– Вздор! После напишешь.
   – Когда же после… Ведь ее в четверть часа не напишешь.
   – Ты?! – с радостным изумлением воскликнул юбилейный друг. – Да ты в десять минут отхватаешь такую рецензию, что все охнут!
   – Где там… – просиял сконфуженный Буйносов и, чтобы отплатить другу любезностью за любезность, выпил вторую рюмку.
   – Ай да мы! Вот ты смотри: скромненький, скромненький, а ведь он потихонечку нас за пояс заткнет…
   – А вы что же думали, – засмеялся Буйносов. – И заткну. Эх, пивали мы в прежнее время! Чертям тошно было! Э-э!.. Сережа, Сережа! А ты почему же свою не выпил?
   – Я… сейчас, – смутился я, будто бы меня поймали на краже носового платка. – Дай ветчину прожевать.
   – Не хами, Сережа, – сказал юбилейный друг. – Не задерживай чарки.
   Я вспомнил о своей работе.
   – Мне бы домой нужно… Дельце одно.
   К моему удивлению, возмутился Буйносов:
   – Какое там еще дельце? Вздор – дельце! А у меня дела нет?! А юбиляру на вечере хлопот мало? Посидим минутку. Черт с ним, с дельцем.
   «А действительно, – подумал я, любуясь в зеркало на свои блестящие глаза. – Черт с ним, с дельцем!..»
   Вслух сказал:
   – Так я пальто сниму, что ли. А то жарко.
   – Вот! Молодец! Хорошо, что не хамишь. Снимай пальто!
   – …И пива я бы кружку выпил…
   – Вот! Так. Освежиться нужно.
   Мы выпили по кружке пива и разнеженно посмотрели друг на друга.
   – Сережа… милый… – сказал Буйносов. – Я так вас двух люблю, что черт с ней, с рецензией. Сережа! Стой! Я хочу выпить с тобой на «ты».
   – Да ведь мы и так на «ты»! – засмеялся я.
   – Э, черт. Действительно. Ну, давай на «вы» выпьем.
   Затея показалась такой забавной, что мы решили привести ее в исполнение.
   – Графинчик водки! – крикнул Буйносов.
   – Водку? – удивился я. – После пива?
   – Это освежает. Освежимся!
   – Неужели водка освежить может? – удивился я.
   – Еще как! Об этом даже где-то писали… Сгорание углерода и желтков… Не помню.
   – Обедать будете? – спросил слуга.
   – Как? Разве уже… обед?..
   – Да-с. Семь часов.
   Я вспомнил, что потерял уже свою работу, небольшой сон и ванну. Сердце мое сжалось, но сейчас же я успокоился, вспомнив, что и Буйносов пропустил срочную рецензию. Никогда я не чувствовал так остро справедливости пословицы: «На миру и смерть красна».
   – Семь часов?! – всплеснул руками юбиляр. – Черт возьми! А мой юбилей?
   Буйносов сказал:
   – Ну куда тебе спешить? Времени еще вагон. Посидим! Черт с ней, с рецензией.
   – Да, брат… – поддержал и я. – Ты посиди с нами. На юбилей еще успеешь.
   – Мне распорядиться нужно…
   – Распорядись! Скажи, чтобы дали нам сейчас обед и белого винца.
   Юбиляр подмигнул:
   – Вот! Идея… Освежает!
   Лицо его неожиданно засияло ласковой улыбкой.
   – Люблю молодцов. Люблю, когда не хамят.
   Когда нам подали кофе и ликер, я бросил косой взгляд на Буйносова и сказал юбиляру:
   – Слушай! Плюнь ты на сегодняшний юбилей. Ведь это пошлятина: соберутся идиоты, будут говорить тривиальности. Не надо! Посиди с нами. Жена твоя и одна управится.
   – Да как же: юбилей, а юбиляра нет.
   Буйносов задергался, заерзал на своем месте, засуетился:
   – Это хорошо! Это-то и оригинально! Жизнь однообразна! Юбилеи однообразны! А это свежо, это молодо: юбилей идет своим чередом, а юбиляра нет. Где юбиляр? Да он променял общество тупиц на двух друзей… которые его искренне любят.
   – Поцелуемся! – вскричал воодушевленно юбиляр. – Верно! Вот. Будем освежаться бенедиктином.
   – Вот это яркий человек! Вот это порыв, – воодушевился Буйносов. – В тебе есть что-то такое… большое, оригинальное. Правда, Сережа?
   – Да… У него так мило выходит, когда он говорит: «Не хами!»
   – Не хамите! – с готовностью сказал юбиляр. – Сейчас бы кюрассо был к месту.
   – Почему?
   – Освежает.
   Я уже понимал всю беспочвенность и иллюзорность этого слова, но в нем было столько уюта, столько оправдания каждой новой рюмке, каждой перемене напитка, что кюрассо был признан единственным могущим освежить нас напитком…
 
