Она недоумевающе взглянула на собеседника, с горячностью колотившего себя в грудь, и спросила, силясь понять:
   – Вы? Что такое? Что – вы? Вы не носите перчаток? Ах, господи… В чем дело? Может быть, я вас чем-нибудь обидела?.. Как жаль, что мы не понимаем друг друга!..
   Она в искреннем порыве положила свою руку на руку молодого человека и стала ее гладить.
   – А, – расцвел он. – Значит, я вам тоже нравлюсь? Значит, вы немножко любите меня… Ах, вы, моя милая!
   Несмотря на то, что он сказал это по-русски, дама ответила по-немецки:
   – Вы мне очень нравитесь. У меня есть к вам какое-то странное доверие. Конечно, если бы вы понимали меня, я бы этого не сказала! Но вы мне нравитесь, мой пылкий незнакомец!
   И она поглядела на него так ласково, что даже у меня, молча наблюдавшего эту сцену, забилось сердце…
   Молодой господин схватил ее руку и стал целовать ее, не отрываясь.
   Дама вздрогнула и деликатно высвободила руку.
   – Что вы, что вы, мой милый мальчик, – улыбнулась она, укоризненно грозя ему, – ведь на нас же все смотрят.
   – Что? Что вы говорите? Муж? Вероятно, о муже? Но подумайте – ведь вы же сейчас одна? Ведь ваш муж преступник, если такое сокровище, как вы, заставляет быть в одиночестве. Стоит ли думать и вспоминать о таком человеке?
   И опять – удивительно – она почти поняла его, хотя говорили они на разных языках.
   – Зачем? – сказала она с неожиданной грустью. – Зачем он умер, оставив меня одинокой, всем чужой тут? Не трогайте мою руку, милый ребенок. Вы знаете, я, вероятно, старше вас… Ну, сколько вам лет? Сколько, а?
   Молодому господину, вероятно, было года двадцать два, а ей двадцать четыре. Но он не смог ответить ей на этот вопрос, хотя и видел, что она обращается к нему с каким-то вопросом.
   – Что? – мучительно переспрашивал он. – Что?
   – Сколько лет? Ну? Вам! Я спрашиваю – вам? – Она показала пальцем на его грудь и показала пальцами, что хочет узнать цифру его лет.
   – У меня? – спросил молодой господин. – Часы? Есть. Еще очень рано. Я вам покажу.
   Он вынул плоские золотые часы и протянул их даме.
   Та наклонилась над циферблатом и с улыбкой показала две цифры.
   – Вот! Десять и одиннадцать. Вам уже есть двадцать один год, а? Вам, вам! Ах, какой вы непонятливый.
   Она рассмеялась – будто жемчуг рассыпался по тарелке.
   – А, – сказал, кивая головой, юноша. – Понимаю. Домой? Нужно быть дома между десятью и одиннадцатью? Да, да! Но еще очень рано.
   – Так? – захлопала в ладоши дама. – Значит, я угадала? 21 год. Вы, мой милый ребенок…
   «Милый ребенок» придвинулся ближе к ней и, положив незаметно, в тени спинки стула, свою руку на ее талию, сказал:
   – Поедем ко мне!
   – Что вы! Сумасшедший! Увидят, – ахнула дама. – Примите руку.
   – Я не могу! – горячо сказал юноша. – Я с ума сойду, если мы сегодня расстанемся. Если тебе нужно домой в одиннадцать часов, поедем ко мне! У нас еще два часа… Ведь я тебе тоже нравлюсь?
   Рука его продолжала лежать на ее талии. Рука эта, очевидно, жгла тело молодой женщины. Трепет пробежал по ее плечам, и она, схватив свободную руку юноши, прошептала слабеющим голосом:
   – Ради бога! Не надо… Я даже не знаю, что вы говорите.
   И вот страсть молодого человека сделала чудо. Он напряг все силы своего ума и вспомнил:
   – Аллон нах гауз! Ко мне. Хорошо?
   Он указал пальцем на себя.
   – Домой? – шаловливо засмеялась дама. – К вам? Милое дитя! Да о чем же мы там будем разговаривать? Впрочем… нужно идти… становится сыро…
   Молодой господин постучал лакея, бросил ему рубль и, взяв красавицу под руку, повел ее, ловко лавируя между столиками, под восхищенными взглядами сидевших дам и мужчин.
   И двe стройные, сильные фигуры шли по аллее к выходу, освещенные, облитые одним и тем же светом луны, сковавшим их в единую серебряную группу.
   И имя этой скульптурной серебряной группе было:
   «Желание».
 
