Каково же было мое удивление, когда я узнал нечто, совершенно обратное моим предположениям. Я уже обмолвился, что мой, в ту пору еще друг, Аксенов, участвовал в заседаниях кружка петрашевцев. И когда кружок был разоблачен, он тоже был взят под стражу. За свое участие в этой затее, он попал под следствие, на котором вел себя так возмутительно, по рассказам следователя, и так дерзко отвечал на вопросы, что ему тут же припомнили все многочисленные дуэли, все скандалы и разжаловали. Но этого показалось мало, и Аксенов был осужден на пять лет каторги.
Процесс еще продолжался и основных подозреваемых еще не осудили, а Алексея уже собирались отправлять этапом. Узнав об этом, я хотел было просить о свидании с ним, даже хотел было ходатайствовать за него, несмотря на то, что все еще продолжал считать его своим врагом и оскорбителем. Слишком уж он был поверхностным человеком, казалось мне, чтобы всерьез выступать с революционными идеями и организовывать бунт. Он и вмешался-то, скорее всего, в это дело от скуки… Как и во все прочее. Словом, я хотел как-то смягчить приговор.
Но мне не удалось с ним повидаться, а после я ничего не стал делать и ради его судьбы. За день до того, как быть отправленным в Сибирь, господину Аксенову удалось каким-то образом передать мне записку, которую принес чумазый маленький мальчишка, потребовавший за бумагу рубль. Письмо было такого содержания:
«Милый Валерий, я запомню то, что ты для меня сделал и обязательно отплачу тебе при первой возможности. Твой друг Алексей».
Признаюсь, сначала я ничего не понял. И только позже, в разговоре со следователем, который допрашивал Аксенова, я понял смысл этой записки. Алексей, оказывается, решил, что это я донес на него в полицию, ведь его забрали из дома позже, чем остальных заговорщиков, на целые сутки. Получалось, что винил в этом он меня, а записка содержала прямую угрозу и намек на месть. После этого я оскорбился и перестал предпринимать какие бы то ни было попытки для того, чтобы вызволить его из Сибири.
Что касается Елизаветы Михайловны, то я посылал ей письма, а она их не принимала, я приезжал с визитом, а она не покидала своей комнаты. Я не мог увидеть ее ни на балах, ни в театрах, ни на улице – она никуда не выходила из своего дома. Я предпринимал попытки снова и снова, но тщетно. А затем я смирился. Видимо, и Лизонька считала, что это я виноват в случившемся с Аксеновым…
И только зимой, увидев ее на маскараде и узнав ее даже под маской, я наконец-то получил возможность с ней объясниться. Вскоре мы поженились.
Генерал помолчал. Затем поднялся из кресла и прошел к окну. Он молчал какое-то время, затем подошел к своему столу, открыл один из ящиков и, порывшись в каких-то бумагах, достал конверт. Он открыл его, вынул несколько листов и, выбрав один из них, приблизился ко мне и протянул бумагу.
– Прочтите, Екатерина Алексеевна, – сказал он. – Думаю, что вы поймете…
Я взяла исписанный мелким почерком лист и прочла по-французски:
«…А теперь, mоn cheri, я должна рассказать тебе о том, о чем сама недавно узнала. Ты помнишь тот скандал с Аксеновым? Конечно, разве ты мог его забыть! Прости, что напоминаю тебе эту некрасивую историю, но дело все в том, что этот господин, как ты, наверное, догадываешься, уже отбыл свой срок и после этого, как сказали мне, прибыл в Саратов на жительство, получив на то величайшее соизволение. Как мне удалось узнать, он стал послушником в каком-то из саратовских монастырей. Говорят, что каторга совершенно его изменила, но я знаю, ты считаешь, что взрослого человека практически невозможно переменить. Однако смею тебе напомнить, что „невозможное человеку, возможно Богу“. И все же, я решилась написать тебе о том, что он, по всей видимости, находится в непосредственной близости от тебя и твоей семьи. Не знаю, может быть, Господь на самом деле изменил его, по крайней мере, для Него это было бы несложно. И все же… Все же, лучше, если ты будешь об этом знать… Надеюсь, что ты его простил…»
Дальше шли рассуждения, не имеющие отношения к делу, поэтому я вернула лист генералу и спросила:
– Значит, Аксенов здесь? И давно вы узнали об этом?
