– Ага! Попался… Вы имеете разрешение на право ношения оружия?
   Обдирая убитую козу, Нарымский досадливо пожал плечами:
   – Чего вы пристаете? Занимались бы лучше своими делами.
   – Да я и занимаюсь своими делами, – обиженно возразил Акациев. – Потрудитесь сдать мне оружие под расписку на хранение, впредь до разбора дела.
   – Так я вам отдал! Ружье-то я нашел, а не вы!
   – За находку вы имеете право лишь на одну треть… – начал было Пров, но почувствовал всю нелепость этих слов, оборвал и сердито закончил: – Вы еще не имеете права охотиться!
   – Почему это?
   – Еще Петрова дня не было! Закону не знаете, что ли?
   – А у вас календарь есть? – ехидно спросил Нарымский.
   Пров подумал, переступил с ноги на ногу и сурово сказал:
   – В таком случае я арестую вас за нарушение выстрелами тишины и спокойствия.
   – Арестуйте! Вам придется дать мне помещение, кормить, ухаживать за мной и водить на прогулки!
   Акациев заморгал глазами, передернул плечами и скрылся между деревьями.
 
   Возвращался Нарымский другой дорогой.
   Переходя по сваленному бурей стволу дерева маленькую речку, он увидел на другом берегу столбик с какой-то надписью.
   Приблизившись, прочел: «Езда по мосту шагом».
   Пожав плечами, наклонился, чтоб утолить чистой, прозрачной водой жажду, и на прибрежном камне прочел надпись:
   «Не пейте сырой воды! За нарушение сего постановления виновные подвергаются…»
   Заснув после сытного ужина на своей теплой постели из сухих листьев, Нарымский среди ночи услышал вдруг какой-то стук и, отворив дверь, увидел перед собою мрачного и решительного Прова Акациева.
   – Что вам угодно?
   – Потрудитесь впустить меня для производства обыска. На основании агентурных сведений…
   – А предписание вы имеете? – лукаво спросил Нарымский.
   Акациев тяжело застонал, схватился за голову и с криком тоски и печали бросился вон из комнаты.
   Часа через два, перед рассветом, стучался в окно и кричал:
   – Имейте в виду, что я видел у вас книги. Если они предосудительного содержания и вы не заявили о хранении их начальству – виновные подвергаются…
   Нарымский сладко спал.
 
   Однажды, купаясь в теплом, дремавшем от зноя море, Нарымский отплыл так далеко, что ослабел и стал тонуть.
   Чувствуя в ногах предательские судороги, он собрал последние силы и инстинктивно закричал. В ту же минуту он увидел, как вечно торчавшая за утесом и следившая за Нарымским фигура поспешно выскочила и, бросившись в море, быстро поплыла к утопающему.
   Нарымский очнулся на песчаном берегу. Голова его лежала на коленях Прова Акациева, который заботливой рукой растирал грудь и руки утопленника.
   – Вы… живы? – с тревогой спросил Пров, наклоняясь к нему.
   – Жив. – Теплое чувство благодарности и жалости шевельнулось в душе Нарымского. – Скажите… Вот вы рисковали из-за меня жизнью… Спасли меня… Вероятно, я все-таки дорог вам, а?
   Пров Акациев вздохнул, обвел ввалившимися глазами беспредельный морской горизонт, охваченный пламенем красного заката, – и, просто, без рисовки, ответил:
   – Конечно, дороги. По возвращении в Россию вам придется заплатить около ста десяти тысяч штрафов или сидеть около полутораста лет.
   И, помолчав, добавил искренним тоном:
   – Дай вам бог здоровья, долголетия и богатства.

Спермин

   Это была самая скучная, самая тоскливая сессия Думы.
   Вначале еще попадались некоторые неугомонные читатели газет, которые после долгого сладкого зевка оборачивались к соседу по месту в трамвае и спрашивали:
   – Ну, как Дума?
