Страница:
– Счастливые… – по-своему поняла Ольга устремленный ввысь взгляд Петра.
Он приспустил окрылья вздернутых ресниц, как и альбатрос опускал крыло, когда снижался. Морским странникам незачем было, даже при самом ярком солнце, складываться в прищур, но и ему ни к чему затенять свет; глаза все равно ничего не скрывали.
– Знаете, Оля… Знаете, я наберусь все-таки смелости высказать то, что сказать необходимо. – Он остановился, но всего лишь на секунду, чтоб она не перебила. – Раньше меня сдерживала жалость к брату… да и к вам, Оля… сейчас попробую без жалости. Ведь вы не такая уж слабая?..
Она согласно вскинула голову.
– Что ушло, того не вернешь. Не из жалости говорю я: нам все равно жить вместе. Да, да, Оля! Не считайте… пока… это официальным предложением руки и сердца, хотя бы так, предварительно. – Он смотрел на нее теперь мужским, строгим взглядом. – Ничего не отвечайте, пока я не переговорю с вашими родителями. Братец ваш, кажется, уже нас поженил! Оля, если сказать, что я люблю вас тихо и безответно, – значит ничего не сказать. Кто-то же писал нашу судьбу на небесах? В наших ли силах ее переписывать?..
Пароход смешно хлопал плицами, всхлипывая при каждом взмахе. Петр задумался, заслушался и не сразу понял: да всхлипывают-то тут, совсем рядом. Ольга едва ли отдавала себе отчет, что тихо, как-то по-братски, прислоняется отнюдь не к родственному плечу, чего делать вроде как неприлично.
– Сказано, Петр… смешной вы, Петя! Все сказали. Большего не потребуется… пока…
– Не потребуется, Оля.
Он припал к ее руке, лежащей на коленях. Так что же в итоге выходило?..
Да ничего, он, кажется, обнимал Ольгу и мог бы еще продолжать признательное иносказание:
«…Низко головку склонила…»
Но мог бы и заметить, что несколько раз издали маячил все понимающий братец, ближе подходить не решаясь.
Наконец все же не выдержал, нарочито застучал щегольскими подошвами по дощатой палубе. Закашлялся, захмыкал:
– Хм!.. А не помрем ли мы с голоду? А не пора ли позавтракать, господа? Петр Аркадьевич, берите сестрицу под руку. Берите, берите, она не кусается!
Хохочущий градоначальник резво побежал в сторону капитанской гостиной. А им что?.. Следом, следом.
IX
X
Часть вторая
I
Он приспустил окрылья вздернутых ресниц, как и альбатрос опускал крыло, когда снижался. Морским странникам незачем было, даже при самом ярком солнце, складываться в прищур, но и ему ни к чему затенять свет; глаза все равно ничего не скрывали.
– Знаете, Оля… Знаете, я наберусь все-таки смелости высказать то, что сказать необходимо. – Он остановился, но всего лишь на секунду, чтоб она не перебила. – Раньше меня сдерживала жалость к брату… да и к вам, Оля… сейчас попробую без жалости. Ведь вы не такая уж слабая?..
Она согласно вскинула голову.
– Что ушло, того не вернешь. Не из жалости говорю я: нам все равно жить вместе. Да, да, Оля! Не считайте… пока… это официальным предложением руки и сердца, хотя бы так, предварительно. – Он смотрел на нее теперь мужским, строгим взглядом. – Ничего не отвечайте, пока я не переговорю с вашими родителями. Братец ваш, кажется, уже нас поженил! Оля, если сказать, что я люблю вас тихо и безответно, – значит ничего не сказать. Кто-то же писал нашу судьбу на небесах? В наших ли силах ее переписывать?..
Пароход смешно хлопал плицами, всхлипывая при каждом взмахе. Петр задумался, заслушался и не сразу понял: да всхлипывают-то тут, совсем рядом. Ольга едва ли отдавала себе отчет, что тихо, как-то по-братски, прислоняется отнюдь не к родственному плечу, чего делать вроде как неприлично.
Ну какие же в море васильки?! Ольга не останавливала.
Все васильки, васильки,
Много мелькало их… в море…
– Нет, я не Апухтин! Рифма не получается. Какой я рифмач? Да главное-то, кажется, уже и сказано, а?..
Где-то… на синей волне…
Мы собирали для Оли…
– Сказано, Петр… смешной вы, Петя! Все сказали. Большего не потребуется… пока…
– Не потребуется, Оля.
Он припал к ее руке, лежащей на коленях. Так что же в итоге выходило?..
Да ничего, он, кажется, обнимал Ольгу и мог бы еще продолжать признательное иносказание:
«…Низко головку склонила…»
Но мог бы и заметить, что несколько раз издали маячил все понимающий братец, ближе подходить не решаясь.
Наконец все же не выдержал, нарочито застучал щегольскими подошвами по дощатой палубе. Закашлялся, захмыкал:
– Хм!.. А не помрем ли мы с голоду? А не пора ли позавтракать, господа? Петр Аркадьевич, берите сестрицу под руку. Берите, берите, она не кусается!
Хохочущий градоначальник резво побежал в сторону капитанской гостиной. А им что?.. Следом, следом.
IX
Не судьба, нет, не судьба – договорить то, что и на этот раз было недоговорено!
Опять только три дня прошли в зыбком полутумане, полусне, в васильковой полуяви…
Он ведь и себе не признавался, что со дня смерти Михаила стал самой настоящей полицейской ищейкой. Друзей – много. Сочувствующие – есть. Сплетники и сплетницы – не перевелись. Наконец, людей и людишек, способных за деньги покупать и продавать любые тайны, – разве нельзя сыскать? Нет, надо ему поступать в полицейское управление! Прямая дорога.
Еще до отъезда сюда, на херсонские и одесские берега, он получил весть, что князь Шаховской в России, и оставалось только установить за ним постоянную и неотступную слежку. А кто лучше слуг и служанок продает своих господ? Весь вопрос – сколько заплатить за услуги.
Было еще в Петербурге заплачено вполовину и добавлено по пути сюда в Москве, ловкому сыщику.
Славный малый! Князь Шаховской, оказывается, ехал на кавказские воды, в Пятигорск, а этот добрый прохиндей, вроде как хохол, отпросился завернуть по пути к родителям, которых у него и не бывало, кажется, – он-то их, во всяком случае, не знал. Зато знал, где искать заказчика: в Херсоне иль в Одессе. Все просто и благородно, господа!
Когда они на пароходе вернулись в Херсон… встречал Петра у пирса не кто иной, как его доверенный прохиндей. Он лишь кивнул издали, а ночью, когда все домашние улеглись по своим комнатам, в саду приднепровском произошел очень красноречивый разговор…
– Ну, здравствуй, Микола.
– Здравствуйте, Петр Аркадьевич.
