Кучер Селезневых, Матвей, уже успел вернуться, и теперь мне компанию составила Катюша, а Елизавета Михайловна сели с мужем. Я была приглашена на обед и согласилась с радостью, поскольку мне хотелось продлить это замечательное ощущение праздника, атмосфера которого чувствовалась во всем.
Доехали мы быстро, с ветерком, благо, что дом, в котором проживали Селезневы, был всего в двух кварталах от площади. В доме, к нашему немалому удивлению, во всех окнах горел свет. Мы вышли из саней и уже в дверях нас встретил какой-то взъерошенный и совершенно подавленный Гвоздикин, по растерянному выражению его лица мы все сразу же поняли, что случилось что-то непоправимое.
– Что, Аполлинарий?! – первой кинулась к нему Елизавета Михайловна. – Что случилось?
Аполлинарий Евгеньевич в ответ принялся разевать рот, однако, не издавая ни звука, его глаза расширились сверх всякой меры, а кадык на тонкой шее заходил туда-сюда.
– Да говори же! – рявкнул генерал, которому тоже передалось нехорошее ощущение тревоги, словно бы витающее в самом воздухе. Гвоздикин продолжал делать бессмысленные мимические движения, не издавая при этом ни одного членораздельного звука. Селезнев попытался схватить его за плечи, чтобы встряхнуть, но, видимо, решил, что это бесполезно и, скидывая на ходу горностаевую шубу, крикнул вглубь дома:
– Глаша! Ефим! – никто не отозвался.
Дело в том, что по случаю праздника в доме оставалась только Глаша, чтобы присмотреть за Николаем Валерьевичем и Ефим, старший лакей, которых Селезневы привезли с собой, остальная же прислуга из местных, получив накануне полагающееся в таких случаях денежное поощрение, была отпущена к родным.
Елизавета Михайловна, не раздеваясь, поспешила наверх, туда, где находилась детская, Катюша последовала за маменькой, совершенно перепуганная и бледная, Валерий Никифорович, наоборот, направился к кухне, где сейчас уже должны были находиться оба кучера, а я попыталась разговорить несчастного юношу. Я скинула шубку и, взяв Гвоздикина за руку, как маленького мальчика, принялась его расспрашивать, обращаясь к нему тихо и ласково, одновременно ведя его к гостиной.
– Аполлинарий Евгеньевич, милый, – говорила я ему, – что вас так напугало?
– Я… М-мне… Вы з-знаете… – начал говорить он, но в этот момент раздался женский крик и я, бросив Гвоздикина, подхватила юбки и побежала наверх.
У лестницы меня догнал Селезнев, и мы наперегонки стали подниматься. Оказавшись на втором этаже, мы, не сговариваясь, ринулись к детской, которая располагалась в конце коридора, откуда теперь слышались причитания и плач. Дверь была распахнута и уже на пороге комнаты я поняла, что произошло.
В детской царил беспорядок, повсюду были разбросаны игрушки и одежда Николая Валерьевича, окно было распахнуто, стекло в раме разбито и холодный ветер трепал шторы. Около окна, в неестественной позе, навзничь, лежал Ефим, с посиневшим лицом, высунув язык, запрокинув голову и уставившись уже ничего не видящим взглядом выпученных глаз, в потолок. Ни Глаши, ни ребенка не было. Елизавета Михайловна сидела на коленях у детской кроватки и, сгорбившись, причитала, как простая крестьянка. Катюша, забившись в противоположный угол, смотрела огромными, расширенными глазами на задушенного слугу и от испуга рыдала в голос. Генерал ворвался в комнату и рванулся к жене, схватив ее за плечи, попытался поднять, но Елизавета Михайловна, оттолкнула его с силой, крикнув:
– Laisser-moi! Оставьте меня, говорю! – и принялась причитать снова. – Ника! – кричала она. – Ника! Мon bebe! Mon pauvre petit! Ника, Ника, мой мальчик!
