Но не успел он уехать, как пропадает и его дочь.
Анфиса не знает, где та была целую неделю, она как и все в Лисицыно думала, что та уехала следом за отцом. Хотя и не понимала, почему в таком случае они не уехали вместе.
— Видимо соскучилась, — ядовито предположила она, когда я выразила ей недоумение по этому поводу.
— А возвратились они вместе? — спросила я, зная ответ заранее.
— Не помню…— пожала плечами Анфиса. — Хотя нет, она вернулась раньше. Личарда остался на похороны Семена Романовича.
— Он что, умер в День Ангела? — спросила я.
— Почти…— Анфиса многозначительно посмотрела на меня, но развивать эту тему не стала…» Это не все, что я записала в тот вечер в своем дневнике, но пока оставим его ненадолго.
Могу объяснить причину, почему тетушка не решилась поместить то, что она написала дальше, на страницы своего романа. Ей не позволила скромность. То, что она могла доверить интимному дневнику, она не могла написать в романе. И она заменила его настолько тонким иносказанием, что даже я не сразу понял, что она имеет в виду.
Но мы-то люди привычные. Чего нам— И я заменил туманные и завуалированные строчки романа оригиналом, то есть текстом из дневника. По нашим временам — весьма безобидным «Незадолго до этой поездки Лариса обратилась к Анфисе за помощью. У нее были проблемы по женской части.
Именно поэтому Анфиса уверена на все сто процентов, что ни о каком ребенке тогда еще не было и речи.
А когда через месяц с небольшим в Лисицыно приехал на побывку Павел, красавица жена сообщила ему «радостную новость». И он вернулся в Петербург счастливым, уже считая себя потенциальным отцом семейства.
Вот, собственно говоря и все, что сообщила мне Анфиса, остальное я додумала сама».
И это показалось ей слишком смелым! Святая простота Что еще можно сказать по этому поводу Располагая этими сведениями, мне несложно было домыслить и все остальное. Теперь я могу писать об этом спокойно, а тогда была еще настолько неиспорченна что кровь приливала у меня к голове, и я беспрестанно перебивала свои размышления молитвой, прося у Господа прощения за непотребные мысли.
Анфисе не было известно, но я-то знала наверняка, что эту неделю Лариса провела в лесном домике с Орловским.
Наивная ведьма, как ни смешно звучит это словосочетание, все эти годы считала, что Лариса родила ребенка от собственного отца. И ненавидела все это семейство лютой ненавистью. Насколько я понимаю, занятия колдовством не мешали оставаться ей в лоне христианской церкви и сохранять священный ужас перед столь страшным грехом.
Она и меня посвятила в эту тайну с одной лишь целью, чтобы я попыталась замолить смертный грех родителей. Она мне так и заявила на прощанье.
Ларисы давно не было на этом свете, и эту свою тайну она унесла с собой в могилу, но, зная все обстоятельства дела, я ни на иоту не сомневалась в том что она носила под сердцем ребенка князя Орловского.
Воспользовавшись отсутствием Павла и Личарды, она решила поискать удовольствий на стороне. Не знаю, ограничилась ли она одним Орловским, или у нее за эти дни было еще несколько приключений. Но одно могу сказать наверняка. У нее явно была нездоровая психика, или я ничего в этом не понимаю.
Размышляя обо всем этом, я пришла к выводу, что проклятие Синицына-старшего достигло-таки своей цели.
Жизнь Павла представлялась мне теперь сплошным кошмаром. Семейство Личарды, с которым судьба связала его с молодых ногтей, превратила его жизнь в настоящую шекспировскую трагедию. И ее страшный финал был лишь достойным завершением ее начала. Причем, Павел, похоже, даже не был в ней главным действующим лицом. Знал ли он хотя бы часть того, что мне было теперь известно? У меня были все основания предполагать, что нет.
Я знала теперь многое, но все это не приблизило меня к разгадке той главной тайны, ради которой я спустилась в этот ад. И нужно было подумать, что предпринять для того, чтобы все-таки к ней приблизиться.
Теперь я действительно узнала все про жизнь Лисицына и его обитателей, пора было и честь знать. Погостила и хватит.
Несмотря ни на что, совесть постоянно мучила меня по поводу моего самозванства.
«Каким бы чудовищем ни была мать Натальи Павловны, сама она тут совершенно ни при чем, — размышляла я. — Скорее ее можно назвать жертвой несчастных страстей ее матери. Судя по всему, она до сей поры мыкает горе где-нибудь в Петербурге, если даже всезнающая Ксения Георгиевна до сих пор о ней ничего не слышала. Знает ли она о гибели своего отца— Если знает, то наверняка приехала к нему на похороны. И если я все правильно понимаю, то ей давно пора появиться, хотя бы для того, чтобы вступить в права наследства».