– С вестью?
– С вестью, Петр Аркадьевич.
– И хороша ли весть?
– Для кого как… Но все в точности: князь в Пятигорске. Брюхо винишком изволили попортить, надлежит полечить водицей.
– И сколько же времени он намеревается пить водицу?
– Говорит, с месячишко. Но ведь кто его знает… Тут точность моя кончается. Слуга не может залезть в душу господина. Оказия моя исполнена?..
– Исполнена, Микола… исполнена. Вот тебе на дорогу, – достал Петр не такое уж тугое портмоне. – Остаток получишь, как я лично узрю князя. В моей порядочности не сомневаешься?
– Как можно, Петр Аркадьевич!
– Вот и прекрасно. Ты славный малый! Когда стану полицейским министром, обязательно возьму тебя на службу…
(Как превратны и как предсказуемы судьбы людские! Петр Столыпин тогда, в мае 1883 года, еще и понятия не имел, что все это сбудется. Ибо судьбы людские пишутся на небесах, а оттуда, сверху, все видно, не правда ли?)
Он встал позднее обычного и к завтраку вышел задумчивый, что не укрылось от Ольги. Она на правах… каких же правах?.. Да хотя бы хозяйки дома. Супруга братца застряла в Одессе, здесь услужали услужающие, могли только принести-подать, а уж вести застольные разговоры, – это, извините, дело хозяйское. Ольга тихо и застенчиво, но гордилась своей ролью. Как было не заметить перемену в настроении Петра?! Она смотрела на него молча и настойчиво.
– Оля, что вы так?..
Она все смотрела, смотрела…
Он не умел лгать, но тут как-то сразу сорвалось:
– Отец болен. Сказали, очень… – Дальше – больше. – Только что слуга прискакал от железной дороги, право, не знаю, что делать…
– Как это – не знаете? Да вы… вы бездушный сын! Немедленно отправляйтесь!..
Она от возмущения захлебнулась словами; Петр от стыда захлебнулся тоже:
– Оля, я надеюсь когда-нибудь оправдаться за это неурочное бегство…
– Бегство? Какое бегство! О чем вы говорите?..
Видимо, возмущение и помешало ей уловить ложь в его голосе. Он вздохнул с облегчением:
– Да, вы правы… Не судите меня строго. Мы все равно ведь скоро увидимся, верно?
Петр боялся запутаться в этой постыдной лжи, но разве можно было открыться?
Сборы заняли не более получаса; сутолока отвлекла от дальнейших объяснений. К железной дороге? Туда не менее сотни верст, надо спешить…
Провожали его как на пожар. А он чувствовал себя преступником, хуже – предателем…
Хотели дать своих лошадей, но он заупрямился: нет и нет! Их ведь обратно гнать придется. Лучше он на перекладных… до скорого свидания, Дмитрий Борисович… прощайте, Ольга Борисовна!..
Странно, что она и на «прощайте» не обратила внимание. Истинно говорят: любовь слепа…
Никакой железной дороги перед ним не было. Железная дорога шла из Москвы единственно к границе; скверная, поспешно уложенная дорога. Ее пластали на шатких шпалах, для Балканской войны, чтобы перевозить войска. Чем она могла служить человеку, которому не терпелось попасть на Кавказ? Что-то до Тулы и до Орла тянули, немного и далее – но до Кавказа ого сколько еще надо!..
Пароходом?.. Он из Одессы ходил два раза в неделю, да еще трое суток плыл вокруг Крыма. Это сколько же будет?..
Нет! Он решился ехать на перекладных. На Перекоп, Джанкой, Феодосию и Керчь. Там уж, собственно, только пролив отделял его от Кавказа. В два дня пропылил немыслимую дорогу. На пожар спешил?..
На пожар! Душа горела.
Опять только три дня прошли в зыбком полутумане, полусне, в васильковой полуяви…
Он ведь и себе не признавался, что со дня смерти Михаила стал самой настоящей полицейской ищейкой. Друзей – много. Сочувствующие – есть. Сплетники и сплетницы – не перевелись. Наконец, людей и людишек, способных за деньги покупать и продавать любые тайны, – разве нельзя сыскать? Нет, надо ему поступать в полицейское управление! Прямая дорога.
Еще до отъезда сюда, на херсонские и одесские берега, он получил весть, что князь Шаховской в России, и оставалось только установить за ним постоянную и неотступную слежку. А кто лучше слуг и служанок продает своих господ? Весь вопрос – сколько заплатить за услуги.
Было еще в Петербурге заплачено вполовину и добавлено по пути сюда в Москве, ловкому сыщику.
Славный малый! Князь Шаховской, оказывается, ехал на кавказские воды, в Пятигорск, а этот добрый прохиндей, вроде как хохол, отпросился завернуть по пути к родителям, которых у него и не бывало, кажется, – он-то их, во всяком случае, не знал. Зато знал, где искать заказчика: в Херсоне иль в Одессе. Все просто и благородно, господа!
Когда они на пароходе вернулись в Херсон… встречал Петра у пирса не кто иной, как его доверенный прохиндей. Он лишь кивнул издали, а ночью, когда все домашние улеглись по своим комнатам, в саду приднепровском произошел очень красноречивый разговор…
– Ну, здравствуй, Микола.
– Здравствуйте, Петр Аркадьевич.
– С вестью?
– С вестью, Петр Аркадьевич.
– И хороша ли весть?
– Для кого как… Но все в точности: князь в Пятигорске. Брюхо винишком изволили попортить, надлежит полечить водицей.
– И сколько же времени он намеревается пить водицу?
– Говорит, с месячишко. Но ведь кто его знает… Тут точность моя кончается. Слуга не может залезть в душу господина. Оказия моя исполнена?..
– Исполнена, Микола… исполнена. Вот тебе на дорогу, – достал Петр не такое уж тугое портмоне. – Остаток получишь, как я лично узрю князя. В моей порядочности не сомневаешься?
– Как можно, Петр Аркадьевич!
– Вот и прекрасно. Ты славный малый! Когда стану полицейским министром, обязательно возьму тебя на службу…
(Как превратны и как предсказуемы судьбы людские! Петр Столыпин тогда, в мае 1883 года, еще и понятия не имел, что все это сбудется. Ибо судьбы людские пишутся на небесах, а оттуда, сверху, все видно, не правда ли?)
Он встал позднее обычного и к завтраку вышел задумчивый, что не укрылось от Ольги. Она на правах… каких же правах?.. Да хотя бы хозяйки дома. Супруга братца застряла в Одессе, здесь услужали услужающие, могли только принести-подать, а уж вести застольные разговоры, – это, извините, дело хозяйское. Ольга тихо и застенчиво, но гордилась своей ролью. Как было не заметить перемену в настроении Петра?! Она смотрела на него молча и настойчиво.
– Оля, что вы так?..