Генерал опустился рядом с супругой и попытался ее уговорить. Я подошла к Катеньке и, подняв ее на ноги, постаралась вывести из детской. Несмотря на то, что девочка была изрядно напугана, мне все же удалось увести ее в другую комнату. Я поспешила вниз и велела Степану сейчас же привести Алену и Стешу, чтобы было кому посидеть с Катенькой, в таком состоянии ее ни за что нельзя было оставлять одну.
Наверх поднялся Матвей. Селезнев, совершенно потерянный, велел было ему ехать за полицией, но я, снова оказавшись в детской, заметила нечто, ускользнувшее от нашего внимания раньше. Это была записка, приколотая к обитой светло-бежевым шелком стене. Я подошла ближе, пытаясь ее прочесть.
– Матвей, – говорил тем временем генерал, расстегивая тугой воротничок рубашки трясущимися руками. – Немедля! Полицию!
– Есть, ваше превосходительство! – рявкнул Матвей и направился к выходу.
– Нет! – воскликнула я. – Подожди, Матвей!
Он остановился, а Селезнев развернулся ко мне с таким выражением лица, что, если бы не послание, я могла бы серьезно опасаться за свою жизнь.
– Что это значит?! – крикнул разгневанный генерал и сделал несколько шагов в мою сторону. – Как вы смеете распоряжаться в моем доме?!
Я молча указала на записку. Генерал сглотнул, стараясь взять себя в руки, подошел к стене и уставился на белый лист бумаги, на котором широким, размашистым почерком было написано несколько строк по-французски.
– Что это?! – буквально взревел Валерий Никифорович, окончив чтение. – Да как они могут! Мерзавцы! Они не знают, с кем имеют дело! – он сорвал со стены лист и хотел было его порвать, но я вцепилась в его руку довольно сильно и прошипела ему в лицо:
– Возьмите себя в руки, Валерий Никифорович! N`u penser pas! Что вы делаете, ведь это улика! Отдайте записку мне!
Генерал поморгал глазами и, с силой выпустив воздух, отдал мне помятый листок.
– Tas de salauds! – повторил он и вернулся к жене, которая перестала причитать и, сжимая в руках одну из Никиных игрушек, смотрела невидящим взглядом на стену перед собой, продолжая плакать.
– Лиза, Лизонька, – попытался позвать он, однако Елизавета Михайловна не откликнулась.
– Mon Dieu, – пробормотал генерал и повернулся ко мне. – Что же мне теперь делать, Екатерина Алексеевна?
Я вздохнула и сказала то, что считала нужным:
– Матвей, выйди, – сказала я. Затем обратилась к Селезневу. – Во-первых, Валерий Никифорович, sous sage, от вас сейчас потребуется присутствие духа. Во-вторых, следует успокоить вашу жену и дочь. И, в-третьих, нам следует поговорить о случившемся. Но сначала – дождемся Степана, он привезет моих горничных и они позаботятся о Елизавете Михайловне и Катюше. Кстати, о Катюше, – я направилась к выходу. – Валерий Никифорович, уведите Елизавету Михайловну из этой комнаты и, пожалуйста, закройте дверь.
– Да, да, конечно, – пробормотал Селезнев, который враз как-то сник и даже как будто состарился. – Oui, vous aves raison. Вы правы…
* * *
Полчаса спустя после того, как Степан привез моих служанок и они, дав госпожам успокоительные капли, уложили их в постели, мы с Валерием Никифоровичем и, вновь обретшим возможность связно выражаться, Гвоздикиным заперлись в генеральском кабинете, затем, чтобы обсудить случившееся.
– Итак, – начала я, прохаживаясь между креслами, в которых сидели растерянные мужчины, – что мы имеем? Похищение маленького Ники. Это главное. Затем… Пропажа Глаши. Убийство Ефима. Записка от похитителей. И предположительное время, когда все это произошло. Разберем более детально. Вы согласны? – спросила я у Селезнева.
– Да, делайте, как считаете нужным, – махнул генерал рукой и, встав из кресла, направился к шкафу, из которого достал лафетку и три рюмки. – Не хотите ли наливки? – Гвоздикин, с минуту поколебавшись, кивнул, я же отрицательно покачала головой, поскольку последняя мне сейчас была нужнее трезвой.