   А потом и эти закоренелые политики как-то вывелись…
   Голодным, оборванным газетчикам приходилось долго и упорно бежать за прохожим, заскакивая вперед, растопыривая руки и с мольбой в голосе крича:
   – Интересная газета!! Бурное заседание Государственной думы!!
   – Врешь ты все, брат, – брезгливо говорил прохожий. – Ну, какое там еще бурное?..
   – Купите, ваше сиятельство!
   – Знаем мы эти штуки!..
   Отодвинув рукой ослабевшего от голода, истомленного нуждой газетчика, прохожий шагал дальше, а газетчик в слепой, предсмертной тоске метался по улице, подкатывался под извозчиков и, хрипло стеная, кричал:
   – Интересная газета! На Малой Охте чухонка любовника топором зарубила!! Купите, сделайте милость!
   И жалко их было, и досадно.
* * *
   Неожиданно среди общего сна и скуки, как удар грома, грянул небывалый скандал в Думе.
   Скандал был дикий, нелепый, ни на чем не основанный, но все ожило, зашевелилось, заговорило, как будто вспрыснутое живительным летним дождиком.
   Негодованию газет не было предела:
   «После долгой спячки и пережевывания никому не нужной вермишели Дума наконец проснулась довольно своеобразно и самобытно: правый депутат Карнаухий закатил такой скандал, подобного которому еще не бывало… Встреченный во время произнесения своей возмутительной речи с трибуны общим шиканьем и протестами, Карнаухий выругался непечатными словами, снял с ноги сапог и запустил им в председательствующего… Когда к нему бросились депутаты, он выругал всех хамами и дохлыми верблюдами, и потом, схватив стул, разбил голову депутату Рыбешкину. Когда же наконец прекратятся эти возмутительные бесчинства черносотенной своры?! Исключение наглого хулигана всего на пять заседаний должно подлить лишь масла в огонь, т.к. ободрит других и подвигнет на подобные же бесчинства! Самая лучшая мера воздействия на подобных господ – суд и лишение депутатского звания!»
   Газетчики уже не бегали, стеная, за прохожими. Голодное выражение сверкавших глаз сменилось сытым, благодушным…
* * *
   Издателю большой ежедневной газеты Хваткину доложили, что к нему явился депутат Карнаухий и требует личного с ним свидания.
   – Какой Карнаухий? Что ему надо? – поморщился издатель. – Ну, черт с ним, проси.
   Рассыльный ушел. Дверь скрипнула, и в кабинет, озираясь, тихо вошел депутат Карнаухий.
   Он подошел к столу, придвинув к себе стул, сел лицом к лицу с издателем и, прищурившись, молча стал смотреть в издателево лицо.
   Издатель подпер голову руками, облокотился на стол и тоже долго, будто любуясь, смотрел в красное широкое лицо своего гостя.
   – Ха-ха-ха! – раскатился издатель неожиданным хохотом.
   – Хо-хо-хо! – затрясся всем своим грузным телом Карнаухий.
   – Хи-хи-хи!
   – Го-го-го!
   – Хе!
   – Гы!
   – Да и ловкач же ты, Карнаухий!
   Сквозь душивший его хохот Карнаухий скромно заявил:
   – Чего ж ловкач… Как условлено, так и сделано. Доне муа того кельк-шозу, который в той железной щикатулке лежит!
   Издатель улыбнулся.
   – Как условлено?
   – А то ж!
   Издатель встал, открыл шкапчик, вынул несколько кредиток и, осмотревшись, сунул их в руку Карнаухому.
   – Эге! Да тут четвертной не хватает!
   – А ты министрам кулак показывал, как я просил? Нет? То-то и оно, брат. Ежели бы показал, так я, тово… Я честный – получай полностью! А раз не показал – согласись сам, брат Карнаухий…
   – Да их никого и не было в ложе.
   – Ну, что ж делать – значит, мое такое счастье!
   Карнаухий крякнул, покачал укоризненно головой, сунул деньги в карман и взялся за шапку.