Она все смотрела, смотрела…
Он не умел лгать, но тут как-то сразу сорвалось:
– Отец болен. Сказали, очень… – Дальше – больше. – Только что слуга прискакал от железной дороги, право, не знаю, что делать…
– Как это – не знаете? Да вы… вы бездушный сын! Немедленно отправляйтесь!..
Она от возмущения захлебнулась словами; Петр от стыда захлебнулся тоже:
– Оля, я надеюсь когда-нибудь оправдаться за это неурочное бегство…
– Бегство? Какое бегство! О чем вы говорите?..
Видимо, возмущение и помешало ей уловить ложь в его голосе. Он вздохнул с облегчением:
– Да, вы правы… Не судите меня строго. Мы все равно ведь скоро увидимся, верно?
Петр боялся запутаться в этой постыдной лжи, но разве можно было открыться?
Сборы заняли не более получаса; сутолока отвлекла от дальнейших объяснений. К железной дороге? Туда не менее сотни верст, надо спешить…
Провожали его как на пожар. А он чувствовал себя преступником, хуже – предателем…
Хотели дать своих лошадей, но он заупрямился: нет и нет! Их ведь обратно гнать придется. Лучше он на перекладных… до скорого свидания, Дмитрий Борисович… прощайте, Ольга Борисовна!..
Странно, что она и на «прощайте» не обратила внимание. Истинно говорят: любовь слепа…
Никакой железной дороги перед ним не было. Железная дорога шла из Москвы единственно к границе; скверная, поспешно уложенная дорога. Ее пластали на шатких шпалах, для Балканской войны, чтобы перевозить войска. Чем она могла служить человеку, которому не терпелось попасть на Кавказ? Что-то до Тулы и до Орла тянули, немного и далее – но до Кавказа ого сколько еще надо!..
Пароходом?.. Он из Одессы ходил два раза в неделю, да еще трое суток плыл вокруг Крыма. Это сколько же будет?..
Нет! Он решился ехать на перекладных. На Перекоп, Джанкой, Феодосию и Керчь. Там уж, собственно, только пролив отделял его от Кавказа. В два дня пропылил немыслимую дорогу. На пожар спешил?..
На пожар! Душа горела.
X
Минуту, час ли, сутки стоял он перед пистолетом, не в силах отвести глаза. Если и бывал когда на свете Змей-Горыныч – так вот он, здесь, у подножия Машука. Сейчас все последние дни проносились как одно мгновение…
Петр двое бессонных суток скакал по степям Крыма – и ради чего? Чтобы повторить судьбу Михаила?..
До этого, до вожделенной встречи с князем Шаховским, у него и в мыслях не было, что, кроме всего прочего, еще и стрелять придется. О стрельбе Петр имел такое же туманное представление, как о проникавшей в Россию игре в гольф. Дело заключалось в том, чтобы найти, увидеть убийцу и поразить его своим внезапным появлением. А где ж искать людей из высшего света, как не на водах, в достославной беседке; там съехавшиеся с обеих столиц дураки с важным видом пьют из-под краников водицу, будто к молодости взывают. И щеголеватые недоросли, и звездные старцы, и никогда не знавшие ран офицеры. Младость, младость, о боги! Мы пьем ее, вечно утекающую молодость, не мешайте нам, не мешайте!..
Но как не мешать, если у любого найдется хоть десяток петербургских иль московских знакомых, и с каждым надо переброситься хоть десятком слов:
– Граф, давно ль из Питера? Говорят, там опять наводнение, на этот раз весеннее, и еще говорят…
– …весеннее, вот именно, слишком уж театральное. Ни одного министра в Неву не смыло!
– Слышу, слышу, любезные, – опять политика? Мало вам цареубийства, так еще и женоубийство, да! Он ее, приехав из Германии, с кучером застал – как не учинить ночную дуэль…
– …с одним пистолетом, ха-ха!
– Да полно, полно, барон. Вам бы только сдуру стреляться с кем ни попадя. А здесь месть, отмщение, вполне справедливое возмездие…
– …насколько справедлива пуля-дура, не так ли?
– Истинно так, князь. Но всегда ли справедливы ваши пули?
– Всегда, капитан. Мои пули праведны.
– Вы слышали, слышали? Како-ое самомнение!..
– Мы еще поговорим об этом!
Наверно, нелепо выглядел со стороны Петр Столыпин, уставившийся в одну точку. Здесь никто не стоял торчком, здесь расхаживали, разминали петербургские и московские затекшие члены; здесь священнодействовали. И разговоры – то же священное действие. Коль пришел к своему порскающему водицей алтарю – так говори, молись во славу этого вселенского говорения! Петра толкали, на Петра косились. Его даже узнавали:
– Петр Аркадьевич, как здоровье батюшки Аркадия Дмитриевича?
– Столыпин, что же вы, приобщайтесь. Клуб велеречивых бездельников!
– Верно, верно, о батюшках – потом, не поговорить ли вначале о… ш-ш, скажу погромче: о женщинах… еще громче о милых, милых дамах!.. Здравствуйте, несравненная Варвара Никодимовна!..
– Нижайший поклон вам, баронесса!
– Целую ручку, прелестница!..
Петр слушал, но вроде как ничего и не слышал, был занят важным, очень важным делом: воду в стакан наливал. Под поощрительные смешки:
– Тоже возболели, Петр Аркадьевич?
– Рано, рано!
– Болезни говорят о полноте жизни, любезнейший, как вы этого не понимаете!..
Так, стакан налит? Налит. Следует поспешать? Непременно следует, князь вот-вот выйдет из беседки, не в кустах же, где-то наедине, совершать такое священнодействие… Нет, нет. Публично.
Петр ринулся в его сторону, не очень-то вежливо расталкивая гуляющую толпу.
– Простите, ах, простите ради бога!
– Мои извинения…
– Да, да, тороплюсь…
Ага, князюшка, заметил?
Заме-етил!..
Шаховской уже поставил свой стакан на бордюр, готовый отойти от надоевших разговоров… но вдруг глаза его сошлись на одной точке.
– Ба, Петр Аркадьевич? Чего изволите, студиоз?
Петр еще не знал, чего он может себе изволить-позволить, но насмешливый вопрос все сам собой решил. Благословенная водица, вместе со стаканом, полетела в лицо, в рожу, в насмешливые губы князя, у которого, правда, рожи не было, – вполне приятный, разве что немного потертый жизнью вид. Но стакан да еще с водой, тяжел, губу, треклятый, рассек. Под общий выжидательный вздох:
– Никак опять?..
– …опять, а как же иначе!
– Дуэль, дуэль… вы видите?..
Здесь все складывалось прекрасно. Все было уготовлено здешней досужей обстановкой.
– Вытирайтесь, князь, умывайтесь… умоетесь еще и в крови… Пистолеты!
Пистолеты!