   Я проследил с божественным хладнокровием за ними, до тех пор, пока они не скрылись в зеленой лунной пыли. И я, как бог, знал последующее, хотя не мог его видеть: недолгую борьбу красавицы с предприимчивым юношей, ее несогласие идти к нему, потом ее согласие, потом жаркие тесные объятия, тихие благодарные поцелуи, и свет луны на крохотных, беспорядочно брошенных туфельках, на висящей на спинке стула кофточке и шляпке, на которую бесцеременно взгромоздился мужской жилет, не думавший о таком легкомыслии там, на бульваре, когда он облекал грудь своего хозяина.
 
   Могу сказать – в этот вечер на бульваре я видел яркое подтверждение старой истины: есть в природе такой язык, который выше любого иностранного.

Цепная собака

I

   Когда Зырянинов вошел в кабинет, полное добродушное лицо редактора журнала «Северное сияние» засияло радостью.
   – Я в восторге, что вижу вас, – приветливо сказал он. – Одну минутку! Я только сейчас вот отпущу посетителя.
   Посетителем был хилый молодец со скорбным видом и такими длинными волосами, что опущенная голова его напоминала плакучую иву. Он говорил:
   – Почему же вы находите, что моя повесть не подходит? Неужели она слаба?
   – Я нахожу? – воскликнул редактор. – Бог с вами! Я нахожу ее прелестной. Мы по этому поводу часа полтора спорили со вторым редактором «Сияния», Лиходеевым. Но он уперся, как бык, – и вот видите: приходится возвращать вам эту вещь. Верьте мне, я как будто с кровью отрываю ее от сердца. Ведь, между нами-то говоря, это лучшее, что вы написали!
   – Спасибо… Вы меня хоть немного утешили. Виноват… Один вопрос: почему вы должны подчиняться мнению этого Лиходеева, а он вашему – нет?
   – Иногда и он подчиняется. Лишний голос всегда принадлежит тому из нас, кто почему-либо против принятия произведения. Этим мы достигаем лучшего отбора мaтepиaлa в журнале.
   – А что, если бы я… сходил к этому… Лиходееву. Поговорил бы… А?
   – Пожалуйста! Это самое лучшее. Может быть, вы смягчите его сердце.
   Хилый писатель тряхнул своей «плакучей ивой», поблагодарил редактора и исчез.
   Редактор обратился к Зырянинову:
   – Вы зашли за ответом?
   – Да.
   – Аванс? Пятьсот рублей?
   – Да! Я же говорил.
   – Гм… Я думаю, это можно устроить. Вот только не знаю, как Лиходеев. В этом деле нужно и его согласие.
   – А вы думаете – он не согласится? – испуганно спросил Зырянинов.
   Редактор улыбнулся.
   – Ну, что вы… Это было бы слишком. Он не такой уж зверь, каким кажется. Правда, иногда бывает тяжеленек, душу всю своими капризами вымотает, но… в общем, дело с ним делать можно.
   – Фамилия у него зловещая.
   – Да уж… И характерец тоже не из первосортных. Иногда и меня до белого каления доводит. А вообще – пустяки! Сходите – ваше дело чистенькое. Если он даст согласие, идите прямо в кассу и получайте монеты. До свидания! Когда будете уходить – загляните.
   Зырянинов вышел из кабинета редактора и, проходя через контору, обратился к экспедитору:
   – Как зовут господина Лиходеева?
   Экспедитор усмехнулся.
   – За глаза? Малютой Скуратовым и Скотиной! А в глаза – Филиппом Ипатычем.
   – А что он, скажите… действительно злой?
   – Он? Мерзавец первой руки. Злобный скряга, палач, человек с камнем в груди вместо сердца! Его за глаза так и называют: «Малюта Скуратов»! Редактор Бильбокеев добрая душа, но тряпка и всецело в руках этого проклятого старика. Бильбокеев, хотя наружно и храбрится, но втайне боится его как огня.
   – Я не понимаю, – спросил Зырянинов, – для чего в одном журнале два редактора?
   – Издательская глупость. Завел издатель эту моду, да и сам не рад. Малюта, кажется, и его в руки захватил. А у вас есть дело к этому мерзавцу?
   – Да… аванс. Бильбокеев согласился, а теперь остановка за Лиходеевым.
   – Не даст. Это уж не первый случай. А Бильбокеев обещал? Бедняга… И жалко его, и досадно, и смешно.
   – Гм… – сказал Зырянинов. – Вы говорите: Филипп Ипатыч? Ну, посмотрим-с…