Генерал вернулся в кресло, налил две рюмки наливки, протянул одну из них Гвоздикину, они выпили.
– Значит так, – сказала я. – Первое. Время похищения. Предположительно между двумя и пятью часами дня, не так ли? Вы ведь, Аполлинарий Евгеньевич, прибыли сюда в шестом часу?
– Д-да, д-да, – залепетал Гвоздикин. – Была, д-должно быть, п-половина шестого, к-когда я п-подошел к дому, отп-пустив Матвея.
– Так. Расскажите нам, пожалуйста, все, что последовало после. Все, понимаете? Это очень важно, – строго сказала я и села на кожаный диван.
– Хорошо, хорошо, Ек-катерина Алексеевна… Валерий Н-никифорович… Можно т-только мне еще н-наливки? – жалостливо попросил он, глядя на генерала.
Тот рассеянно кивнул и плеснул в рюмку темной, терпко пахнущей жидкости. Гвоздикин сделал небольшой глоток, закрыл глаза, вздохнул и, начал говорить немного сбивчиво, с паузами, словно бы через силу:
– Значит, т-так. Я п-позвонил в дверь, но мне ник-кто не открыл. П-признаться, я п-поначалу не удивился, т-так как знал, чт-то слуги распущены и в доме т-только двое… Pardon, т-трое вместе с Н-николаем Валерьевичем, – тут же поправился Гвоздикин, бросив виноватый взгляд на генерала, но тот только болезненно поморщился и закрыл глаза. – Я п-подождал. Затем п-позвонил снова. Еще п-подождал, п-полагая, что Глаша наверху с ребенком, а Ефим к-куда-нибудь отлучился. Однако, когда и п-после т-третьего звонка мне никто не от-ткрыл, я заволновался…
– Скажите, Аполлинарий Евгеньевич, – перебила его я, – а окна в доме были освещены?
– Окна? – растерянно переспросил он. – К-кажется нет. Т-точно нет.
– Но когда мы прибыли, – напомнила я, – свет горел во всем доме.
– Верно, – кивнул головой Гвоздикин, – эт-то я его зажег.
– Вы?
– Д-да. К-когда мне ник-кто не открыл, я решил обойти особняк и зайти с черного входа. Однако т-там было заперто, и я вернулся к п-подъезду, надеясь, что т-теперь-то мне откроют. Т-только тщетно. Я снова позвонил, п-подождал и, совершенно расстроившись, т-толкнул дверь. Она, к моему удивлению, оказалась не заперта, – Гвоздикин сделал еще один глоток. – Я вошел в темный д-дом. Б-было очень тихо. Т-тогда я стал обходить д-дом, зажигая свет в к-комнатах. Я как-то видел, к-как Ефим его зажигает. Это не сложно, п-просто нужно п-повернуть винт на лампах и п-поднести огонь. Внизу, к-как вы п-понимаете, никого не ок-казалось. Т-тогда я п-поднялся наверх. И в д-детской… – здесь Гвоздикин всхлипнул и замолчал.
– В комнате все было так же, как мы обнаружили?
– Д-да… Я очень испугался, Ек-катерина Алексеевна…
– Это понятно, – мягко проговорила я. – Значит, в пять часов Ники здесь уже не было… Получается, как я уже говорила, что похитили его между двумя и пятью часами. – Я помолчала, раздумывая. – Теперь дальше. О том, каким образом похитители вышли из дома, мы знаем. Дверь была не заперта. А каким образом они в дом попали? Через окно было бы совершенно невозможно это сделать. Да и следов внизу, как я успела заметить, обходя дом, пока вы успокаивали дам, нет никаких. Значит, злодеи попали сюда через двери. Черный вход, насколько мы знаем от господина Гвоздикина, был заперт на ключ. Кстати, Валерий Никифорович, у кого имелись ключи от черного входа?