И почему она до сих пор этого не сделала, было совершенно непонятно.
Уже несколько дней, лишенная физической возможности покинуть эту деревню, я не только ожидала ее скорого приезда, но и готовилась к нему. Я собиралась честно ей рассказать о том, что мне было известно и, если ей будет угодно, предложить действовать заодно.
Но, похоже, она не торопилась стать полноправной помещицей, и для этого у нее должна была быть весьма веская причина.
Каких только предположений не появлялось у меня по этому поводу: и что ее самой давно нет на этом свете, и что она прикована к постели в каком-нибудь приюте для бедных… И я уже понимала, что не успокоюсь, пока не увижу ее собственными глазами.
В любом случае мне необходимо было снова съездить в Синицыно. Хотя бы для того, чтобы избежать скандала.
«Если я не объясню дочери Павла Семеновича своего временного проживания в Лисицыно под ее именем, — записала я в своем дневнике, — скандала не миновать.
Возможно, она даже передаст дело в суд. Я бы на ее месте именно так и поступила».
Поэтому я не стала отменять своих распоряжений и пораньше легла спать, чтобы с первыми лучами солнца отправиться в Синицыно.
Не буду описывать всех дорожных перипетий по пути в Синицыно. Тем, кто хоть раз путешествовал по российской провинции, они хорошо известны. И в них не так много разнообразия.
На этот раз мой хваленый экипаж все-таки не выдержал единоборства с российскими ухабами, и нам пришлось делать аварийную остановку в самом неожиданном, и далеко не самом удобном месте.
Поэтому к месту назначения мы добрались только во второй половине дня, да и то лишь благодаря умению Степана. Он собственными руками привел карету в божеский вид. Во всяком случае, в ней уже можно было передвигаться без большого риска для жизни.
Я рискнула направиться в избу к бурмистру, несмотря на то, что еще недавно видела его в первых рядах участников облавы на собственную персону.
Он встретил меня приветливо, и всем своим видом пытался показать, что если и участвовал в тех боевых действиях, то только по недоразумения. И чтобы доказать свои дружеские намерения — разрешил снова остановиться в господском доме. На мои вопросы о Наталье Павловне он не смог ответить мне ничего вразумительного. Судя по всему, это имя ему было неизвестно. Синицына хоронили только какие-то дальние родственники да приехавшие из Саратова представители какого-то благотворительного общества, членом которого, оказывается, был долгие годы Павел Семенович.
Поэтому похороны прошли скромно, по русскому обычаю Синицына помянули и в тот же день разъехались по домам.
Крестьяне, лишенные хозяина, пребывали в состоянии недоумения и неопределенности и на всякий случай бросили все полевые работы.
Поэтому они вторую неделю ходили друг другу в гости, поминали чуть ли не ежедневно погибшего хозяина, а все остальное время грелись на солнышке отгоняя появившихся в большом количестве зеленых мух.
Еще недавно желавшие моей смерти, теперь они лениво провожали взглядами мой экипаж, не проявляя никаких признаков беспокойства.
Едва перекусив с дороги, и разложив вещи, я отправилась на маленькое деревенское кладбище, где в демократической близости находились господские и крестьянские могилы, мало отличаясь друг от друга по внешнему виду.
Меня неприятно поразило, что могила Личарды оказалась по левую руку от захоронения Павла Семеновича. И после смерти они остались неразлучны.
По пути я нарвала небольшой букетик скромных полевых цветов и положила его на еще не успевший осыпаться холмик под простым деревянным крестом.
Дул неприятный северный ветер с болот, и очень скоро я почувствовала легкий озноб и собралась в обратный путь, бросив почти случайный взгляд на личардову могилу. И остановилась как вкопанная.
На его могиле лежал уже почерневший и сморщенный, но некогда шикарный букет роз. И это при том, что на могиле Павла Семеновича не было ни цветочка.
В это трудно было поверить.
«Что за почитатель его трагического таланта объявился в этих местах?» — подумала я. — Даже если допустить, что какая-то безутешная крестьянка горько оплакивала его смерть, то вряд ли она принесла бы ему розы. В Синицыно они не растут, так откуда же им здесь взяться?» Я подняла с могилы букет и убедилась, что стебли были обрезаны острым ножом, под правильным углом, а сам букет был обернут тоненькой траурной лентой.
Все говорило о том, что он был куплен в цветочной лавке, то есть привезен в Синицыно издалека. И сделано это было не раньше, чем два дня назад. Цветы повяли, но еще не засохли.
Вернув покойному его последнее достояние, я снова направилась к бурмистру.