   – Постой, брат, – остановил его издатель, потирая лоб. – Ты ведь, тово… Исключен на пять заседаний? Это хорошо, брат… Так и нужно. Пока ты забудешься. А там я б тебе еще работку дал. Скажи… не мог бы ты какого-нибудь октябриста на дуэль вызвать?
   – Так я его лучше просто отдую, – добродушно сказал Карнаухий.
   – Ну, вот… Придумал тоже! Дуэль – это дело благородное, а то – черт знает что – драка.
   Карнаухий пощелкал пальцами, почесал темя и согласился:
   – Что ж, можно и дуэль. На дуэль своя цена будет. Сами знаете…
   – Не обижу. Только ты какой-нибудь благовидный предлог придумай… Подойди, например, к нему и привяжись: «Ты чего мне вчера на пиджак плюнул? Дрянь ты октябристская!» Можешь толкнуть его даже.
   – А ежели он не обидится?
   – Ну, как не обидится. Обидится. А потом, значит, ты сделай так…
* * *
   Долго в кабинете слышался шепот издателя и гудящий бас Карнаухого.
   Провожая его, издатель сделал страшное лицо и сказал:
   – Только ради Создателя – чтобы ни редактор, ни сотрудники ничего не знали… Они меня съедят.
   – Эге!
   Когда Карнаухий вышел на улицу, к нему подскочил веселый, сытый газетчик и крикнул:
   – Грандиозный скандал! Исключение депутата Карнаухого на пять заседаний!!
   Карнаухий улыбнулся и добродушно проворчал:
   – Тоже кормитесь, черти?!

Господин Цацкин

   Мое первое с ним знакомство произошло после того, как он, вылетев из окна второго этажа, пролетел мимо окна первого этажа, где я в это время жил, и упал на мостовую.
   Я выглянул из своего окна и участливо спросил неизвестного, потиравшего ушибленную спину:
   – Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезным?
   – Почему же не можете? – добродушно кивнул он головой, в то же время укоризненно погрозив пальцем по направлению окна второго этажа. – Конечно же, можете.
   – Зайдите ко мне в таком случае! – сказал я, отходя от окна.
   Он вошел веселый, улыбающийся. Протянул мне руку и сказал:
   – Цацкин.
   – Очень рад. Не ушиблись ли вы?
   – Чтобы сказать вам да – так нет. Чистейшей воды пустяки.
   – Наверное, из-за какой-нибудь хорошенькой женщины? – сказал я, подмигивая. – Хи-хи!
   – Хе-хе! А вы, вероятно, любитель этих сюжетцев? Хе-хе! Не желаете ли, могу предложить серию любопытных открыточек? Немецкий жанр. Понимающие люди считают его выше французского.
   – Нет, зачем же? – удивленно сказал я, всматриваясь в него. – Послушайте, ваше лицо кажется мне знакомым. Это не вас ли вчера какой-то господин столкнул с трамвая?
   – Ничего подобного. Это было третьего дня. А вчера меня спустили с черной лестницы по вашей же улице. Но, правду сказать, какая это лестница? Какие-то семь паршивых ступенек.
   Заметив мой недоумевающий взгляд, господин Цацкин потупился и укоризненно сказал:
   – Все это за то, что я хочу застраховать им жизнь. Хороший народ: я хлопочу об их жизни, а они суетятся о моей смерти.
   – Так вы агент по страхованию жизни! – сухо заметил я. – Чем же я могу быть вам полезным?
   – Вы мне можете быть полезны одним малюсеньким ответиком на вопросик: как вы хотите у нас застраховаться? На дожитие или с уплатой премии вашим близким после, – дай вам бог здоровья, – вашей смерти?
   – Никак я не хочу страховаться, – замотал я головой. – Ни на дожитие, ни на что другое. А близких у меня нет. Я одинок.
   – А супруга?
   – Я холост.