– Ключи? – генерал открыл глаза. – У Ефима, Матвея и старшей горничной Анны, насколько мне известно.
– Ясно, – кивнула я. – Матвей все это время был с нами. Ефим здесь. Нужно разыскать Анну и расспросить ее как следует.
– Она придет завтра утром, – как-то вяло ответил генерал.
– Bien, – сказала я. – Но в доме есть и парадный вход и, кстати сказать, злоумышленники могли войти и через него.
– Что вы хотите сказать? – встрепенулся генерал. – Ефим ни за что не впустил бы в дом незнакомых людей, когда хозяев нет.
– Да, – согласилась я. – Возможно, что он не впустил бы незнакомых… Но знакомых…
– Это невероятно, Екатерина Алексеевна! – воскликнул Селезнев, разволновавшись. – Вы что, хотите сказать, что он был с ними заодно?
– Возможно и это, Валерий Никифорович, – невозмутимо ответила я. – Однако возможно и другое.
– Потрудитесь объясниться, сударыня.
– Охотно, ваше превосходительство. Возможно, что эти люди, кто бы они не были, были знакомы Ефиму, и он мог впустить их в дом под каким-то благовидным предлогом. Вспомните о записке. Похоже, что кто-то из злодеев прекрасно владеет французским, а уже одно это говорит о том, что они принадлежат к нашему сословию.
– Хм, хм, – сказал генерал и, сжав кулаки так, что побелели костяшки, выругался: – Tas de salauds!
– Безусловно, они мерзавцы, – снова согласилась я. – Однако нам следует подумать и о том, что Ефим действительно мог не знать этих людей и дверь им могла открыть Глаша.
– Это невыносимо! – снова взревел генерал. – Да я за Глафиру головой готов поручиться!
– Не спешите, Валерий Никифорович, – тут же осадила его я. – Вы вот, например, знаете, с кем она тут встречалась, с кем дружила? Может быть, у нее был ухажер? А? Вам что-нибудь об этом известно?
– Я… Мне… Нет. Я ничего об этом не знаю, но Глаша девушка честная, а не какая-нибудь там… Иначе я бы ни за что не доверил ей детей!
– Все это так. Но, тем не менее, Глаша пропала вместе с ребенком. Кстати, еще не ясно, все ли ее вещи на месте. Это сможет нам сказать Анна, если, конечно, появится завтра утром или ваша супруга, но только когда немного успокоится, – генерал нахмурился и замолчал. – Теперь продолжим. У нас есть записка, в которой злодеи свидетельствуют о том, что это похищение и советуют не придавать дело огласке…
– Советуют! – Селезнев порывисто поднялся из кресла. – Да они угрожают! Угрожают расправой с моим сыном! Какие же мерзавцы! – он подошел к окну и сердито уставился на темную улицу.
– Да, они угрожают, – опять согласилась я. – Теперь предстоит решить, как действовать дальше. Если сейчас вызвать полицию, дело неминуемо получит огласку и тогда… – я вздохнула. – И тогда мы ничем не сможем поручиться за жизнь маленького Ники. Однако в доме труп, и мы просто не можем обойтись без полицейских, – в раздумье продолжила я и замолчала.
Валерий Никифорович повернулся ко мне, ожидая моего окончательного вердикта, а Гвоздикин даже, по-моему, затаил дыхание и буквально замер в своем кресле.
– В общем так, Валерий Никифорович. Думается мне, что следует все же кое-кого посвятить в происшедшее, иначе нам просто не обойтись. Не хватало еще, чтобы мы, скрывая сейчас преступление, позже были обвинены сами. Такое случается, – добавила я, вспомнив эпизоды из собственной биографии. – У меня в местной полиции, как вам известно, есть хорошие знакомые, которые помогут, но в то же время, будут хранить тайну. Я, разумеется, имею в виду господина старшего полицмейстера, небезызвестного вам Михаила Дмитриевича.
– Познякова? – удивился Селезнев, обернувшись к нам.