— Что-нибудь не так? — угодливо спросил он, и его заплывшие глазки испуганно забегали из стороны в сторону.
— Нет-нет, — поспешила успокоить его я, — все хорошо. Я была на могиле у Павла Семеновича, отнесла цветов…
Кто приезжал к вам на днях — К нам? — ответил он не сразу, соображая, не грозит ли мой вопрос ему какойнибудь опасностью.
— Наверняка это кто-нибудь из моих знакомых, Павел Семенович был моим хорошим приятелем, и у нас было много общих друзей, и мне просто интересно…— как можно спокойнее, словно речь шла о простом любопытстве, добавила я.
И моя маленькая хитрость сработала.
— Понимаю, — ощерился он беззубым ртом, — разумеется…
Он больше походил на приказчика в городской лавке, чем на деревенского старосту. Возможно, он и занимался коммерцией до того, как им стал. В то время многие крестьяне заводили собственное дело, платя хозяевам оброк, а нажив капиталы, выкупали себя и свою родню. И становились уважаемыми коммерсантами. У таких доморощенных негоциантов гонору было хоть отбавляй, чаще других они были не чисты на руку и подвизались на самым сомнительных поприщах.
Но и прогорали они чаще других, у иных ума не хватало, других жадность губила. Может, и этот вернулся в свою избушку, разорившись дотла или погорев на какойнибудь афере.
Уж больно был плутоват.
— Меня такое любопытство разобрало, — решила я поменять тактику, — что, кажется, ничего не пожалею, лишь бы узнать кто это был. Это была женщина? — прищурив глаза, спросила я тоном капризной барыньки, пытаясь выглядеть как можно легкомысленнее.
— Ну, Алексей, — вспомнив его имя, пропела я, — не мучь меня, я тебя награжу…
— Как можно мучить такую добрую барыню, — расплылся в улыбке староста. — Отчего же не сказать, от меня не убудет.
Да и награды никакой не надо, разве что на нашу бедность.
Пара монет в моей руке моментально сдвинули процесс с мертвой точки.
— Это вы имеете в виду, кто на кладбище то-есть приезжал, так я скажу…
Я достала еще пару монет.
— Жалко, что имени не знаю, а только по внешности. Похоже, из мещан она будет, или… боюсь соврать…
Часть мнет перекочевала в его руку.
— Да как же я забыл — точно, — хлопнул он себя по лысине. — Купеческого звания они будут… А может, и из жидов.
— А раньше ты ее никогда не видел — Не скажу…— смутился он, они платочек на головку надели, так что лица не видно.
— Хотя бы лет-то ей сколько, ты можешь сказать? — обиженно протянула.
— Это могу, — охотно кивнул он. — Ваших лет будут и по фигуре, извиняюсь, вашей комплекции.
— А хоть на чем она приехала — ты заметил — Как можно не заметить. Думаю… в карете.
— Думаешь или знаешь.
— Знаю. То есть…— он смутился и замолчал.
Я уже не надеялась что-нибудь от него услышать, но он неожиданно воскликнул — Ну не пешком же она сюда пришла— Чай не крестьянская баба, чтобы ножки-то топтать.
У меня вырвался вздох разочарования, и Алексей, испугавшись, что не получит больше ни копейки, отчаянно пытался вспомнить хоть что-нибудь приметное.
— У нее руки были в болячках, — неожиданно выпалил он.
— В каких болячках— — не поняла я.
— А будто покорябал ее кто, или содрала, — объяснил он и, демонстрируя мне, каким образом это могло произойти, чуть не до крови царапнул себя длинным желтым ногтем.
— Как же ты рассмотрел, она ведь, наверное, была в перчатках — Точно, только они у нее, извиняюсь, не совсем целые…
— Дырявые, что ли — Точно так-с…
Мы еще некоторое время разговаривали подобным образом, из моего ридикюля в его руку перекочевала почти вся мелочь, в результате я могла нарисовать портрет странной молодой особы в рваных перчатках, с дорогим букетом роз и с платочком на голове.
И я попыталась это сделать, как только вернулась от старосты.
На то, что у меня получилось, невозможно было смотреть без смеха. Я отбросила листок с рисунком, сочтя этот комический эффект результатом бесстыдного вранья и неумелого фантазирования небогатого на выдумку крестьянина.
И наверное забыла бы о нем, если бы не одно обстоятельство…
В дороге я немного простыла и вечером того же дня послала Степана в деревню за молоком. Через некоторое время он вернулся без молока, объяснив, что старуха, к которой он обратился, корову еще не доила, но обещала прислать горшочек с внуком.
В скором времени тот действительно прибежал с красными от холода ногами и в одной рубашонке.