   – Так вам нужно жениться. Очень просто! Могу вам предложить девушку: пальчики оближете. Двенадцать тысяч приданого, отец две лавки имеет. Хотя брат шарлатан, но она такая брюнетка, что даже удивительно. Вы завтра свободны? Можно завтра же и поехать посмотреть. Сюртук, белый жилет… Если нет – можно купить готовые. Адрес: магазин «Оборот», наша фирма…
   – Господин Цацкин! – возразил я. – Ей же богу, я не хочу и не могу жениться! Я вовсе не создан для семейной жизни.
   – Ой, не созданы! Почему? Может, вы до этого очень шумно жили? Так вы не бойтесь. Это сущий, поправимый пустяк. Могу предложить вам средство, которое несет собой радость каждому меланхоличному мужчине: шесть тысяч книг бесплатно. Имеет массу благодарностей. Пробный флакончик…
   – Оставьте ваши пробные флакончики при себе! – раздражительно сказал я. – Мне их не надо. Не такая у меня наружность, чтобы внушать к себе любовь. На голове порядочная лысина, уши оттопырены, морщины, маленький рост…
   – Что такое лысина? Если вы ее помажете средством, которого я состою представителем, так обрастете волосами так, как, извините, кокосовый орех, а морщины, а уши… Возьмите наш усовершенствованный аппарат, который можно надевать ночью… Всякие уши как рукой снимет. Рост… Наш гимнастический прибор через шесть месяцев увеличивает рост на два вершка. Через два года вы уже можете будете жениться, а через пять лет вас уже можно будет показывать. А вы мне говорите: рост!
   – Ничего мне не нужно, – сказал я, сжимая виски. – Простите, но вы мне действуете на нервы.
   – На нервы! Так он молчал… Патентованные холодные души, могущие складываться и раскладываться. Есть с краном, есть с разбрызгивателем. Вы – человек интеллигентный и очень мне симпатичный… Поэтому могу посоветовать взять лучше разбрызгиватель… но…
   Я схватился за голову.
   – Чего вы хватаетесь? Голова болит? Вы только скажите, сколько вам надо тюбиков нашей пасты «Мигренин»? Фирма уже сама доставит вам на дом.
   – Извините, – сказал я, закусывая губу, – но прошу вас оставить меня. Мне некогда. Я очень устал, а мне предстоит еще утомительная работа: писать статью…
   – Утомительная? – сочувственно спросил господин Цацкин. – Я вам скажу, что она утомительная потому, что вы до сих пор не приобрели нашего раздвижного пюпитра для чтения и письма. Нормальное положение, удобный наклон… За две штуки 7 рублей, а за три – 10…
   – Пошел вон! – закричал я, дрожа от бешенства. – Или я проломлю голову тебе этим пресс-папье!
   – Этим пресс-папье! – презрительно сказал господин Цацкин, ощупывая пресс-папье на моем письменном столе. – Этим пресс-папье… Вы на него дуньте, оно улетит! Нет, если вы хотите иметь настоящее, тяжелое пресс-папье, так я могу вам предложить целый прибор из малахита.
   Я нажал кнопку электрического звонка.
   – Вот сейчас придет человек, – прикажу ему вывести вас.
   Скромно склонив голову, господин Цацкин сидел и молчал, будто ожидая исполнения моего приказания.
   Прошло две минуты. Я позвонил еще.
   – Хороши звонки, нечего сказать! – покачал головой господин Цацкин. – Разве можно такие безобразные звонки иметь, которые не звонят? Позвольте вам предложить звонки с установкой и элементами за 7 рублей 60 копеек. Изящная кнопка…
   Я вскочил, схватил господина Цацкина за рукав и потащил к двери:
   – Идите, или у меня сейчас будет разрыв сердца!..
   – Это не дай бог, но вы не беспокойтесь! Мы вас довольно прилично похороним по второму разряду. Правда, не будет той пышности, как первый, но катафалк…
   Я захлопнул за господином Цацкиным дверь, повернул в замке ключ и вернулся к столу.
   Через минуту я обратил внимание, что дверная ручка зашевелилась и дверь вздрогнула от осторожного напора и распахнулась.