II

   Кабинет Лиходеева был маленький, полутемный, запыленный и грязный – настоящее жилище паука, раз навсегда соткавшего себе уютную паутину.
   Наружность Лиходеева представляла яркий контраст с его характером: это был маленький розовый старичок, с ясным взглядом голубых глаз и мягкими ласковыми жестами. Только иногда ласковые глаза прикрывались тяжелыми веками и голос делался жестким, неприятным.
   Когда вошел Зырянинов, он, кроме Лиходеева, застал у этого зловещего старика еще одного человека – судя по разговору, начинающего поэта.
   – Что мне Бильбокеев! – говорил, стуча маленьким кулаком по столу, Лиходеев. – Я сам себе Бильбокеев! Стихи ваши слабы – вот и все.
   – Да почему же?
   – Очень просто. Это какая-то рубленая капуста, а не стихи.
   – Ну, например, например… Укажите хоть одно место?
   – Не помню я там ваших стихов. Еще указывай…
   – У меня есть и другой экземпляр. Вот он! будьте добры взглянуть.
   Лиходеев нехотя взял бумажку и повертел ее в руках.
   – Ну, вот это:
 
 
К ее ногам я нес свои мечты,
Безумье грез, росинки слез вечерних…
Я ей шептал: «Прими, поверь в них…
 
   – Что это такое?
   – Виноват… Что же вам не нравится?
   – Грубо. «К ее ногам!» Почему не к «ножкам», не к «стопам»?
   – У меня так вылилось…
   – Плохо, что вылилось… Потом: «росинки слез вечерних». Зачем это? Кому это нужно? Что, вы хотите мир этим перевернуть? Стыдитесь! Да я бы на вашем месте утопился, со стыда сгорел бы. Взрослый мужчина! Прощайте, молодой человек! Хе-хе! Это вам не Бильбокеев! Притворяйте дверь, у меня ревматизм. Вам что угодно?
   – Здравствуйте, Филипп Ипатыч. Я – Зырянинов. У меня принята вещь… Я хотел аванс. Бильбокеев направил к вам.
   Лиходеев посмотрел на него добрыми глазами, покачал головой и поджал губы.
   – Напечатана?
   – Еще нет, но…
   – Так как же вы хотите получить деньги под то, что еще не напечатано?
   – Мне очень нужны деньги.
   – Э, батенька… Кому они не нужны.
   – Бильбокеев мне обещал.
   Старик вздернул плечами.
   – Удивляюсь я этому Бильбокееву! Это ребенок какой-то. «Обещал, обещал»! Обещать легко. Как это так: «Дайте мне аванс». Почему? «Деньги нужны»! Да мне-то, например, деньги не нужны, что ли?! Однако я не прошу. Сегодня вы аванс взяли, завтра жену у меня взяли…
   – Извините! – резко перебил Зырянинов. – Это не одно и то же.
   – Э, дорогой мой… Что там говорить. Теперь пошло всеобщее развращение.
   Зырянинов сухо спросил:
   – Так, значит, вы в авансе отказываете?
   – Господи! Ведь я же доказал вам, как дважды два, что аванса мы не можем дать. Обращаюсь к вашей рассудительности.
   «Старик-то, кроме того, что зол, – еще и глуп», – подумал Зырянинов, а вслух сказал ледяным тоном:
   – Прощайте. Нам с вами кажется, разговаривать больше не о чем.
   И отправился к Бильбокееву.