Я усадила его с собой за стол и напоила горячим молоком. Он перестал стучать зубами и осмелел. На всякий случай я и его спросила, не видел ли он приезжавшей на днях барыни.
И к моему удивлению он тут же заявил, что какая-то «драная барыня» действительно третьего дня побывала на кладбище и что вышла она из болота.
Смеху ради я показала ему свой рисунок, увидев который, он захохотал, а потом спросил — Так что же вы спрашиваете, если знаете ее Проводив мальчика, я разгладила рисунок и спрятала подальше. Если он не пошутил, то это был точный портрет посетившей личардову могилу женщины.
Как вы догадываетесь — мне было о чем подумать в этот вечер. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Впервые за все время, что Степан служил у меня кучером, я увидела его спящим. Потому что разбудила его даже не утром, а глубокой ночью.
Сама я в эту ночь не сомкнула глаз и даже не раздевалась.
Степану, видимо, передалось мое волнение. Изменив своей обычной невозмутимости, он впервые на моей памяти, запрягая лошадей, бранил их на чем свет стоит, а не ласково уговаривал, как обычно. Мне даже показалось, что у него дрожат руки. Но скорее всего, это все-таки было результатом воображения, потому что такого просто не могло быть. Эти руки были созданы из другого материала. И дрожать не могли даже теоретически.
Меня, в отличие от него, на самом деле немного трясло, то ли от волнения, то ли от утренней прохлады. Туман еще стоял над деревней, что в этих болотистых местах совсем не редкость. А солнце еще не появилось из-за горизонта и лишь напомнило о своем существовании небольшой полоской желто-сиреневого цвета.
Путь наш на этот раз лежал в Хвалынск — небольшой уездный городок Саратовской губернии, до которого от Синицыно хоть было и недалеко, но благодаря полному отсутствию дорог и большому количеству в этих местах болот, рек, ручейков и непросыхающих луж добраться до него тогда было не так-то просто.
Но долго ли, коротко ли, как в сказке говорится, но мы таки добрались до этого центра цивилизации, который в те времена мало чем отличался от большой деревни, разве что большим количеством церквей и не меньшим количеством трактиров и кабаков.
Но сегодня жизнь кипела в Хвалынске ключом, мы оказались в нем на самую Пасху и пересекли городской вал под перезвон колоколов. Город встретил нас толпами гуляющей, празднично одетой публики, звуками духовых оркестров и запахом куличей.
Но мне, грешнице, было в этот день совсем не до нарядов и угощений, хотя Пасха — один из самых любимых мною праздников.
Наряду с Рождеством и Масленицей она являет собой один из трех столпов всей российской действительности, и, пожалуй, нет в нашей стране человека, который бы при одном лишь звуке этого пряничного-ванильного слова не испытал приятнощемящего волнения в груди.
Но на этот раз мои мысли были далеко не лучезарного свойства. И в какой-то момент я почувствовала себя едва ли не моральным уродом. У всех вокруг были такие светлые лица, а в моей реальности не было места празднику — его место там заняли смерть, порочные страсти и преступления.
Мой расчет сводился к тому, что Хвалынск был маленьким городком, где каждый человек на виду. Чего вы хотите, если даже громадный по сравнению с ним губернский Саратов едва ли насчитывал в то время 50 тысяч.
И тем не менее задача моя была нелегкой. Главным образом благодаря тому, что дело происходило на Пасху. Из деревень понаехало сюда столько народу, что я не узнала знакомого с детства тихого провинциального Хвалынска.
А ко всему прочему на центральной площади города развернулась ярмарка, и, увидев ее шатры, я начала сомневаться в целесообразности своего сюда приезда.
И в тот самый момент, когда я совсем было упала духом…
— Христос воскресе, Екатерина Алексеевна, — неожиданно услышала я знакомый голос. — Какими судьбами в здешних палестинах Обернувшись на голос, я узнала своего старого знакомого — Петра Анатольевича Вольского, доводящегося мне даже каким-то родственником, весьма интересного молодого человека без определенных занятий, сына богатых родителей, в последнее время подвизавшегося на ниве изящной словесности.
Проще говоря, он стал литератором, то есть пописывал стишки и прозу, а в последнее время сотрудничал с газетой.
Газета эта называлась «Прибавление к Саратовским губернским ведомостям». Она пользовалась успехом во всех слоях общества благодаря тому, что в ней, в отличие от самих «Саратовских ведомостей», публиковались анекдоты, сообщения о разных любопытных происшествиях и хозяйственные советы.
Петр Анатольевич считал себя краеведом, разъезжал по губернии и писал бойкие статейки о городах и деревнях губернии и их достопримечательностях.
Благодаря этому своему занятию, легкости характера и приятной внешности он имел огромное количество друзей и знакомых во всех слоях общества от высшего света до преступного мира по всей губернии.