   Господин Цацкин робко вошел в комнату и, прищурясь, сказал:
   – В крайнем случае, могу вам доложить, что ваши дверные замки никуда не годятся… Они отворяются от простого нажима. Хорошие английские замки вы можете иметь через меня: один прибор 2 рубля 40 копеек, а пять штук…
   Я вынул из ящика письменного стола револьвер и, заскрежетав зубами, закричал:
   – Сейчас я буду стрелять в вас!
   Господин Цацкин с довольной миной улыбнулся и сказал:
   – Я буду очень рад, так как это даст вам возможность убедиться в превосходном качестве панциря от пуль, который надет на мне для образца и который могу вам предложить. Одна штука 18 рублей, две – дешевле, а три – еще дешевле. Прошу вас убедиться!
   Я отложил револьвер и, схватив господина Цацкина поперек туловища, с бешеным ревом выбросил в окно.
   Падая, он успел крикнуть мне:
   – У вас очень непрактичные запонки. Острые углы, рвущие платье и оцарапавшие мне щеку. Могу предложить африканского золота с инкрустацией. Пара – 2 рубля, три – че…
   Я захлопнул окно.

«Аполлон»

   Однажды в витрине книжного магазина я увидел книгу… По наружному виду она походила на солидный, серьезный каталог технической конторы, что меня и соблазнило, так как я очень интересуюсь новинками в области техники.
   А когда мне ее показали ближе, я увидел, что это не каталог, а литературный ежемесячный журнал.
   – Как же он… называется? – растерянно спросил я.
   – Да ведь заглавие-то на обложке!
   Я внимательно всмотрелся в заглавие, перевернул книгу боком, потом вниз головой и, заинтересованный, сказал:
   – Не знаю! Может быть, вы будете так любезны посвятить меня в заглавие, если, конечно, оно вам известно?.. Со своей стороны, могу дать вам слово, что, если то, что вы мне сообщите, секрет, – я буду свято хранить его.
   – Здесь нет секрета, – сказал приказчик. – Журнал называется «Аполлон», а если буквы греческие, то это ничего… Следующий номер вам дастся гораздо легче, третий еще легче, а дальше все пойдет как по маслу.
   – Почему же журнал называется «Аполлон», а на рисунке изображена пронзенная стрелами ящерица?..
   Приказчик призадумался.
   – Аполлон – бог красоты и света, а ящерица – символ чего-то скользкого, противного… Вот она, очевидно, и пронзена богом света.
   Мне понравилась эта замысловатость.
   Когда я издам книгу своих рассказов под названием «Скрежет», то на обложке попрошу нарисовать барышню, входящую в здание зубоврачебных курсов…
   Заинтересованный диковинным «Аполлоном», я купил журнал и ушел.
* * *
   Первая статья, которую я начал читать, – Иннокентия Анненского, – называлась «О современном лиризме».
   Первая фраза была такая:
   «Жасминовые тирсы наших первых мэнад примахались быстро…»
   Мне отчасти до боли сделалось жаль наш бестолковый русский народ, а отчасти было досадно: ничего нельзя поручить русскому человеку… Дали ему в руки жасминовый тирс, а он обрадовался и ну – махать им, пока примахал этот инструмент окончательно.
   Фраза, случайно выхваченная мною из середины «лиризма», тоже не развеселила меня:
   «В русской поэзии носятся частицы теософического кокса, этого буржуазнейшего из Антисмертинов…»
   Это было до боли обидно.
   Я так расстроился, что дальше даже не мог читать статьи «О современном лиризме»…
* * *
   Неприятное чувство сгладила другая статья: «В ожидании гимна Аполлону».
   Я человек очень жизнерадостный, и веселье бьет во мне ключом, так что мне совершенно по вкусу пришлось предложение автора:
   «Так как танец есть прекраснейшее явление в жизни, то нужно сплетаться всем людям в хороводы и танцевать. Люди должны сделаться прекрасными, непрестанно во всех своих действиях, и танец будет законом жизни».
