошем предчувствии бросился Петр наперерез. Чуть не попал под колеса.
– Папа! Папа?!
Когда лошади, взбивая копытами щебень дороги, наконец-то остановились, генерал упал грудью на кожаный валик ландо и закрыл лицо руками. В их военной семье до слезливых сантиментов не опускались, но Петр невольно положил руку на голову отца, даже не прикрытую фуражкой. Отец плакал…
– Что с вами, папа?!
– Со мной?.. – поднял он голову, и Петр впервые заметил седину на его висках. – Со мной все в порядке. Миша убит.
Этот сухой генеральский рапорт ничего не прояснил.
– Что?! Откуда вы это взяли, папа?..
Домашний генерал смахнул с глаз, с усов и даже с лица слезливую морось и протянул депешу.
Петр глянул на казенный бланк.
– Да ведь там сказано – ранен?!
– Смертельно ранен, – поправил генерал, человек военный. – Поверь моему опыту, я знаю, что это такое. В Питер! Сейчас же на этих лошадях к поезду! Где мама?
– С ней глубочайший обморок, – все сразу понял Петр. – Часа три назад она упала с криком: «Кровь! Кровь!..»
– Значит, не будем ее тревожить. Ты вот что, сынок… – Он не часто так говорил. – Ты вынеси мои необходимые бумаги, чистый дорожный плед, саквояж, а я отдохну пока в этом ландо.
– Нет, отец! – тоже сразу решился Петр. – Послушайте, отец. Я взрослый уже!..
Отец воззрился на него, будто в разведку на турок посылал.
– Пожалуй, Петр.
– Не пожалуй, а взрослый! Мне двадцать лет. На этих лошадях… нет, лучше на других, перепряжем… все равно: к Николаевскому вокзалу еду я. Я, отец! Не спорьте.
Генерал строго смотрел на него:
– Что ты себе позволяешь, мальчишка?..
– Не мальчишка, папа, успокойтесь. Что бы ни случилось, в Питере Александр, другие родственники, ваши друзья. Я сразу дам знать. А если терпения не хватит, выезжайте завтра утром. Вместе с мамой. Вы слышите, папа?..
Генерал уже спокойнее раздумывал – посылать ли его в разведку.
В тот момент к ним подбежала и Оля. Она, оказывается, все слышала и головой упала на тот же кожаный валик ландо.
Старый генерал вздрогнул и опустил руку на бившуюся беззвучно головку.
– Бедная, бедная…
Несвойственный генералу лепет остановил сын:
– Папа! Перестаньте хныкать.
Отец гневно приподнял опавшие плечи.
– Что вы себе позволяете?..
Но успела вскинуться и взять себя в руки уже сама Ольга:
– Папа́! Петр прав. Вы устали, переволновались. Пусть он едет в Питер… и я туда же, вместо вас. Если вы позволите, папа́?..
Она смотрела на него такими дочерними глазами, что генерал попробовал даже улыбнуться:
– Нет, мне перед вами обоими не устоять. Вы хуже турок…
IV
V
VI
– Так вот, Петр, я перепугалась, хоть и скрываю испуг. С ней раньше не бывало такого?
– Нет, Оля. Если она не падала в обморок в болгарских военных лазаретах – чего же ей при таких сыновьях… нет, при такой невестке!..
– Полноте, Петр. Вы меня смущаете… Надо перевязать вам руку, а я не сестра милосердия, как маман… – Она вынула из-за обшлага платок и довольно ловко перетянула ладонь.
– Оля, да с вами хоть на Балканы!
– Перестаньте, Петр. Мне не до шуток. Я хочу понять свой страх… Страх за маман. Это ее внезапное восклицание: «Кровь!.. Кровь!..» Неужели ее так преследует пережитое?
– Видимо, так… – склонил голову Петр, чтобы скрыть свою неуверенность.
Они уже сделали круг по аллеям и возвращались к дому, когда с московской дороги вылетела взмыленная пара. Отец!
Оставив Олю, в нехорошем предчувствии бросился Петр наперерез. Чуть не попал под колеса.
– Папа! Папа?!
Когда лошади, взбивая копытами щебень дороги, наконец-то остановились, генерал упал грудью на кожаный валик ландо и закрыл лицо руками. В их военной семье до слезливых сантиментов не опускались, но Петр невольно положил руку на голову отца, даже не прикрытую фуражкой. Отец плакал…
– Что с вами, папа?!
– Со мной?.. – поднял он голову, и Петр впервые заметил седину на его висках. – Со мной все в порядке. Миша убит.
Этот сухой генеральский рапорт ничего не прояснил.
– Что?! Откуда вы это взяли, папа?..
Домашний генерал смахнул с глаз, с усов и даже с лица слезливую морось и протянул депешу.
Петр глянул на казенный бланк.
– Да ведь там сказано – ранен?!
– Смертельно ранен, – поправил генерал, человек военный. – Поверь моему опыту, я знаю, что это такое. В Питер! Сейчас же на этих лошадях к поезду! Где мама?
– С ней глубочайший обморок, – все сразу понял Петр. – Часа три назад она упала с криком: «Кровь! Кровь!..»
– Значит, не будем ее тревожить. Ты вот что, сынок… – Он не часто так говорил. – Ты вынеси мои необходимые бумаги, чистый дорожный плед, саквояж, а я отдохну пока в этом ландо.
– Нет, отец! – тоже сразу решился Петр. – Послушайте, отец. Я взрослый уже!..
Отец воззрился на него, будто в разведку на турок посылал.
– Пожалуй, Петр.
– Не пожалуй, а взрослый! Мне двадцать лет. На этих лошадях… нет, лучше на других, перепряжем… все равно: к Николаевскому вокзалу еду я. Я, отец! Не спорьте.
Генерал строго смотрел на него:
– Что ты себе позволяешь, мальчишка?..
– Не мальчишка, папа, успокойтесь. Что бы ни случилось, в Питере Александр, другие родственники, ваши друзья. Я сразу дам знать. А если терпения не хватит, выезжайте завтра утром. Вместе с мамой. Вы слышите, папа?..
Генерал уже спокойнее раздумывал – посылать ли его в разведку.
В тот момент к ним подбежала и Оля. Она, оказывается, все слышала и головой упала на тот же кожаный валик ландо.
Старый генерал вздрогнул и опустил руку на бившуюся беззвучно головку.
– Бедная, бедная…
Несвойственный генералу лепет остановил сын:
– Папа! Перестаньте хныкать.