   – Извините, господа, сейчас гасим свет… Ресторан закрывается.
   – Вздор! – сказал бывший юбиляр. – Не хами!
   – Извините-с. Я сейчас счет подам.
   – Ну, дай нам бутылку вина.
   – Не могу-с. Буфет закрыт.
   Буйносов поднял голову и воскликнул:
   – Ах, черт! А мне ведь сегодня вечером нужно было в театр на премьеру…
   – Завтра пойдешь. Ну, господа… Куда же мы? Теперь бы нужно освежиться.
   В мою затуманенную голову давно уже просачивалась мысль, что лучше всего – поехать домой и хоть отчасти выспаться.
   Мы уже стояли на улице, осыпаемые липким снегом, и вопросительно поглядывали друг на друга.
   Есть во всякой подвыпившей компании такой психологический момент, когда все смертельно надоедают друг другу и каждый жаждет уйти, убежать от пьяных друзей, приехать домой, принять ванну, очиститься от ресторанной пьяной грязи, от табачной копоти, переодеться и лечь в чистую, свежую постель, под толстое уютное одеяло… Но обыкновенно такой момент всеми упускается. Каждый думает, что его уход смертельно оскорбит, обездолит других, и поэтому все топчутся на месте, не зная, что еще устроить, какой еще предпринять шаг в глухую темную полночь.
   Мы выжидательно обернули друг к другу усталые, истомленные попойкой лица.
   – Пойдем ко мне, – неожиданно для себя предложил я. – У меня еще есть дома ликер и вино. Слугу можно заставить сварить кофе.
   – Освежиться? – спросил юбиляр.
   «Как попугай заладил, – с отвращением подумал я. – Хоть бы вы все сейчас провалились – ни капельки бы не огорчился. Все вы виноваты… Не встреть я вас – все было бы хорошо, и я сейчас бы уже спал».
   Единственное, что меня утешало, это – что Буйносов не написал рецензии, не попал на премьеру в театр, а юбиляр пропьянствовал свой юбилей.
   – Ну, освежаться так освежаться, – со вздохом сказал юбиляр (ему, кажется, очень не хотелось идти ко мне), – к тебе так к тебе.
   Мы повернули назад и побрели. Буйносов молча, безропотно шел за нами и тяжело сопел. Идти предстояло далеко, а извозчиков не было. Юбиляр шатался от усталости, но тем не менее в одном подходящем случае показал веселость своего нрава; именно: разбудил дремавшего ночного сторожа, погрозил ему пальцем, сказал знаменитое «Не хами!» – и с хохотом побежал за нами…
   – Вот дурак, – шепнул я Буйносову. – Как так можно свой юбилей пропустить?
   – Да уж… Не дал господь умишка человеку.
   «А тебе, – подумал я, – влетит завтра от редактора… Покажет он, как рецензии не писать. Будет тебе здорово за то, что я пропустил сегодняшнюю работу и испортил завтрашнее утречко…»
   Я долго возился в передней, пока зажег электричество и разбудил слугу. Буйносов опрокинул и разбил какую-то вазу, а юбиляр предупредил слугу, чтобы он вообще не хамил.
   Было смертельно скучно и как-то особенно сонно… противно. Заварили кофе, но оно пахло мылом, а я, кроме того, залил пиджак ликером. Руки сделались липкими, но идти умыться было лень.
   Юбиляр сейчас же заснул на новом плюшевом диване. Я надеялся, что Буйносов последует его примеру (это развязало бы, по крайней мере, мне руки), но Буйносов сидел запрокинув голову и молчаливо рассматривал потолок.
   – Может, спать хочешь? – спросил я.
   – Хочу, но удерживаюсь.
   – Почему?
   – Что же я за дурак: пил-пил, а теперь вдруг засну – хмель-то весь и выйдет. Лучше уж я посижу.
   И он остался сидеть, неподвижный, как китайский идол, как сосуд, хранящий в себе драгоценную влагу, ни одна капля которой не должна быть потеряна.
   – Ну, а я пойду спать, – сухо проворчал я.
   Проснулись поздно.
   Все смотрели друг на друга с еле скрываемым презрением, ненавистью, отвращением.
   – Здорово вчера дрызнули, – сказал Буйносов, из которого уже, вероятно, улетучилась вся драгоценная влага.
   – Сейчас бы хорошо освежиться!
   Я сделал мину любезного хозяина, послал за закуской и вином. Уселись трое с помятыми лицами…
   Ели лениво, неохотно, устало.
   «Как они не понимают, что нужно сейчас же встать, уйти и не встречаться! Не встречаться по крайней мере дня три!!!»
   По их лицам я видел, что они думают то же самое, но ничего нельзя было поделать: вино спаяло всех троих самым непостижимым, самым отвратительным образом…