Шаховской не так долго и вытирался. Ровно столько, чтобы задержать платок на рассеченной губе.
– А вот это уже лишнее, студиоз. Кровь не здесь проливают…
– Не здесь! У подножия Машука!
– Ба, вполне по Лермонтову. Он ведь как-никак вам родственничек?
Слово «родственничек» совершенно взбесило.
– Родственнички бывают у таких негодяев, как вы, князь. Он мой брат!
– Да… хоть и пятая вода на киселе… Не забыли его судьбу? Куда прикажете?..
– Не забыл… князюшка! Остановился я в пансионе мадам Хонелидзе. Не сбежите?
– Не сбегу, студиоз, не сбегу. И мадам Хонелидзе знаю. Славная мадам! У нее всегда ночуют шутники, которые на тот свет собираются. До скорого свидания.
Ничего не скажешь, князь Шаховской умел держать марку. Вышел еще до того, как обидчик выкрикнул:
– До скорого, убийца… будешь и ты убиенный!
Петра обступили знакомые. Даже петербургские студиозы. Они-то и залились восторженными голосами:
– Ну, Петр Аркадьевич!..
– Молодец, Петро!
– Да, одернул наглеца!..
Одернули и слишком речистых студентов. Партикулярный молодой человек с явной военной выправкой и даже с тонкими, подчерненными усиками прищелкнул щегольскими цивильными каблуками:
– Поручик Ягужин! Корнетом служил у вашего батюшки. Честь имею услужить и вам!
Петр торопливо протянул руку:
– Очень благодарен, очень… Кажется, ведь секунданты нужны?
Поручик покровительственно, хотя и был-то всего двумя-тремя годами старше, посмеялся:
– Ну, Петр Аркадьевич! Ваши познания в дуэльном деле умилительны. Вы хоть пистолеты-то держали в руках?
– Да как-то не приходилось, поручик.
– О, святая простота! – Он решительно взял его под руку, уводя от бесполезной толпы. – Значит, через час я буду у мадам Хонелидзе. Пистолетов, разумеется, у вас нет?
– Откуда, поручик?
– Я поищу. За дуэльные не ручаюсь, придется браунинги…
– Да какая разница, поручик?
– Такая, Петр Аркадьевич. Браунинги бьют сильнее. Доску половую насквозь прошивают. Браунингами были вооружены и убийцы покойного императора. Через час! Потренирую вас да и в форму переоденусь. Так самому увереннее.
Поручик сделал жест рукой, как бы отдавая честь, но вспомнил, что в цивильном, – не донеся руки до виска, убежал.
Петр постарался отделаться от петербургских знакомых. Только сейчас до него дошло, что надо будет стрелять…
Стрелять?
Стрелять!
…Вот так же, наверно, и брат Михаил Юрьевич стоял у подножия рокового Машука. А секундантом суетился их общий родственник, поручик Алексей Столыпин, гусарский молодецкий сынок всесильного в прошлом обер-прокурора, сенатора Аркадия Алексеевича Столыпина; стало быть, двоюродный дядя, поскольку Аркадий и бабушка Елизавета – брат и сестра. Впрочем, дядька был на два года моложе племянника и находился под полным его влиянием; раньше они даже служили в одном гусарском полку, в том же качестве – дуэлянт и секундант – участвовали в нашумевшей дуэли с Барантом, а сейчас, вместо того чтобы вернуться в новый, Дагестанский, полк, застряли в Минеральных Водах. Что поделаешь, захотелось водицы попить!
Все повторялось. Хотя едва ли. Лермонтов-то был боевым офицером, ему не требовалось искать курок проклятого браунинга…
Спокойнее, спокойнее. Поручик Ягужин целый вечер учил его этому. Петр стал даже попадать в висящий на дереве картуз Миколы. Лукавый хохол подоспел, конечно, за деньгами, простодушно объяснив:
– А вдруг как убьют вас, Петр Аркадьевич… прости, Господи, мои прегрешения!
Неизвестно, простил ли его Господь, а Петр – да, отпустил грехи и щедро наградил верного сыщика. Теперь Микола, одновременно и верный слуга, крутился позади князя с каким-то саквояжем в руках. Может, лекарства. Может, шампанское.
Князь все время, пока сговаривались секунданты, вел себя уверенно и нагло. Он даже перебрасывался шуточками через пятнадцать отмеренных шагов, – его секунданты пердлагали десять, но поручик Ягужин, сейчас представший в полной форме Орловского полка, настоял на пятнадцати. Но замечание своего подопечного: «Да какая разница, поручик», – резко отрубил:
– Такая! Молчите, Петр Аркадьевич, и хоть здесь слушайтесь меня. Браунинги! Я же говорил?
Да, к двум браунингам, купленным поручиком Ягужиным, прибавились еще два: от князя. Тот вполне резонно извинился:
– Настоящих дуэльных пистолетов здесь не найти. Придется браунингами пробавляться.
Пробавление! Они лупят так, что доску прошивают. Поди, грудь человеческая послабее?
Сейчас Шаховской посмеивался:
– Дожила Россия! И убить-то себя как следует не можем…
– Можем, князь, – парировал Петр, нетерпеливо переминаясь в ожидании, пока секунданты закончат торг.
Машук возвышался рядом, как зловещий рок. Вершина слезилась густым туманом, ползли вниз белесые ручейки, словно преждевременная слезливость…
Но Петр только раз и глянул туда. Больше он не думал ни о поручике Лермонтове, ни о его бесшабашном дядьке Алексее Столыпине. У нынешнего Столыпина был свой поручик, бывший корнет отца. И немолодой уже майор, приведенный Ягужиным, – как оказалось, тоже бывший с отцом на Шипке. Ну, еще несколько студиозов за спиной покашливали, серьезно и деловито, как прожженные дуэлянты. Все с физико-математического, родного факультета. Можно было поклясться, что тоже, как и Петр Столыпин, впервые видят браунинги. И тоже недоумевают: неужто они стреляют?..
Поручик Ягужин, конечно, знал, на что способен с виду вовсе не грозный браунинг; сам вчера для проверки в доски садил так, что щепье летело. Новейший револьвер – не пистоль лермонтовской поры!
– Петр Аркадьевич, цельтесь еще до подхода к барьеру, – наставлял он, не очень-то веря в свои наставления. – Дальность стрельбы у браунинга хорошая, поэтому берите инициативу в свою руку. Не запаздывайте.
Петр и не думал запаздывать. Он выставил браунинг вперед еще на первых шагах. Князь же шел с опущенным к колену стволом. Если бы Петр что-то понимал, он бы наверняка догадался, что князь думал: «Только дураки торопятся! Всю дистанцию на вытянутой руке браунинг не удержать…»
И верно, на половине отмерянных камнями шагов Петр почувствовал, что револьвер ведет то вправо, то влево, а хуже того – вниз, словно там, на носках военных сапог князя, и была его голова.
