Страница:
Аз воздам!
Захирела после этого Литва; не решалась уже прямо лезть на русский рожон. А спустя небольшое время и сама попала под чужую власть – западной соседки, Польши. Речь Посполитая правила бал на литовских болотах. И хоть считалось, что литовские князья добровольно объединились с королем польским, но какое там добровольство! На войне, уже в составе польского войска, литовцы дрались похлеще разгульных панов; мнили себя равными панам, но опять же – какое равенство! Соломенные крыши над головами воевод, не говоря уже о болотной черни. Бедно жила Литва, растеряв свое могущество и мотаясь между Русью и Польшей. Даже Смутное время, чуть не погубившее Русь, уверенности в себе не могло вернуть. Польша обращалась с Литвой немногим лучше, чем с Белоруссией.
Поэтому так легко, начавшись еще при Петре, русское дворянство, особливо военное, после походов оседало на завоеванных, а большей частью добровольно присоединившихся землях. Под рукой русского царя было уютнее, чем под полой польского кунтуша. Да и сама-то Польша, в силу своей разгульной шляхты, после третьего раздела – между Пруссией, Австрией и Россией – осталась без былых портков. Так, затрапезная мишура да пояса шляхетские. Царство Польское, вошедшее в состав империи, было не лучше затасканной театральной декорации. Литовцы с удовольствием помогали задергивать занавес, коль шляхта зачинала непотребную мазурку на российской сцене. Хоть из прошлых времен немало и польских панов владели даровыми маёнтками, но литовские дворяне, давно уже перемешавшись с немецкой, а в последнее время и с русской кровью, льнули все-таки к выходцам из России. Их тоже немало поселилось по Нямунасу; кто в былых походах возлюбил эту землю, а кто и переженился с белокурыми литвинками.
Или в карты свое Колноберже выиграл у слишком заносчивого ляха…
Если у боевого генерала Столыпина не было ни грана сомнения в правоте своей здешней жизни, то какое же сомнение могло быть у сына?
Петр Аркадьевич Столыпин. Помещик.
Законный здешний абориген. Извольте любить и жаловать!
II
III
Захирела после этого Литва; не решалась уже прямо лезть на русский рожон. А спустя небольшое время и сама попала под чужую власть – западной соседки, Польши. Речь Посполитая правила бал на литовских болотах. И хоть считалось, что литовские князья добровольно объединились с королем польским, но какое там добровольство! На войне, уже в составе польского войска, литовцы дрались похлеще разгульных панов; мнили себя равными панам, но опять же – какое равенство! Соломенные крыши над головами воевод, не говоря уже о болотной черни. Бедно жила Литва, растеряв свое могущество и мотаясь между Русью и Польшей. Даже Смутное время, чуть не погубившее Русь, уверенности в себе не могло вернуть. Польша обращалась с Литвой немногим лучше, чем с Белоруссией.
Поэтому так легко, начавшись еще при Петре, русское дворянство, особливо военное, после походов оседало на завоеванных, а большей частью добровольно присоединившихся землях. Под рукой русского царя было уютнее, чем под полой польского кунтуша. Да и сама-то Польша, в силу своей разгульной шляхты, после третьего раздела – между Пруссией, Австрией и Россией – осталась без былых портков. Так, затрапезная мишура да пояса шляхетские. Царство Польское, вошедшее в состав империи, было не лучше затасканной театральной декорации. Литовцы с удовольствием помогали задергивать занавес, коль шляхта зачинала непотребную мазурку на российской сцене. Хоть из прошлых времен немало и польских панов владели даровыми маёнтками, но литовские дворяне, давно уже перемешавшись с немецкой, а в последнее время и с русской кровью, льнули все-таки к выходцам из России. Их тоже немало поселилось по Нямунасу; кто в былых походах возлюбил эту землю, а кто и переженился с белокурыми литвинками.
Или в карты свое Колноберже выиграл у слишком заносчивого ляха…
Если у боевого генерала Столыпина не было ни грана сомнения в правоте своей здешней жизни, то какое же сомнение могло быть у сына?
Петр Аркадьевич Столыпин. Помещик.
Законный здешний абориген. Извольте любить и жаловать!
II
Странным поначалу казалось: с чего это их так любят и жалуют? Вначале он это приписывал своему незлобливому характеру и тороватой натуре, потом женской душевности помещицы Ольги Борисовны, а потом и лукавое прозрение пришло: мировой судия истинно всех примирил! И литовцев, и поляков, и осевших здесь русичей. Если у московских и петербургских помещиков за спиной оставалась Россия и они не лезли в местные дела, то здешним старожилам было что делить: родословную! Литовцы считали принеманские, лучшие, земли своими по праву древних преданий, поляки – по праву только недавно утерянной силы. До сабель, слава богу, дело не доходило, но кто знает?..
Пока страсти земельные сдерживало право русской силы. В отличие от великорусских губерний, где предводитель дворянства был выборным, здесь он назначался губернатором, а губернатор – самим государем. Попробуй поспорь!
У Петра Аркадьевича не было охоты ни спорить, ни вникать в здешнее право. Как ни странно, это и дало ему авторитет; раньше той же тактики держался отец, но государь повелел быть ему комендантом Московского Кремля, и он хоть и неохотно, но собирался к переезду. Сын – наследник Колноберже! Прекрасное поместье на берегу Нямунаса. Прекрасный молодой сосед. Прекрасная, гостеприимная супруга у соседа, имеющая к тому же в приданом здесь собственное поместье. Право, молодого помещика сам Бог послал. К нему потянулись и литовские, и польские, и русские помещики – все в один голос:
– Хвала нашему генералу! Уезжая от нас – таким сынком наградил…
– Шановный пане, мае розум.
– Шановная пани, бо польска ќоханка!
– Не, пане-добродеи, литвинка – что неманский василек…
– Университеты закончены, пора отцовское хозяйство принимать…
Верно, с окончанием университета, а вместе с ним и хлопот о разрешении на брак – ведь он женился на обрученной, почти что соломенной, братниной невесте, – следовало оставить петербургскую суету и вить свое гнездовье. Достославный, 1884 год воспарил под самые высокие кучевые облака, несмотря на позднюю осень. Ибо всей кучей свалилось в дождливом октябре: и получение диплома кандидата физико-математического факультета, и зачисление скорым приказом в Министерство внутренних дел, и главное – давно ожидаемое разрешение на брак, и уж скорая свадебка.