– Да, ваше превосходительство, его самого. Если мы попросим Михаила Дмитриевича курировать это дело, то, уверяю вас, он сумеет сохранить конфиденциальность. Послать за ним?
Селезнев в сомнении побарабанил пальцами по стеклу, затем, видимо, решившись, кивнул. Я вышла из кабинета и позвала Степана, велев ему во что бы то ни стало разыскать господина подполковника. Вернувшись в комнату я, сев на диван, продолжила:
– Со своей стороны, Валерий Никифорович, позвольте мне предложить вам свои услуги. Я ведь вам рассказывала о своем покойном муже и о том, что многому от него научилась?
– А как же! – сказал генерал и подошел ко мне. Я поднялась, и Селезнев взял меня за руки. – Екатерина Алексеевна, мне сейчас, как вы понимаете, нужна любая помощь. А особенно ваша. Поскольку вам я доверяю безгранично… – Он помолчал и продолжил, глядя мне в глаза: – И потом, я знаю, что несколько преступлений уже были раскрыты именно с вашей помощью. Но это даже не главное… Главное, что я о вас знаю, это то, что вы любите Нику… А значит, сделаете все, чтобы вернуть его домой… Даже то, чего не сделает полиция. Не так ли?
– Так, Валерий Никифорович, – заверила я его.
В это мгновение тишину, образовавшуюся в комнате после столь важного объяснения, нарушил тихий всхлип, и мы с генералом вздрогнули от неожиданности, совершенно позабыв к тому времени, что в комнате мы не одни. Гвоздикин с раскрасневшимися глазами прижимал руки к груди и прочувствованно смотрел на нас.
– Ек-катерина Алексеевна! – воскликнул он, – Рассчитывайте на меня! Если я чем-то смогу п-помочь… Я п-полностью в вашем расп-поряжении!
Генерал отпустил мои руки и неловко закашлял, отойдя к окну, я же только улыбнулась и ответила:
– Спасибо, Аполлинарий Евгеньевич.
Глава четвертая
Домой я возвращалась в тот вечер поздновато. Было уже около полуночи, когда я поднялась к себе в комнату. Несмотря на усталость, спать мне не хотелось. Мне хотелось еще раз обдумать то, что произошло. Главное – определить в каком направлении следует продвигаться. Мне действительно безумно было жалко Нику, я переживала за его психическое и физическое состояние. Ребенок, должно быть, испытал очень сильный шок.
Но как это случилось? Кто же эти люди, проникшие в дом Селезневых? И почему слуги их впустили? Я была уверена, что дверь им открыл либо Ефим, либо Глаша. Иначе они просто не смогли бы попасть в особняк. Правда, преступники могли воспользоваться и черным входом… Но это я была намерена выяснить утром, с появлением горничной Анны. Мы условились с Поздняковым, что ее появления будут ждать до десяти утра, и если она так и не появится, будет объявлен ее розыск.
Вообще же, я была рада помощи Михаила Дмитриевича. Он понял ситуацию правильно, поэтому, прежде чем были вызваны полицейские, было решено, что правду о случившемся не должен знать никто, кроме уже посвященных. Полицейским сказали, что, мол, была совершена попытка ограбления, лакея же задушили, потому что он пытался помешать преступникам. Ограбление не удалось, так как в самый неожиданный момент прибыл господин Гвоздикин и поэтому воры скрылись через черный вход. Внешне этот вариант выглядел вполне правдоподобно.
А относительно исчезновения маленького Ники Валерий Никифорович предложил сказать, что отправил его вместе с Глашей в деревню к родственникам по фамилии Сухаревы. Их имение считалось одним из самых дальних в губернии, и жили Иван Степаныч и Евдокия Тимофеевна очень уединенно. Детей не имели, несмотря на преклонный возраст, и успели по-настоящему привязаться к Нике за время их посещения Селезневыми пару недель назад. Валерий Никифорович обещался съездить к ним и предупредить обо всем. Так что и здесь все могло бы сойти за правду.