   Последующие слова автора относительно зажжения алтарей, учреждения обетных шествий и плясов привели меня в решительный восторг.
   «Действительно! – думал я. – Как мы живем… Ни тебе удовольствия, ни тебе веселья. Все ползают на земле, как умирающие черви, уныние сковывает костенеющие члены… Нет, решительно, обетные шествия и плясы – вот то, что выведет нас на новую дорогу».
   Дальше автор говорил:
   «Не случайно происходит за последние годы повышение интереса к танцу…»
   «Вот оно! – подумал я. – Начинается!»
   У меня захватило дыхание от предвкушения близкого веселья, и я должен был сделать усилие, чтобы заставить себя перейти к следующей статье:
   «О театре».
* * *
   Автор статьи о театре видел единственное спасение и возрождение театра в том, чтобы публика участвовала в действии наравне с актерами.
   Идея мне понравилась, но многое показалось неясным: будет ли публика на жалованье у дирекции театра или актеры будут уравнены с публикой в правах тем, что им придется приобретать в кассе билеты «на право игры»… И как отнесутся актеры к той ленивой, инертной части публики, которая предпочтет участию в игре – простое глазение на все происходящее?..
   Впрочем, я вполне согласен с автором, что важна идея, а детали можно разработать после.
* * *
   Вечером я поехал к одним знакомым и застал у них гостей.
   Все сидели в гостиной небольшими группами и вели разговор о бюрократическом засилье, указывая на примеры Англии и Америки.
   – Господа! – предложил я. – Не лучше ли нам сплестись в радостный хоровод и понестись в обетном плясе к Дионису?!
   Мое предложение вызвало недоумение.
   – То есть?..
   – В нашей повседневности есть плясовой ритм. Сплетенный хоровод должен нестись даже в будничной жизни, перейдя с подмостков в жизнь… Позвольте вашу руку, мадам!.. Вот так… Господа! Ну, зачем быть такими унылыми?.. Возьмите вашу соседку за руку. Что вы смотрите на меня так недоумевающе? Готово? Ну, теперь можете нестись в радостном хороводе. Господа… Нельзя же так!..
   Гости растерянно опустили сплетенные по моему указанию руки и робко уселись на свои места.
   – Почему вам взбрела в голову такая идея – танцевать? – сухо спросил хозяин дома. – Когда будет танцевальный вечер, там молодежь и потанцует. А людям солидным ни с того ни с сего выкидывать козла – согласитесь сами…
   Желая смягчить неловкую паузу, хозяйка сказала:
   – А поэта Бунина в академики выбрали… Слышали?
   Я пожал плечами.
   – Ах, уж эта русская поэзия! В ней носятся частицы теософического кокса, этого буржуазнейшего из Антисмертинов…
   Хозяйка побледнела.
   А хозяин взял меня под руку, отвел в сторону и сурово шепнул:
   – Надеюсь, после всего вами сказанного вы сами поймете, что бывать вам у нас неудобно…
   Я укоризненно покачал головой и похлопал его по плечу:
   – То-то и оно! Быстро примахались жасминовые тирсы наших первых мэнад. Вам только поручи какое-нибудь дело… Благодарю вас, не беспокойтесь… Я сам спущусь! Тут всего несколько ступенек…
* * *
   По улице я шагал с тяжелым чувством.
   Вот и устраивай с таким народом обетные плясы, вот и води хороводы! Дай ему жасминовый тирс, так он его не только примахает, да еще, в извозчичий кнут обратив, тебя же им и оттузит! Дионисы!
   Огорченный, я зашел в театр.
   На сцене стоял, сжав кулаки, городничий, а перед ним на коленях купцы.
   – Так – жаловаться?! – гремел городничий.
   Я решил попытаться провести в жизнь так понравившуюся мне идею слияния публики со сценой.