А черный зрак противоположного браунинга все так же свисал к колену, видно, не решаясь посмотреть в глаза противнику, который с вытянутой рукой подходил все ближе и ближе…
Уже перебирая пальцами…
Как вдруг!
В последний момент Петр попытался тоже резко вскинуть свой затяжелевший револьвер, для чего и поднял, оголив всю руку, а оттуда…
…полыхнуло дымком…
…вроде бы не страшно, но…
…рука-то своя дрогнула, дернулась неуправляемо, и…
…вороненый револьвер выпал из нее, как черный, глупый галчонок, еще не научившийся летать…
Петр с недоумением уставился на бедолагу. Что?.. Так и не раскрыв рта, околевает на камнях?
Он силился поднять его левой, но правая обвисшая рука тянула в сторону, и наперерез уже бежали секунданты, крича:
– Дуэль, господа, закончена!..
Боли Петр не чувствовал, хотя рука плетью перешибленной болталась у бедра. Вот слова князя Шаховского услышал:
– Молите Бога, Столыпин, что я хорошо стреляю и смог вместо башки дурной попасть в дурную руку. Ей только ложку держать! Счеты кончены. Если нет ко мне претензий, честь имею!
Претензии?..
Как оказалось, пуля даже кость не задела, мякоть пониже локтя прошила.
Впрочем, местный доктор, к которому привез его поручик Ягужин, долго сгибал и разгибал пальцы, стуча по костяшкам.
– Что касается раны, так это пустяки, до свадьбы заживет. Вот нерв… Есть у меня опасение, что перебит. Это уже хуже. Покажитесь в Петербурге хорошему доктору. Я ведь только так, у дам мигрень сгоняю. Но – Бог даст!
Бог – он даст. До свадьбы ведь заживет.
– Спасибо, доктор! Благодарствую, доктор!
Оговорок Петр не слышал. Какие нервы?
Он счастливо улыбался. Домой, домой! Хотя вначале-то, пожалуй, в Херсон?..
Петр двое бессонных суток скакал по степям Крыма – и ради чего? Чтобы повторить судьбу Михаила?..
До этого, до вожделенной встречи с князем Шаховским, у него и в мыслях не было, что, кроме всего прочего, еще и стрелять придется. О стрельбе Петр имел такое же туманное представление, как о проникавшей в Россию игре в гольф. Дело заключалось в том, чтобы найти, увидеть убийцу и поразить его своим внезапным появлением. А где ж искать людей из высшего света, как не на водах, в достославной беседке; там съехавшиеся с обеих столиц дураки с важным видом пьют из-под краников водицу, будто к молодости взывают. И щеголеватые недоросли, и звездные старцы, и никогда не знавшие ран офицеры. Младость, младость, о боги! Мы пьем ее, вечно утекающую молодость, не мешайте нам, не мешайте!..
Но как не мешать, если у любого найдется хоть десяток петербургских иль московских знакомых, и с каждым надо переброситься хоть десятком слов:
– Граф, давно ль из Питера? Говорят, там опять наводнение, на этот раз весеннее, и еще говорят…
– …весеннее, вот именно, слишком уж театральное. Ни одного министра в Неву не смыло!
– Слышу, слышу, любезные, – опять политика? Мало вам цареубийства, так еще и женоубийство, да! Он ее, приехав из Германии, с кучером застал – как не учинить ночную дуэль…
– …с одним пистолетом, ха-ха!
– Да полно, полно, барон. Вам бы только сдуру стреляться с кем ни попадя. А здесь месть, отмщение, вполне справедливое возмездие…
– …насколько справедлива пуля-дура, не так ли?
– Истинно так, князь. Но всегда ли справедливы ваши пули?
– Всегда, капитан. Мои пули праведны.
– Вы слышали, слышали? Како-ое самомнение!..
– Мы еще поговорим об этом!
Наверно, нелепо выглядел со стороны Петр Столыпин, уставившийся в одну точку. Здесь никто не стоял торчком, здесь расхаживали, разминали петербургские и московские затекшие члены; здесь священнодействовали. И разговоры – то же священное действие. Коль пришел к своему порскающему водицей алтарю – так говори, молись во славу этого вселенского говорения! Петра толкали, на Петра косились. Его даже узнавали:
– Петр Аркадьевич, как здоровье батюшки Аркадия Дмитриевича?
– Столыпин, что же вы, приобщайтесь. Клуб велеречивых бездельников!
– Верно, верно, о батюшках – потом, не поговорить ли вначале о… ш-ш, скажу погромче: о женщинах… еще громче о милых, милых дамах!.. Здравствуйте, несравненная Варвара Никодимовна!..
– Нижайший поклон вам, баронесса!
– Целую ручку, прелестница!..
Петр слушал, но вроде как ничего и не слышал, был занят важным, очень важным делом: воду в стакан наливал. Под поощрительные смешки:
– Тоже возболели, Петр Аркадьевич?
– Рано, рано!
– Болезни говорят о полноте жизни, любезнейший, как вы этого не понимаете!..
Так, стакан налит? Налит. Следует поспешать? Непременно следует, князь вот-вот выйдет из беседки, не в кустах же, где-то наедине, совершать такое священнодействие… Нет, нет. Публично.
Петр ринулся в его сторону, не очень-то вежливо расталкивая гуляющую толпу.
– Простите, ах, простите ради бога!
– Мои извинения…
– Да, да, тороплюсь…
Ага, князюшка, заметил?
Заме-етил!..
Шаховской уже поставил свой стакан на бордюр, готовый отойти от надоевших разговоров… но вдруг глаза его сошлись на одной точке.
– Ба, Петр Аркадьевич? Чего изволите, студиоз?
Петр еще не знал, чего он может себе изволить-позволить, но насмешливый вопрос все сам собой решил. Благословенная водица, вместе со стаканом, полетела в лицо, в рожу, в насмешливые губы князя, у которого, правда, рожи не было, – вполне приятный, разве что немного потертый жизнью вид. Но стакан да еще с водой, тяжел, губу, треклятый, рассек. Под общий выжидательный вздох:
– Никак опять?..
– …опять, а как же иначе!
– Дуэль, дуэль… вы видите?..
Здесь все складывалось прекрасно. Все было уготовлено здешней досужей обстановкой.
– Вытирайтесь, князь, умывайтесь… умоетесь еще и в крови… Пистолеты!
Пистолеты!
Шаховской не так долго и вытирался. Ровно столько, чтобы задержать платок на рассеченной губе.
– А вот это уже лишнее, студиоз. Кровь не здесь проливают…
– Не здесь! У подножия Машука!
– Ба, вполне по Лермонтову. Он ведь как-никак вам родственничек?
Слово «родственничек» совершенно взбесило.
