– Одна, значит, говорит: «Вот ведь что с Матреной Филипповной сделалось». А другая спрашивает: «А кто энто такая? И чево с ней сделалось?» Ну, та и отвечает, мол, а как же, известная энто в нашем городе личность. Так и говорит, Катерина Лексевна. Я, ясно дело, заинтересовалась, пристроилась рядом, иду за бабами, слушаю, чем же энто таким барыня давешняя прославились. А выходит так, что была энта барыня женою купчины одного, Петром Федотычем Степкиным ево звали. Богатый он был, страсть какой, у него только одних лавок, почитай, штук пять было. Обженились они годов шесть как, жили, сказывают, душа в душу, дитятку родили, Павлушей назвали… Я как энто услыхала, так сразу вспомнила, как бырыня энта все Павлушу звали… Ну, думаю, не иначе, тута какая беда случилась… И точно, – Манефа присела напротив меня за стол, подперев кулаком щеку. Глаза ее сделались большими и печальными, и она, продолжая рассказывать, время от времени утирала их краем своего платка.
– О прошлом годе, баба та сказывает, поехала Матрена Филипповна матушку свою навестить в деревню. А тута возьми и беда-то случись… Решили какие-то басурманы Степкина ограбить, залезли в лавку, а там, на горе, и он с мальцом оказался… Порешили и приказчика, и купца, и мальца не пощадили, вырезали всех, – Манефа всхлипнула. – Страсть-то какая, Господи прости. Награбили немало, а кто такие, откуда – про то до сих пор неведомо… Не иначе, как кто из наших, с Мильонной. А, может, с Худобки, али с Глебучева какие фартовые, Бог их разберет… – Она вздохнула.
– Послушай, Манефа, – сказала я, – а когда это случилось, уж не прошлым ли летом?
– Про то не знаю, может и летом, – с сомнением ответила Манефа. – Вот, значит, какое несчастие приключилось… Барыня из деревни вернулись, а тута… В обчем, помешались оне с тех пор. Как мальца какого увидят – так в слезы. Кидаются, отнять хотят… Ужо, сказывают, такое было, что забирали у них мальцов-то… – Манефа покачала головой. – Вот страсти-то какие, Катерина Лексевна, – подытожила она свой рассказ.
– А что же, Манефа, неужели ее, Степкину эту, лечить не пытались? – кажется, рассказанная кухаркой история произвела на меня впечатление, по крайней мере, заинтересовалась я не на шутку.
– Да почем же я знаю, Катерина Лексевна? Может, лечут, а может, – она пожала плечами и встала, чтобы достать чайные принадлежности.
Я хотела продолжить разговор, надеясь уточнить еще некоторые детали, однако в дверь позвонили. Я, поблагодарив Манефу за рассказ, вышла из кухни, и, глянув на часы, которые к тому времени показывали без четверти десять, удивилась столь раннему визиту. Правда, накануне, прощаясь с Селезневыми и Поздняковым, я сказала, что они могут обращаться ко мне в любое время, если что-то вдруг понадобится. В общем, это вполне могло иметь отношение к исчезновению Ники.
В гостиную, где я находилась, вошел Федор и сказал, что «прибыли господин старший полицмейстер по срочному делу». Я, конечно же, велела проводить. Через несколько минут в комнату вошел господин Поздняков, собственной персоной. По его утомленному виду было заметно, что ночь выдалась бессонной. Мы поздоровались, и я сразу же перешла к делу:
– Говорите же, Михаил Дмитриевич, что случилось? Ведь что-то же случилось, не так ли?
– Простите меня, Екатерина Алексеевна за столь ранний визит. Вы, должно быть, думаете, что есть какие-то новости от похитителей, но, увы, это не так. Разрешите присесть? – спросил он.
– О, конечно, Михаил Дмитриевич, садитесь, пожалуйста, – я указала на кресло.
В дверь постучали.
– Войдите, – сказала я. Это оказалась Алена с чаем.