III

   – Ну что? – спросил Бильбокеев, пожимая руку Зырянинову – Удачно?
   – Это мерзавец какой-то! – злобно проскрежетал Зырянинов.
   Бильбокеев вскочил и всплеснул руками:
   – Неужто отказал?
   – Да!
   – О, черт возьми… Я всего ожидал от этого маньяка, но отказать в такой простой вещи…
   – И вы знаете: он не только скуп, но и глуп до противного. Он при мне так раскритиковал стихотворение одного поэта…
   – А что же он вам сказал?
   – Сегодня, говорит, деньги возьмете, а завтра чужую жену…
   – Вот кретин-то. Да вы бы ему сказали, что вам очень нужны…
   – Говорил. «А мне, говорит, не нужны?»
   Редактор переплел пальцы и со страдальческой миной сжал их так, что они хрустнули.
   – Боже! Какой осел… О, когда мы только от него избавимся? Это будет счастливейший день моей жизни.
   – Ваше положение, – сочувственно сказал Зырянинов, – тоже не из важных. Я это понимаю…
   – Ах, как это все неприятно… Мне так хочется вам это устроить… Я понимаю – когда деньги нужны…
   – А знаете что? Напишите ему записку, что вы категорически настаиваете на выдаче мне аванса. А я ее снесу ему.
   – С удовольствием. Я буду рад, если дело выгорит. И паука, может быть, зазрит совесть.
   Бильбокеев стал писать записку.
   – Ха-ха! Пишу ему: «Дорогой мой Филипп Ипатыч», а хочется написать: «проклятое, тупое дерево, мерзавец Филька!..» Ну – вот-с. Записка готова. Я все-таки думаю, что он согласится. Скажите ему на словах, что я прошу сделать мне в личное одолжение.
   – Я не знаю, как и благодарить вас! – в волнении воскликнул Зырянинов…

IV

   Лиходеев распекал какого-то потрепанного человека.
   – Зачем исторический роман? Кому это нужно? Что? Бильбокеев? А что мне ваш Бильбокеев! Бильбокеев мне не указ. Исторический роман из эпохи Самозванца… Ха-ха! Да вы что, были там? Видели эту эпоху? Нет? Так нечего вам и говорить. До свиданья. Притворяйте дверь. А! Вы опять пришли? Что вам угодно?
   – Вот записка от Бильбокеева. Он еще просил передать, что согласие ваше будет личным ему одолжением.
   – Ребенок! – сказал старик. – Сущий ребенок.
   Одним глазом он скользнул по записке и, разорвав ее, бросил в корзину.
   – Извините. Ничего не могу.
   – Во-первых, – сказал Зырянинов, – я очень сожалею, что просьба моя удовлетворена вами быть не может, а во-вторых, ты не более и не менее как старый идиот, мерзавец, и когда черти заберут тебя в ад – на земле будет дышаться легче, солнце засияет ярче и птицы запоют громче!…
   Лиходеев протянул к нему дрожащие руки и жалобно сказал:
   – За что же вы… старика… обижаете?
   – А за то, – в чрезмерном волнении вскричал Зырянинов, – что этот старик отказывает мне в деньгах, на которые можно было бы вернуть жизнь моей жене. У нее начало чахотки, и если повезти ее на юг, то спасти бы можно. А старику на это наплевать.
   Лиходеев опустился на стул и схватился руками за голову…
   Так он просидел минуты две. Потом поднял голову и, глядя на Зырянинова скорбными глазами, прошептал:
   – Хорошо… Скажите в кассе… что я разрешаю. Там, вероятно, выдадут.