И не повстречай я его в тот день, неизвестно еще, как бы все обернулось. Но я опять забегаю вперед.
— Петр, дорогой вы мой, вся моя надежда на вас, — искренне обрадовалась я ему. — Вы — единственный человек на свете, способный мне помочь.
— Только после обеда, — категорически заявил Петр Анатольевич и потащил меня в трактир. И это было далеко не лишним, поскольку я с утра ничего не ела, а аппетитом меня Бог не обидел.
Тем более что удивительно сочные, с кровью котлеты в этом заведении вполне могли составить конкуренцию пожарским.
И я вслед за Пушкиным могла бы посвятить им несколько поэтических строк. Но у меня вечно не хватает времени на это занятие, хотя в юности… Впрочем, я кажется, отвлеклась…
Как следует разговевшись, мы приступили к серьезному разговору.
— Петр, у меня к вам очень важное дело, — наконец сумела я начать этот разговор, воспользовавшись тем, что он дожевывал свою котлету и на несколько минут замолчал. До этого он, не давая вставить слово, буквально засыпал меня новостями, сплетнями и анекдотами. — Только обещайте мне, что воспримете его на полном серьезе, хотя ничего вразумительного о причине своей просьбы я вам, пожалуй, не скажу. И не потому, что не доверяю вам… Просто все это может оказаться плодом моей фантазии, и мне потом будет неловко и перед вами и перед тем человеком, о котором я собираюсь вести речь.
После такого вступления любой другой человек поспешил бы со мною распрощаться, но не таков был Петр Анатольевич Вольский, напротив — он стал необыкновенно серьезен и выслушал мой последующий монолог, ни разу не перебив.
— Я не знаю, что это за женщина, — говорила я ему, — возможно, я ошибаюсь, и она никогда в жизни не бывала в Хвалынске, и тем не менее прошу вас предпринять все возможное для ее розыска.
Поверьте, для меня это очень важно, и от результата наших с вами поисков зависит судьба многих людей, в том числе и моя собственная.
— Все, что будет в моих силах, — сказал Петр и совершенно по-рыцарски склонил голову, положив правую руку на сердце. Манеры его были безукоризненны.
После этого я достала свой давешний рисунок и передала ему из рук в руки.
— Люси? — выпучил он на меня глаза. — Катенька, зачем она вам понадобилась? Вы бы мне сразу показали ее портрет.
От волнения у меня пересохло в горле, и я залпом выпила стакан вина, чего никогда прежде в жизни себе не позволяла.
— Так вы с ней знакомы? Кто она? Где ее можно найти? И чем она занимается? Она еще в Хвалынске? Я могу с ней встретиться? Как, вы сказали, ее зовут Петр Анатольевич рассмеялся.
— С чего прикажете начать? И нельзя ли еще раз и чуть помедленнее — Умоляю вас, Петр, не испытывайте моего терпения.
— Простите, Катенька, но я совершенно не ожидал… Вы — и эта мамзель…
— Петенька, ради всего святого…— взмолилась я.
Убедившись, что мне не до шуток, Вольский вновь стал серьезным и тут же приступил к рассказу.
— Она утверждает, что родилась во Франции, и что Люси — ее настоящее имя. Но я в это не верю. Во всяком случае, по-французски она говорит скверно…
Через пятнадцать минут я уже знала все. В том числе и то, где отыскать эту самую Люси.
Но Петр Алексеевич предложил иное.
— Зачем вам идти к ней, я могу пригласить ее к себе, я снимаю чудную квартирку…
— Она уже бывала там? — догадалась я.
— Приятель приходил с ней однажды, — слегка смутился Петр, и я не стала углубляться в эту тему.
Люси, по ее собственным словам, была актрисой, и, услышав это от Петра Анатольевича, я укрепилась в своих подозрениях. Когда-то — опять же по ее словам — она выступала на петербургской и московской сценах и пользовалась большим успехом у зрителя, но в настоящее время гастролировала по Саратовской губернии с ярмарочным балаганом.
— Тут какая-то темная история, — уточнил Петр. — У меня создалось ощущение, что до своего приезда в Хвалынск она и в глаза не видела этого балагана хотя и утверждает обратное…
— И что она в нем делает? — поинтересовалась я. — Фокусы показывает — Не совсем, — улыбнулся Петр. — У нее весьма эффектный номер — нечто вроде восточного танца. Кроме того, она поет.
— Господи, Петр Анатольевич, где вы с ней познакомились? — не удержалась и спросила я.
— У одних знакомых. В последнюю неделю поста представления запрещены, и Люси выступала, так сказать, частным образом. Она побывала во многих домах Хвалынска.