– Родственнички бывают у таких негодяев, как вы, князь. Он мой брат!
– Да… хоть и пятая вода на киселе… Не забыли его судьбу? Куда прикажете?..
– Не забыл… князюшка! Остановился я в пансионе мадам Хонелидзе. Не сбежите?
– Не сбегу, студиоз, не сбегу. И мадам Хонелидзе знаю. Славная мадам! У нее всегда ночуют шутники, которые на тот свет собираются. До скорого свидания.
Ничего не скажешь, князь Шаховской умел держать марку. Вышел еще до того, как обидчик выкрикнул:
– До скорого, убийца… будешь и ты убиенный!
Петра обступили знакомые. Даже петербургские студиозы. Они-то и залились восторженными голосами:
– Ну, Петр Аркадьевич!..
– Молодец, Петро!
– Да, одернул наглеца!..
Одернули и слишком речистых студентов. Партикулярный молодой человек с явной военной выправкой и даже с тонкими, подчерненными усиками прищелкнул щегольскими цивильными каблуками:
– Поручик Ягужин! Корнетом служил у вашего батюшки. Честь имею услужить и вам!
Петр торопливо протянул руку:
– Очень благодарен, очень… Кажется, ведь секунданты нужны?
Поручик покровительственно, хотя и был-то всего двумя-тремя годами старше, посмеялся:
– Ну, Петр Аркадьевич! Ваши познания в дуэльном деле умилительны. Вы хоть пистолеты-то держали в руках?
– Да как-то не приходилось, поручик.
– О, святая простота! – Он решительно взял его под руку, уводя от бесполезной толпы. – Значит, через час я буду у мадам Хонелидзе. Пистолетов, разумеется, у вас нет?
– Откуда, поручик?
– Я поищу. За дуэльные не ручаюсь, придется браунинги…
– Да какая разница, поручик?
– Такая, Петр Аркадьевич. Браунинги бьют сильнее. Доску половую насквозь прошивают. Браунингами были вооружены и убийцы покойного императора. Через час! Потренирую вас да и в форму переоденусь. Так самому увереннее.
Поручик сделал жест рукой, как бы отдавая честь, но вспомнил, что в цивильном, – не донеся руки до виска, убежал.
Петр постарался отделаться от петербургских знакомых. Только сейчас до него дошло, что надо будет стрелять…
Стрелять?
Стрелять!
…Вот так же, наверно, и брат Михаил Юрьевич стоял у подножия рокового Машука. А секундантом суетился их общий родственник, поручик Алексей Столыпин, гусарский молодецкий сынок всесильного в прошлом обер-прокурора, сенатора Аркадия Алексеевича Столыпина; стало быть, двоюродный дядя, поскольку Аркадий и бабушка Елизавета – брат и сестра. Впрочем, дядька был на два года моложе племянника и находился под полным его влиянием; раньше они даже служили в одном гусарском полку, в том же качестве – дуэлянт и секундант – участвовали в нашумевшей дуэли с Барантом, а сейчас, вместо того чтобы вернуться в новый, Дагестанский, полк, застряли в Минеральных Водах. Что поделаешь, захотелось водицы попить!
Все повторялось. Хотя едва ли. Лермонтов-то был боевым офицером, ему не требовалось искать курок проклятого браунинга…
Спокойнее, спокойнее. Поручик Ягужин целый вечер учил его этому. Петр стал даже попадать в висящий на дереве картуз Миколы. Лукавый хохол подоспел, конечно, за деньгами, простодушно объяснив:
– А вдруг как убьют вас, Петр Аркадьевич… прости, Господи, мои прегрешения!
Неизвестно, простил ли его Господь, а Петр – да, отпустил грехи и щедро наградил верного сыщика. Теперь Микола, одновременно и верный слуга, крутился позади князя с каким-то саквояжем в руках. Может, лекарства. Может, шампанское.
Князь все время, пока сговаривались секунданты, вел себя уверенно и нагло. Он даже перебрасывался шуточками через пятнадцать отмеренных шагов, – его секунданты пердлагали десять, но поручик Ягужин, сейчас представший в полной форме Орловского полка, настоял на пятнадцати. Но замечание своего подопечного: «Да какая разница, поручик», – резко отрубил:
– Такая! Молчите, Петр Аркадьевич, и хоть здесь слушайтесь меня. Браунинги! Я же говорил?
Да, к двум браунингам, купленным поручиком Ягужиным, прибавились еще два: от князя. Тот вполне резонно извинился:
– Настоящих дуэльных пистолетов здесь не найти. Придется браунингами пробавляться.
Пробавление! Они лупят так, что доску прошивают. Поди, грудь человеческая послабее?
Сейчас Шаховской посмеивался:
– Дожила Россия! И убить-то себя как следует не можем…
– Можем, князь, – парировал Петр, нетерпеливо переминаясь в ожидании, пока секунданты закончат торг.
Машук возвышался рядом, как зловещий рок. Вершина слезилась густым туманом, ползли вниз белесые ручейки, словно преждевременная слезливость…
Но Петр только раз и глянул туда. Больше он не думал ни о поручике Лермонтове, ни о его бесшабашном дядьке Алексее Столыпине. У нынешнего Столыпина был свой поручик, бывший корнет отца. И немолодой уже майор, приведенный Ягужиным, – как оказалось, тоже бывший с отцом на Шипке. Ну, еще несколько студиозов за спиной покашливали, серьезно и деловито, как прожженные дуэлянты. Все с физико-математического, родного факультета. Можно было поклясться, что тоже, как и Петр Столыпин, впервые видят браунинги. И тоже недоумевают: неужто они стреляют?..
Поручик Ягужин, конечно, знал, на что способен с виду вовсе не грозный браунинг; сам вчера для проверки в доски садил так, что щепье летело. Новейший револьвер – не пистоль лермонтовской поры!
– Петр Аркадьевич, цельтесь еще до подхода к барьеру, – наставлял он, не очень-то веря в свои наставления. – Дальность стрельбы у браунинга хорошая, поэтому берите инициативу в свою руку. Не запаздывайте.
Петр и не думал запаздывать. Он выставил браунинг вперед еще на первых шагах. Князь же шел с опущенным к колену стволом. Если бы Петр что-то понимал, он бы наверняка догадался, что князь думал: «Только дураки торопятся! Всю дистанцию на вытянутой руке браунинг не удержать…»
И верно, на половине отмерянных камнями шагов Петр почувствовал, что револьвер ведет то вправо, то влево, а хуже того – вниз, словно там, на носках военных сапог князя, и была его голова.
А черный зрак противоположного браунинга все так же свисал к колену, видно, не решаясь посмотреть в глаза противнику, который с вытянутой рукой подходил все ближе и ближе…
Уже перебирая пальцами…
Как вдруг!
