Аркадий Савеличев. Столыпин

   Впрочем, отцу, тем более матери, было не до шуток. Нервное расстройство – еще какое-то, о котором мать деликатно умалчивала – требовало к дочке особого внимания. Петр Аркадьевич вполне подчинился жене; это не на дворянских беспардонных собраниях – здесь если не черными шарами, так черными, то бишь грязными, тарелками забросают. Дело ясное. Слава богу, женаты уже восемнадцать лет, еще со студенческих времен, как не знать привычки жены?! Грозен муж вполне доверял милой Олюшке… и вполне ее побаивался, как все грозные мужья. Лишних вопросов не задавал, исправно исполнял все, что положено: собирал деньги на дальние и многолюдные разъезды, доставал самые удобные вагоны, давал самые исчерпывающие распоряжения слугам и служанкам, остававшимся без господ. Поместьем в Колноберже исправно правил Микола, давно ставший Николаем Юрьевичем, – управляющий, каких, может, и у царя не было. Но второе имение, примыкавшее к самым прусским землям и дававшее, собственно, основной доход, требовало глаза да глаза. А такого умного и верного Миколы, как в Колноберже, там не было. Так что во время стоянки на своей западной станции собравшимся слугам пришлось сделать довольно сердитое внушение, а по дороге на Берлин кое-кого из бездельников и обратно отправить. В этих краях еще с детства камергер распрекрасно знал местные порядки и вполне доверял немецкой порядочности. Были бы денежки, чтоб за порядочность платить.
   Так что вояжируя на Бад-Эльстер, Петр Аркадьевич в часы уединения мог успокоить Олюшку:
   – Ну, право? У всех невест так. У тебя, душа моя, разве не бывало?..
   – Отстань. У меня давно уж отбыло…
   – Ой ли, Олюшка? А как же сыночек?.. Вот отдохнем на водах – да и займемся законным строительством…
   – Петенька? Дурачина ты! Да разве можно так под бока?.. Чего доброго, и вагон перекувырнешь!
   – Да кого ж мне кувыркать? Не Алесю же…
   – Во-во. Все вы, мужики, до гувернанток охочие…
   – Ну-у, Олюшка! Алеся-то, чай, служанка всего лишь?
   – Все ты знаешь, одна я не…
   В самом деле, самое верное средство закрыть рот – дорожным, шатким поцелуем. Хоть купе для родителей и отдельное, но не слишком ли расшумелись?..
   Верно, кто-то скребется в дверь. Ольга подхватилась, набрасывая халат.
   – Ну что, Алеся?
   – Матя еньчит. Говорит, жальба…
   Вот уже сколько лет живет эта подросшая белорусская сирота, а от своего наречия не отвыкнет. Ольга побежала мимо череды других купе в дальний угол. Ближе к родителям располагались со всеми нянюшками младшенькие, – а отец разросшегося семейства вдруг совсем иным озаботился: «А не оженить ли Алеську… да хоть на Миколке?.. А то ведь тоже, подобно Мате, взбесишься. У самого дурака кровь дурная не взыграла бы…» Пока Алеся пропускала барыню вперед, он успел-таки пришлепнуть ее по сытому задку. Так, легонько, чтоб Ольга не услыхала. А вдруг как посильнее захочется? Думки о сыне таким делам ничуть не мешают. Служанка обернулась такими глазищами, что он, когда все женские шаги затихли, уже не шутя одернул себя: «Ой-ей-ей…»
   Но далеко они вот так, всем семейством, не уехали. Догнала телеграмма министра с кратким приказанием:
   ГОСПОДИН КАМЕРГЕР ПОВЕЛЕВАЮТ НЕМЕДЛЕННО В ПЕТЕРБУРГ.
   Такой тон телеграммы мог означать только одно: повеление исходит… из высших сфер. А что выше царя в России?
   Семейство продолжало лечебный вояж без него, а он повернул обратно.
   Очередной министр?..
   Их убивали сейчас, как зайцев на псовой охоте…
   …Боголепов?..
   …Сипягин?..
   …Плеве?..
 