Свадьба игралась еще в Петербурге, поскольку новоявленный помещик как-никак служил, но именно «никак», лишь числясь в каких-то штатах министерства. Друг и одноклассник по орловской гимназии, ныне уже большой чин в департаменте полиции, Алексей Лопухин в сговоре с отцом затащил его в полицейские, до которых Петру не было никакого дела. Ну, маленько поругался со своим генералом, посерчал на одноклассника и поистине как неуправляемый колобок и от этого ушел, и от того убежал! На следующий же год, не исписав в полицейском министерстве и малой бумаги. Тоже нашли писаря! Делопроизводителя! Который полицейской сабли от трактирной селедки не мог отличить. Как хотите, господа-доброхоты, как хотите! Но служить-то где-то надо? Он покатился дальше, к земле, до которой вдруг почувствовал охоту. Ага, в департамент земледелия. Уж если и писать бумаги, так о хлебе насущном.
Видно, хорошо писал, если сразу стал помощником столоначальника с обещанием вскоре в столоначальники перевести, по мере навыка.
Наверно, такого не бывало – чтоб на столоначальников сваливалось еще и придворное звание: камер-юнкера! Не успевай примерять мундиры!.. Кто-то слева нажимал, кто-то справа. Где-то домашний генерал-адъютант, а где-то и Нейдгардты, перебравшиеся из Одессы в Петербург и быстро из придворья попавшие «ко двору». Да и друзья, вроде всесильного теперь Лопухина, – разве не помогали?
В детстве были и французские, и немецкие, и швейцарские гувернеры – ведь каждое лето отдыхал в Швейцарии, – а разве с возрастом число их уменьшалось? Кто положил на него глаз, тот уж положил. Может, и не случайно Ольге Борисовне… милой и ничего не смыслившей в хозяйстве помещице, в приданое досталось поместье в той же Ковенской губернии? Ой не случайно!.. Все-таки канаты, тащившие его к земле, перетягивали тягу к салонному Петербургу.
Несколько незаметных лет… а когда их при таком любовном счастии было замечать?.. – и он опять от дедушки ушел и от бабушки ушел. То есть покатился дальше… ближе к полюбившемуся Нямунасу и прибрежному Колноберже. В уездные предводители дворянства!
Коль ковенская помещичья братия не могла жить без Столыпиных, так чего же лучше? Все равно, посидев по морозу в департаменте земледелия, он гнал лошадей на привольные берега Немана… Нямунаса, извините, литовские други, за оговорку. Откуда иначе было взяться дочери Марии ровно через год после свадьбы, месяц в месяц, тоже в октябре? Скачки на перекладных должны были закончиться; железная дорога до Ковно еще не доходила. Тряско. Холодно или жарко – все равно несподручно. Следовало подумать и о дальнейшем увеличении семейства. Не останавливаться же на единой-то дочери.
Он то брал отпуск месяца на четыре сразу, то и без отпускных камер-юнкер… и столоначальник, да! – славно бил баклуши на роскошных берегах Нямунаса!
Нямунаса, Нямунаса! Надо было уважать новых земляков. С ними если и вспоминался какой-то «стол», так непременно с шампанским. Погулять здесь любили – и на польский, и на литовский, и на русский лад…
Странно складывалась жизнь. Отец, как-никак генерал-адъютант, генерал свитский, тащил в придворную толпу, одноклассник Алешка Лопухин – в жандармы, университетские профессора, вроде Дмитрия Ивановича Менделеева, с получением кандидатского диплома прочили прекрасную кафедру, а свой домашний профессор… Ольга Борисовна, милая Оленька… видела его предводителем, непременно предводителем здешнего дворянства. Едва ли у нее был осмысленный расчет, хоть немалое собственное имение и находилось в Ковенской губернии, – просто душа ее исстрадавшаяся парила над его душой. Время недосягаемых кучевых облаков кончилось – воспарились плодоносные, низкие, плодородные облака. Материнские…
– Милый Петечка, – гуляя по берегу Немана, счастливо удивлялась она, – за что мне все это привалило?..
– Что – все, глупая?
– Глупая, глупая! А потому и счастливая.
– Да неуж?.. – смеялся довольный муженек.
– Неуж, неуж!.. Не смейся, разбойник. Украл меня, выкрал!..
– Оленька, да у кого же?.. – подхватывал на руки, чтоб она не свалилась под обрыв. – В Неман ли, в Нямунас ли, все равно здесь глубокий.
Она останавливалась в своем счастливом причитании, но находила продолжение:
– У Боженьки, у маменьки… да разве и меня-то саму не обокрал?
– Здрасте! Приехали, как говорится.
– Петенька, истинно так. Я ведь себя и не ощущаю отдельным божеским существом… какая-то частица не только твоей души, но и тела.
– Гм… Какая же часть, смею спросить?
– Опять смеешься, несносный! В Писании же сказано: из ребра Адамова Бог сотворил Еву. Из ребрышка твоего… махонького!..
– У такого-то дылды?..
Любовный спор, как уже бывало, заходил в тупик. Не оставалось ничего другого.
– Обними меня. Я хочу почувствовать, из какого ребрышка вышла…
Литовский Нямунас похмыкивал волной – как замаливающий молодецкие грехи дядька. Перед таким-то племянником! Поди, тот нагрешить еще не успел…
Берег отвечал любовной, поспешной возней…
В самом деле, когда, дядька, когда?
Студенческие артельные походы в какой-нибудь захудалый бордель – не в счет. Там всего лишь курсовая практика. Они ж были на естественном факультете – надо естество проверить? Надо, дядька многогрешный, отстань! да и так ли много погрешил в Белой Руси этот дядька? Не от скупости белорусы грошики-хорошики считают – от своей вековечной бедности. Мосток ли в верховьях около Узды хлипкой, сыромятной уздечкой какой-нибудь перекинуть на время. У Столбцов ли холмовых на деревянных столбцах настоящий мост навести. Лодку ли разгульную где-нибудь около Любчи покачать. У Гродно ли старую, крепостную Городею повеселить… На все оглянется Неман, очень неохотно становясь полунемецким Нямунасом. Когда-то шастали по его берегам чуждые рыцари, наследили. Кое-где и замки оставили, особенно около Ковно. Не всегда же на конях-тяжеловозах под броней тащились; бывало, и побыстрее, на ладьях. С остановками на одиночных хуторах. Как тут темный рыцарский волос не перемешать с местным ленком? Нейдгардты-то белобрысые – откуда явились?