Курильщики опиума

I

   В комнате происходил разговор.
   – У нас с тобой нет ни копейки денег, есть нечего и за квартиру не заплачено за два месяца.
   Я сказал:
   – Да.
   – Мы вчера не ужинали, сегодня не пили утреннего чая и впереди нам не предстоит ничего хорошего.
   Я подтвердил и это. Андерс погладил себя по небритой щеке и сказал:
   – А между тем, есть способ жить припеваючи. Только противно.
   – Убийство?
   – Нет.
   – Работа?
   – Не совсем. Впрочем, это противно, как ежедневное занятие… А один день для курьеза попробуем… А?
   – Попробуем. Что нужно делать?
   – Пустяки. То же, что и я. Одевайся, пойдем на воздух.
   – Хозяин остановит.
   – Пусть!
   Когда мы вышли из комнаты и зашагали по коридору, я старался прошмыгнуть незаметно, не делая шуму, а Андерс, наоборот, бесстрашно ступал ногами, как лошадь.
   В конце длиннейшего коридора нас нагнала юркая горничная.
   – Господин Андерс, хозяин Григорий Григорьич очень просят вас зайти сейчас к ним.
   – Свершилось! – прошептал я, прислонясь к стене.
   – А-а… Очень кстати. С удовольствием. Пойдем, дружище.
   Отвратительный старикашка, владелец меблированных комнат, помешанный на чистоте и тишине, встретил нас холодно:
   – Извините, господа. По делу. Вероятно, в душе думаете: «3ачем мы понадобились этой старой скотине?»
   Андерс укоризненно покачал головой и хладнокровно сказал:
   – Мы все равно собирались сегодня зайти к вам.
   В глазах старика сверкнула радость.
   – Ну? Правда? В самом деле?
   – Да… хотели вас искренно и горячо поблагодарить. Вы знаете, мне приходилось живать во многих меблированных комнатах, иногда очень дорогих и роскошных – но такой тишины, такой чистоты и порядка, я буду говорить откровенно: нигде не видел! Я каждый день спрашиваю его (Андерс указал на меня) – откуда Григорий Григорьич берет время вести такое громадное, сложное предприятие?..
   – Он меня действительно спрашивал, – подтвердил я. – А я ему, помнится, отвечал: «Не постигаю. Тут какое-то колдовство!»
   – Да, – сказал старик с самодовольным хохотом. – Трудно соблюдать чистоту, тишину и порядок.
   – Но вы их соблюдаете идеально!! – горячо вскричал Андерс. – Откуда такой такт, такое чутье!.. Помню, у вас в прошлом году жил один пьяница и один самоубийца. Что ж они, спрашивается, посмели нарушить тишину и порядок? Нет! Пьяница, когда его привозили друзья, не издавал ни одного звука, потому что был смертельно пьян, и, брошенный на постель, сейчас же бесшумно засыпал… А самоубийца – помните? – взял себе, потихоньку повесился и висел терпеливо, без криков и воплей, пока о нем не вспомнили на другой день.
   – А ревнивые супруги! – подхватил я. – Помнишь их, Андерс? Когда она застала мужа с горничной – что было? Где крики? Где ссора и скандал? Ни звука! Просто взяла она горничную и с мягкой улыбкой выбросила в открытое окно. Правда, та сломала себе ногу, но…
   – …Но ведь это было на улице, – ревниво подхватил старикашка. – То, что на улице, к моему меблированному дому не относится…
   – Конечно!! При чем вы тут? Мало ли кому придет охота ломать на улице ноги – касается это вас? Нет!
   – Да… много вам нужно силы воли и твердости, чтобы вести так дело! Эта складочка у вас между бровями, характеризующая твердость и непреклонную волю…
   – Вы, вероятно, в молодости были очень красивы?
   – Да и теперь еще… – подмигнул Андерс. – Ой-ой!.. Если был бы я женат, подальше прятал бы от вас свою же… Ой, заболтались с вами! Извиняюсь, что отнял время. Пойдем, товарищ. Еще раз, дорогой Григорий Григорьич, приносим от имени всех квартирантов самые искренние, горячие… Пойдем!
   Повеселевший старик проводил нас, приветственно размахивая дряхлыми руками. В коридоре нам опять встретилась горничная.
   – Надя! – остановил ее Андерс. – Я хочу спросить у вас одну вещь. Скажите, что это за офицер был у вас вчера в гостях… Я видел – он выходил от вас…
   Надя весело засмеялась.
   – Это мой жених. Только он не офицер, а писарь… военный писарь… в штабе служит.
   – Шутите! Совсем как офицер! И какой красавец… умное такое лицо… Вот что, Надичка… Дайте-ка нам на рубль мелочи. Извозчики, знаете… То да другое.
   – Есть ли? – озабоченно сказала Надя, шаря в карманах. – Есть. Вот! А вы заметили, какие у него щеки? Розовые-розовые…
   – Чудесные щеки! Прямо нечто изумительное. Пойдем.
   Когда мы выходили из дому, я остановился около сидевшего у дверей за газетой швейцара и сказал:
   – А вы все политикой занимаетесь? Как приятно видеть умного, интеллиг…
   – Пойдем, – сказал Андерс. – Тут не надо… Не стоит…
   – Не стоит так не стоит.
   Я круто повернулся и покорно зашагал за Андерсом.