Отец гневно приподнял опавшие плечи.
– Что вы себе позволяете?..
Но успела вскинуться и взять себя в руки уже сама Ольга:
– Папа́! Петр прав. Вы устали, переволновались. Пусть он едет в Питер… и я туда же, вместо вас. Если вы позволите, папа́?..
Она смотрела на него такими дочерними глазами, что генерал попробовал даже улыбнуться:
– Нет, мне перед вами обоими не устоять. Вы хуже турок…
IV
Странная это была ночь, в поезде Николаевской железной дороги. Если не сказать больше – роковая…
Петр распорядился хорошо – и фамилией, и решительным видом – ему сейчас же дали билеты на ночной курьерский – за пять минут до отхода. Из занятого привал-купе лихо выселили какого-то увешанного золотыми цепями купчину и его не то дочь, не то наложницу… скорее всего, последнее – и кондуктор с видом лихого адъютанта взял под козырек форменной фуражки:
– Что прикажете?
Ольга лежала головой на столе, мало что соображая. Отец хотел отрядить в спутницы домашнюю горничную, но Петр замахал руками: нет-нет, с двумя женщинами ему не управиться! Сейчас он просто кивнул в сторону:
– Попросите принести из ресторана чаю, немного коньяку и постель… ей, мне не надо.
Все это было исполнено превосходным образом. Ольге не пришлось даже выходить из купе – в этом классе была то ли горничная, то ли помощница кондуктора. Петр недолго посидел в коридоре, пока она разбирала постель и укладывала на диване покорную пассажирку. Вышла с поклоном и со словами:
– Спокойной ночи вашей спутнице. Если что потребуется, кондуктор найдет меня.
Петр кивнул, сунул в кармашек белого фартука какую-то бумажку, а сам еще долго сидел в коридоре, прежде чем тихо откатить дверь.
Но Ольга, оказывается, не спала.
– Извините, Оля, побеспокоил. Я зажгу маленькую свечку… не так страшно будет.
Пожалуй, это не столько для Ольги – для себя сказал. Наивно, но ведь верно.
Он не видел ее глаз, да в ту сторону и не смотрел, но чувствовал: расширились, разверзлись. Отнюдь уже не «глазки голубые…»
Засветив маленькую дорожную свечечку, Петр сел в угол своего дивана, стараясь забиться глубже, незаметнее. Большой рост не позволял этого, ноги почти до противоположного дивана доставали. Приват-купе было устроено довольно игриво: один широкий, как бы двуспальный диван, а другой узенький, холостяцкий. Можно почивать в двуедином блаженстве, а можно и в церковном разводе; чуть выше окна, в небольшом серебряном окладе, возвышалась над дорожным альковом Божья Матерь, но смотрела не строго, даже сожалительно. Наверно, она многое повидала здесь, в дорожном убежище земных, парных грешников. Едва ли тут ездили с детьми, да и вообще с попутчиками; были другие купе, одноместные, и даже четырехместные. Интересно, что подумал кондуктор, с первого взгляда определив их в это единственное в своем роде купе и изгнав увешанного золотыми цепями купчину? Фамилию свою Петр называл еще при покупке билета, фамилию довольно известную, но и только; вполне можно было решить, что большего не позволяет светский этикет. Что фамилия! Тут бывали наверняка такие салонные львы – ого-го!.. Он почувствовал: краснеет, и еще, что Ольга не спит, но деликатно не приглашает к разговору. Он все больше убеждался в ее природной, немного немецкой, сдержанности. «Немного» – это как у всех российских немцев, давно уже перемешавшихся с русскими дворянами, да хоть и с кухарками. Мало ли князей, тайно и явно повенчанных со своими крепостными актрисами!
Мысль об Ольге, тихо, даже мертво лежащей, отвлекала от того, к чему несли железно постукивающие колеса. Но эта же мысль не давала отстраниться и от оставленного позади Середникова. То-то там начались разговоры!
В дорожном саке среди книг он с удивлением, даже мистическим страхом обнаружил объемистый кожаный переплет с воспоминаниями только что отгремевших Шипкинских походов. Лермонтов – хорошо, высокомерные поручения Бисмарка – тоже ничего, но воспоминания рядовых офицеров! Это возвращало к отцу, хоть и не совсем уж рядовому.
Он свечечку подвинул поближе к себе, не сомневаясь, что Ольга с благодарностью воспримет эту деликатность, – хотя, конечно, темнота страшит, но ближний свет ни к чему. А впереди долгая, уже сентябрьская, ночь. Без всяких раздумий он отказался от своей постели, но сиюминутная мысль по крайней мере была очевидной: не за коньяком, так за книгой ночь провести.
Коньяку он в своей жизни раньше не пробовал, потребовал для форсу. Сейчас лихо отхлебнул… ну и дрянь! Чай успел простыть, как и у Ольги, нетронутым.
Еще больше загораживая свет, он Бисмарка поставил перед свечой треуголом, а в руки взял свое русское. Не случайно же отец подарил эту недавно вышедшую книгу, не случайно и она, даже при такой спешке, в руки попала. Сам генерал не снизошел до воспоминаний, но низовым офицерам – чего же?
Генералу и самому было удивительно, что сын пошел на самый что ни есть разночинный – естественный – факультет. Но ведь топал, топал же по общей военной тропе?..
«Версты четыре пришлось идти, глубокою лощиною, по дороге вдоль речки, через которую в одном месте совершили переправу на каруцах, поставленных вместо моста; потом дорога пошла вверх по откосам гор, извиваясь сообразно направлению горного кряжа. Этот участок дороги когда-то, по-видимому, разрабатывался, но доведен был только до Крестца…
От Крестца дорога теряет всякие признаки культуры и обращается в узенькую тропинку, более похожую на желобок; шедшие впереди отряда саперы и «братушки» только с виду очищали дорогу, и снег всячески был по колено; местами снег заменялся ледяной массой. Тогда идти становилось еще тяжелее, потому что по скользкому откосу горы удержать равновесие было невозможно. Несмотря на то что я с одной стороны опирался саблей, а с другой ножнами – все-таки на переходе упал не менее трехсот раз. Разумеется, при таких условиях дороги не обошлось без несчастных случаев; так, например, в нашем эшелоне во время таких падений двое солдат были ранены штыком и один из них, кажется, тут же на дороге и умер. Помимо этой гололедицы немалым препятствием на пути служила и крутизна подъемов. Хотя тропинка и старалась, по-видимому, избегать крутых скатов, но иногда шла вверх или вниз чуть ли не под углом сорок пять градусов. В таких случаях идти было нельзя, и мы обыкновенно гуськом один за другим скатывались на спине и на боку, стараясь только приноровиться, чтобы не слететь куда-нибудь в пропасть. В общем виде картина движения войск представляла собой бесконечную нить людей и лошадей, двигающихся по тропе гуськом один за другим. После этого можно судить, что это было за движение?.. Полк растянулся буквально на пять верст.