Только что назначенный предводитель дворянства не имел права делить своих подопечных на тех и этих. Да и как их разделишь! Мешая мирным утехам предводителя, табанят веслами к берегу. А в ладье лях Юзеф Обидовский, литвин Ленар Капсукас да бывший штабс-капитан Матвей Воронцов. Все, по их словам, служили у генерала Столыпина, хоть, может, и в глаза его раньше не видывали; все любят его сына, хоть ты в подвале собственном запирайся!
– Э-э, нет, Петр Аркадьевич, мы не можем вояжировать мимо…
– Можливо ли зайздростиць пана-добродея?
– Общий поклон пане Ольге, нашей господыне. Шляпы, господа! Как на Невском!
Господа-соседи, господа-помещики, может, и в Петербурге-то никогда не бывали, да и в Вильно, который все больше вытеснял древний Каунас, названный российскими генералами понятнее: Ковно, – и ваше превосходительство тоже в Вильно едва ли добирались, а туда же: Невский! От здешней фанаберии, замешанной на польско-литовско-русском кваску, не соскучишься. Предводитель шановного дворянства перестал считать свои и Ольгины ребрышки. Она, как истая пани, смеялась:
– Пше прашем на наш бережок!
Раз в окрестностях Ковно, так публика избранная. Не у всех же поместья на берегах Нямунаса; некоторые таких чертей болотных по отдаленным болотам гоняют, что не в насмешку же вопрошают: «А скажи, пан предводитель, чи мы при польской, чи мы при литовской уладе?..»
Речь отменно столичная!
Ничего удивительного, даже в лучшие, грозные времена – во времена Гедиминовичей и Витовтов – Великое княжество Литовское языком-то пользовалось русским, а русский был единым и для Белой Руси, так что разбери-пойми, на каком языке сейчас изъясняется добрый литвин? Перед панной Ольгой, да еще в перекор соседу-поляку, хочется быть о-очень, очень изысканным!
Беда, конечно, если орловский штабс-капитан встревал по-своему:
– А что, господа-выпивохи? Разве нет у нас в шаляве чего такого поесть-попить?
Шалява – не то одесская, не то архангельская шаланда, по-северному шелонь. Крепкая лодка, однако. С хорошим рундуком на корме. С крепчайшими лавками, на которых и прислуге места хватает. Одна такая лодчонка сразу в несколько пар ног топотала. Кто шел целовать ручку у панны Ольги, кто тащил корзину с вином, кто хлопал по плечу предводителя, а кто по должности услужающего ковры на холме травянистом раскидывал. Всяк знал свое место. Здесь не было чиновничьих канцелярий; здесь важнейшие дела вот так, под солнышком, вершились.
– А что, Петр Аркадьевич, будут ли крепость выкупать?
– Ай, верно. Вы все знаете. Уж не скрывайте, шановный пан. Кто, кроме вас, разъяснит нам все это?
– Никто иной не разъяснит, истинно так.
Добрым соседям, которые были ближе к предводителю, по наивности казалось: стоит «разъяснить», как все сразу и наладится.
Крестьянских беспорядков в этом крае было меньше, нежели в какой-нибудь Саратовской или Костромской области. Но сие объяснялось проще простого: страх Божий! Страх перед паном. Еще и сотни лет не прошло, как литовские земли, вместе с польскими же, присоединились к Российской империи. А где, когда и во всей-то Европе с быдла драли шкуру так, как под польской рукой? Все эти так называемые польские конфедераты были отнюдь не против своего господина – господина русского, да что там – против самого царя; и если загоралась местная усадьба, так это было скорее исключением из правила, нежели самим правилом.
Но мог ли предводитель здешнего дворянства столь откровенно говорить?
– Как вы все скоры на вопросы! А кто на них ответит? Что у польского, что у русского крестьянина, да хоть и у литовца, – земли нет и не будет. А ведь добровольно мы не отдадим.
Предводитель был помоложе своих соседей, а вот поди ж ты: именно от него требовали ответа. Выкупные платежи как повисли по всей империи, так никуда и не двигались. Что Юрась, что Гаврила, что Донат какой-нибудь – где он денег возьмет, чтобы расплатиться со своим извечным господином? Освобождение без земли – это еще худшее крепостничество. Но опять же – как об этом говорить вслух?..
Сам он часть своих земель сдал в аренду, часть обрабатывали вольные наемники, но отдача была невелика; драть проценты совесть не позволяла, а чужими руками много не сделаешь.
Оставят ли хоть в этот день без вопросов? Под вино, может, и забудут…
Англия нет! И вино помещичьей мысли не мешало.
– Как можно свое раздавать?
– Неяк нельга. На гэтым земля трымается…
– …мается, так я скажу. И ваша, и наша, всякая. Если без хозяина дом сирота, так земля – полная сиротинушка. Вот у тебя, Ленар, – ведь треть запашки не обработана.
– Так, так, мой добрый сосед.
– Так – да не так. Худо! Вон сколько голоты вокруг! Дайте ей возможность поработать.
– Не идут, Петр Аркадьевич.
– А почему ко мне идут?
Тут и не совсем добрый смешок в ответ:
– Аренда низкая. Цены сбиваете. И нам, и себе же в ущерб.
– Да, господа хорошие: я придерживаюсь аренды… пока ничего лучшего не придумаем. Как я могу повышать проценты? Большего мужик не потянет.
– Да нам-то что? Быдло пускай знает свое место. Свинопас – вынь да подай наше!
– Пан Юзеф прав: чужого не трэба. Земля литовска, а маёнтки польски. Еще и крепостные платежи не все выплачены. Гроши – они счет любят.
Вот так всегда: собрались вроде бы на бережку посидеть, а дело опять сходкой оборачивается. Ну, удвой арендную плату, так что выйдет? А ни шиша не выйдет! Половина твоей же земли и останется необработанной. Здесь не саратовские или там орловские черноземы. Не раз на году Петр Столыпин туда наезжал. Кормят-то его те, родовые, земли. Там он может немножко и процент поднять. Куда поднимать здесь, куда-а?..