II

   Прямо на нас шел худой, изношенный жизнью человек с согнутой спиной, впалой грудью и такой походкой, что каждая нога, поставленная на землю, долго колебалась в колене и ходила во все стороны, пока не успокаивалась и не давала место другой, не уверенной в себе, ноге. Тащился он наподобие кузнечика с переломанными ногами.
   – А! – вскричал Андерс. – Коля Магнатов! Познакомьтесь… Где вчера были, Коля?
   – На борьбе был, – отвечал полуразрушенный Коля. – Как обыкновенно. Ах, если бы вы видели, Андерс, как Хабибула боролся со шведом Аренстремом. Хабибула тяжеловес, гиревик, а тот, стройный, изящный…
   – А вы сами, Коля, боретесь? – серьезно спросил Андерс.
   – Я? Где мне? Я ведь не особенно сильный.
   – Ну да… не особенно! Такие-то, как вы, сухие, нервные, жилистые, и обладают нечеловеческой силой… Как ваш гриф? А ну, сожмите мою руку.
   Изможденный Коля взял Андерсову руку, натужился, выпучил глаза и прохрипел:
   – Ну что?
   – Ой! Пустите!.. – с болезненным стоном вскричал Андерс. – Вот дьявол… как железо!.. Вот свяжись с таким чертом… Он те покажет! Вся рука затекла.
   Андерс стал приплясывать от боли, размахивая рукой, а я дотронулся до впалой груди Коли и спросил:
   – Вы гимнастикой занимаетесь с детства?
   – Знайте же! – торжествующе захихикал Коля. – Что я гимнастикой не занимался никогда…
   – Но это не может быть! – изумился я. – Наверное, когда-нибудь занимались физическим трудом?..
   – Никогда!
   – Не может быть. Вспомните!
   – Однажды, действительно, лет семь тому назад я для забавы копал грядки на огороде.
   – Вот оно! – вскричал Андерс. – Ишь хитрец! То – грядки, а то – смотришь, еще что-нибудь… Вот они, скромники! Интересно бы посмотреть вашу мускулатуру поближе…
   – А что, господа, – сказал Коля. – Вы еще не завтракали?
   – Нет.
   – В таком случае я приглашаю вас, Андерс, и вашего симпатичного товарища позавтракать. Тут есть недурной ресторан близко… Возьмем кабинет, я разденусь… Гм… Кое-какие мускулишки у меня-то есть…
   – Мы сейчас без денег, – заявил я прямолинейно.
   – О, какие пустяки. Я вчера только получил из имения… Дурные деньги. Право, пойдем…
   В кабинете Коля сразу распорядился относительно вин, закуски и завтрака, а потом закрыл дверь и обнажил свой торс до пояса.
   – Так я и думал, – сказал Андерс. – Сложение сухое, но страшно мускулистое и гибкое. Мало тренирован, но при хорошей тренировке получится такой дядя…
   Он указал мне на какой-то прыщик у сгиба Колиной руки и сказал:
   – Бицепс. Здоровый, черт!

III

   Из ресторана мы выбрались около восьми часов вечера.
   – Голова кружится… – пожаловался Андерс. – Поедем в театр. Это идея! Извозчик!!
   Мы сели и поехали. Оба были задумчивы. Извозчик плелся ленивым, скверным шагом.