Засветло мы прошли не более трех верст от Крестца; тут уже нас застигла ночь, в начале которой светила луна; но затем скоро и она спряталась, и отряд двигался в совершенную темень, рискуя или поломать ноги, или свалиться в пропасть. Между тем мы шли и шли, мечтая о конце этого перехода как о чем-то безнадежном.
Прошли дальше еще версты три; видим огоньки. Приближаемся; оказывается, это костры, разведенные солдатами, отставшими от первого эшелона. Оглянувши рощу, освещенную этими кострами, решили сделать небольшой привал.
По мере сбора полка на бивуак и у нас явились костры; действительно, греться надо было, потому что мороз доходил до двадцати градусов, тут же у всякого явилось желание подкрепить свой пустой желудок; но увы! Оказалось, что во всем полку нет сухарей.
Мой осел, приобретенный в Травне, где-то отстал позади, и я лишился последнего своего утешения в походе – это чаю. Но тут, правда, один солдат вывел меня из беды: у него оказалось в торбе щепотка чаю и кусок сахару. С необыкновенной быстротой добыл он из снегу воды, вскипятил ее в солдатском котелке и приготовил чай. Что это был за чай?.. Вонючий и с сальными поплавками… но с каким удовольствием мы прихлебывали его после такого утомительного перехода!.. Тут не могло быть брезгливости. После этого чая, выпитого с сухарями, предложенными солдатами, мы решили заснуть. Для этого нужно было поудобнее примоститься к костру; но несмотря на то что костер горел прекрасно, мороз давал себя чувствовать и безапелляционно прохватывал через мой дрянной полушубок. Тем не менее, несмотря на все неудобства и на мороз, надвинув башлык на голову, я полуприлег и заснул. Впрочем, это был не сон, а мученье, потому что через каждые четверть часа от холода, проникавшего то в ноги, то в спину, просыпался. Так проведена была ночь…»
Вслед за неведомым ротным капитаном Поликарповым, шедшим в отряде генерала Столыпина, и студиоз Столыпин то засыпал, то просыпался. Но отнюдь не от мороза; нечто беспокоило его гораздо сильнее. Простыня в углу противоположного дивана тоже тащила в пропасть, – наверно, он вскрикнул, очнувшись, потому что какой-то солдатик не дал упасть, словно бы за полу шинельки придержал, одернул:
– Петр?..
Вскинув голову, он смущенно убрал Бисмарка. И не поднимая глаз, чувствовал: Ольга все так же безжизненно лежит на спине, уставясь в качающийся потолок вагона; там шевелились, повторяя колебания свечи, замерзающие, лохматые полушубки…
Вот их он видел, тоже туда взгляд, чтобы не свалиться в покачнувшуюся бездну.
– Вы кричали, Петр.
Слава богу, мерзлые полушубки обратились в блики от свечи. Обычное дело.
– Да, Ольга, – не сразу, но решился все ж ответить.
Трудно это далось. Спящих женщин, кроме матери, он в своей жизни не видывал, а чтоб уж разговаривать в ночи…
– Да, Ольга, – зачем-то опять повторил. – Не спится… или слишком крепко спится. Но вы?.. О чем вы думаете?
– Об отце… славном и добром папа́… Ему труднее, чем нам, будет.
– Да?..
– Не сомневаюсь, что он больше обо мне, чем о Михаиле, думает…
– Да?.. Почему же… Оля?..
– Честность ему не позволяет отринуть меня, а ведь придется… Не утешайте, Петр.
Он бросив «Воспоминания» на стол, сшиб Бисмарка вместе со свечой. Спички долго не находились, шарь не шарь по столу. От испуга ли, от желания ли помочь, и Ольга, скрипнув диваном, то же самое делала. Петр ожегся, наткнувшись на ее пальцы, – хуже, чем у недавно виденного костра, – но на этот раз отдернуться не успел: эти же пальцы и коробок со спичками ему сунули.
– Ко мне улетели, надо же!
– Надо будет что-то делать… Уж поверьте мне: папа́ не отринет вас. В любом… самом худшем случае… Да, Ольга. Да. Отдайте же спички!
– Берите, Петр… но не ломайте мне пальцы!
– Да?..
– Берите же! Мне страшно… и стыдно… Мне стыдно, Петр.
– Вам?.. Вам-то чего стыдиться?!
– Не спрашивайте… Больше ничего не спрашивайте. Зажигайте же свет! Хотя… погодите маленько, Петр, я прикроюсь.
За то время, пока он держал коробок со спичками, можно было сто раз прикрыться, закрыться, наглухо укрыться… но зачем теперь свеча? За окном уже светало. Набычившись за проклятым, опять восставшим Бисмарком, он все-таки примечал белизну постели, чуть позднее – и васильковой сини чепчик… Ах да, ведь и мать в чепчике спит! Это его как-то успокоило и даже подвигнуло на шутку:
– Вот теперь смогу похвастаться перед приятелями, как будил поутру одну… прекрасную…
– Перестаньте, Петр. Не будете вы хвастаться, а будете меня жалеть, как и ваш… как и мой… добрый папа́…
– Оля?.. – что-то хотел сказать он, но так и не сказал до самой остановки поезда.
Жалость, жгучая, стыдливая жалость, пришла позднее, когда он отвез Ольгу к одной из тетушек. Глаза у тетушки, не такой еще и старой, от удивления, возмущения, полнейшего непонимания готовы были выскочить из-под белесых немецких ресниц. В ней немецкая суть чувствовалась больше; тетушка и вообразить не могла, как это ее помолвленная, почти что уже обвенчанная, племянница возвращается после ночи с каким-то нахальным молодым человеком! Верно, Петр был молод, но неужели от смущения нахально улыбался, помогая Ольге в прихожей раздеваться? Она тоже не сразу нашлась, не зная, что делать. Отец с матерью оставались в Одессе, при всей ожидавшейся беде не могла же она ехать на петербургскую квартиру Столыпиных без Натальи Михайловны и… и без него, без НЕГО!