Скот только и выручает. Мясо да масло с удовольствием уйдет на еще более нищие мазовецкие земли, да хоть и дальше, в Европу.
Конечно, засыпая вопросами, на которые все равно не было ответа, господа-соседи не без зависти говорили. Хорошо, мол, говорить о низкой арендной плате, когда у вас, пан предводитель, здесь, в Ковенской губернии, два плодородных имения да по России в разных местах еще пораскидано. А нам, чертям болотным, с каких харчей жить? Опять же сына женить. Крышу гонтовую неплохо бы черепицей покрыть. А то стыд и срам. Жене какую-никакую обнову к Рождеству – католическому ли, православному ли – надо сгоношить? Да и к соседке, хоть и занищавшей, но все же пани, не с пустыми же руками идти. Вот то-то, пан предводитель. Мы тебя выбирали, ты и ответ держи.
Пока страсти земельные сдерживало право русской силы. В отличие от великорусских губерний, где предводитель дворянства был выборным, здесь он назначался губернатором, а губернатор – самим государем. Попробуй поспорь!
У Петра Аркадьевича не было охоты ни спорить, ни вникать в здешнее право. Как ни странно, это и дало ему авторитет; раньше той же тактики держался отец, но государь повелел быть ему комендантом Московского Кремля, и он хоть и неохотно, но собирался к переезду. Сын – наследник Колноберже! Прекрасное поместье на берегу Нямунаса. Прекрасный молодой сосед. Прекрасная, гостеприимная супруга у соседа, имеющая к тому же в приданом здесь собственное поместье. Право, молодого помещика сам Бог послал. К нему потянулись и литовские, и польские, и русские помещики – все в один голос:
– Хвала нашему генералу! Уезжая от нас – таким сынком наградил…
– Шановный пане, мае розум.
– Шановная пани, бо польска ќоханка!
– Не, пане-добродеи, литвинка – что неманский василек…
– Университеты закончены, пора отцовское хозяйство принимать…
Верно, с окончанием университета, а вместе с ним и хлопот о разрешении на брак – ведь он женился на обрученной, почти что соломенной, братниной невесте, – следовало оставить петербургскую суету и вить свое гнездовье. Достославный, 1884 год воспарил под самые высокие кучевые облака, несмотря на позднюю осень. Ибо всей кучей свалилось в дождливом октябре: и получение диплома кандидата физико-математического факультета, и зачисление скорым приказом в Министерство внутренних дел, и главное – давно ожидаемое разрешение на брак, и уж скорая свадебка.
Свадьба игралась еще в Петербурге, поскольку новоявленный помещик как-никак служил, но именно «никак», лишь числясь в каких-то штатах министерства. Друг и одноклассник по орловской гимназии, ныне уже большой чин в департаменте полиции, Алексей Лопухин в сговоре с отцом затащил его в полицейские, до которых Петру не было никакого дела. Ну, маленько поругался со своим генералом, посерчал на одноклассника и поистине как неуправляемый колобок и от этого ушел, и от того убежал! На следующий же год, не исписав в полицейском министерстве и малой бумаги. Тоже нашли писаря! Делопроизводителя! Который полицейской сабли от трактирной селедки не мог отличить. Как хотите, господа-доброхоты, как хотите! Но служить-то где-то надо? Он покатился дальше, к земле, до которой вдруг почувствовал охоту. Ага, в департамент земледелия. Уж если и писать бумаги, так о хлебе насущном.
Видно, хорошо писал, если сразу стал помощником столоначальника с обещанием вскоре в столоначальники перевести, по мере навыка.
Наверно, такого не бывало – чтоб на столоначальников сваливалось еще и придворное звание: камер-юнкера! Не успевай примерять мундиры!.. Кто-то слева нажимал, кто-то справа. Где-то домашний генерал-адъютант, а где-то и Нейдгардты, перебравшиеся из Одессы в Петербург и быстро из придворья попавшие «ко двору». Да и друзья, вроде всесильного теперь Лопухина, – разве не помогали?
В детстве были и французские, и немецкие, и швейцарские гувернеры – ведь каждое лето отдыхал в Швейцарии, – а разве с возрастом число их уменьшалось? Кто положил на него глаз, тот уж положил. Может, и не случайно Ольге Борисовне… милой и ничего не смыслившей в хозяйстве помещице, в приданое досталось поместье в той же Ковенской губернии? Ой не случайно!.. Все-таки канаты, тащившие его к земле, перетягивали тягу к салонному Петербургу.
Несколько незаметных лет… а когда их при таком любовном счастии было замечать?.. – и он опять от дедушки ушел и от бабушки ушел. То есть покатился дальше… ближе к полюбившемуся Нямунасу и прибрежному Колноберже. В уездные предводители дворянства!
Коль ковенская помещичья братия не могла жить без Столыпиных, так чего же лучше? Все равно, посидев по морозу в департаменте земледелия, он гнал лошадей на привольные берега Немана… Нямунаса, извините, литовские други, за оговорку. Откуда иначе было взяться дочери Марии ровно через год после свадьбы, месяц в месяц, тоже в октябре? Скачки на перекладных должны были закончиться; железная дорога до Ковно еще не доходила. Тряско. Холодно или жарко – все равно несподручно. Следовало подумать и о дальнейшем увеличении семейства. Не останавливаться же на единой-то дочери.
Он то брал отпуск месяца на четыре сразу, то и без отпускных камер-юнкер… и столоначальник, да! – славно бил баклуши на роскошных берегах Нямунаса!
Нямунаса, Нямунаса! Надо было уважать новых земляков. С ними если и вспоминался какой-то «стол», так непременно с шампанским. Погулять здесь любили – и на польский, и на литовский, и на русский лад…
Странно складывалась жизнь. Отец, как-никак генерал-адъютант, генерал свитский, тащил в придворную толпу, одноклассник Алешка Лопухин – в жандармы, университетские профессора, вроде Дмитрия Ивановича Менделеева, с получением кандидатского диплома прочили прекрасную кафедру, а свой домашний профессор… Ольга Борисовна, милая Оленька… видела его предводителем, непременно предводителем здешнего дворянства. Едва ли у нее был осмысленный расчет, хоть немалое собственное имение и находилось в Ковенской губернии, – просто душа ее исстрадавшаяся парила над его душой. Время недосягаемых кучевых облаков кончилось – воспарились плодоносные, низкие, плодородные облака. Материнские…
– Милый Петечка, – гуляя по берегу Немана, счастливо удивлялась она, – за что мне все это привалило?..