   По дороге в Петербург ему было о чем подумать.
   Странные все-таки в России министры внутренних дел! Зайцы – они хоть бегать по крайней мере умеют. А Боголепов?.. Профессор римского права Московского университета, потом министр народного просвещения, фактически ненавидимый студентами. Зачем его понесло еще и в карательные министры? Мало ему студенческой ненависти – получил еще и ненависть всероссийскую! Усесться в полицейское кресло не успел, как застрелил собственный же студиоз, из бывших, конечно. Профессору – «со святыми упокой», студиозу – двадцать лет каторги, пять из которых он отсидел в Шлиссельбурге, а потом, само собой, из Акатуя сбежал. Как не бежать, если слезы о нем лили даже такие люди, как Некрасов. Статья в «Революционной России» – под героическим названием и с патетическим взрыдом – «выстрел Карповича» – кончалась именно некрасовской строкой:

 
За идеалы, за любовь
Иди и гибни безупречно.
Умрешь недаром. Дело прочно,
Когда под ним струится кровь.
 

   Ах, Россия, наивная Россия! Оказывается, можно писать: «Опять я в деревне. Хожу на охоту, пишу мои вирши – живется легко», – и столь же легко, между картишками, призывать к убийству. Обычному человеческому убийству, за которое во всем мире проклинают черным проклятием…
   С Дмитрием Сергеевичем Сипягиным было не лучше. До перевода в Петербург, как всегда спешного и внезапного, он сидел-посиживал губернатором в Москве. Особыми трудами, как водится, себя не утруждая. Когда отцу-коменданту становилось слишком уж скучно, а Льва Николаевича не было в Хамовниках, он делал свой променад и до Дмитрия Сергеевича, ну, чтоб в неизменные картишки переброситься. Чем иным губернатору заниматься? Грязища непролазная даже по центру Москвы? Так придет жаркое лето, подсохнет. Деньги, угроханные на водопровод, засоряют чиновничьими отрыжками и без того ржавые трубы? Но помилуйте, как же не воровать бедолаге! Какой-то загулявший поручик чуть не сшиб своей коляской колонну Большого театра? Да ведь устояла, право дело. Известный миллионер и не менее известный шутник Савва Морозов публично поит лошадей шампанским из ведра? Да бог с ним, рысакам морозовским, поди, попить захотелось, не поить же их, как ломовиков, из уличной лужи. Московские студиозы после смерти Боголепова совсем от рук отбились, городовых веревками к фонарным столбам привязывают… гм, розгами постегать разве шутников? Департамент полиции, особливо этот неуемный Лопухин, требует принимать экстренные меры, потому что служивых уже не как зайцев – как зажиревших глухарей отстреливают… Гм-гм! И чего полиции неймется? Ну, затолкай их всех, бузотеров-то, – кого в Шлиссельбург, кого в Петропавловку, кого в Бутырки, да и вся недолга. Чего портить себе аппетит?
   Став министром внутренних дел, Сипягин ничуть не изменился. Алешка Лопухин в прошлый раз шампанское горьким ядом разбавлял:
   – Явился из Москвы – не запылился! Новому министру представиться следует. Захожу в полном парадном. Славный московский барин! Окладистая борода, карие добродушные глаза – радушие неимоверное. Я еще только успел: «Ваше сиятельство, имею честь!..» А он: «Не изволите ли пирожков покушать?..» Верно, дежурный адъютант только что принес на подносе чай, и там в хрустальной вазе – целая горка горяченьких пирожков… с капустой и с отменной гусиной печенкой! Смею заверить: отведал. Нельзя было не отведать. Что хорошо для подчиненного – о делах ни слова. Да и какие дела, если Россией правят сорок тысяч столоначальников!