– Ты уже приехала? – спросила я.
– Доброе утро, Екатерина Алексеевна, – ответила Алена и поставила поднос на стол. – Да нас, вот, Михаил Дмитриевич привезли.
– Да? – я посмотрела на Позднякова. – Значит, слуги вернулись?
– Конечно, Екатерина Алексеевна, – ответил подполковник.
– Спасибо, Алена, ты можешь быть свободна, – сказала я горничной. – Выпьете со мной чаю, Михаил Дмитриевич?
– Не откажусь, – он пересел к столу.
– Рассказывайте, – потребовала я.
– Словом, слуги вернулись. В том числе и Анна. Она, конечно, никому ключей не давала, провела весь предыдущий день у родных в Астраханском переулке. Мои агенты проверили, так оно и было, но на всякий случай еще раз проверим все поосновательней. Я заехал к Селезневым утром, Елизавета Михайловна еще не вставали. А Валерий Никифорович еще не ложились. Гвоздикин просидел всю ночь с ним в кабинете и только сейчас отправился спать. Странный он какой-то субъект, не находите?
– Это чем же? – спросила я.
– Не знаю даже, что ответить. Просто нервный уж очень. Может, это так, по молодости… – Поздняков задумался.
– У вас нет никаких соображений насчет похищения? – поинтересовалась я.
– Да как вам сказать. Я всю ночь тоже не спал, все пытался хоть что-то нащупать. Однако, Екатерина Алексеевна, – Михаил Дмитриевич развел руками, – должен признаться, что тщетно. А как у вас?
– Вот что, Михаил Дмитриевич, я хочу у вас спросить, – начала я. – Скажите, слышали ли вы о купце Степкине? Говорят, в прошлом году его зарезали?
– Странно, что вы интересуетесь этим, – заметил Поздняков. – Да, прошлым летом зарезали и его, и его сына, и приказчика в одной из его лавок. Убийство это случилось из-за ограбления, воры взяли месячную выручку, которую Степкин собирался сдавать в банк. Он по случайности оказался в той лавке и, видимо, пытался помешать злодеям. Однако неудачно. Шуму было много, но только без толку. Грабители, возможно, местные, однако, попробуй найди их в том же Глебучевом или, скажем, в притонах Мильоной, а уж о Худобке я и вовсе не говорю… Не нашли их, до сих пор не нашли.
– Да, это я слышала. А что с его женой?
– А что?
– Говорят, она рассудком повредилась?
– Да, я слышал. Только не знаю, так ли это. Да что вам сдались Степкины-то, может, скажете?
– Только с одним маленьким условием, Михаил Дмитриевич, – улыбнулась я, – вы со своей стороны скажете мне, где она проживает. Договорились? – Он вскинул брови и кивнул головой в знак согласия. Я вкратце пересказала ему, услышанное от Манефы.
– Ну что ж, Екатерина Алексеевна, вы, надо полагать, считаете, что купчиха эта может быть причастна к похищению Ники? – с сомнением спросил Поздняков.
– А вы полагаете, что нет? – ответила я ему в тон.
– Признаться, полагаю. Хотя, конечно, лучше проверить. Оно не помешает. Мои агенты займутся, – заверил меня подполковник.
– Нет, Михаил Дмитриевич, вы меня не поняли. Неужели вы считаете, что, если Степкина причастна к похищению, она так все и расскажет вашим держимордам…
– Фи, Екатерина Алексеевна, что за выражения, – пожурил меня Поздняков, не успев, однако, скрыть лукавую улыбку. – За что же вы так нашего брата?
– Pardon, Михаил Дмитриевич, – извинилась я. – Но я все же полагаю, что будет лучше, если я сама навещу несчастную. Вам не кажется, что мне удастся узнать от нее больше, чем вашим… э-э-э… сотрудникам?
– Ну что ж, попробуйте. Однако повторяю, что я мало верю в ее причастность.