   – Смотри, какая прекрасная лошадь, – сказал Андерс. – Такая лошадь может мчаться как вихрь. Это извозчик еще не разошелся, а сейчас он разойдется и покажет нам, какая такая быстрая езда бывает. Прямо лихач!
   Действительно, извозчик, прислушавшись, поднялся на козлах, завопил что-то бешеным голосом, перетянул кнутом лошаденку – и мы понеслись.
   Через десять минут, сидя в уборной премьера Аксарова, Андерс горячо говорил ему:
   – Я испытал два потрясения в жизни: когда умерла моя мать и когда я видел вас в «Отелло». Ах, что это было!! Она даже и не пикнула.
   – Ваша матушка? – спросил Аксаров.
   – Нет, Дездемона. Когда вы ее душили… Это было потрясающее зрелище.
   – А в «Ревизоре» Хлестаков!.. – вскричал я, захлебываясь.
   – Виноват… Но я «Ревизора» ведь не играю. Не мое амплуа.
   – Я и говорю: Хлестакова! Если бы вы сыграли Хлестакова… Пусть это не ваше амплуа, пусть, – но в горниле настоящего таланта, когда роль засверкает, как бриллиант, когда вы сделаете из нее то, чего не делал…
   – Замолчи, – сказал Андерс. – Я предвкушаю сегодняшнее наслаждение…
   – Посмотрите, посмотрите, – ласково сказал актер. – Вы, надеюсь, билетов еще не покупали?
   – Мы… сейчас купим…
   – Не надо! С какой стати… Мы это вам устроим. Митрофан! Снеси эту записку в кассу. Два в третьем ряду… Живо!..
   В антракте, прогуливаясь в фойе, мы увидели купеческого сына Натугина, с которым были знакомы оба.
   – А… коммерсант! – вскричал Андерс. – О вашем последнем вечере говорит весь город. Мы страшно смеялись, когда узнали о вашем трюке с цыганом из хора; ведь это нужно придумать: завернул цыгана в портьеру, приложил сургучные печати и отправил к матери на квартиру. Воображаю ее удивление. Остроумно, остроумно, да, пока в России есть еще такие живые люди, такое искреннее широкое веселье, Россия не погибла. Дайте нам пятьдесят рублей, на днях отдадим!
   Хотя во всей андерсовской фразе не было ни одного знака препинания, но веселый купеческий сын сам был безграмотен, как вывеска, и поэтому последние слова принял как нечто должное.
   Покорно вынул деньги, протянул их Андерсу и сказал, подмигивая:
   – Так ловко это вышло… с портьерой?
* * *
   Усталые, после обильного ужина возвращались мы ночью домой. Автомобиль мягко, бережно нес нас на своих пружинных подушках, и запах его бензина смешивался с дымом сигар, которые лениво дымили в наших зубах.
   – Ты умный человек, Андерс, – сказал я. – У тебя есть чутье, такт и сообразительность…
   – Ну, полно там… Ты только скромничаешь, но в тебе, именно в тебе есть та драгоценная ясность и чистота мысли, до которой мне далеко… Я уж не говорю о твоей внешности: никогда мне не случалось встречать более обаятельного, притягивающего лица, красивого какой-то странной красот…
   Спохватившись, он махнул рукой, поморщился и едва не плюнул:
   – Фи, какая это гадость!