V

   В третий раз вошел Зырянинов в кабинет Бильбокеева.
   – Отказал?
   – Наоборот, согласился. Я уже и денежки получил.
   – Быть не может! Это так не похоже на нашего Малюту Скуратова.
   – Представьте, разжалобился. Я его, впрочем, ругнул порядочно.
   – Сердечно рад за вас! Поздравляю… Вы прямо маг и чародей. Чудесно, чудесно. Уходите? Ну, прощайте. Желаю вам повеселиться!
   Оставшись один, Бильбокеев прошелся несколько раз по кабинету и позвонил.
   – Скажите Филиппу Ипатычу, – обратился он к служителю, – что я очень извиняюсь за беспокойство, – и прошу, если он сейчас не занят, пожаловать ко мнe по важному делу. Не забудьте извиниться за беспокойство.
   Через минуту вошел Лиходеев. Он подошел к столу и стал неподвижный, с опущенной головой.
   – Слушайте, Фиалкин! – сердито полушепотом начал Бильбокеев. – Это что еще за новости? Какое вы имеете право давать какие-то глупейшие разрешения на авансы?! Я не для того плачу вам сорок рублей ежемесячно, чтобы вы выкидывали подобные глупости. Во всяком благоустроенном дворе есть цепная собака, но если она начинает ласкаться к прохожим, вместо того чтобы рвать им штаны, – ее выбрасывают ко всем чертям! Зарубите себе это на носу.

Как меня обворовывали

I

   Однажды я ехал в поезде, имея в кармане две тысячи рублей наличными. В купе вагона нас было двое: я и еще один господин – самого продувного вида.
   Еще когда не зажигали огней, я уже решил, что этот господин не прочь обокрасть меня, а когда наступил вечер, я готов был дать голову на отсечение, что мой сосед не кто иной, как самый зловредный, опытный, хитрый вор без всяких твердых принципов и устоев.
   «Хорошо-с, – думал я, свесившись с верхней койки, на которой мне предстояло провести ночь, и разглядывая подозрительного соседа. – Мы с тобой, братец, еще потягаемся!.. Ты хитер, да и я ведь человек не последнего сорта! Посмотрим…»
   Голова моя усиленно заработала.
   «Если я засну, – размышлял я, – то он сейчас же обшарит мои карманы, найдет в боковом кармане деньги и удерет… Значит – нужно или совсем не спать, или заснуть, спрятав предварительно деньги в надежное место. Не отдать ли их обер-кондуктору?.. Но кто может мне поручиться, что тот завтра утром не отопрется от всего, заявив, что никаких денег он и не видывал? Или сделать так: пойти в уборную и сунуть деньги до утра в умывальник или за электрический фонарь… Конечно, они могут сохраниться до утра. А вдруг кто-нибудь найдет их и заберет себе?..»
   По зрелом размышлении, я признал все эти планы рискованными и негодными.
   «Не спрятать ли деньги в чемодан, привязав потом его веревкой к ноге? Вор схватит чемодан, веревка дернет меня за ногу, я проснусь, наброшусь на вора и отколочу его…»
   Это было бы очень недурно, если бы вор дал предварительную клятву не перерезывать ножом веревку, привязанную к ноге.
   Но такую клятву, я был уверен, трудно у него вырвать, да и поклявшись, он мог бы нарушить данную клятву, потому что эти люди имеют о совести и религии самое смутное представление…
   «А не предложить ли мне ему просто сто рублей, с условием, чтобы он соскочил на первой же станции? Неудобно. Спросит – почему? Раскричится…»
   Я долго и тщетно ломал голову и в конце концов остановился на одной мысли, которая показалась мне наиболее подходящей.
   «У меня много карманов в платье, – подумал я. – Если разложить деньги поровну по всем карманам, – вор вытащит деньги из одного кармана и удерет, не подозревая, что в каждом другом кармане лежит такая же сумма… Лучше потерять мне сто или полтораста рублей, чем две тысячи – это ясно. Лучше уменьшить риск в пятнадцать раз, чем рисковать всем!»
   Я погрузился в расчеты.
   «В пиджаке у меня пять карманов, да в жилете четыре… Нет, тоже пять – один внутренний. Итого десять. В брюках – два по бокам да один сзади, на пуговице… Если при этом надеть пальто, в котором пять карманов, – получится восемнадцать. Предположим, я размещаю в каждый карман по сотне рублей… Останется две сотни лишних. Куда же их сунуть? В ботинки разве? Самое лучшее место! Наиболее рискованными карманами являются наружные в пальто. Они так явно мозолят глаза, что даже честному человеку трудно удержаться, чтобы не заглянуть в них. Нельзя ли сделать так: из карманов пальто перевести одну сотню в брючный карман, а другую во внутренний жилетный (самое безопасное место). Или насовать в пальто по десяти рублей на карман – пусть берет, простофиля. Но тогда у меня останется лишних двести пятьдесят. Можно в пиджак. Какой пиджак? Что за вздор… Это я хотел сказать – чемодан? Где чемодан?.. Вот он! Странно только – почему он шевелится?
   Действительно, мой чемодан зашевелился, верхняя крышка отскочила и изнутри выползло нечто вроде змеи красивого изумрудного цвета. Меня страшно удивила особенность женщин притворяться: я сразу разгадал хитрость! Это была не змея, а рукав зеленой кофточки жены. Я увидел жену во весь рост. Она потрепала меня по плечу, опустилась на качалку и лениво сказала:
   – Вот скучища-то! Хоть бы в театр куда-нибудь. Еще не поздно? Который час?
   Я протянул руку к своим часам и, содрогнувшись, очнулся.
   Никакой жены не было. Она исчезла, и даже не одна, а с моим подозрительным соседом.
   Я огляделся. Купе было совершенно пусто.
   Я схватился за карман. Он был пуст.
   В отчаянии я схватился за голову. В ней тоже после крепкого тяжелого сна ощущалась пустота.
   Так обокрали меня первый раз в жизни.