– И я особенно не верю. Но все же… Это лучше, нежели сидеть, сложа руки, не находите? – с этим моим высказыванием Михаил Дмитриевич согласился.
На том мы и порешили. Поздняков провел у меня еще некоторое время, мы условились, что встретимся вечером у Селезневых и, прощаясь, заверил, что сейчас же заедет в полицейское управление, чтобы узнать адрес Степкиной. А уже через час прибыл нарочный, передавший мне синий казенный конверт, который содержал собственноручно начертанный господином подполковником интересующий меня адрес и пожелания удачи.
* * *
Степкина, как выяснилось, проживала в собственном доме на улице Казарменной. От меня путь был неблизкий, поэтому я выехала около часу дня, с расчетом, что прибуду к Степкиной в то время, когда визит уже не покажется неприличным. Как раз около двух часов, мои сани остановились перед большим деревянным особняком. Я вышла, поднялась на крыльцо и позвонила в колокольчик.
«Что я надеюсь узнать в этом доме?» – в который уж раз за утро задала я себе этот вопрос и, признаюсь, в который уж раз, не нашла на него ответа. Господин Поздняков, занявший довольно жесткую позицию относительно причастности купчихи Степкиной, поколебал мою первоначальную уверенность и я, стоя теперь перед дверями ее дома, чувствовала себя неловко. Однако отступать было поздно, хотя и перспектива общения с потерявшей рассудок женщиной меня мало прельщала.
Никто не открывал. Я позвонила еще раз, в тайной надежде на то, что никого не окажется дома и я смогу вернуться к себе со спокойной совестью. Постояв еще немного, я уже было развернулась и сделала пару шагов прочь, но тут дубовая дверь приоткрылась ровно настолько, что я, обернувшись, смогла увидеть в образовавшейся щели чей-то прищуренный глаз.
– Вам чаво? – спросили меня довольно невежливо густым грудным голосом, по звуку которого невозможно было определить пол его обладателя.
Я развернулась, приблизилась к двери и довольно высокомерно ответила, что мне нужна хозяйка, Матрена Филипповна.
– Их нетути, – ответствовали мне и захлопнули дверь.
Я разозлилась от такой наглости, поэтому снова позвонила и стала ждать. Дверь снова приоткрылась, и я снова увидела тот же самый глаз.
– Чаво ешо? – недовольно спросил меня тот же самый голос.
– Где ваша хозяйка? – строго спросила я.
– А нам откуда знать? – саркастично ответствовали мне, и я окончательно потеряла терпение.
– Да ты что, не видишь с кем разговариваешь?! – воскликнула я. – А ну, открывай немедленно и отвечай, как положено!
Дверь мгновенно распахнулась. Я, наконец, смогла увидеть обладателя такой невиданной дерзости. Им оказался небольшой, сухонький старикашка с плешивой головой, с седыми взлохмаченными бакенбардами, в потертой кацавейке, в шали, в грязных полосатых штанах и валенках.
– Чаво изволите? – переспросил он елейным голосом, поклонившись в пояс, и я, в который уж раз подивилась этой реакции на крик, свойственной, на мой взгляд, исключительно русскому народу. Хороший окрик действует на слуг лучше плетки.
– Я уже сказала, что мне нужно видеть твою хозяйку, – произнесла я требовательно. – Если ее нет дома, то соизволь ответить, когда она будет!
– Не извольте гневаться, – заблеял старикашка. – Нетути Матрены Филипповны, нетути. Увез ее проклятый докторишка третьего дня, говорит, мол, в лекарню…
– В лечебницу? – удивилась я.
– Так, – поклонился старикан.
– А как доктора звать?
– Дохтура-то?.. – он собрал лоб складками. – Кака-то у них хфамилия нерусская… А кака – не помню… – захныкал он.
– А в доме кроме тебя еще кто есть? – спросила я.
– Нетути, разбеглись. Говорят, нынче сродственники прибудут… А я уж тута… Куды ж мне ити-то, я ведь тута и родилси и прожил усю жизню… – по его сморщенным щекам потекли крупные слезы, а лицо приняло обиженное и одновременно растроганное выражение.