— Семейных — В том числе. Хотя предпочитает холостые пирушки…
Короче говоря, я согласилась на предложение Петра Алесеевича встретиться с Люси у него дома. Он рассказал мне, как его отыскать, и мы расстались до вечера.
Он брался все устроить без моей помощи и, зная его, я вполне могла быть уверена, что все будет сделано самым лучшим образом.
Чтобы чем-то занять себя оставшиеся несколько часов, я решила навестить своих старых хвалынских знакомых, которые очень обрадовались моему неожиданному визиту и не хотели отпускать на ночь глядя.
Сославшись на срочные дела, я все-таки покинула это симпатичное семейство и, наняв извозчика, добралась до нужного места.
Квартирка, которую снимал в Хвалынске Петр Анатольевич, располагалась на самой престижной по хвалынским понятиям улице города и показалась мне действительно очень милой и симпатичной. В ней было несколько комнат, в том числе довольно просторная гостиная с камином и кабинетным роялем посредине. По словам Петра Анатольевича, я появилась здесь очень вовремя. Он уже все приготовил к предстоящему вечеру. У Люси в это время должно было закончиться представление и он уже оделся, чтобы ехать за ней.
Прежде чем уйти, Петр посмотрел на меня очень серьезно и спросил — Екатерина Алексеевна, то, что вы задумали… это не опасно — Не бойтесь, я сумею вас защитить, — отшутилась я, хотя в преддверии этой встречи мне самой было не по себе.
— Просто я предпочитаю знать, чем это мне грозит, — в тон мне бросил он и помахал мне на прощание рукой.
Оставшись одна, я решила проверить свои пистолеты, которые на всякий случай захватила с собой, не зная, чем обернется наша «дружеская пирушка».
Кроме меня, в квартире никого не было, поэтому неожиданно распахнувшаяся дверь в соседнюю комнату чуть было не заставила меня разрядить их во входящего. Можете себе представить лицо Петра Анатольевича — а это был именно он -когда он разглядел, что было в руках у его гостьи. Стволы двух пистолетов были направлены прямо ему в лицо, и он лишь чудом избежал мгновенной смерти. У меня холодный пот выступил на лбу. Надо ли говорить о состоянии хозяина квартиры Оказывается, он решил подшутить надо мной и таким образом поднять мне настроение. В его квартире был черный ход. Через него-то он и вернулся назад и, тихонько подкравшись к двери, мгновенно распахнул ее, чтобы усилить момент неожиданности.
Анфиса не знает, где та была целую неделю, она как и все в Лисицыно думала, что та уехала следом за отцом. Хотя и не понимала, почему в таком случае они не уехали вместе.
— Видимо соскучилась, — ядовито предположила она, когда я выразила ей недоумение по этому поводу.
— А возвратились они вместе? — спросила я, зная ответ заранее.
— Не помню…— пожала плечами Анфиса. — Хотя нет, она вернулась раньше. Личарда остался на похороны Семена Романовича.
— Он что, умер в День Ангела? — спросила я.
— Почти…— Анфиса многозначительно посмотрела на меня, но развивать эту тему не стала…» Это не все, что я записала в тот вечер в своем дневнике, но пока оставим его ненадолго.
Могу объяснить причину, почему тетушка не решилась поместить то, что она написала дальше, на страницы своего романа. Ей не позволила скромность. То, что она могла доверить интимному дневнику, она не могла написать в романе. И она заменила его настолько тонким иносказанием, что даже я не сразу понял, что она имеет в виду.
Но мы-то люди привычные. Чего нам— И я заменил туманные и завуалированные строчки романа оригиналом, то есть текстом из дневника. По нашим временам — весьма безобидным «Незадолго до этой поездки Лариса обратилась к Анфисе за помощью. У нее были проблемы по женской части.
Именно поэтому Анфиса уверена на все сто процентов, что ни о каком ребенке тогда еще не было и речи.
А когда через месяц с небольшим в Лисицыно приехал на побывку Павел, красавица жена сообщила ему «радостную новость». И он вернулся в Петербург счастливым, уже считая себя потенциальным отцом семейства.
Вот, собственно говоря и все, что сообщила мне Анфиса, остальное я додумала сама».
И это показалось ей слишком смелым! Святая простота Что еще можно сказать по этому поводу Располагая этими сведениями, мне несложно было домыслить и все остальное. Теперь я могу писать об этом спокойно, а тогда была еще настолько неиспорченна что кровь приливала у меня к голове, и я беспрестанно перебивала свои размышления молитвой, прося у Господа прощения за непотребные мысли.
Анфисе не было известно, но я-то знала наверняка, что эту неделю Лариса провела в лесном домике с Орловским.