Словом, внешне мы постарались сохранить требуемую конфиденциальность. Конечно, судя по записке, нам сейчас просто следовало бы ждать следующего шага преступников, но, лично я не собиралась сидеть сложа руки. И потом, отчего-то мне казалось, что угроза, высказанная злодеями, всего лишь пустой звук. Здесь следует признать, что давно пора привести полный текст оставленной в детской записки. На обнаруженном мной листе было написано:
«Господа Селезневы, если Вы хотите, чтобы Ваш сын не пострадал, то постараетесь сохранить конфиденциальность. Помните, от Вашего молчания зависит жизнь Вашего ребенка».
И все. То есть, я прекрасно поняла, что это похищение, однако, его цель оставалась для меня непонятой. Если преступники собираются требовать выкуп за Николая Валерьевича, то почему они ничего об этом не написали? Если же никакого выкупа им не нужно, то зачем понадобилось похищать мальчика?
Я нервно расхаживала по комнате, перечитывая эту злосчастную записку снова и снова, пытаясь представить себе картину происходящего. Что же случилось в той комнате? Мой мозг судорожно пытался найти хоть какую-то зацепку, но тщетно. Однако у меня была странная уверенность относительно двух пунктов. Первый – я была уверена в том, что кто-то из слуг знал злодеев и впустил их в дом. Второй – я была уверена в том, что кто-то из преступников принадлежит к нашему сословию, поскольку прекрасно владеет французским языком.
Часы пробили три, когда я, отчаявшись что-то понять и справедливо рассудив, что утро вечера мудренее, решила попытаться уснуть, ведь утром мне нужно иметь ясную и свежую голову. Нику необходимо найти…
* * *
Проснулась я, что называется, с петухами, однако, как это ни странно, чувствовала себя совершенно отдохнувшей, несмотря на то, что и спала-то всего несколько часов. Тем не менее, я встала, сама оделась (мои горничные остались у Селезневых) и спустилась вниз, решив попросить у своей кухарки Манефы горячего чаю с молоком. Мысли мои были заняты маленьким Никой. По-моему, он даже снился мне ночью, я все переживала, как он…
Я прошла на кухню и даже обрадовалась тому, что Манефа уже успела разжечь плиту. Значит, мне не придется ждать чаю слишком долго.
– Доброе утро, Манефа, – приветливо сказала я. – Приготовь мне, пожалуйста, чаю с молоком.
Манефа, баба сорока с лишним лет, по-крестьянски недалекая, но в хозяйственных делах весьма ушлая, да и кухарка отменная, имела внешность вполне заурядную: округлая не только лицом, но и всем своим дородным телом; с длинными, светлыми волосами, которые она прятала под всегда свежайший белый платок; с серо-голубыми глазами немного навыкате; с красными веками, слезящимися от постоянного нахождения возле плиты; с белесыми ресницами и бровями; с тонкогубым щербатым ртом; с россыпью веснушек на рязанском носу. Манефа служила у меня в доме уже лет пять, и я успела к ней привыкнуть, даже вольную ей подписала. Она была аккуратна, несуетлива, основательна в разговоре и поведении, и порой я не стеснялась с ней побеседовать, конечно же, только развлечения ради.
– Утро доброе, Катерина Лексевна, – поклонилась Манефа. – Чтой же энто вы сами в кухоньку-то? – удивилась она. – Неужто не могли Аленку или Стешку прислать?
– Дело в том, что их нет. Я вчера отослала их по делу, так они только нынче должны вернуться.
– А, вона чево, – покачала она головой. – А чайку? Энто, конечно. Чичас только вот вода закипятиться, так я вам подам, не извольте беспокоиться.
– Спасибо, Манефа, – улыбнулась я, наблюдая за ее неторопливыми, но ловкими движениями. – Тепло у тебя тут…
– Да если вам, Катерина Лексевна, не зазорно, то посидите, погрейтесь, – пригласила Манефа, выдвинув из-под большого, прямоугольного деревянного стола табурет и смахнув с него несуществующую пыль своим всегда чистым фартуком.