– Ладно, – недовольно сказала я, протягивая ему пятиалтынный, – на вот, держи.
– Спасибо, матушка, спасибо, родная, – старик принял монету и начал кланяться. – Чаво-нибудь ешо изволите?
Я задумалась, старик примолк, ожидая моих приказаний. Ясно было, что Матрену Степкину увезли, наконец, в больницу для душевнобольных. Третьего дня, значит, еще до похищения Ники. Получалось, что господин Поздняков был прав, что след это ложный. А я, вместо того, чтобы кинуться разыскивать несчастную женщину, должна была бы выяснить у Манефы, когда именно она видела Матрену на «ярманке». У моей кухарки «давеча» может значить едва ли не с год назад.
Хотя нет, продолжила я размышления. Манефа говорила, что пошла на ярмарку после того, как в последний раз жалованье получила, а было это на прошлой неделе, в субботу, т. е. как раз накануне Сырной. Все сошлось. Выходит, Матрену Филипповну увезли именно в воскресенье, видимо, после того случая с Парашкиным сыном… Эх, Катюша, Катюша, покачала я головой.
– Нет, – сказала я ожидающему старикашке. – Ничего не надо. Оставайся с Богом.
На его лице отобразилось разочарование. Видимо, хотел выслужиться старик, да не получилось. Ну да ладно, и так ни за что получил пятиалтынный, будет с него. Я развернулась и пошла к саням.
– Благодарствую, матушка, благодарствую, – причитал за моей спиной старикан, и мне даже стало неловко.
«Как все-таки убога старость», – подумала я и тут же устыдилась собственных мыслей.
Глава пятая
Сразу же от дома Степкиной я отправилась к Селезневым. Я хотела справиться о состоянии Катеньки и Елизаветы Михайловны и переговорить с генералом. Дверь мне открыл Василий, он проводил меня в малую гостиную и просил подождать.
Спустя какое-то время в комнату вошел генерал Селезнев, заметно осунувшийся, в парчовом халате темно-вишневого цвета, с красными от бессонницы глазами. Он сдержанно поздоровался со мной, извинился за свой внешний вид и спросил, есть ли у меня какие-нибудь соображения относительно пропажи его сына.
Я отрицательно покачала головой. Генерал вздохнул, сказал, что супруга чувствует себя нехорошо, не желает вставать, плачет, чем вызывает у слуг, от которых тоже решили держать случившееся в тайне, ненужные пересуды. Гвоздикин куда-то пропал с самого утра, а Катеньку было решено отвезти в столицу к бабушке, тем более что нынче утром прибыла, наконец, гувернантка. Я согласилась, что это разумное решение, девочке совсем ни к чему было присутствовать в доме при подобных обстоятельствах, к тому же, замысел злоумышленников был неясен. Возможно, что они решаться предпринять еще одно похищение, целью которого на сей раз может оказаться Катя.
Как мне показалось, Селезнев имеет какие-то соображения, и я напрямую задала ему вопрос, на который Валерий Никифорович, слегка сконфузившись, принялся отвечать, однако, предварив свой ответ такими замечаниями:
– Я, Екатерина Алексеевна, не могу утверждать, что знаю доподлинно, кому понадобилось похищать моего сына, однако у меня, как вы изволили заметить, существуют определенные подозрения, – тут генерал встал из своего излюбленного кресла в стиле рококо, подошел к двери, проверил плотно ли она прикрыта и только после этого, вернувшись, снова сел и, понизив голос, стал рассказывать мне свою историю. – Я, разумеется, надеюсь, что все это останется ente nous. Могу я положиться на вас?
– Да, конечно, Валерий Никифорович, – заверила я Селезнева. – Если история имеет отношение к Никиному похищению, то вы полностью можете на меня рассчитывать.