– Что – все, глупая?
– Глупая, глупая! А потому и счастливая.
– Да неуж?.. – смеялся довольный муженек.
– Неуж, неуж!.. Не смейся, разбойник. Украл меня, выкрал!..
– Оленька, да у кого же?.. – подхватывал на руки, чтоб она не свалилась под обрыв. – В Неман ли, в Нямунас ли, все равно здесь глубокий.
Она останавливалась в своем счастливом причитании, но находила продолжение:
– У Боженьки, у маменьки… да разве и меня-то саму не обокрал?
– Здрасте! Приехали, как говорится.
– Петенька, истинно так. Я ведь себя и не ощущаю отдельным божеским существом… какая-то частица не только твоей души, но и тела.
– Гм… Какая же часть, смею спросить?
– Опять смеешься, несносный! В Писании же сказано: из ребра Адамова Бог сотворил Еву. Из ребрышка твоего… махонького!..
– У такого-то дылды?..
Любовный спор, как уже бывало, заходил в тупик. Не оставалось ничего другого.
– Обними меня. Я хочу почувствовать, из какого ребрышка вышла…
Литовский Нямунас похмыкивал волной – как замаливающий молодецкие грехи дядька. Перед таким-то племянником! Поди, тот нагрешить еще не успел…
Берег отвечал любовной, поспешной возней…
В самом деле, когда, дядька, когда?
Студенческие артельные походы в какой-нибудь захудалый бордель – не в счет. Там всего лишь курсовая практика. Они ж были на естественном факультете – надо естество проверить? Надо, дядька многогрешный, отстань! да и так ли много погрешил в Белой Руси этот дядька? Не от скупости белорусы грошики-хорошики считают – от своей вековечной бедности. Мосток ли в верховьях около Узды хлипкой, сыромятной уздечкой какой-нибудь перекинуть на время. У Столбцов ли холмовых на деревянных столбцах настоящий мост навести. Лодку ли разгульную где-нибудь около Любчи покачать. У Гродно ли старую, крепостную Городею повеселить… На все оглянется Неман, очень неохотно становясь полунемецким Нямунасом. Когда-то шастали по его берегам чуждые рыцари, наследили. Кое-где и замки оставили, особенно около Ковно. Не всегда же на конях-тяжеловозах под броней тащились; бывало, и побыстрее, на ладьях. С остановками на одиночных хуторах. Как тут темный рыцарский волос не перемешать с местным ленком? Нейдгардты-то белобрысые – откуда явились?
Только что назначенный предводитель дворянства не имел права делить своих подопечных на тех и этих. Да и как их разделишь! Мешая мирным утехам предводителя, табанят веслами к берегу. А в ладье лях Юзеф Обидовский, литвин Ленар Капсукас да бывший штабс-капитан Матвей Воронцов. Все, по их словам, служили у генерала Столыпина, хоть, может, и в глаза его раньше не видывали; все любят его сына, хоть ты в подвале собственном запирайся!
– Э-э, нет, Петр Аркадьевич, мы не можем вояжировать мимо…
– Можливо ли зайздростиць пана-добродея?
– Общий поклон пане Ольге, нашей господыне. Шляпы, господа! Как на Невском!
Господа-соседи, господа-помещики, может, и в Петербурге-то никогда не бывали, да и в Вильно, который все больше вытеснял древний Каунас, названный российскими генералами понятнее: Ковно, – и ваше превосходительство тоже в Вильно едва ли добирались, а туда же: Невский! От здешней фанаберии, замешанной на польско-литовско-русском кваску, не соскучишься. Предводитель шановного дворянства перестал считать свои и Ольгины ребрышки. Она, как истая пани, смеялась:
– Пше прашем на наш бережок!
Раз в окрестностях Ковно, так публика избранная. Не у всех же поместья на берегах Нямунаса; некоторые таких чертей болотных по отдаленным болотам гоняют, что не в насмешку же вопрошают: «А скажи, пан предводитель, чи мы при польской, чи мы при литовской уладе?..»
Речь отменно столичная!
Ничего удивительного, даже в лучшие, грозные времена – во времена Гедиминовичей и Витовтов – Великое княжество Литовское языком-то пользовалось русским, а русский был единым и для Белой Руси, так что разбери-пойми, на каком языке сейчас изъясняется добрый литвин? Перед панной Ольгой, да еще в перекор соседу-поляку, хочется быть о-очень, очень изысканным!
Беда, конечно, если орловский штабс-капитан встревал по-своему:
– А что, господа-выпивохи? Разве нет у нас в шаляве чего такого поесть-попить?
Шалява – не то одесская, не то архангельская шаланда, по-северному шелонь. Крепкая лодка, однако. С хорошим рундуком на корме. С крепчайшими лавками, на которых и прислуге места хватает. Одна такая лодчонка сразу в несколько пар ног топотала. Кто шел целовать ручку у панны Ольги, кто тащил корзину с вином, кто хлопал по плечу предводителя, а кто по должности услужающего ковры на холме травянистом раскидывал. Всяк знал свое место. Здесь не было чиновничьих канцелярий; здесь важнейшие дела вот так, под солнышком, вершились.
– А что, Петр Аркадьевич, будут ли крепость выкупать?
– Ай, верно. Вы все знаете. Уж не скрывайте, шановный пан. Кто, кроме вас, разъяснит нам все это?
– Никто иной не разъяснит, истинно так.
Добрым соседям, которые были ближе к предводителю, по наивности казалось: стоит «разъяснить», как все сразу и наладится.
Крестьянских беспорядков в этом крае было меньше, нежели в какой-нибудь Саратовской или Костромской области. Но сие объяснялось проще простого: страх Божий! Страх перед паном. Еще и сотни лет не прошло, как литовские земли, вместе с польскими же, присоединились к Российской империи. А где, когда и во всей-то Европе с быдла драли шкуру так, как под польской рукой? Все эти так называемые польские конфедераты были отнюдь не против своего господина – господина русского, да что там – против самого царя; и если загоралась местная усадьба, так это было скорее исключением из правила, нежели самим правилом.
Но мог ли предводитель здешнего дворянства столь откровенно говорить?