– С удовольствием, – кивнула я и села на предложенный табурет. – Может, расскажешь что-нибудь? – спросила я, зная, что Манефа, как и вся прислуга, была не прочь, по народному выражению, посудачить. – О чем, например, нынче говорят?
– Да о чем только не треплют… Вас бы вот чем поразвлечь?.. – задумалась на минуту Манефа, доставая крынку с молоком. – Ну вот, давеча я на ярманке была, что на Верхнем базаре. Ну, когда вы жалованье-то о прошлый раз выдали, помните? – Я кивнула. – Так вот, дай, думаю, на ярманку схожу, гостинчиков сродственникам прикуплю к празднику… Так видала я там, Катерина Лексевна, картинку такую, что чуть слезу не пустила…
– Что так? – заинтересовалась я.
– Так ведь тута такое дело… Вы ведь знаете, что я оченно ребяток маленьких люблю… Своих-то Бог не дал, так я, как увижу младенчика, так прямо дюже расстраиваюсь… А тута, пошла давеча на ярманку… Смотрю, значит, едет в санях барыня, ну чисто императрица… В горностаевой дохе, в платке расписном. Сани-то у нее все тоже в мехах, лакированные, кучер на облучке в зипуне лисьем, лошади с колокольцами… В обчем, богатая, видно сразу… Денег-то, небось, куры не клюют… Едут, значит, они мимо, а я племянницу свою повстречала, Парашку, что у Кузякиных служит, тоже к празднику на ярманку пришла, с сыночком своим, Петенькой… Она ведь, Парашка-то, замуж за ихнего кучера, Гаврилу, вышла, уж года четыре как…
Манефа собралась ставить тесто, достала продукты и большую чашу для опары, засучила рукава, а я, тем временем, стала слушать внимательней. Что-то подсказывало мне, что в Манефином рассказе содержится нечто, имеющее отношение к Никиному похищению. Отчего я тогда так решила, сама не знаю, но как выяснилось, рассказ моих ожиданий не обманул.
– Так вот… Стоим мы с Парашкой, судачим о том, о сем… А Петенька возле нас крутится, он малой еще, годочка три, не боле… Все-то ему, мальцу, интересно, крутит головенкой туды-сюды. Оно и понятно, на ярманке-то чего только не увидишь… А тут барыня энта на санях, он, конечно же, загляделся… А барыня возьмут, да и закричат страшным голосом кучеру своему, стой, мол, Иван. Тот, ясно дело, остановился. Мы, значит, смотрим. Чудно как-то, чтой энто такую царицу перепугало… Выскочили барыня энта из своих лакированных саней, да как кинутся к Петрушке нашему, как схватят его на руки, как прижмут, – Манефа даже зажмурилась. – Дитя в крик, Парашка – в визг, барыня – в слезы, а я стою ни жива, ни мертва, – она недовольно покачала головой, подсыпала муки в миску и принялась замешивать.
– Думаю, беда, ой, беда, что ж энто такое деется? Народ собрался, все чево-то бають, околотошный прибежал… Суета кругом. Барыня в дитятку вцепились мертвой хваткой с одного боку, Парашка – с другого, а он, бедный, кричит, плачет, покраснел весь, перепужался… – Манефа вздохнула. – Ну, думаю, порвут ребенка, как есть порвут… Барыня Павлушу какого-то кличут, Парашка кричит: «Отдайте сына!» Я к околотошному, говорю, разнимите, мол, господин полицейский, иначе дитю вред причинят… Он, правда, спокойно так, без суеты, кликнул ейного кучера, вдвоем они у барыни энтой Петрушку нашего отняли, матери на руки передали и околотошный велел им идти подобру-поздорову. Парашка, ясное дело, бегом домой побегла, а у меня дела были, так я осталась… Гляжу, значит, барыня слезьми уливаются, кучер их кое-как в сани обратно усадил, да и увез с глаз долой. Я дух перевела, околотошный кричать давай, чтоб все расходились, а я слышу, как рядом бабы две бають… – Манефа пристроила опару у печи и принялась заваривать чай, поскольку вода уже успела закипеть.