– Eh, bien, – кивнул головой генерал. Его лицо приняло сосредоточенное и одновременно несколько брезгливое выражение, он нахмурился, затем тяжело вздохнул и начал свой рассказ. – Все, что я вам сейчас расскажу, Екатерина Алексеевна, как это… «дела давно минувших дней», которые теперь вот так печально сказываются на моем семействе. А началось все тогда, когда я был сравнительно молод, состоял на военной службе в чине полковника и еще только познакомился со своей будущей супругой. Елизавете Михайловне тогда исполнилось семнадцать, она впервые появилась в свете и была настолько хороша, что я, человек зрелый и, как мне всегда казалось, рассудительный, увидев ее, совершенно потерял голову, – взгляд генерала потеплел и затуманился. – Это было в сорок восьмом… Я и сейчас помню, как она была восхитительна в тот вечер! Словно это было не одиннадцать лет назад, а только вчера! На ней было светлое, какое-то совершенно воздушное шелковое платье с кружевами, юбка которого при малейшем движении издавала чуть слышный шорох и покачивалась из стороны в сторону… Я не отходил от нее весь вечер и уже на следующий день поехал к ее отцу с визитом.
Надо сказать, что родословная моей супруги довольно древняя, она дочь действительного статского советника князя Михаила Романовича Лопухина. Князь принял меня весьма благосклонно, и с тех пор я стал у них бывать довольно регулярно. Елизавета Михайловна в общении была мила и непосредственна, и я все больше склонялся к мысли о женитьбе. Мое положение вполне позволяло просить ее руки, и я предполагал, что князь мне не откажет. Относительно Лизоньки у меня тоже не было сомнений. Словом, все складывалось как нельзя лучше.
На лето Лопухины собирались ехать в свое имение, поэтому я решился сделать предложение Лизоньке прежде, чем они уедут. Помнится, в тот день мы поехали с ней на прогулку в Эрмитаж. С нами была ее гувернантка, немка по имени Матильда. День выдался по-настоящему весенний, пригревало солнце, дул легкий майский ветер. Отъезд Лопухиных был назначен на следующее воскресенье и, наконец, я решился. Выбрав удобное мгновение, когда Матильда поотстала, я взял Лизонькину руку, затянутую в тонкую белую перчатку, и, дождавшись, пока пройдут встречные прохожие, краснея и смущаясь, как гимназист, сделал ей предложение. Она ответствовала милой улыбкой и легким кивком головы. Мне хотелось, чтобы и с ее стороны было хоть что-то сказано, но нас догнала гувернантка, и мы оба не решились продолжить при ней разговор. В тот же день я сделал официальное предложение. Лизонькины родители согласились отдать за меня дочь, и свадьба была назначена к Покрову.
Все лето моя невеста провела в деревне за свадебными приготовлениями. Я несколько раз наведывался к ним и чувствовал себя вполне счастливым. Мы, как и все влюбленные, строили радужные планы относительно будущей совместной жизни и не могли дождаться осени. Однако в этом году нам не суждено было сыграть свадьбу. В начале сентября случилось несчастие – князя хватил апоплексический удар и он скончался буквально в одночасье, едва только они успели вернуться в столицу. Естественно, свадьбу пришлось отложить на год. Лизонька перестала выезжать в свет, а я, признаюсь, был только рад этому вынужденному заточению, хотя и понимал, что повода для радости нет.
В ту же осень приехал из Лондона друг моего детства, некий господин Аксенов, статский советник, который служил по дипломатической линии. Мы не виделись с ним лет пять, хотя и вели довольно регулярную переписку. Аксенов был младше меня на три года и имел довольно выразительную наружность. Он, безусловно, нравился дамам, в обхождении был галантен, да и пребывание за границей только прибавляло ему шарма.