Все-таки выдержки ей было не занимать. Слегка поправив у зеркала волосы и не приглашая сопроводителя даже присесть, не говоря уже об утреннем кофе, она спокойно оповестила:
– Это младший брат Михаила.
Но и после того тетушка не пригласила его пройти дальше, тем более на чашечку кофе. Даже не спросила обыкновенного: как, мол, доехали?
Добропорядочность, ох уж эта немецкая добропорядочность!
Петр понятия не имел о происхождении этой тетушки, – может, она рязанская или владимирская, а то и вовсе из прибалтийского, чухонского племени. Если кого и интересовало это, так разве что Михаила…
Михаила?..
– Ольга Борисовна, я думаю, уже к вечеру вам нанесет визит Наталья Михайловна. Ежели паче чаяния… по болезни… немного задержится, я пришлю нашу горничную. – Он поклонился угловато, некстати чувствуя свой высокий рост, да еще перед махонькой тетушкой… и свое полнейшее неумение изъясняться в таком положении.
– Да, да, Петр Аркадьевич, – ответила церемонно и она. – Не утруждайте понапрасну Наталью Михайловну, довольно будет и горничной… если Михаил не сможет… если задержится в служебной поездке.
Она все-таки договорила до конца.
И он до конца выдержал взгляд, чухонской ли, рязанской ли, но не очень-то разговорчивой тетушки.
Сопроводитель?
Услужитель?
Или?
Да пусть эта тетушка думает все, что заблагорассудится! И хорошо, что не было утреннего кофе. И хорошо, что не было разговоров. Он спешил на петербургскую квартиру… но вначале к брату Александру, по-холостяцки живущему уже отдельно. Да, спешил. Не до разговоров за кофеем. Не до тетушек.
Ему нужны силы, большие силы, чтобы принять все неизбежное…
Петр распорядился хорошо – и фамилией, и решительным видом – ему сейчас же дали билеты на ночной курьерский – за пять минут до отхода. Из занятого привал-купе лихо выселили какого-то увешанного золотыми цепями купчину и его не то дочь, не то наложницу… скорее всего, последнее – и кондуктор с видом лихого адъютанта взял под козырек форменной фуражки:
– Что прикажете?
Ольга лежала головой на столе, мало что соображая. Отец хотел отрядить в спутницы домашнюю горничную, но Петр замахал руками: нет-нет, с двумя женщинами ему не управиться! Сейчас он просто кивнул в сторону:
– Попросите принести из ресторана чаю, немного коньяку и постель… ей, мне не надо.
Все это было исполнено превосходным образом. Ольге не пришлось даже выходить из купе – в этом классе была то ли горничная, то ли помощница кондуктора. Петр недолго посидел в коридоре, пока она разбирала постель и укладывала на диване покорную пассажирку. Вышла с поклоном и со словами:
– Спокойной ночи вашей спутнице. Если что потребуется, кондуктор найдет меня.
Петр кивнул, сунул в кармашек белого фартука какую-то бумажку, а сам еще долго сидел в коридоре, прежде чем тихо откатить дверь.
Но Ольга, оказывается, не спала.
– Извините, Оля, побеспокоил. Я зажгу маленькую свечку… не так страшно будет.
Пожалуй, это не столько для Ольги – для себя сказал. Наивно, но ведь верно.
Он не видел ее глаз, да в ту сторону и не смотрел, но чувствовал: расширились, разверзлись. Отнюдь уже не «глазки голубые…»
Засветив маленькую дорожную свечечку, Петр сел в угол своего дивана, стараясь забиться глубже, незаметнее. Большой рост не позволял этого, ноги почти до противоположного дивана доставали. Приват-купе было устроено довольно игриво: один широкий, как бы двуспальный диван, а другой узенький, холостяцкий. Можно почивать в двуедином блаженстве, а можно и в церковном разводе; чуть выше окна, в небольшом серебряном окладе, возвышалась над дорожным альковом Божья Матерь, но смотрела не строго, даже сожалительно. Наверно, она многое повидала здесь, в дорожном убежище земных, парных грешников. Едва ли тут ездили с детьми, да и вообще с попутчиками; были другие купе, одноместные, и даже четырехместные. Интересно, что подумал кондуктор, с первого взгляда определив их в это единственное в своем роде купе и изгнав увешанного золотыми цепями купчину? Фамилию свою Петр называл еще при покупке билета, фамилию довольно известную, но и только; вполне можно было решить, что большего не позволяет светский этикет. Что фамилия! Тут бывали наверняка такие салонные львы – ого-го!.. Он почувствовал: краснеет, и еще, что Ольга не спит, но деликатно не приглашает к разговору. Он все больше убеждался в ее природной, немного немецкой, сдержанности. «Немного» – это как у всех российских немцев, давно уже перемешавшихся с русскими дворянами, да хоть и с кухарками. Мало ли князей, тайно и явно повенчанных со своими крепостными актрисами!
Мысль об Ольге, тихо, даже мертво лежащей, отвлекала от того, к чему несли железно постукивающие колеса. Но эта же мысль не давала отстраниться и от оставленного позади Середникова. То-то там начались разговоры!
В дорожном саке среди книг он с удивлением, даже мистическим страхом обнаружил объемистый кожаный переплет с воспоминаниями только что отгремевших Шипкинских походов. Лермонтов – хорошо, высокомерные поручения Бисмарка – тоже ничего, но воспоминания рядовых офицеров! Это возвращало к отцу, хоть и не совсем уж рядовому.
Он свечечку подвинул поближе к себе, не сомневаясь, что Ольга с благодарностью воспримет эту деликатность, – хотя, конечно, темнота страшит, но ближний свет ни к чему. А впереди долгая, уже сентябрьская, ночь. Без всяких раздумий он отказался от своей постели, но сиюминутная мысль по крайней мере была очевидной: не за коньяком, так за книгой ночь провести.
Коньяку он в своей жизни раньше не пробовал, потребовал для форсу. Сейчас лихо отхлебнул… ну и дрянь! Чай успел простыть, как и у Ольги, нетронутым.
Еще больше загораживая свет, он Бисмарка поставил перед свечой треуголом, а в руки взял свое русское. Не случайно же отец подарил эту недавно вышедшую книгу, не случайно и она, даже при такой спешке, в руки попала. Сам генерал не снизошел до воспоминаний, но низовым офицерам – чего же?