В последний момент Петр попытался тоже резко вскинуть свой затяжелевший револьвер, для чего и поднял, оголив всю руку, а оттуда…
…полыхнуло дымком…
…вроде бы не страшно, но…
…рука-то своя дрогнула, дернулась неуправляемо, и…
…вороненый револьвер выпал из нее, как черный, глупый галчонок, еще не научившийся летать…
Петр с недоумением уставился на бедолагу. Что?.. Так и не раскрыв рта, околевает на камнях?
Он силился поднять его левой, но правая обвисшая рука тянула в сторону, и наперерез уже бежали секунданты, крича:
– Дуэль, господа, закончена!..
Боли Петр не чувствовал, хотя рука плетью перешибленной болталась у бедра. Вот слова князя Шаховского услышал:
– Молите Бога, Столыпин, что я хорошо стреляю и смог вместо башки дурной попасть в дурную руку. Ей только ложку держать! Счеты кончены. Если нет ко мне претензий, честь имею!
Претензии?..
Как оказалось, пуля даже кость не задела, мякоть пониже локтя прошила.
Впрочем, местный доктор, к которому привез его поручик Ягужин, долго сгибал и разгибал пальцы, стуча по костяшкам.
– Что касается раны, так это пустяки, до свадьбы заживет. Вот нерв… Есть у меня опасение, что перебит. Это уже хуже. Покажитесь в Петербурге хорошему доктору. Я ведь только так, у дам мигрень сгоняю. Но – Бог даст!
Бог – он даст. До свадьбы ведь заживет.
– Спасибо, доктор! Благодарствую, доктор!
Оговорок Петр не слышал. Какие нервы?
Он счастливо улыбался. Домой, домой! Хотя вначале-то, пожалуй, в Херсон?..
Часть вторая
Предводитель
I
«Милый друг! Что бы ни случилось, я никогда не назову вас иначе; это значило бы порвать последние нити, еще связывающие меня с прошлым, а этого я не хотел бы ни за что на свете, так как моя будущность, блистательная на первый взгляд, в сущности пуста и заурядна. Должен вам признаться, с каждым днем я все больше убеждаюсь, что из меня вовек не получится ничего путного со всеми моими прекрасными мечтаниями и ложными шагами на жизненном пути… ибо недостает то удачи, то смелости!.. Мне говорят, что случай когда-нибудь представится, смелость приобретается временем и опытностью!.. А кто знает, когда все это будет, сберегу ли я в себе хоть частицу молодой и пламенной души, которой столь некстати одарил меня Бог? Не иссякнет ли моя воля от долготерпения?.. И наконец, не разочаруюсь ли я окончательно во всем том, что движет вперед нашу жизнь?
Итак, я начинаю письмо исповедью, право, без умысла! Пусть же она послужит мне оправданием: вы увидите, по крайней мере, что если мой характер несколько изменился, сердце осталось то же. Один вид последнего письма вашего явился мне упреком, конечно вполне заслуженным. Но о чем я мог вам писать? Говорить вам о себе? Право, я так надоел сам себе, что когда я ловлю себя на том, что восхищаюсь собственными мыслями, я стараюсь припомнить, где я их вычитал!.. И вследствие этого я дошел до того, что перестал читать, чтобы не мыслить! Я теперь бываю в свете… для того, чтобы меня узнали и чтобы доказать, что я способен находить удовольствие в хорошем обществе; ах!!! Я ухаживаю и вслед за объяснением в любви говорю дерзости: это еще забавляет меня немного, и хотя это не совсем ново, но по крайней мере встречается не часто!.. Вы подумаете, что за это меня гонят прочь… о нет, совсем напротив… женщины уж так созданы, у меня появляется смелость в отношениях с ними; ничто меня не волнует – ни гнев, ни нежность; я всегда настойчив и горяч, но сердце мое довольно холодно и способно забиться только в исключительных случаях: не правда ли, я далеко пошел!.. И не думайте, что это бахвальство: я теперь скромнейший человек и притом хорошо знаю, что этим ничего не выиграю в ваших глазах; я говорю так, потому что только с вами решаюсь быть искренним. Вы одна меня сумеете пожалеть, не унижая, ведь я сам себя унижаю, если бы я не знал вашего великодушия и вашего здравого смысла, то не сказал бы того, что сказал; и, может быть, оттого, что вы облегчили мне сильное горе, возможно и теперь вы пожелаете разогнать ласковыми словами холодную иронию, которая неудержимо прокрадывается мне в душу, как вода просачивается в разбитое судно! О! Как я хотел бы вас снова увидеть, говорить с вами: мне был бы благотворен самый звук вашей речи; право, следовало бы в письмах ставить ноты над словами; ведь теперь читать письмо то же, что глядеть на портрет: ни жизни, ни движения, выражение застывшей мысли…
…Пишите мне, ради бога, милый друг, теперь, когда все наши недоразумения улажены и у вас больше нет повода жаловаться на меня; полагаю, что в этом письме я был достаточно искренен и предан вам, и вы забудете мой проступок против нашей дружбы.
Мне очень хотелось бы увидеть вас опять; в основе этого желания, прошу простить меня, покоится эгоистическая мысль, что возле вас я вновь мог бы обрести самого себя таким, каким я был когда-то, – доверчивым, полным любви и преданности, одаренным всеми благами, которых люди не в силах отнять и которые отнял у меня Бог! Прощайте, прощайте, – хотел бы продолжать письмо, но не могу».
Странное это письмо, единственное в своем роде. Ни до, ни после Петр Столыпин не пользовался чужими услугами; но, видно, крепко легло на душу письмо Михаила к Марии Лопухиной, если он изменил правилу – никогда ничего не заимствовать, жить своей мыслью. Это письмо так органично отражало его собственное настроение, что он просто саморастворился в чувствах своего великого брата. Кто знает, может быть, это помогло устоять ему в коротких, но сильных метаниях. После дуэли он ведь ни в Херсон, ни в Одессу не заезжал – помчался прямо в Петербург; что-то подсказывало: с рукой не надо шутить…
Рана была пустяковая, но доктора поставили безрадостный диагноз: нерв все-таки перебит (а связывать нервы тогда еще не умели)…
Брат Александр так искусно переписал письмо, что подвоха Ольга не заметила. Почерки у братьев были на удивление одинаковые.
Отец и мать, конечно, знали, но помалкивали.
Обнаружилось все уже на свадьбе, когда Петр не смог удержать бокала. Вино на несчастье было красное… Залило всю левую сторону манишки. С матерью опять случился припадок. И все те же слова:
– Кровь! Опять кровь! Везде кровь!
Впрочем, новоиспеченный помещик постарался поскорее перебраться из Петербурга на берега благословенного Немана.
Всякое живое существо, будучи раненым, уходит в природные леса. А человек – не часть ли природы?..