– На прошлой неделе, – сказал генерал, вновь пряча листы в конверт. – Мне написала об этом моя кузина, княгиня Шелехова. Поначалу я не придал этому особого значения и ничего не сказал супруге, не желая тревожить ее лишний раз. Да и опасаясь, если честно, – махнул он рукой. – Но теперь… Согласитесь, что после того, что случилось с Никой, – его глаза помимо воли наполнились слезами, и генерал смущенно отвернулся. – После этого… – голос дрогнул.
– Я понимаю ход ваших мыслей, – сказала я. – Наверное, я тоже посчитала бы, что похищение связано с этим человеком. Однако позвольте спросить, Валерий Никифорович, давно ли Аксенов здесь?
– Этого я не знаю, – честно признался генерал. – Его срок должен был закончиться еще четыре года назад… А давно ли он здесь и правда ли то, что он в каком-то монастыре… Этого я не знаю. Честно признаюсь вам, Екатерина Алексеевна, – продолжил он, снова сев в кресло, – у меня не найдется сил встретиться с ним, хотя я и прекрасно понимаю, что должен разобраться с этим самостоятельно. Поэтому я рассказал вам и поэтому я прошу вашей помощи…
– Я все понимаю, – кивнула я. – Завтра же я навещу мужской монастырь и постараюсь узнать о его, якобы, послушнике. Будем надеяться, что это мне удастся…
Мы еще некоторое время помолчали. Затем я хотела отправиться домой и уже внизу встретилась с господином Поздняковым, который, по всей видимости, пребывал в приподнятом расположении духа:
– Ну, как ваша купчиха? – спросил он.
– А разве вы сами не знаете? – ответила я ему в тон. – Судя по вашему хитрому взгляду, вам известно о ней не меньше, чем мне. Скажите, она действительно в лечебнице?
– Действительно, Екатерина Алексеевна. Я должен повиниться. Правда, я узнал это только сейчас, от самого господина Рюккера. Он признался мне, что ее нервное расстройство прогрессирует, и она изолирована, поскольку становится попросту опасной для общества.
– Я так и думала, – ответила я. – А случилось это, надо полагать, третьего дня, после происшествия на Верхнем базаре, т. е. за день похищения Ники.
– Так точно-с, Екатерина Алексеевна, – церемонно поклонился он. – Что хозяева?
– Плохо, – вздохнула я. – Елизавета Михайловна не выходила из комнаты, а генерал сейчас у себя в кабинете. Однако мне пора. Завтра с утра мне предстоит поездка за город, поэтому я хотела бы отдохнуть. С вашего позволения…
– Не скажете, куда едете? – поинтересовался Поздняков.
– Пока не могу, – ответила я. – Единственное, что могу сказать, давайте встретимся завтра после обеда. Если хотите, у меня.
– Разумеется, Екатерина Алексеевна, – мило улыбнулся он, и мы попрощались.
Глава шестая
Утро следующего дня выдалось хмурым и промозглым. Падал мелкий снег, и совершенно не верилось, что по календарю весна, пятое марта. Я выехала еще затемно, поскольку путь до единственного в Саратове мужского монастыря не был близким.
Накануне я пыталась придумать, под каким бы благовидным предлогом попасть за каменные стены, за которые вход особам женского пола был запрещен. Как-то не подумала я о такой «мелочи», когда давала обещание генералу. Ничего другого не оставалось, как ехать к своему духовнику, служившему в кафедральном Александровоневском соборе и просить его помощи. Я полагала, что застану его в церкви и надеялась, что он не будет занят на службе.
По раннему времени народу на улицах не было. Однако обедня уже началась, хотя в церкви, по случаю середины недели и Масленицы, прихожан было всего несколько человек. Как всегда, старушки в салопах и шалях, несколько молодых женщин мещанского вида, исповедующихся у молодого священника, которого я не знала, мужчина в добротном бархатном пальто с собольим воротником, о чем-то сосредоточенно моливший у большой иконы Иверской Божьей матери, вот, пожалуй, и все.
Я вошла, перекрестилась на иконостас и спросила у служки, здесь ли отец Сергий. Молоденький паренек, на девичьем лице которого еще даже не пробивалась растительность, одетый в мирское – темный сюртучок, домотканые брючки и стоптанные сапоги – поклонился и ответил, что батюшка нынче на требах, но должен скоро появиться, поэтому я решила подождать.