Генералу и самому было удивительно, что сын пошел на самый что ни есть разночинный – естественный – факультет. Но ведь топал, топал же по общей военной тропе?..
«Версты четыре пришлось идти, глубокою лощиною, по дороге вдоль речки, через которую в одном месте совершили переправу на каруцах, поставленных вместо моста; потом дорога пошла вверх по откосам гор, извиваясь сообразно направлению горного кряжа. Этот участок дороги когда-то, по-видимому, разрабатывался, но доведен был только до Крестца…
От Крестца дорога теряет всякие признаки культуры и обращается в узенькую тропинку, более похожую на желобок; шедшие впереди отряда саперы и «братушки» только с виду очищали дорогу, и снег всячески был по колено; местами снег заменялся ледяной массой. Тогда идти становилось еще тяжелее, потому что по скользкому откосу горы удержать равновесие было невозможно. Несмотря на то что я с одной стороны опирался саблей, а с другой ножнами – все-таки на переходе упал не менее трехсот раз. Разумеется, при таких условиях дороги не обошлось без несчастных случаев; так, например, в нашем эшелоне во время таких падений двое солдат были ранены штыком и один из них, кажется, тут же на дороге и умер. Помимо этой гололедицы немалым препятствием на пути служила и крутизна подъемов. Хотя тропинка и старалась, по-видимому, избегать крутых скатов, но иногда шла вверх или вниз чуть ли не под углом сорок пять градусов. В таких случаях идти было нельзя, и мы обыкновенно гуськом один за другим скатывались на спине и на боку, стараясь только приноровиться, чтобы не слететь куда-нибудь в пропасть. В общем виде картина движения войск представляла собой бесконечную нить людей и лошадей, двигающихся по тропе гуськом один за другим. После этого можно судить, что это было за движение?.. Полк растянулся буквально на пять верст.
Засветло мы прошли не более трех верст от Крестца; тут уже нас застигла ночь, в начале которой светила луна; но затем скоро и она спряталась, и отряд двигался в совершенную темень, рискуя или поломать ноги, или свалиться в пропасть. Между тем мы шли и шли, мечтая о конце этого перехода как о чем-то безнадежном.
Прошли дальше еще версты три; видим огоньки. Приближаемся; оказывается, это костры, разведенные солдатами, отставшими от первого эшелона. Оглянувши рощу, освещенную этими кострами, решили сделать небольшой привал.
По мере сбора полка на бивуак и у нас явились костры; действительно, греться надо было, потому что мороз доходил до двадцати градусов, тут же у всякого явилось желание подкрепить свой пустой желудок; но увы! Оказалось, что во всем полку нет сухарей.
Мой осел, приобретенный в Травне, где-то отстал позади, и я лишился последнего своего утешения в походе – это чаю. Но тут, правда, один солдат вывел меня из беды: у него оказалось в торбе щепотка чаю и кусок сахару. С необыкновенной быстротой добыл он из снегу воды, вскипятил ее в солдатском котелке и приготовил чай. Что это был за чай?.. Вонючий и с сальными поплавками… но с каким удовольствием мы прихлебывали его после такого утомительного перехода!.. Тут не могло быть брезгливости. После этого чая, выпитого с сухарями, предложенными солдатами, мы решили заснуть. Для этого нужно было поудобнее примоститься к костру; но несмотря на то что костер горел прекрасно, мороз давал себя чувствовать и безапелляционно прохватывал через мой дрянной полушубок. Тем не менее, несмотря на все неудобства и на мороз, надвинув башлык на голову, я полуприлег и заснул. Впрочем, это был не сон, а мученье, потому что через каждые четверть часа от холода, проникавшего то в ноги, то в спину, просыпался. Так проведена была ночь…»
Вслед за неведомым ротным капитаном Поликарповым, шедшим в отряде генерала Столыпина, и студиоз Столыпин то засыпал, то просыпался. Но отнюдь не от мороза; нечто беспокоило его гораздо сильнее. Простыня в углу противоположного дивана тоже тащила в пропасть, – наверно, он вскрикнул, очнувшись, потому что какой-то солдатик не дал упасть, словно бы за полу шинельки придержал, одернул:
– Петр?..
Вскинув голову, он смущенно убрал Бисмарка. И не поднимая глаз, чувствовал: Ольга все так же безжизненно лежит на спине, уставясь в качающийся потолок вагона; там шевелились, повторяя колебания свечи, замерзающие, лохматые полушубки…
Вот их он видел, тоже туда взгляд, чтобы не свалиться в покачнувшуюся бездну.
– Вы кричали, Петр.
Слава богу, мерзлые полушубки обратились в блики от свечи. Обычное дело.
– Да, Ольга, – не сразу, но решился все ж ответить.
Трудно это далось. Спящих женщин, кроме матери, он в своей жизни не видывал, а чтоб уж разговаривать в ночи…
– Да, Ольга, – зачем-то опять повторил. – Не спится… или слишком крепко спится. Но вы?.. О чем вы думаете?
– Об отце… славном и добром папа́… Ему труднее, чем нам, будет.
– Да?..
– Не сомневаюсь, что он больше обо мне, чем о Михаиле, думает…
– Да?.. Почему же… Оля?..
– Честность ему не позволяет отринуть меня, а ведь придется… Не утешайте, Петр.
Он бросив «Воспоминания» на стол, сшиб Бисмарка вместе со свечой. Спички долго не находились, шарь не шарь по столу. От испуга ли, от желания ли помочь, и Ольга, скрипнув диваном, то же самое делала. Петр ожегся, наткнувшись на ее пальцы, – хуже, чем у недавно виденного костра, – но на этот раз отдернуться не успел: эти же пальцы и коробок со спичками ему сунули.
– Ко мне улетели, надо же!
– Надо будет что-то делать… Уж поверьте мне: папа́ не отринет вас. В любом… самом худшем случае… Да, Ольга. Да. Отдайте же спички!
– Берите, Петр… но не ломайте мне пальцы!
– Да?..
– Берите же! Мне страшно… и стыдно… Мне стыдно, Петр.
– Вам?.. Вам-то чего стыдиться?!
– Не спрашивайте… Больше ничего не спрашивайте. Зажигайте же свет! Хотя… погодите маленько, Петр, я прикроюсь.