– Как вы все скоры на вопросы! А кто на них ответит? Что у польского, что у русского крестьянина, да хоть и у литовца, – земли нет и не будет. А ведь добровольно мы не отдадим.
Предводитель был помоложе своих соседей, а вот поди ж ты: именно от него требовали ответа. Выкупные платежи как повисли по всей империи, так никуда и не двигались. Что Юрась, что Гаврила, что Донат какой-нибудь – где он денег возьмет, чтобы расплатиться со своим извечным господином? Освобождение без земли – это еще худшее крепостничество. Но опять же – как об этом говорить вслух?..
Сам он часть своих земель сдал в аренду, часть обрабатывали вольные наемники, но отдача была невелика; драть проценты совесть не позволяла, а чужими руками много не сделаешь.
Оставят ли хоть в этот день без вопросов? Под вино, может, и забудут…
Англия нет! И вино помещичьей мысли не мешало.
– Как можно свое раздавать?
– Неяк нельга. На гэтым земля трымается…
– …мается, так я скажу. И ваша, и наша, всякая. Если без хозяина дом сирота, так земля – полная сиротинушка. Вот у тебя, Ленар, – ведь треть запашки не обработана.
– Так, так, мой добрый сосед.
– Так – да не так. Худо! Вон сколько голоты вокруг! Дайте ей возможность поработать.
– Не идут, Петр Аркадьевич.
– А почему ко мне идут?
Тут и не совсем добрый смешок в ответ:
– Аренда низкая. Цены сбиваете. И нам, и себе же в ущерб.
– Да, господа хорошие: я придерживаюсь аренды… пока ничего лучшего не придумаем. Как я могу повышать проценты? Большего мужик не потянет.
– Да нам-то что? Быдло пускай знает свое место. Свинопас – вынь да подай наше!
– Пан Юзеф прав: чужого не трэба. Земля литовска, а маёнтки польски. Еще и крепостные платежи не все выплачены. Гроши – они счет любят.
Вот так всегда: собрались вроде бы на бережку посидеть, а дело опять сходкой оборачивается. Ну, удвой арендную плату, так что выйдет? А ни шиша не выйдет! Половина твоей же земли и останется необработанной. Здесь не саратовские или там орловские черноземы. Не раз на году Петр Столыпин туда наезжал. Кормят-то его те, родовые, земли. Там он может немножко и процент поднять. Куда поднимать здесь, куда-а?..
Скот только и выручает. Мясо да масло с удовольствием уйдет на еще более нищие мазовецкие земли, да хоть и дальше, в Европу.
Конечно, засыпая вопросами, на которые все равно не было ответа, господа-соседи не без зависти говорили. Хорошо, мол, говорить о низкой арендной плате, когда у вас, пан предводитель, здесь, в Ковенской губернии, два плодородных имения да по России в разных местах еще пораскидано. А нам, чертям болотным, с каких харчей жить? Опять же сына женить. Крышу гонтовую неплохо бы черепицей покрыть. А то стыд и срам. Жене какую-никакую обнову к Рождеству – католическому ли, православному ли – надо сгоношить? Да и к соседке, хоть и занищавшей, но все же пани, не с пустыми же руками идти. Вот то-то, пан предводитель. Мы тебя выбирали, ты и ответ держи.
III
Петр не мог надивиться на свою пани Ольгу: откуда что взялось? Она словно родилась на этой польско-литовской земле. Когда надоедало спорить с упрямым муженьком, тот же Ленар этаким литовским ловеласом подбегал к ручке:
– Пани Ольга, остановите предводителя своего!..
– …вашего, господин Ленар, – смеялась она беззаботно, ручку не отнимая.
В перебой ему Юзеф шляхетским шажком:
– А что? Так и нам потанцевать не возбраняется. Мы еще хоть куда!..
– …туда, туда, пан Юзеф! Мазурка за мной.
Могло показаться, что при муженьке идет неприличное ухаживание. Тем более что все переместились уже на ковер, к бокалам и жареному поросенку, до которого и Юзеф, и Ленар были большие охотники. Тосты все с тем же подвохом:
– За нашу ясновельможную пани!
– За нашего петербургского благодетеля!
Оно бы ничего, оно бы и неплохо, но все равно противопоставление: местного дворянина – дворянину приезжему. Даже не очень-то зоркий штабс-капитан приметил:
– Сдается мне, нас так ничто и не объединило?..
Надо ответить капитану, а заодно и не очень-то ясновельможным панам:
– За наш общий народный дом, господа! Пора его под крышу подводить. Вот тут уж главное слово пани Олюшки.
– Пора! Где ж я буду мазурку танцевать?..
Примолкшие за поросенком гостейки начали чесать затылки. Танцевать-то куда бы ни шло, да ведь речь о деньгах шла… Поначалу, когда молодой петербургский помещик, после отъезда в Москву отца, занял весь большой и уютный дом, начались новоселья и непременные балы. Местные пани тщились затмить большой петербургский свет, о котором имели самое смутное представление. Думалось единое: побольше открыть сытую грудь да погуще вздеть на нее семейные бриллианты. Но пани Ольга являлась хоть и в столичных платьях, а бриллиантами особо не бряцала. Тогда ее на топот начали брать – особенно в мазурке-то! Иногда казалось: из недалекой Беловежской пущи стадо бодливых зубров и зубрих через рухнувшие границы принеслось; роскошный буковый паркет был все-таки послабее дубового, слишком откровенно покрякивал. Управитель Колноберже, разорившийся шляхтич и танцор отменный, перед хозяином посетовал:
– Полы не выдержат такого еженедельного топота. Я с каменщиками спускался в подвалы, там трещины поперечные пошли. Хотя дом, шановный Петр Аркадьевич, и не стар. При моем отце строился. С чего ему оседать?
– Может, неманские воды подходят?
– Не, Петр Аркадьевич. Прежний хозяин был не охоч до балов, все больше за карточным столом просиживал, должной крепости половым балкам не дал. Скоро ремонтировать…
– …или строить давно задуманный Народный дом, – подоспела в гостиную Ольга.