Наивная ведьма, как ни смешно звучит это словосочетание, все эти годы считала, что Лариса родила ребенка от собственного отца. И ненавидела все это семейство лютой ненавистью. Насколько я понимаю, занятия колдовством не мешали оставаться ей в лоне христианской церкви и сохранять священный ужас перед столь страшным грехом.
Она и меня посвятила в эту тайну с одной лишь целью, чтобы я попыталась замолить смертный грех родителей. Она мне так и заявила на прощанье.
Ларисы давно не было на этом свете, и эту свою тайну она унесла с собой в могилу, но, зная все обстоятельства дела, я ни на иоту не сомневалась в том что она носила под сердцем ребенка князя Орловского.
Воспользовавшись отсутствием Павла и Личарды, она решила поискать удовольствий на стороне. Не знаю, ограничилась ли она одним Орловским, или у нее за эти дни было еще несколько приключений. Но одно могу сказать наверняка. У нее явно была нездоровая психика, или я ничего в этом не понимаю.
Размышляя обо всем этом, я пришла к выводу, что проклятие Синицына-старшего достигло-таки своей цели.
Жизнь Павла представлялась мне теперь сплошным кошмаром. Семейство Личарды, с которым судьба связала его с молодых ногтей, превратила его жизнь в настоящую шекспировскую трагедию. И ее страшный финал был лишь достойным завершением ее начала. Причем, Павел, похоже, даже не был в ней главным действующим лицом. Знал ли он хотя бы часть того, что мне было теперь известно? У меня были все основания предполагать, что нет.
Я знала теперь многое, но все это не приблизило меня к разгадке той главной тайны, ради которой я спустилась в этот ад. И нужно было подумать, что предпринять для того, чтобы все-таки к ней приблизиться.
Теперь я действительно узнала все про жизнь Лисицына и его обитателей, пора было и честь знать. Погостила и хватит.
Несмотря ни на что, совесть постоянно мучила меня по поводу моего самозванства.
«Каким бы чудовищем ни была мать Натальи Павловны, сама она тут совершенно ни при чем, — размышляла я. — Скорее ее можно назвать жертвой несчастных страстей ее матери. Судя по всему, она до сей поры мыкает горе где-нибудь в Петербурге, если даже всезнающая Ксения Георгиевна до сих пор о ней ничего не слышала. Знает ли она о гибели своего отца— Если знает, то наверняка приехала к нему на похороны. И если я все правильно понимаю, то ей давно пора появиться, хотя бы для того, чтобы вступить в права наследства».
И почему она до сих пор этого не сделала, было совершенно непонятно.
Уже несколько дней, лишенная физической возможности покинуть эту деревню, я не только ожидала ее скорого приезда, но и готовилась к нему. Я собиралась честно ей рассказать о том, что мне было известно и, если ей будет угодно, предложить действовать заодно.
Но, похоже, она не торопилась стать полноправной помещицей, и для этого у нее должна была быть весьма веская причина.
Каких только предположений не появлялось у меня по этому поводу: и что ее самой давно нет на этом свете, и что она прикована к постели в каком-нибудь приюте для бедных… И я уже понимала, что не успокоюсь, пока не увижу ее собственными глазами.
В любом случае мне необходимо было снова съездить в Синицыно. Хотя бы для того, чтобы избежать скандала.
«Если я не объясню дочери Павла Семеновича своего временного проживания в Лисицыно под ее именем, — записала я в своем дневнике, — скандала не миновать.
Возможно, она даже передаст дело в суд. Я бы на ее месте именно так и поступила».
Поэтому я не стала отменять своих распоряжений и пораньше легла спать, чтобы с первыми лучами солнца отправиться в Синицыно.
Не буду описывать всех дорожных перипетий по пути в Синицыно. Тем, кто хоть раз путешествовал по российской провинции, они хорошо известны. И в них не так много разнообразия.
На этот раз мой хваленый экипаж все-таки не выдержал единоборства с российскими ухабами, и нам пришлось делать аварийную остановку в самом неожиданном, и далеко не самом удобном месте.
Поэтому к месту назначения мы добрались только во второй половине дня, да и то лишь благодаря умению Степана. Он собственными руками привел карету в божеский вид. Во всяком случае, в ней уже можно было передвигаться без большого риска для жизни.
Я рискнула направиться в избу к бурмистру, несмотря на то, что еще недавно видела его в первых рядах участников облавы на собственную персону.
Он встретил меня приветливо, и всем своим видом пытался показать, что если и участвовал в тех боевых действиях, то только по недоразумения. И чтобы доказать свои дружеские намерения — разрешил снова остановиться в господском доме. На мои вопросы о Наталье Павловне он не смог ответить мне ничего вразумительного. Судя по всему, это имя ему было неизвестно. Синицына хоронили только какие-то дальние родственники да приехавшие из Саратова представители какого-то благотворительного общества, членом которого, оказывается, был долгие годы Павел Семенович.