За то время, пока он держал коробок со спичками, можно было сто раз прикрыться, закрыться, наглухо укрыться… но зачем теперь свеча? За окном уже светало. Набычившись за проклятым, опять восставшим Бисмарком, он все-таки примечал белизну постели, чуть позднее – и васильковой сини чепчик… Ах да, ведь и мать в чепчике спит! Это его как-то успокоило и даже подвигнуло на шутку:
– Вот теперь смогу похвастаться перед приятелями, как будил поутру одну… прекрасную…
– Перестаньте, Петр. Не будете вы хвастаться, а будете меня жалеть, как и ваш… как и мой… добрый папа́…
– Оля?.. – что-то хотел сказать он, но так и не сказал до самой остановки поезда.
Жалость, жгучая, стыдливая жалость, пришла позднее, когда он отвез Ольгу к одной из тетушек. Глаза у тетушки, не такой еще и старой, от удивления, возмущения, полнейшего непонимания готовы были выскочить из-под белесых немецких ресниц. В ней немецкая суть чувствовалась больше; тетушка и вообразить не могла, как это ее помолвленная, почти что уже обвенчанная, племянница возвращается после ночи с каким-то нахальным молодым человеком! Верно, Петр был молод, но неужели от смущения нахально улыбался, помогая Ольге в прихожей раздеваться? Она тоже не сразу нашлась, не зная, что делать. Отец с матерью оставались в Одессе, при всей ожидавшейся беде не могла же она ехать на петербургскую квартиру Столыпиных без Натальи Михайловны и… и без него, без НЕГО!
Все-таки выдержки ей было не занимать. Слегка поправив у зеркала волосы и не приглашая сопроводителя даже присесть, не говоря уже об утреннем кофе, она спокойно оповестила:
– Это младший брат Михаила.
Но и после того тетушка не пригласила его пройти дальше, тем более на чашечку кофе. Даже не спросила обыкновенного: как, мол, доехали?
Добропорядочность, ох уж эта немецкая добропорядочность!
Петр понятия не имел о происхождении этой тетушки, – может, она рязанская или владимирская, а то и вовсе из прибалтийского, чухонского племени. Если кого и интересовало это, так разве что Михаила…
Михаила?..
– Ольга Борисовна, я думаю, уже к вечеру вам нанесет визит Наталья Михайловна. Ежели паче чаяния… по болезни… немного задержится, я пришлю нашу горничную. – Он поклонился угловато, некстати чувствуя свой высокий рост, да еще перед махонькой тетушкой… и свое полнейшее неумение изъясняться в таком положении.
– Да, да, Петр Аркадьевич, – ответила церемонно и она. – Не утруждайте понапрасну Наталью Михайловну, довольно будет и горничной… если Михаил не сможет… если задержится в служебной поездке.
Она все-таки договорила до конца.
И он до конца выдержал взгляд, чухонской ли, рязанской ли, но не очень-то разговорчивой тетушки.
Сопроводитель?
Услужитель?
Или?
Да пусть эта тетушка думает все, что заблагорассудится! И хорошо, что не было утреннего кофе. И хорошо, что не было разговоров. Он спешил на петербургскую квартиру… но вначале к брату Александру, по-холостяцки живущему уже отдельно. Да, спешил. Не до разговоров за кофеем. Не до тетушек.
Ему нужны силы, большие силы, чтобы принять все неизбежное…
V
После похорон брата у него была одна-единственная мысль: надо найти князя Шаховского и всадить ему пулю в старую, глупую башку! Хотя князь был не так стар – лишь несколькими годами опередил Михаила, и не так глуп… если предпочел в это скверное время скрыться с глаз долой. В Швейцарию, Англию, Америку… или к черту лысому, в конце концов! Никто о том ничего не знал. Не найдя Шаховского в злачных местах Петербурга, то есть на балах, скачках, на сборищах новомодных масонов, в игорных домах, непременных маскерадах, – Петр приставил трех слуг к подъезду его дома, чтобы они попеременно следили за входом-выходом детально описанного господина. Петр прошедшей зимой и сам встречался с князем Шаховским, мог составить вполне полицейское описание. Напрасно! Слуги, как истые сыщики, всю дождливую осень мокли в соседних подворотнях, так что одного из них пришлось отправить в больницу. Не хватало на совести еще смерти! К счастью, слуга выкарабкался из тяжелейшей горячки, так что дело ограничилось пособием для лечения. Что касается князя, то Петр официально отправил на квартиру запечатанный пакет – с надеждой, что убийца когда-нибудь да объявится.
Дело было ясное, скандальное… и позорное, позорное для рода Столыпиных!
Младший брат ничего не знал, невеста по застенчивости не могла проговориться, но ловелас Шаховской – это не старикан Апухтин. Он буквально преследовал невесту, пока Михаил, готовясь к свадьбе, готовил, собственно, и домашний очаг для будущей хозяйки. Более того, ради салонного хвастовства Шаховской распускал такие слухи, которые меркли даже в горькой доле пушкинской Натали. Что было делать? Стреляться! Только стреляться.
Брат Александр рассказал, что, улучив момент на званом балу, Михаил не просто бросил перчатку – он влепил такую затрещину, что ухажер за чужими невестами отнюдь не по своей воле свалился в лихой мазурке. Сила у всех братьев Столыпиных была отменная. Но вот беда – все братья Столыпины стреляться, увы, не умели. Да, дети генерала чурались оружия…
Но как в этой жизни без него, железного дьявола?
Петр осенью совершенно забросил университет и, случись война, непременно записался бы в пехотный полк вольноопределяющимся. Но богатырь-император, пришедший на смену убитому отцу, был таким убежденным миротворцем, а его дипломаты столь похвально вели заграничные дела, что воевать не приходилось, – довольно было и того, что там-сям бряцали русские штыки. После Балканской войны меряться силами никто не хотел. В вольноопределяющиеся Петру не светило. Оставалось искать охальника.
А пока…
Мать, кое-как вставши с постели после похорон, не оставляла своими заботами Ольгу; та узнала всю страшную правду, когда на могиле жениха уже увяли первые цветы. Наталье Михайловне пришлось поднимать с постели теперь уже Ольгу. А удержать ее от поездок на кладбище было невозможно. Так вместе и разъезжали.
Ничего удивительного, что впервые после ночного поезда Петр встретился с Ольгой у могилы брата.