Язык

I

   Иногда так приятно поглядеть на людские страсти, поступки и стремления – со стороны, не будучи совершенно заинтересованным в происходящем. В созерцании человек кажется самому себе выше других, ибо он имеет право, не волнуясь, с доброй, немного иронической улыбкой следить за всем происходящим, и, если он мудр, такое созерцание должно доставить ему громадное наслаждение.
   Не напоминает ли он тогда сам себе доброго, прекрасного бога, который так же беспристрастно следит за смешной суетней и курьезным столпотворением в человеческом муравейнике?
 
   Я сидел на бульваре за буфетным столиком и, беззаботно поглядывая по сторонам, потягивал из стакана какую-то мудреную, прохладительную, мною самим изобретенную жидкость.
   За соседним столиком сидела в одиночестве со стаканом чаю красивая молодая дама, по виду – иностранка. Одета она была скромно, но элегантно, и ее пышная, зрелая красота в этот томный весенний вечер вызвала со стороны бульварных фланеров не один поворот головы и жадный взгляд.
   Но моя соседка рассеянно глядела по сторонам, прихлебывала чай и ни на кого не обращала особенного внимания.
   Вдруг я заметил молодого человека в прекрасной панаме. Он два раза прошел мимо моего столика, чуть не задев его, и в то же время бросая красноречивые взгляды на сидевшую даму.
   Молодой человек был тоже красив, имел нежные, юношеские губы, прекрасно очерченные, как на греческих статуях, и темные крохотные усики. Кроме того, у него были горячие, томные глаза и прекрасный рост, что давало ему много преимуществ перед другими гуляющими – золотушными чиновниками, вульгарными юнкерами и какими-то кривоногими телеграфистами.
   Меня восхитила смелость этого молодца. Он, пройдя два раза мимо меня, неожиданно повернул назад, очутился лицом к лицу с пышной красавицей и, опустившись на какой-то отбившийся от пустого столика стул в одном шаге от моей соседки, спросил ее:
   – Вероятно, вам сидеть так – тоска смертельная? А?
   Есть разные типы ухаживателей. Некоторые, воспылав к женщине страстью, года три терзаются, не будучи представленными этой женщине, потом наконец находят общего знакомого, который, улучив минутку, знакомит их с предметом страсти, и тогда завязывается длинная, утомительная канитель: вздохи, пожатия – такие незаметные, что от них в случае чего можно отпереться, полунамеки и одинокие рыдания по ночам при свете задумчивой луны.
   А есть и другой тип ухаживателя.
   Увидев впервые на улице женщину, которая ему нравится, этот расторопный человек подлетит к ней, поспешно приподнимет шляпу и сразу перешагнет семь верст.
   – Сударыня! – скажет он одним духом. – Куда изволите спешить? Жизнь коротка; нужно ею пользоваться и ловить подходящие сладкие моменты. Тут есть один очень укромный уголочек под вывеской «Византия», где нас не сыщет никакая собака, – пойдемте!
   Удивительнее всего, что женщина часто так поражается этим предложением, что неожиданно для себя принимает его. Потом, конечно, плачет, мучается и терзается дня три, если не больше.