Я обошла церковь и поставила свечи у икон, молясь при этом только об одном – чтобы Ника был жив и здоров и чтобы нам удалось его найти. Минут двадцать спустя появился священник. Я направилась к нему, разговорившемуся с одной из старушек, и встала неподалеку так, чтобы он мог меня увидеть. Закончив беседу, батюшка повернулся в мою сторону и, узнав, улыбнулся. Мы поклонились друг другу, и я подошла.
– Здравствуйте, батюшка, – приветствовала я его.
– Здравствуй, матушка, – ответил он мне. – Как твои дела?
Отец Сергий принимал у меня исповедь уже несколько лет, поэтому между нами возникли довольно близкие отношения. Этот человек единственный знал обо мне столько, сколько знала я сама. Он был достаточно молод, всего на пять лет старше меня, имел приятную наружность – довольно высокий рост, открытое лицо, серые глаза, светлые волосы, родинку на левой щеке, небольшую аккуратную бородку и такие же усы, в отличие от большинства священников, которые носили длинные, еще допетровские бороды; и по большей части был ласков в обхождении.
– Мне нужно с вами поговорить, батюшка, – сказала я. – И дело это касается не только меня. Речь пойдет о судьбе маленького мальчика, и мне нужна ваша помощь.
Его лицо стало серьезным, он повел меня в левый предел, усадил на деревянную лавку, опустился рядом и приготовился выслушать мою историю. Я рассказала ему о том, что произошло, довольно кратко, однако, стараясь не выпускать из виду ни одной важной детали. Он слушал меня внимательно и ни разу не перебил. Я знала, что могу на него положиться, потому что в конце моего небольшого, но насыщенного рассказа, он кивнул, поднялся и велел мне немного подождать, а сам куда-то направился. Спустя совсем малое время батюшка вернулся, держа в руках белый конверт.
– Вот, держи, – сказал он. – Я, к сожалению, не могу сейчас ехать с тобой, но это письмо от настоятеля, с просьбой к архимандриту Никанору, настоятелю монастыря, чтобы он принял тебя и переговорил по твоему делу. Думаю, что оно поможет. Я с радостью бы поехал с тобой, но, к сожалению… – он развел руками.
– Спасибо, батюшка, – ответила я, приняв конверт. – Я знала, что могу положиться на вас.
– Да не за что, – улыбнулся отец Сергий. – Я буду молиться за ребенка.
– Спасибо еще раз. Благословите меня, – попросила я.
Он благословил со словами: «Да благословит тебя Господь» и добавил:
– Иди с Богом. И дай Бог тебе найти малыша.
Я простилась с отцом Сергием и обещалась прийти на исповедь на следующей неделе, с началом Великого поста. Я очень надеялась, что к тому времени нам удастся разыскать и вернуть Нику.
* * *
Ехать предстояло через весь город, а погода портилась буквально на глазах. Я зябко куталась в меха, думая о Нике и о предстоящем разговоре. Хорошо еще, что сани у меня были с крытым верхом, иначе я снова могла бы заболеть, поскольку то и дело налетал сильный порывистый ветер, довольно резкий и холодный.
Степан тихонько поругивался, сидя на козлах и то и дело подгонял лошадей, которым такая погода тоже не очень-то нравилась. К монастырю мы прибыли уже около полудня. Я велела остановиться у высоких деревянных ворот и постучать. Степан слез с саней и принялся колотить в ворота. Тут же с той стороны залаяли собаки и, немного погодя, в одной из створок открылось небольшое оконце. Чей-то голос, приглушаемый ветром, спросил, кто мы такие и что хотим. Я вышла из саней и протянула в оконце письмо к настоятелю. Меня просили обождать, и я снова вернулась в сани, приготовившись ждать, по крайней мере, час. Однако уже минут двадцать спустя калитка открылась и я увидела высокую фигуру в черной монашеской рясе с низко опущенным на лицо клобуком.
Фигура приблизилась ко мне, и глухой, тягучий мужской голос сказал, что меня примут. Я несказанно обрадовалась, вышла и направилась вслед за монахом, оставив Степана за воротами, раздумывая на ходу о том, что же такое было написано в письме.
Территория монастыря была довольно обширна и по большей части пустынна. Кое-где виднелись, правда, деревянные хозяйственные постройки, около которых, несмотря на непогоду, сновали фигуры в темных рясах.