Река Неман, начавшись в Белоруссии, чуть ли не от самого Минска, долго кружит и плутает там, пока не превращается в литовский Нямунас. Без пограничных столбов, без всякой видимой черты. Единая река, единой Российской империи. Но не приведи господи назвать теперь реку белорусским именем! Сразу засмеют, отринут, застрашают. Как можно?!
Через несколько верст от Гродно она уже своя, литовская: Нямунас. Уже и шире и вроде бы чище. По католической земле течет. А у Ковно и вовсе неподвластна православным ветрам; не сметь сбивать даже легкую, чуждую волну! Память о великих князьях, Гедимине и Витовте, без стука входит в любую хижину, крытую драной соломой. Литовец хоть и жил до четырнадцатого века поголовным нехристем, но теперь поголовный католик; он и в веревочных чунях господин пред православным жителем Великороссии. Древней памятью помнит, что когда-то Великое княжество Литовское, проглотив всю Белоруссию, доходило до самых границ маленькой, обессиленной от татар Московии. Продавало и предавало своих славянских соседей; на восточных границах, уже вблизи степей, клонилось и кланялось ханам, терзавшим Московию, за что ханы и не лезли в литовские болота. Даже в великую Куликовскую битву Литва целилась ударить московитам в спину. Только военное искусство московского князя Дмитрия Ивановича да промысел Божий помешали этим коварным планам.
Итак, я начинаю письмо исповедью, право, без умысла! Пусть же она послужит мне оправданием: вы увидите, по крайней мере, что если мой характер несколько изменился, сердце осталось то же. Один вид последнего письма вашего явился мне упреком, конечно вполне заслуженным. Но о чем я мог вам писать? Говорить вам о себе? Право, я так надоел сам себе, что когда я ловлю себя на том, что восхищаюсь собственными мыслями, я стараюсь припомнить, где я их вычитал!.. И вследствие этого я дошел до того, что перестал читать, чтобы не мыслить! Я теперь бываю в свете… для того, чтобы меня узнали и чтобы доказать, что я способен находить удовольствие в хорошем обществе; ах!!! Я ухаживаю и вслед за объяснением в любви говорю дерзости: это еще забавляет меня немного, и хотя это не совсем ново, но по крайней мере встречается не часто!.. Вы подумаете, что за это меня гонят прочь… о нет, совсем напротив… женщины уж так созданы, у меня появляется смелость в отношениях с ними; ничто меня не волнует – ни гнев, ни нежность; я всегда настойчив и горяч, но сердце мое довольно холодно и способно забиться только в исключительных случаях: не правда ли, я далеко пошел!.. И не думайте, что это бахвальство: я теперь скромнейший человек и притом хорошо знаю, что этим ничего не выиграю в ваших глазах; я говорю так, потому что только с вами решаюсь быть искренним. Вы одна меня сумеете пожалеть, не унижая, ведь я сам себя унижаю, если бы я не знал вашего великодушия и вашего здравого смысла, то не сказал бы того, что сказал; и, может быть, оттого, что вы облегчили мне сильное горе, возможно и теперь вы пожелаете разогнать ласковыми словами холодную иронию, которая неудержимо прокрадывается мне в душу, как вода просачивается в разбитое судно! О! Как я хотел бы вас снова увидеть, говорить с вами: мне был бы благотворен самый звук вашей речи; право, следовало бы в письмах ставить ноты над словами; ведь теперь читать письмо то же, что глядеть на портрет: ни жизни, ни движения, выражение застывшей мысли…
…Пишите мне, ради бога, милый друг, теперь, когда все наши недоразумения улажены и у вас больше нет повода жаловаться на меня; полагаю, что в этом письме я был достаточно искренен и предан вам, и вы забудете мой проступок против нашей дружбы.
Мне очень хотелось бы увидеть вас опять; в основе этого желания, прошу простить меня, покоится эгоистическая мысль, что возле вас я вновь мог бы обрести самого себя таким, каким я был когда-то, – доверчивым, полным любви и преданности, одаренным всеми благами, которых люди не в силах отнять и которые отнял у меня Бог! Прощайте, прощайте, – хотел бы продолжать письмо, но не могу».
Странное это письмо, единственное в своем роде. Ни до, ни после Петр Столыпин не пользовался чужими услугами; но, видно, крепко легло на душу письмо Михаила к Марии Лопухиной, если он изменил правилу – никогда ничего не заимствовать, жить своей мыслью. Это письмо так органично отражало его собственное настроение, что он просто саморастворился в чувствах своего великого брата. Кто знает, может быть, это помогло устоять ему в коротких, но сильных метаниях. После дуэли он ведь ни в Херсон, ни в Одессу не заезжал – помчался прямо в Петербург; что-то подсказывало: с рукой не надо шутить…
Рана была пустяковая, но доктора поставили безрадостный диагноз: нерв все-таки перебит (а связывать нервы тогда еще не умели)…
Брат Александр так искусно переписал письмо, что подвоха Ольга не заметила. Почерки у братьев были на удивление одинаковые.
Отец и мать, конечно, знали, но помалкивали.
Обнаружилось все уже на свадьбе, когда Петр не смог удержать бокала. Вино на несчастье было красное… Залило всю левую сторону манишки. С матерью опять случился припадок. И все те же слова:
– Кровь! Опять кровь! Везде кровь!
Впрочем, новоиспеченный помещик постарался поскорее перебраться из Петербурга на берега благословенного Немана.
Всякое живое существо, будучи раненым, уходит в природные леса. А человек – не часть ли природы?..
Река Неман, начавшись в Белоруссии, чуть ли не от самого Минска, долго кружит и плутает там, пока не превращается в литовский Нямунас. Без пограничных столбов, без всякой видимой черты. Единая река, единой Российской империи. Но не приведи господи назвать теперь реку белорусским именем! Сразу засмеют, отринут, застрашают. Как можно?!
Через несколько верст от Гродно она уже своя, литовская: Нямунас. Уже и шире и вроде бы чище. По католической земле течет. А у Ковно и вовсе неподвластна православным ветрам; не сметь сбивать даже легкую, чуждую волну! Память о великих князьях, Гедимине и Витовте, без стука входит в любую хижину, крытую драной соломой. Литовец хоть и жил до четырнадцатого века поголовным нехристем, но теперь поголовный католик; он и в веревочных чунях господин пред православным жителем Великороссии. Древней памятью помнит, что когда-то Великое княжество Литовское, проглотив всю Белоруссию, доходило до самых границ маленькой, обессиленной от татар Московии. Продавало и предавало своих славянских соседей; на восточных границах, уже вблизи степей, клонилось и кланялось ханам, терзавшим Московию, за что ханы и не лезли в литовские болота. Даже в великую Куликовскую битву Литва целилась ударить московитам в спину. Только военное искусство московского князя Дмитрия Ивановича да промысел Божий помешали этим коварным планам.