Мать, все понимавшая, деликатно отошла в сторону, наказав:
– Посидите пока одни. Я поброжу, пожалуй, тут много знакомых, особенно с Балканской войны. Раненые долго не живут…
Да, не хватало на том или ином надгробии официальной депеши: «Смертельно ранен…»
Михаил ведь тоже не в первый день умер – Петр застал его в живых. У брата даже хватило сил пошутить:
– Знаю, младшенький, ты всегда любил Ольгу, видишь, я освобождаю…
Петр закрыл ему рот ладонью, но брат и сквозь стиснутые пальцы договорил:
– Не покидай ее. Она достойна…
Теперь, оставшись наедине, он все больше поражался самообладанию Ольги. Сомнения не было, она мучилась. Но кто бы разгадал тайну ее лица?
Он – разгадал.
Сидя на могильной скамеечке и кроша булку для птичек, небесных вестниц, он совершенно неожиданно признался:
– В последний час Михаил дал мне братское напутствие…
– Я знаю, – остановила его Ольга.
Петр пристально глянул в ее сокрытые глаза:
– Откуда это вам известно, Оля?
– Птички весточки принесли, – сбросила она с ладони очередную щепоть белых, как уже летавшие снежинки, крошек.
Шустрые воробушки, шебутные синички и голуби – как важные светские дамы. Кто из них? Раз так, он предпочел бы синичек. Воришки-воробьи ненадежны, светские дамы слишком лукавы – даже крохи насущные друг у дружки перехватывают.
– Как-нибудь я доскажу братнее пожелание… сегодня не буду, не волнуйтесь зря…
– Зря ли, Петр?
Он поцеловал ее руку, вскинутым взглядом спрашивая позволения у брата. Михаил и с временного портрета смотрел вечным, утвердительным взором.
– Значит, не зря, Оля.
Стоял уже сырой петербургский октябрь, промелькивали снежинки над могилой; Ольга не отнимала платка от носа. Петр поднял меховой воротник ее осеннего, теплого манто и слегка приклонил в соболий мех голову, но как-то нескладно, словно носом за грехи ткнул.
– Рука ваша, Петр, тяжелая, – высунула Ольга посиневший носик.
– Ничего, привыкайте, Оля.
Внимательный, строгий взгляд в ответ. Не много ли берет на себя?
Она перевела разговор на то, что он и сам знал, – из слов матери. С некоторой опаской сказала:
– Пора мне в Одессу, Петр.
В Одессу, значит, домой, в уединение, где никто не знает соломенную невесту…
Теперь он с особым вниманием посмотрел на нее:
– Я тоже думаю: пора. Отдохните.
Можно бы обидеться: ее вроде как сгоняли с петербургского кладбища, да и вообще – из памяти вон…
– Я тоже вскоре приеду к его превосходительству Нейдгардту. Надеюсь, у нас будет время уже не у могилы поговорить?
Напрашиваться в гости без приглашения – не самое лучшее дело. Он спохватился:
– Но ведь не сегодня и не завтра вы поедете? Вы нездоровы, вам следует подлечиться…
– Нет, Петр. Надо ехать. Нельзя же так, сразу…
Все иносказания становились слишком ясны. И мать как почувствовала – уже не очень-то легким, но настойчивым шагом вынырнула из-за могильных, вздыбившихся плит.
– В карету, в карету, милая, – обняла Ольгу за плечи. – Поедемте прямо к нам, чайку попьем?
Ольга упрямо высунула носик из мехов:
– Нет, мама́. Не надо усложнять…
Уже сорок дней прошло после гибели Михаила, убитого 7 сентября, октябрь кончается, сороковины минули, а она все так: мама́, мама́! Но кто теперь для нее Наталья Михайловна?
Вслух об этом не говорили. Только мать с истинной прозорливостью посматривала на младшенького, а Александр, для которого Петр, собственно, был погодок, с некоторой долей зависти хмыкал:
– Иванушкам всегда везет!
Известно, в любой русской сказке младшенький брат – Иванушка, может быть, и дурачок, но впоследствии непременный счастливец.
Ну, сказка так сказка. Петр не оставался в долгу:
– Зато средний братец в конечном-то счете – сам в дураках остается. На чужой каравай рот не разевай.
Грубо. Александр-то не разевал…
Дело было ясное, скандальное… и позорное, позорное для рода Столыпиных!
Младший брат ничего не знал, невеста по застенчивости не могла проговориться, но ловелас Шаховской – это не старикан Апухтин. Он буквально преследовал невесту, пока Михаил, готовясь к свадьбе, готовил, собственно, и домашний очаг для будущей хозяйки. Более того, ради салонного хвастовства Шаховской распускал такие слухи, которые меркли даже в горькой доле пушкинской Натали. Что было делать? Стреляться! Только стреляться.
Брат Александр рассказал, что, улучив момент на званом балу, Михаил не просто бросил перчатку – он влепил такую затрещину, что ухажер за чужими невестами отнюдь не по своей воле свалился в лихой мазурке. Сила у всех братьев Столыпиных была отменная. Но вот беда – все братья Столыпины стреляться, увы, не умели. Да, дети генерала чурались оружия…
Но как в этой жизни без него, железного дьявола?
Петр осенью совершенно забросил университет и, случись война, непременно записался бы в пехотный полк вольноопределяющимся. Но богатырь-император, пришедший на смену убитому отцу, был таким убежденным миротворцем, а его дипломаты столь похвально вели заграничные дела, что воевать не приходилось, – довольно было и того, что там-сям бряцали русские штыки. После Балканской войны меряться силами никто не хотел. В вольноопределяющиеся Петру не светило. Оставалось искать охальника.
А пока…
Мать, кое-как вставши с постели после похорон, не оставляла своими заботами Ольгу; та узнала всю страшную правду, когда на могиле жениха уже увяли первые цветы. Наталье Михайловне пришлось поднимать с постели теперь уже Ольгу. А удержать ее от поездок на кладбище было невозможно. Так вместе и разъезжали.
Ничего удивительного, что впервые после ночного поезда Петр встретился с Ольгой у могилы брата.
Мать, все понимавшая, деликатно отошла в сторону, наказав:
– Посидите пока одни. Я поброжу, пожалуй, тут много знакомых, особенно с Балканской войны. Раненые долго не живут…
Да, не хватало на том или ином надгробии официальной депеши: «Смертельно ранен…»
Михаил ведь тоже не в первый день умер – Петр застал его в живых. У брата даже хватило сил пошутить:
– Знаю, младшенький, ты всегда любил Ольгу, видишь, я освобождаю…
Петр закрыл ему рот ладонью, но брат и сквозь стиснутые пальцы договорил:
– Не покидай ее. Она достойна…
Теперь, оставшись наедине, он все больше поражался самообладанию Ольги. Сомнения не было, она мучилась. Но кто бы разгадал тайну ее лица?