Он отослал тогда управителя, а сам уселся с советчицей на диван – и молча задумался…
Легко говорить: народный дом! Мазурка! Но все это далеко не просто… Народный дом был задуман как нечто среднее между дворянским клубом, местным театром и читальней для всех сословий. К слову говорилось, чтоб не отпугивать панов-соседей. Они не прочь покичиться своим клубом или библиотекой, но не очень-то жалуют разговоры о «всех сословиях». Тем более о крестьянстве. А предводитель чувствовал: одному ему не осилить; придется вытягивать денежки с господ-помещиков. Отсюда с веселым притопом и говорилось о мазурке или там котильоне. Женушкам ведь тоже надо покрасоваться в своих бриллиантах. Пожалуй, они-то и поднажмут на муженьков. Ольга в разговорах превращала народный дом в «дамский дом». Ни в Ковенской, ни в Вильнюсской, ни в Гродненской – нигде в соседних губерниях ничего подобного не было. Отец мысль подал, в очередной раз побывав в Ясной Поляне; с хозяином Львом Николаевичем они были на «ты» еще с Крымской войны – молодые и наивные тогда поручики. Теперь, встречаясь друг с другом, могли только вздыхать. У каждого была семья и своя Софья Алексеевна – хранительница семейного очага. Что уж говорить о скупейших женушках нынешних соседей, у которых в домах текли крыши, дочки не имели на приданое, а сыновья, по примеру отцов, и последнее в карты просиживали. Нет, начинать надо было не с народного дома…
С чего же?
Что грошики-хорошики дает. Истинно так.
Вот так и вышло: молодой, да ранний, предводитель ковенского дворянства подбросил местным полусонным сомам наживку: кооперацию. Опять же ни словом не оговорившись, что в нее войдут и крестьяне.
Чудную силу имеют незнакомые слова! Назови по-русски: складчина, назови по-белорусски: толока, да хоть и по-польски: маёнтность, союз маёнтко-хозяева, – ни черта бы не вышло! Ученое же слово польстило панам; вроде как в перекор саратовским или тульским дворянчикам. Да если еще объяснить: не гонять же лошадей в польскую Мазовщину или в немецкую Пруссию с каждым-то фунтом масла да мяса? С единых складов да единым обозом гораздо выгоднее. А выгоду здесь ценить умели. После нескольких удачных выходов за пределы своего уезда, да и своей губернии, соседи уже глубокомысленно повторяли:
– Да-а, кооперация…
– Все мясное и молочное даром пропадало… Разве наше брюхо все может вместить?
– Можливо, и вместит, паны-добродеи, да кунтуш куплять трэба? Кобете своей – шифон-газон?..
Что хорошо – расходы невелики. Наколи по ледоходу неманского льду, набей им полные ледники-подвалы – целое лето торговать будешь. На живые-то гроши!
Конечно, не сам же пан потащится с обозом и не штабс-капитан – слава богу, немало тут было разорившихся шляхтичей. Туда им и дорога. Дальняя! Денежная!
Сунулись было на новое дело местные евреи-перекупщики. Да им вовремя черту оседлости указали: куда вам, с вашими-то носами, соваться? Ведь и в другую сторону, к Петербургу да прочим голодным городишкам, ходкие дорожки проторили. Вскоре молодые да смышленые крестьянские сынки подключились. У них-то черты оседлости не было. А воровать еще не научились. Будут стараться? Будут. Смотрите, шановные панове, у них даже лучше получается, чем у голоштанных шляхтичей! На выгоду, на выгоду ковенский предводитель нажимал. Кто устоит против этого?
Еще, еще наживу.
Он вроде бы в крестьянские дела не вникал, помещикам-соседям наживку бросал. Многие ли из них могут содержать круглый год весь сельскохозяйственный инвентарь? Дорогой немецкий плуг не больше месяца в году пашет; сеялка-веялка и того меньше. Сам Бог велел – в складчину к более богатым соседям идти. Фанаберия фанаберией, а ведь в несколько раз дешевле. Да и не ржавеет под открытым небом дорогое заграничное железо. Так родилась мысль о постройке общего склада сельскохозяйственных орудий. Что плуги? Уже паровые молотилки в моду пошли, а цена, цена им!.. Только двое-трое из всего уезда и могли позволить себе такую роскошь. Не нужна и целая орда батраков; молотильня выпотрошит все зернышко за считаную неделю. А дальше куда ее?..
Вроде бы очевидная выгода – складываться на общую молотильню, но грошики?
Не женское, не барское это дело – молотьбой красоваться. Но Ольга-то, Ольга, – сама предводительница! Без мужа, вроде бы тайком, на чаек в молотильный сарай подруг приглашает. Само собой, стол в сторонке, чтобы пыль не донимала, под белой скатертью, и сервировка отменная… и возгласы дам отменно экзальтированные:
– Матка Боска! Пять человек делают то, что и три десятка хлопов у моего муженька не справляют!
– Дорогая Катрина, у моего лайдака до сих пор в риге рожь гниет, все разбросано, а наймиты разбежались. Скуповато платит мой пьянчужка…
– Ах, Данута, наше ли это дело – рожь молотить?.. Лучше уж своего бездельника подушкой домолачивать!..
– Пани Ольга, остановите предводителя своего!..
– …вашего, господин Ленар, – смеялась она беззаботно, ручку не отнимая.
В перебой ему Юзеф шляхетским шажком:
– А что? Так и нам потанцевать не возбраняется. Мы еще хоть куда!..
– …туда, туда, пан Юзеф! Мазурка за мной.
Могло показаться, что при муженьке идет неприличное ухаживание. Тем более что все переместились уже на ковер, к бокалам и жареному поросенку, до которого и Юзеф, и Ленар были большие охотники. Тосты все с тем же подвохом:
– За нашу ясновельможную пани!
– За нашего петербургского благодетеля!
Оно бы ничего, оно бы и неплохо, но все равно противопоставление: местного дворянина – дворянину приезжему. Даже не очень-то зоркий штабс-капитан приметил:
– Сдается мне, нас так ничто и не объединило?..
Надо ответить капитану, а заодно и не очень-то ясновельможным панам:
– За наш общий народный дом, господа! Пора его под крышу подводить. Вот тут уж главное слово пани Олюшки.
– Пора! Где ж я буду мазурку танцевать?..