Мы дошли да небольшого деревянного домика, стоявшего по левую сторону каменной церкви и мой провожатый, поднявшись на невысокое, всего в три ступени, крыльцо, толкнул дверь, пропустил меня в дом, а сам остался за порогом. Я стряхнула с сапожек налипший снег, перешагнула через порог и оказалась в небольших сенях, из которых была только одна дверь, по всей видимости, в горницу. Я постучала, услышала приглушенный голос за ней, по звуку которого поняла, что могу войти и, перекрестившись (я все-таки волновалась), вошла в комнату.
Она оказалась небольшой, но светлой, с тремя широкими окнами, расположенными в стене напротив входа. В красном углу, как и полагается, располагался большой иконостас с горевшей перед ним лампадой. Я перекрестилась на образа и только затем обернулась в поисках хозяина. Комната была обставлена без каких бы то ни было излишеств. Несколько лавок вдоль стен, большой деревянный шкаф с книгами у левой стены и длинный деревянный стол у правой. За ним сидел невысокий сухонький старичок с длинной седой бородой, в черной холщовой рясе и большим наперсным крестом. Перед ним на столе лежало давешнее письмо, он смотрел на меня строго и, как мне показалось, недовольно.
Я поклонилась ему и сделала несколько неуверенных шагов. Он кивнул, взглядом указал на лавку, что стояла по другую сторону стола, и спросил, на удивление звучным для его возраста, голосом:
– Ну, сказывай, что тебя привело. Что за дело такое важное, что за тебя так просили? – кивок на бумагу.
– Отец Никанор… – начала было я, но старик меня перебил.
– Ты, что же, стало быть, даже не знаешь, что не я настоятель сей обители? – грозно спросил он.
– Нет, – только и смогла я ответить.
– Архимандрит нынче занят, так вот, меня к тебе послал. Зови меня Пантелеймоном, – проговорил он. – А теперь сказывай.
Я решила, что оно, может, и к лучшему, что не с самим настоятелем беседу вести. Я присела на край скамьи и, набрав полную грудь воздуха, спросила, робея и понимая, что этот грозный старик имеет полное право выставить меня сейчас же, поскольку дело, с которым я к нему прибыла, было и для светского этикета довольно деликатным, а здесь и вовсе… Здесь свои законы и, насколько я знала, всякий, кто попал на территорию монастыря, пропадал для мира, а значит, начинал другую жизнь, о которой вспоминать, а уж тем более, расспрашивать, не полагалось. И, тем не менее, я задала свой вопрос:
– Скажите, батюшка, есть ли среди ваших послушников такие, что отбывали срок в Сибири?
Инок подозрительно прищурился и хмыкнул:
– Ты порядки-то наши знаешь? – также грозно спросил он.
Я подумала, что затеяла безнадежное дело.
– Полагаю, что в целом да, – тем не менее, ответила я, выдержав его недобрый взгляд.
– В целом! – снова хмыкнул старец. Затем бросил взгляд на лежащую перед ним бумагу и, как мне показалось, недовольно скривившись, тяжело вздохнул и сказал: – Ты вот что, сказывай, какое у тебя дело.
Я рассказала. А что я могла сделать еще? По крайней мере, в тот момент мне казалось, что иного выхода у меня просто нет. Как говорят в народе, назвался груздем – полезай в кузов. Это выражение, как нельзя более, соответствовало моему положению, ведь не могла же я себе позволить обманывать духовное лицо, даже, несмотря на то, что была я не на исповеди. Старец Пантелеймон выслушал меня, как и отец Сергий, ни разу не перебив. Правда, и рассказ мой теперь был куда как короче, поскольку я передала лишь ту его часть, что непосредственно касалась господина Аксенова, так, по крайней мере, звали интересующего меня человека, в миру. Договорив, я замолчала, ожидая приговора.
Инок вздохнул, покачал седой головой, потер переносицу, а затем начал говорить. И, чем дальше он говорил, тем больше я понимала, что и на этот раз я пошла по неверному следу.
– Думаю, – сказал он мне, нахмурившись, – что знаю, о ком ты толкуешь. Был у нас в обители такой человек. Пришел он к нам три года назад. Только вот что я тебе скажу, – бросил на меня грозный взгляд старец, – все твои подозрения сплошная напраслина! Мало ли, каким человек был! Все мы не без греха, и только Господь наш решает, кого миловать. А невозможное человеку, Богу возможно. Вспомни-ка сама, сколько грешников, впоследствии раскаявшихся и снискавших милость Божью. Мало ли их? Нет. Для человека всегда есть возможность покаяться, всегда есть возможность подвизаться на пути спасения. А мы для того и существуем, чтобы человеку этот путь сделать короче.