Он – разгадал.
Сидя на могильной скамеечке и кроша булку для птичек, небесных вестниц, он совершенно неожиданно признался:
– В последний час Михаил дал мне братское напутствие…
– Я знаю, – остановила его Ольга.
Петр пристально глянул в ее сокрытые глаза:
– Откуда это вам известно, Оля?
– Птички весточки принесли, – сбросила она с ладони очередную щепоть белых, как уже летавшие снежинки, крошек.
Шустрые воробушки, шебутные синички и голуби – как важные светские дамы. Кто из них? Раз так, он предпочел бы синичек. Воришки-воробьи ненадежны, светские дамы слишком лукавы – даже крохи насущные друг у дружки перехватывают.
– Как-нибудь я доскажу братнее пожелание… сегодня не буду, не волнуйтесь зря…
– Зря ли, Петр?
Он поцеловал ее руку, вскинутым взглядом спрашивая позволения у брата. Михаил и с временного портрета смотрел вечным, утвердительным взором.
– Значит, не зря, Оля.
Стоял уже сырой петербургский октябрь, промелькивали снежинки над могилой; Ольга не отнимала платка от носа. Петр поднял меховой воротник ее осеннего, теплого манто и слегка приклонил в соболий мех голову, но как-то нескладно, словно носом за грехи ткнул.
– Рука ваша, Петр, тяжелая, – высунула Ольга посиневший носик.
– Ничего, привыкайте, Оля.
Внимательный, строгий взгляд в ответ. Не много ли берет на себя?
Она перевела разговор на то, что он и сам знал, – из слов матери. С некоторой опаской сказала:
– Пора мне в Одессу, Петр.
В Одессу, значит, домой, в уединение, где никто не знает соломенную невесту…
Теперь он с особым вниманием посмотрел на нее:
– Я тоже думаю: пора. Отдохните.
Можно бы обидеться: ее вроде как сгоняли с петербургского кладбища, да и вообще – из памяти вон…
– Я тоже вскоре приеду к его превосходительству Нейдгардту. Надеюсь, у нас будет время уже не у могилы поговорить?
Напрашиваться в гости без приглашения – не самое лучшее дело. Он спохватился:
– Но ведь не сегодня и не завтра вы поедете? Вы нездоровы, вам следует подлечиться…
– Нет, Петр. Надо ехать. Нельзя же так, сразу…
Все иносказания становились слишком ясны. И мать как почувствовала – уже не очень-то легким, но настойчивым шагом вынырнула из-за могильных, вздыбившихся плит.
– В карету, в карету, милая, – обняла Ольгу за плечи. – Поедемте прямо к нам, чайку попьем?
Ольга упрямо высунула носик из мехов:
– Нет, мама́. Не надо усложнять…
Уже сорок дней прошло после гибели Михаила, убитого 7 сентября, октябрь кончается, сороковины минули, а она все так: мама́, мама́! Но кто теперь для нее Наталья Михайловна?
Вслух об этом не говорили. Только мать с истинной прозорливостью посматривала на младшенького, а Александр, для которого Петр, собственно, был погодок, с некоторой долей зависти хмыкал:
– Иванушкам всегда везет!
Известно, в любой русской сказке младшенький брат – Иванушка, может быть, и дурачок, но впоследствии непременный счастливец.
Ну, сказка так сказка. Петр не оставался в долгу:
– Зато средний братец в конечном-то счете – сам в дураках остается. На чужой каравай рот не разевай.
Грубо. Александр-то не разевал…
VI
Зима прошла в бесплодных поисках своей законной пули. Вести о князе Шаховском доходили то справа, то слева, но разве угонишься за слухами? Сам-то Шаховской был в лучшем положении – он знал, что братья Столыпины привязаны к Петербургу, в крайнем случае к своим имениям, а кто познает пути беглеца? Да, может, он и не бегал, а терзался угрызениями совести; да, может, просто жил-поживал в каком-нибудь благословенном закутке жизни – мало ли золотой-холостой молодежи обретается в роли титулованных бродяг! Доходили, правда, сплетни, что не настолько и холост князь Шаховской, бегает от жены, которой кругом задолжал. Но это только разжигало злость: значит, совсем уж в пакостное положение попал покойный брат, если за невестой ухлестывал непотребный женатик!
Университет решено было все-таки не бросать. За зиму Петр нагнал, что набралось по осени. Мать привыкала к потере сына, отец подыскивал какую ни есть мирную службишку, а Ольга?.. Петр посчитал возможным написать ей церемонными словами: «Глубокоуважаемая Ольга Дмитриевна! Считая за честь соотнестись, в память о своем брате, с семьей Его Превосходительства, передаю нижайшие поклоны от нашей семьи и потому…»
Почему он так писал – и сам знать не знал. После, уже попроще, писала мать Наталья Михайловна, ответы приходили, все на ее имя, – не могла же Ольга сама держать переписку с братом несостоявшегося жениха. Скука, да и только! Докука, да еще какая! Она не давала представления ни о нынешней жизни Ольги, ни о жизни его самого. Житейские волны поплескали об одесские приморские камни, эхом затухающим отошли к балтийским берегам, за зиму успокоились, вмерзли в невский лед. Да, так казалось. Истинно так. А как же иначе быть могло?
Университет решено было все-таки не бросать. За зиму Петр нагнал, что набралось по осени. Мать привыкала к потере сына, отец подыскивал какую ни есть мирную службишку, а Ольга?.. Петр посчитал возможным написать ей церемонными словами: «Глубокоуважаемая Ольга Дмитриевна! Считая за честь соотнестись, в память о своем брате, с семьей Его Превосходительства, передаю нижайшие поклоны от нашей семьи и потому…»
Почему он так писал – и сам знать не знал. После, уже попроще, писала мать Наталья Михайловна, ответы приходили, все на ее имя, – не могла же Ольга сама держать переписку с братом несостоявшегося жениха. Скука, да и только! Докука, да еще какая! Она не давала представления ни о нынешней жизни Ольги, ни о жизни его самого. Житейские волны поплескали об одесские приморские камни, эхом затухающим отошли к балтийским берегам, за зиму успокоились, вмерзли в невский лед. Да, так казалось. Истинно так. А как же иначе быть могло?