Примолкшие за поросенком гостейки начали чесать затылки. Танцевать-то куда бы ни шло, да ведь речь о деньгах шла… Поначалу, когда молодой петербургский помещик, после отъезда в Москву отца, занял весь большой и уютный дом, начались новоселья и непременные балы. Местные пани тщились затмить большой петербургский свет, о котором имели самое смутное представление. Думалось единое: побольше открыть сытую грудь да погуще вздеть на нее семейные бриллианты. Но пани Ольга являлась хоть и в столичных платьях, а бриллиантами особо не бряцала. Тогда ее на топот начали брать – особенно в мазурке-то! Иногда казалось: из недалекой Беловежской пущи стадо бодливых зубров и зубрих через рухнувшие границы принеслось; роскошный буковый паркет был все-таки послабее дубового, слишком откровенно покрякивал. Управитель Колноберже, разорившийся шляхтич и танцор отменный, перед хозяином посетовал:
– Полы не выдержат такого еженедельного топота. Я с каменщиками спускался в подвалы, там трещины поперечные пошли. Хотя дом, шановный Петр Аркадьевич, и не стар. При моем отце строился. С чего ему оседать?
– Может, неманские воды подходят?
– Не, Петр Аркадьевич. Прежний хозяин был не охоч до балов, все больше за карточным столом просиживал, должной крепости половым балкам не дал. Скоро ремонтировать…
– …или строить давно задуманный Народный дом, – подоспела в гостиную Ольга.
Он отослал тогда управителя, а сам уселся с советчицей на диван – и молча задумался…
Легко говорить: народный дом! Мазурка! Но все это далеко не просто… Народный дом был задуман как нечто среднее между дворянским клубом, местным театром и читальней для всех сословий. К слову говорилось, чтоб не отпугивать панов-соседей. Они не прочь покичиться своим клубом или библиотекой, но не очень-то жалуют разговоры о «всех сословиях». Тем более о крестьянстве. А предводитель чувствовал: одному ему не осилить; придется вытягивать денежки с господ-помещиков. Отсюда с веселым притопом и говорилось о мазурке или там котильоне. Женушкам ведь тоже надо покрасоваться в своих бриллиантах. Пожалуй, они-то и поднажмут на муженьков. Ольга в разговорах превращала народный дом в «дамский дом». Ни в Ковенской, ни в Вильнюсской, ни в Гродненской – нигде в соседних губерниях ничего подобного не было. Отец мысль подал, в очередной раз побывав в Ясной Поляне; с хозяином Львом Николаевичем они были на «ты» еще с Крымской войны – молодые и наивные тогда поручики. Теперь, встречаясь друг с другом, могли только вздыхать. У каждого была семья и своя Софья Алексеевна – хранительница семейного очага. Что уж говорить о скупейших женушках нынешних соседей, у которых в домах текли крыши, дочки не имели на приданое, а сыновья, по примеру отцов, и последнее в карты просиживали. Нет, начинать надо было не с народного дома…
С чего же?
Что грошики-хорошики дает. Истинно так.
Вот так и вышло: молодой, да ранний, предводитель ковенского дворянства подбросил местным полусонным сомам наживку: кооперацию. Опять же ни словом не оговорившись, что в нее войдут и крестьяне.
Чудную силу имеют незнакомые слова! Назови по-русски: складчина, назови по-белорусски: толока, да хоть и по-польски: маёнтность, союз маёнтко-хозяева, – ни черта бы не вышло! Ученое же слово польстило панам; вроде как в перекор саратовским или тульским дворянчикам. Да если еще объяснить: не гонять же лошадей в польскую Мазовщину или в немецкую Пруссию с каждым-то фунтом масла да мяса? С единых складов да единым обозом гораздо выгоднее. А выгоду здесь ценить умели. После нескольких удачных выходов за пределы своего уезда, да и своей губернии, соседи уже глубокомысленно повторяли:
– Да-а, кооперация…
– Все мясное и молочное даром пропадало… Разве наше брюхо все может вместить?
– Можливо, и вместит, паны-добродеи, да кунтуш куплять трэба? Кобете своей – шифон-газон?..
Что хорошо – расходы невелики. Наколи по ледоходу неманского льду, набей им полные ледники-подвалы – целое лето торговать будешь. На живые-то гроши!
Конечно, не сам же пан потащится с обозом и не штабс-капитан – слава богу, немало тут было разорившихся шляхтичей. Туда им и дорога. Дальняя! Денежная!
Сунулись было на новое дело местные евреи-перекупщики. Да им вовремя черту оседлости указали: куда вам, с вашими-то носами, соваться? Ведь и в другую сторону, к Петербургу да прочим голодным городишкам, ходкие дорожки проторили. Вскоре молодые да смышленые крестьянские сынки подключились. У них-то черты оседлости не было. А воровать еще не научились. Будут стараться? Будут. Смотрите, шановные панове, у них даже лучше получается, чем у голоштанных шляхтичей! На выгоду, на выгоду ковенский предводитель нажимал. Кто устоит против этого?
Еще, еще наживу.
Он вроде бы в крестьянские дела не вникал, помещикам-соседям наживку бросал. Многие ли из них могут содержать круглый год весь сельскохозяйственный инвентарь? Дорогой немецкий плуг не больше месяца в году пашет; сеялка-веялка и того меньше. Сам Бог велел – в складчину к более богатым соседям идти. Фанаберия фанаберией, а ведь в несколько раз дешевле. Да и не ржавеет под открытым небом дорогое заграничное железо. Так родилась мысль о постройке общего склада сельскохозяйственных орудий. Что плуги? Уже паровые молотилки в моду пошли, а цена, цена им!.. Только двое-трое из всего уезда и могли позволить себе такую роскошь. Не нужна и целая орда батраков; молотильня выпотрошит все зернышко за считаную неделю. А дальше куда ее?..
Вроде бы очевидная выгода – складываться на общую молотильню, но грошики?
Не женское, не барское это дело – молотьбой красоваться. Но Ольга-то, Ольга, – сама предводительница! Без мужа, вроде бы тайком, на чаек в молотильный сарай подруг приглашает. Само собой, стол в сторонке, чтобы пыль не донимала, под белой скатертью, и сервировка отменная… и возгласы дам отменно экзальтированные:
– Матка Боска! Пять человек делают то, что и три десятка хлопов у моего муженька не справляют!
– Дорогая Катрина, у моего лайдака до сих пор в риге рожь гниет, все разбросано, а наймиты разбежались. Скуповато платит мой пьянчужка…
– Ах, Данута, наше ли это дело – рожь молотить?.. Лучше уж своего бездельника подушкой домолачивать!..