II

   Вторая кража была на значительно меньшую сумму. Просто когда я жил в кавказском курорте и вышел однажды прогуляться по горам, откуда-то из-за утеса выскочили кавказские разбойники и украли меня. Повторяю – эта кража была для воров менее прибыльна, чем первая, в вагоне, потому что со мной не было ни копейки денег, а сам по себе я стоил немногого.
   Разбойники схватили меня, связали, посадили на лошадь и заявили самым убедительным тоном:
   – Если вздумаешь бежать – мы тебя убьем.
   – Да для чего я вам понадобился? – с любопытством спросил я. – Вот еще, нашли тоже сокровище!
   Моя скромность не произвела на них хорошего впечатления. Начальник толкнул меня в спину и сказал:
   – Мы за тебя получим хороший выкуп.
   Я был изумлен.
   – За меня? Неужели я кому-нибудь нужен?
   – Твои родственники выкупить тебя.
   Абреки показались мне решительными дураками.
   – Родственники? Только им и дела, что выкупать меня. Как же! Есть у меня один дядя, да и тот повесится прежде, чем заплатит за меня три рубля.
   – Мы за тебя получим десять тысяч!
   Впервые узнал я свою настоящую рыночную стоимость, и размер ее немало меня порадовал. Лично я был о себе более скромного мнения.
   – Не буду с вами торговаться, – сказал я, качая головой, – потому что это меня унизит. Но если была бы малейшая возможность зашибить на мнe деньгу, я первый сказал бы вам: «Просите двадцать тысяч. Мы оба по-братски заработаем на этом деле». Однако я не говорю этого. Почему? Совершенно безнадежное предприятие – за меня никто не даст ни копейки!
   – У тебя есть друзья! – угрюмо сказал начальник.
   Я горько засмеялся.
   – Друзья! Я у них по уши в долгу! Я перехватывал деньги, где только мог… Когда ваш посланный явится к ним за выкупом, они поймают его, свяжут и потребуют уплаты всех моих долгов. Скажу вам откровенно: никогда вы не делали болee глупой и менee удачной кражи, чем кража меня. Ваш торговый дом может лопнуть на мнe, как мыльный пузырь. Я величина в покупательском смыслe не только положительная, не только нулевая, но даже отрицательная! Прогоните меня как можно скорee.
   – Пиши письмо! – закричал сердито начальник. – Проси выкупа, или мы тебя зарежем как собаку.
   – Кому? – вспылил и я. – Кому я буду писать? Ротшильду? Испанскому королю? Говорю же вам – ни одна душа в миpe не даст за меня ни копейки. Что я такое? Писаный красавец, гений, за которого всякий отвалит какой угодно куш?! Украли… тоже! Не могли найти ничего лучшего… Где у вас глаза-то были?
   Тон у меня был такой убедительный, что всe сконфузились.
   – В таком случаe мы тебя зарежем, – предложил начальник.
   – Тоже предприятие! Из одной глупости в другую. Такие вы умные интеллигентные разбойники, а рассуждаете, как… черт знает кто. Ну, вы меня зарежете – какая вам от этого польза? А если отпустите – я вернусь в город и буду расхваливать вас на всех перекрестках. Распишу, какие вы смелые, мужественные, благородные… Популярность ваша возрастет, и бедное население окружит вас ореолом героев. Богачи будут вдвойнe бояться вас и беспрекословно выкупать друг друга. Кромe того, вернувшись в город, я постараюсь сам разбогатеть, обрасти, как говорится, шерстью, и, если когда-нибудь снова попадусь вам, за меня любой банк заплатит вам сколько пожелаете. Отпустите меня, а? Черт со мной, в самом деле!
   – Черт с ним, в самом деле, – сказал, пожимая плечами, начальник. – Развяжите его. Пусть убирается на все четыре стороны.
   Опьяненные моим дешевым красноречием, невежественные сыны гор развязали мне руки, и я пустился бежать по крутым утесам и камням с такой быстротой, что, если бы случилось мне споткнуться и упасть в пропасть, – от моего десятитысячнаго тела остались бы жалкие обломки, рублей на двадцать – двадцать пять по наивысшей оценке.