   – …Жаловаться? Архиплуты, протобестии…
   Я встал с места и, изобразив на лице возмущение, со своей стороны, продолжал:
   – …Надувалы морские! Да знаете ли вы, семь чертей и одна ведьма вам в зубы, что…
   Оказалось, что идея участия публики в актерской игре еще не вошла в жизнь…
   Когда околоточный надзиратель, сидя в конторе театра, писал протокол, он поднял на меня глаза и спросил:
   – Что побудило вас вмешаться в действие пьесы?..
   Я попытался оправдаться:
   – Тирсы уж очень примахались, господин околоточный…
   – Знаем мы вас, – скептически сказал околоточный. – Напьются, а потом – тирсы!..

Еще воспоминания о Чехове

   Сей труд автор благоговейно посвящает Н. Ежову… как автору остроумного труда о Чехове, напечатанного в «Историческом вестнике».

I

   Однажды мы с Антоном Павловичем сидели в его саду и тихо беседовали.
   – Вас спрашивают… Можно вас видеть? – доложил старый слуга.
   Непосредственно за этими словами из-за спины слуги раздался веселый голос:
   – Чего там спрашивают?! Хо-хо! Смерть не люблю этих китайских церемоний! Доложи, да прими, да еще, пожалуй, визитые карточки потребуешь – терпеть не могу цирлих-манирлих. Здравствуй, Антоша!
   Антон Павлович привстал и недоумевающе посмотрел на веселого господина в лихо надетом набекрень котелке, с жизнерадостными, но немного мутными глазами и с манерами красиво развязными и размашистыми…
   – Простите… – недоумевая, сказал Антон Павлович.
   – Не узнаешь, шельмец?! Славой… как это говорится… обуянъ? Загордился? Хо-хо! Смерть не люблю, когда эдакое вот… двуногое – нос задирает!!!
   – Не будете ли добры, – мягко сказал Чехов, юмористически взглянув на меня, – назвать себя, чтобы я мог вспомнить. С годами, знаете… память слабеет.
   – Хо-хо! Как это говорится: Изабелла – ослабела! А ты, брат, изменился, похудел. Ну, что твоя чахотка? Небось, кровью харкаешь уже?
   – Будьте добры, – вмешался я, выступая вперед, – сказать, кто вы такой, потому что Антон Павлович вас не может узнать.
   – А! И вы здесь… господин хороший! Как поживаете? Небось тоже пишете? Много развелось теперь пишущей братии… и всякий о себе мнит, что гений. Правильно, Антоша? Помнишь, как я тебя в былое время называл: Антошка-картошка? Да, брат, было времечко…
   Веселый господин сел на мое место и, задумчиво сбивая суковатой палкой головки цветов на куртинах, продолжал:
   – Вот видишь, Антоша… ты меня забыл, а я тебя помню. Забыл Колю, шельмец?! А ведь в одной газете работали. Я о кораблекрушениях разных, о бешеных собаках писал, а ты рассказы мастачил. Хо-хо! Ловкач ты, брат! Нос у тебя есть. Потому и выдвинулся, что нос есть. Умеешь по ветру… А я тоже, брат… стал уже разные фельетонные фигли-мигли разводить. Читал, небось, как я на днях отцов города за городские скверы продернул? Ванька Арепьев часто говорил: бойкое у тебя, Коля, перо… Ох, бойкое! Помнишь Ваньку Арепьева?
   Чехов наморщил лоб.
   – Что-то не помню… Фельетончика вашего о скверах, к сожалению, тоже не читал.
   Веселый господин протяжно свистнул.
   – Да ты что, Антоша… В самом деле в знаменитости продираешься? За литературой не следишь, бывших друзей не признаешь… Оттого и вид у тебя такой… туберкулезный! А я, брат, тебе одну штукенцию притащил. Замечательная повесть. Сам и писал, милый Антуан, собственными руками. Прочти и скажи свое вещее слово. Может, в «Русское богатство» пристроишь.
   Антон Павлович со вздохом взял пожелтевшую, растрепанную, видавшую виды рукопись и развернул ее.
   – Она у вас… гм… не обработана.
   – Как не обработана? Врешь, брат, до последней запятой обработана!