Алексей Владимирович был жгучим брюнетом, а вы сами знаете, как действуют на женские сердца этакие записные красавцы с дикими цыганскими очами, – при этих словах генерала я невольно смутилась, вспомнив «дикие цыганские очи» Лопатина. Слава Богу, Селезнев был увлечен своим рассказом и не заметил моего смущения. – Тем более что и характер у Аксенова был подстать его внешности, он был, как это называется, буйная голова. Бесстрашный, бесшабашный и беспринципный, – последнее слово было произнесено в уничижительно тоне. – До сих пор поражаюсь, как такой плут мог служить в дипломатическом корпусе. Мне всегда казалось, что дипломатия, особенно в отношении Альбиона, требует чувства такта и холодного рассудка. Но, тем не менее, Аксенов прослужил дипломатом пять лет, а это, надо полагать, что-то да значит…
Вернулся он, по собственному его признанию, из-за какого-то скандала, связанного с одной высокопоставленной особой женского пола. А, вернувшись, сразу же попал в другой скандал – принялся ухаживать за графиней Бежевской, причем так рьяно, что был вызван на дуэль ее супругом. Мне пришлось выступать в роли секунданта и я, к немалому своему удивлению, обнаружил, что мой друг прекрасный стрелок. Он прострелил князю плечо. Скандал удалось замять, однако уже к Рождеству Аксенов попал в новый переплет – сатисфакции потребовал барон фон Дитрих, за то, что Алексей неуважительно отозвался о его невесте, княжне Слуцкой. На этот раз дуэль закончилась простреленной рукой несчастного барона. Так выяснилось, что Аксенов обладает замашками бретера. Я наблюдал за ним и пришел к выводу, что ему доставляли истинное удовольствие все эти дуэли, он сам признался мне, что его одолевает скука и, только стоя под дулом направленного на него пистолета, он начинает ценить жизнь…
Я пока терпел все его выходки, но все же и моему терпению начинал приходить конец. Единственными отрадными минутами для меня тогда были встречи с Лизонькой, которая, спустя полгода после смерти своего отца, решилась впервые посетить благотворительный бал, устроенный по поводу наступившей Масленицы. На этом балу она и увидела Алексея. Ах, как я потом жалел, что представил ей этого бретера, этого плута, этого политикана! Это ведь был сорок девятый, именно в этом году, как вы помните, было нашумевшее дело петрашевцев… И Алексей, представьте, ко всем своим безумным выходкам, еще и принимал участие в этой невыносимой авантюре.
Аксенов, для которого ничего святого не было, принялся ухаживать за Лизонькой. Он был настойчив, она, к моему величайшему изумлению, принимала его ухаживания. Однажды я застал его у Лопухиных. Я поднимался по лестнице, а он как раз спускался. Его взгляд был полон неприкрытого торжества, а на губах играла самодовольная улыбка, он весьма развязано подмигнул мне и сказал:
– Да, Валерий, хорошую невесту ты себе выбрал! Она будет прекрасной женой, а главное – очень верной!
– Что сие означает?! – воскликнул я. – Потрудитесь объясниться! – и, не выдержав, схватил его за локоть.
– Ну, уж нет! Пусть она сама тебе объяснит! – он высвободился и сбежал вниз по ступеням.
Я же остался стоять, как истукан, и, лишь когда услышал, что за Аксеновым закрыли дверь, смог прийти в чувство и поспешил к Лизоньке, решив, что немедленно потребую у нее объяснения. Когда я вошел в ее будуар, Лиза стояла у окна в какой-то странной рассеянности. Мое сердце сжалось от нехорошего предчувствия, я окликнул ее, но она, похоже, не услышала. Тогда я приблизился к ней и снова позвал. Она вздрогнула, обернулась и, увидев меня, мгновенно залилась краской, потупив свой, прежде ясный, взор. Я понял, что оправдываются мои самые худшие подозрения.
Некоторое время мы молчали. Я пытался взять себя в руки и боялся наговорить дерзостей. Лизонька же нервно сжимала руки и ждала моей реакции. Она совершенно не умела притворяться, и я решил сразу же узнать свой приговор. Извинившись за свою прямоту, я спросил ее:
– Вы его любите?