II

   Молодой господин, за которым я наблюдал, напоминал больше второй тип, чем первый.
   – Ну, признайтесь – ведь лучше было бы со мной убить несколько часочков, чем тосковать одной? Э?
   Дама подняла на него серые, немного изумленные глаза и ответила с порозовевшим от смущения лицом, на чистом немецком языке:
   – Простите, я немка и говорю только на немецком языке.
   – Ах, вы по-русски не говорите, – огорченно заметил молодой человек, не знавший, очевидно, ни одного языка, кроме собственного – русского.
   – Я недавно приехала в этот город, – печально сказала дама, – и почти никто не понимает меня.
   – Я не с какой-нибудь гнусной целью, – возразил молодой человек, силясь понять странные, незнакомые слова. – Я просто прогуливаюсь. Компренэ? Променад!
   – Да, да, – вздохнула дама. – Несколько месяцев тому назад я похоронила мужа и теперь совершенно одинока.
   – Да уж, знаете… – сочувственно кивнул головой молодой господин. – Есть такие мужчины, от которых не скоро отстанешь.
   – Что? – машинально переспросила немка.
   – Да я не о себе говорю. Я такой скромник, что просто удивительно. А вот другие – прямо ужас.
   – Так тяжело, когда нет в городе ни одной знакомой души, – сказала немка, и ее прекрасные серые глаза затуманились. – Если бы у меня здесь была подруга, я пришла бы к ней и проплакала всю ночь: так мне тяжело и грустно.
   – Ничего, – успокоил ее молодой человек, – выучитесь. Один мой знакомый тоже так – ни в зуб толкнуть. А потом ничего.
   – А если бы вы знали, как трудно мне устраивать дела покойного мужа… Он перед смертью служил тут в одной местной технической конторе.
   Молодой господин внимательно выслушал собеседницу и, указав пальцем на ее стакан, сказал:
   – Может быть, чего-нибудь другого выпьете? Позвольте вам предложить.
   Дама взглянула на стакан.
   – Да, чай пью. Ничего, он не остынет. Бывало, мой муж всегда любил холодный чай.
   Она подняла свое красивое лицо, на которое падала тень модной шляпы, и долго смотрела на луну.
   Вероятно, она думала:
   «Вот эта милая, красивая луна везде одна – и здесь, и в Вене, – и она мне такая же родная… А люди разные, и никто тут не может меня развеселить».
   – Вы очень красивы! – прошептал молодой господин, с восхищением глядя на нее. – Когда я смотрю на вас, у меня бьется сердце. Если бы было можно, я засыпал бы все ваше нежное тело поцелуями.
   – Почему… – спросила дама, – почему я к вам чувствую такое доверие? Мне кажется, вы не позволите сказать вольного комплимента, вы сдержанны и скромны с женщиной… Мне это нравится. Впрочем, вы, вероятно, втайне слишком высокого мнения о своей наружности? А?
   Печальные глаза ее сделались кокетливыми и засветились такой теплотой, что ее собеседник тихо взял ее руку в свою и тихо погладил.
   – Какая чудесная рука!
   Рука действительно была на редкость красивая – нежная, полная кисть с ямочками на тыльной части и выхоленными, блестевшими при лунном свете ноготками.
   – Дома забыла, – улыбнулась дама. – А обыкновенно я всегда хожу в перчатках…
   – Вы мне безумно нравитесь! – вскричал молодой господин. – А я… Послушайте, скажите – я, я! Я вам хоть немножко, хоть чуточку нравлюсь?
   Даму удивила эта неожиданная горячность, так не вязавшаяся с предыдущим мирным разговором о перчатках.