– Я понимаю… – начала было я.
– Понимаешь ты! – фыркнул он. – Много ты вот чего понимаешь, коли сюда прибыла! А брат Алексий, он, чтоб ты знала, представился, уж полгода как! – выпалил, наконец, инок.
Такого поворота событий я никак не ожидала, а потому даже не сразу поняла, что именно сказал мне старец Пантелеймон:
– Как представился? – ахнула я.
– Да так! – отрезал старец. – Видать, так каялся усердно, что прибрал его к себе Господь, – он перекрестился и я следом за ним.
– Но вы уверены, что это он? – попыталась уточнить я.
– Уверен, уверен, – твердо ответил мне инок. – Я про него все знаю, как-никак моим духовным чадом был… – добавил он и замолчал.
Я, признаюсь, почувствовала даже некоторое облегчение, когда свыклась с мыслью о том, что злоумышленник не Аксенов. Все же, не хотелось бы, чтобы монах имел отношение к похищению маленького мальчика. Мне подумалось, что и Валерий Никифорович, наверное, должен будет испытать сходное чувство, ведь брат Алексий долгое время был его другом, а Богу действительно возможно все…
Я поблагодарила старца и поднялась, собираясь удалиться.
– Иди с Богом, – сказал он мне. – А генералу своему передай, что брат Алексий больше всего в содеянном ему каялся, в том, что вот как и ты нынче, возвел на человека напраслину. Ступай. Бог в помощь, – он перекрестил меня дрожащей рукой и я, поклонившись, вышла из комнаты.
* * *
На обратном пути мои мысли были далеко. Я даже не смогла бы сказать, о чем точно я думала, скорее всего, это были какие-то обрывки мыслей, ничего конкретного, но все равно я испытывала нехорошее чувство тревоги. С одной стороны – я понимала, что это только к лучшему, что все повернулось именно так, но с другой стороны – я опять не знала, что делать. За прошедшие двое суток я ни на шаг не приблизилась к своей цели – найти хотя бы ниточку, ведущую к Нике. Как-то он там, бедный малыш?
Дома меня ждала записка от Селезневых, в которой они просили приехать к ним как можно скорее, поэтому я, несмотря на то, что изрядно проголодалась и замерзла, не стала задерживаться, а сразу же велела Степану ехать на Казачью, решив, что, стало быть, есть какие-то новости.
У Селезневых я застала Позднякова. Елизавета Михайловна так и не выходила из своей комнаты, поэтому мне и сегодня не удалось ее увидеть. Гвоздикин отсутствовал, пропадая второй уже день неизвестно где. Валерий же Никифорович сидели с Михаилом Дмитриевичем в кабинете и, судя по их напряженным лицам в момент моего появления, обсуждали что-то важное. Я вошла, и генерал буквально кинулся ко мне:
– Здравствуйте, Екатерина Алексеевна, наконец-то вы прибыли!
– Здравствуйте, – ответила я, – что-то случилось? – Мне уже успело передаться их беспокойство.
– Да, – кивнул головой Поздняков, – случилось.
– Присаживайтесь, – предложил генерал, показывая мне на диван. – Михаил Дмитриевич, дайте, пожалуйста, Екатерине Алексеевне письмо.
Поздняков снова кивнул, взял со стола распечатанный конверт и протянул мне. Селезнев принялся нервно расхаживать по комнате. Я открыла конверт и достала сначала лист бумаги, на котором было что-то написано по-французски. Однако, прежде чем читать, я вынула из конверта еще один лист, сложенный вчетверо и, развернув его, увидела каштановый локон, который, без сомнения, принадлежал Нике. Мои руки дрогнули и на глаза выступили слезы. Я поспешно смахнула их, завернула лист и принялась за чтение. Вот что я прочла:
«Господа Селезневы, – говорилось в письме, – если Вы хотите, чтобы Ваш сын был жив, то Вам следует приготовить сумму в семьдесят тысяч рублей. О том, в какое время и при каких условиях нужно передать деньги, Вы узнаете следующим письмом. А пока – отправляем Вам локон Вашего малютки, чтобы Вы не сомневались в том, что он у нас.»
Я закончила чтение и подняла глаза на генерала:
– Но здесь не сказано, что вы получите сына, если передадите им деньги.
– Но ведь именно это имеется в виду! – воскликнул Валерий Никифорович, остановившись передо мной. – Разве не так? Зачем же еще им понадобился Ника? Разве не только из-за денег?