III

   До сих пор я считаю самым гнусным делом третью кражу. Отчасти потому, что она была двойная, а отчасти – в ней был замешан один из моих лучших друзей.
   Друга этого звали Фролов.
   В дни нашей ранней молодости мы были неразлучны, но потом, когда в нашем городе появилась красавица-вдова Марфа Леонидовна, – наши отношения испортились. Ухаживали мы за ней оба, оба бывали у нее, но однажды Фролов в мое отсутствие совершенно необъяснимым образом взял надо мной перевес, и с тех пор красавица была для меня совсем потеряна. Я был так огорчен, взбешен и расстроен, что не являлся к ним (они поселились вместе) целый год, а потом однажды явился, чтобы высказать счастливым любовникам свое настоящее мнение об их отношении ко мне.
   Когда я приехал к ним – Фролова не было и приняла меня Марфа Леонидовна.
   Я уселся в кресло, угрюмо оглядел ее пышную великолепную фигуру и спросил сдавленным голосом:
   – Счастливы?
   Она улыбнулась:
   – О, конечно.
   – Послушайте, – сказал я, придвигаясь к ней в порыве неизъяснимого вдохновения. – Я через пять минут уйду и никогда больше, слышите ли, никогда не покажусь вам на глаза. И только об одном умоляю – объясните мне, как другу: за что вы его полюбили? Чем он покорил вас?
   Она смотрела в окно, мечтательно улыбаясь и постукивая носком туфельки о ковер. Потом, после некоторого колебания, сказала:
   – Вам это может показаться странным, но Володю я полюбила за одно стихотворение. Такое стихотворение мог написать только талантливый, безумно любящий человек. И когда он прочел его мне и посвятил – я дала ему первый поцелуй.
   Я всплеснул руками.
   – Володька написал xopoшиe стихи?! Полноте! Он способен рифмовать «село» и «колесо», «медведь» и «плетень» – я очень хорошо его знаю. Наверное, бездарные глупейшие стишонки написал он вам?
   – Ошибаетесь, – нахмурилась она. – Стихи бесподобные. Так мог написать только большой поэт. Правда, такие стихи могла подсказать исключительно любовь ко мне – больше он стихов не писал.