Она подняла на меня испуганные глаза, наполнившиеся слезами и такие прекрасные, что у меня зашлось сердце от переполнявшего мою грудь чувства к этой девушке.
– Я не знаю, – был ее тихий ответ, и она снова спрятала глаза.
Я выскочил из комнаты, не попрощавшись, с одной только мыслью: «Стреляться!» Не заезжая домой я отправился к одному своему приятелю по службе, подполковнику Сенчевскому, и просил его быть моим секундантом. Аксенов принял мой вызов, и дуэль должна была состояться на следующее утро, в девять часов. Было решено выехать за город, чтобы избежать никому не нужной в этом случае огласки. Достаточно и того, что сам факт уже являлся скандальным. Всю ночь я не спал, что, собственно, вполне объяснимо. О том, какие мысли тревожили мой разгоряченный ум, позвольте мне не рассказывать, за многие из них мне стыдно до сих пор.
Наступило утро. Сенчевский заехал за мной без четверти восемь, и мы отправились к месту предстоящего поединка. Я ничуть не рассчитывал на то, что окажусь более метким, чем мой противник, однако нисколько не боялся расстаться с жизнью. Да и то, зачем она была мне нужна без Лизоньки?
Прибыли мы раньше Аксенова, и пришлось прождать целых двадцать минут, прежде чем он соблаговолил явиться. По его внешнему виду я без труда смог определить, что и ему в прошедшую ночь не спалось. Я подумал было о том, что он раскаивается, предположив, что причина его бессонницы в муках совести, которые каждый, уважающий себя человек, испытывал бы в подобной ситуации. Однако оказалось, что причина была в другом.
От извинений он отказался, да я бы вряд ли смог их принять. Алексей хотел уступить мне право первого выстрела, но я усмотрел в этом скрытую усмешку и отказался. Кинули жребий. И все же первый выстрел достался мне. Я глядел в красивое, лишенное эмоций лицо Алексея и думал, что совершаю какую-то ужасную глупость. Однако стоило мне только вспомнить о Лизоньке, как я снова испытал гнев.
Я навел на моего обидчика пистолет и стал метить ему в сердце. Но, Бог знает почему, в последний момент моя рука дрогнула и я промахнулся. Пуля прошла навылет, чуть ниже ключицы. Алексей пошатнулся, но не упал. Его бледное лицо озарила хищная усмешка, и он процедил сквозь зубы, превозмогая боль:
– Теперь мой выстрел. И я постараюсь не промахнуться.
Это было все равно, что прилюдно назвать меня своим заклятым врагом. Я опустил руку с пистолетом и, прекрасно зная о том, какой меткий стрелок господин Аксенов, приготовился принять смерть. Я ни о чем не жалел в ту минуту и, мне до сих пор кажется, что умри я тогда – это было бы лучше…
Хотя нет, конечно, – спохватился генерал, – что я такое говорю? Когда я вижу своих детей, я понимаю, как я счастлив… Но тогда… Его пуля прошла всего в двух пальцах от сердца. Меня, как вы видите, сумели спасти и вылечить. Однако лечение заняло около двух месяцев, в течение которых я, сначала бредил, а затем, по большей части спал.
Естественно, что я ничего не слышал ни об Алексее, ни о Елизавете, хотя, как сказывали мои домашние, я нередко звал ее. Говорят, что выжил я чудом, поскольку потерял много крови и врач считал, что я не оправлюсь. Тем не менее, спустя два месяца, я начал постепенно приходить в себя. Мне еще ничего не говорили, опасаясь за мое самочувствие, но я, признаюсь, был уверен, что моя бывшая невеста вышла замуж за Алексея. Я только очень надеялся на то, что у него не хватит нахальства не жениться на ней. «Ну что ж, – думал я, – как говорится, дай Бог им счастья». Словом, я почти смирился с этой мыслью, появившейся у меня сразу же, как только я узнал, что за долгое время моей болезни Елизавета Михайловна ни разу не справлялась о моем здоровье.