– Возможно, – сказала я с некоторым сомнением. – Да, должно быть, вы правы. Семьдесят тысяч…
– Да, – подал голос Поздняков, – сумма немаленькая…
– Ерунда! – снова воскликнул генерал. – Я готов отдать им втрое больше, только бы они вернули Нику!
– Не волнуйтесь, Валерий Никифорович, – произнесла я, наблюдая за тем, как он мерит широкими шагами комнату. – Будем надеяться, что они вернут его, как только получат деньги.
– А что у вас? – спросил меня генерал. – Вы узнали о… – тут он бросил быстрый взгляд на Позднякова.
Михаил Дмитриевич, нисколько не обидевшись, понял ситуацию и деликатно отошел к окну. Селезнев приблизился ко мне, напряженно ожидая ответа. Я несколько понизила голос и сказала:
– Да, Валерий Никифорович, я была в монастыре. Должна вам сообщить, что ваш друг скончался полгода назад и что перед смертью он просил у вас прощения.
– Вот как? – тихо переспросил Валерий Никифорович и помолчал. Его лицо разгладилось, он задумался, затем перекрестился, – Царствие ему Небесное. Так он действительно был монахом?
– Последние два с половиной года, – подтвердила я.
– Ну, что ж… Оно и к лучшему, да простит меня Господь. Я его давно хотел простить… – он покосился на меня. – А теперь и вовсе… Однако, – Селезнев снова повысил голос и Поздняков вернулся к нам, – что нам делать с письмом? У вас двоих есть какие-нибудь мысли?
– Ну, во-первых, – начала я, глядя на Позднякова, – теперь уже не возникает сомнений, что человек, по крайней мере, участвовавший в похищении, принадлежит к сословию благородному. Его выдает владение французским…
– Oui, vous avez raison, – подтвердил Поздняков. – Однако возникает другой вопрос – местный ли это господин или искать нам его следует среди недавно прибывших?
– Хороший вопрос, – заметила я. – Думаю, что искать его нужно и там, и там. Поскольку господа Селезневы сами прибыли совсем недавно, это затрудняет расследование. Если бы они жили здесь давно, то, думаю, круг подозреваемых значительно сузился, ведь тогда можно было бы сразу же начать с недавно прибывших.
– Резонно. Но почему вы думаете, что это не мог сделать коренной житель? – парировал Поздняков.
– Я думаю, милый Михаил Дмитриевич, – вздохнула я. – Я даже готова подозревать всех подряд, в том числе и себя, – неудачно пошутила я.
В дверь постучали.
– Entrez, – сказал генерал.
В комнату вошел лакей и сообщил, что прибыл нарочный из полиции и просит господина Позняка по срочному делу.
– Pardon, – извинился Михаил Дмитриевич, – я на минутку.
Он вышел, и мы остались вдвоем с Селезневым.
– Mon Dieu! – вздохнул генерал. – Почему это должно было случиться с нами?
Я скромно промолчала, поскольку не знала ответа на столь риторический вопрос. Кроме того, моя голова была занята другим – я думала о сумме выкупа. Семьдесят тысяч по нашим временам – это целое состояние. Похитители решили сыграть по-крупному. Отчего-то сама эта сумма наводила меня на какие-то смутные размышления, которые никак не могли принять четкие формы. И, тем не менее, у меня было стойкое ощущение, что вот совсем недавно я слышала о такой же сумме и точно так же была поражена ею… Неужели?!
В комнату вернулся господин Поздняков. Его лицо было бледным и сосредоточенным.
– Валерий Никифорович, осмелюсь доложить, – официально начал он, – что найден труп вашей горничной Глафиры Онучкиной. Требуется, чтобы его опознали. Кто поедет?
– Не может быть! – едва ли не в голос воскликнули мы.
– Non, c`est exact, – сказал Поздняков. – Ее обнаружил приказчик одной из лавок, расположенных неподалеку от Глебучева оврага. Некто Еремей Малахов. Девушка была задушена.
– Но это точно она? – переспросила я.
– Да, при ней найден пашпорт.
– Да, у Глаши был пашпорт, я сам его выправлял, – грустно ответил генерал. – О, Господи, что же это значит?!
– Возможно, то, что она не была причастна к похищению, и именно поэтому от нее избавились.
– Я еду с вами, – сказал Селезнев. – Одну минуту.
Он вышел из комнаты, и мы с Поздняковым переглянулись. Дело принимало совершенно иной оборот.