Поэтому похороны прошли скромно, по русскому обычаю Синицына помянули и в тот же день разъехались по домам.
Крестьяне, лишенные хозяина, пребывали в состоянии недоумения и неопределенности и на всякий случай бросили все полевые работы.
Поэтому они вторую неделю ходили друг другу в гости, поминали чуть ли не ежедневно погибшего хозяина, а все остальное время грелись на солнышке отгоняя появившихся в большом количестве зеленых мух.
Еще недавно желавшие моей смерти, теперь они лениво провожали взглядами мой экипаж, не проявляя никаких признаков беспокойства.
Едва перекусив с дороги, и разложив вещи, я отправилась на маленькое деревенское кладбище, где в демократической близости находились господские и крестьянские могилы, мало отличаясь друг от друга по внешнему виду.
Меня неприятно поразило, что могила Личарды оказалась по левую руку от захоронения Павла Семеновича. И после смерти они остались неразлучны.
По пути я нарвала небольшой букетик скромных полевых цветов и положила его на еще не успевший осыпаться холмик под простым деревянным крестом.
Дул неприятный северный ветер с болот, и очень скоро я почувствовала легкий озноб и собралась в обратный путь, бросив почти случайный взгляд на личардову могилу. И остановилась как вкопанная.
На его могиле лежал уже почерневший и сморщенный, но некогда шикарный букет роз. И это при том, что на могиле Павла Семеновича не было ни цветочка.
В это трудно было поверить.
«Что за почитатель его трагического таланта объявился в этих местах?» — подумала я. — Даже если допустить, что какая-то безутешная крестьянка горько оплакивала его смерть, то вряд ли она принесла бы ему розы. В Синицыно они не растут, так откуда же им здесь взяться?» Я подняла с могилы букет и убедилась, что стебли были обрезаны острым ножом, под правильным углом, а сам букет был обернут тоненькой траурной лентой.
Все говорило о том, что он был куплен в цветочной лавке, то есть привезен в Синицыно издалека. И сделано это было не раньше, чем два дня назад. Цветы повяли, но еще не засохли.
Вернув покойному его последнее достояние, я снова направилась к бурмистру.
— Что-нибудь не так? — угодливо спросил он, и его заплывшие глазки испуганно забегали из стороны в сторону.
— Нет-нет, — поспешила успокоить его я, — все хорошо. Я была на могиле у Павла Семеновича, отнесла цветов…
Кто приезжал к вам на днях — К нам? — ответил он не сразу, соображая, не грозит ли мой вопрос ему какойнибудь опасностью.
— Наверняка это кто-нибудь из моих знакомых, Павел Семенович был моим хорошим приятелем, и у нас было много общих друзей, и мне просто интересно…— как можно спокойнее, словно речь шла о простом любопытстве, добавила я.
И моя маленькая хитрость сработала.
— Понимаю, — ощерился он беззубым ртом, — разумеется…
Он больше походил на приказчика в городской лавке, чем на деревенского старосту. Возможно, он и занимался коммерцией до того, как им стал. В то время многие крестьяне заводили собственное дело, платя хозяевам оброк, а нажив капиталы, выкупали себя и свою родню. И становились уважаемыми коммерсантами. У таких доморощенных негоциантов гонору было хоть отбавляй, чаще других они были не чисты на руку и подвизались на самым сомнительных поприщах.
Но и прогорали они чаще других, у иных ума не хватало, других жадность губила. Может, и этот вернулся в свою избушку, разорившись дотла или погорев на какойнибудь афере.
Уж больно был плутоват.
— Меня такое любопытство разобрало, — решила я поменять тактику, — что, кажется, ничего не пожалею, лишь бы узнать кто это был. Это была женщина? — прищурив глаза, спросила я тоном капризной барыньки, пытаясь выглядеть как можно легкомысленнее.
— Ну, Алексей, — вспомнив его имя, пропела я, — не мучь меня, я тебя награжу…
— Как можно мучить такую добрую барыню, — расплылся в улыбке староста. — Отчего же не сказать, от меня не убудет.
Да и награды никакой не надо, разве что на нашу бедность.
Пара монет в моей руке моментально сдвинули процесс с мертвой точки.
— Это вы имеете в виду, кто на кладбище то-есть приезжал, так я скажу…
Я достала еще пару монет.
— Жалко, что имени не знаю, а только по внешности. Похоже, из мещан она будет, или… боюсь соврать…
Часть мнет перекочевала в его руку.
— Да как же я забыл — точно, — хлопнул он себя по лысине. — Купеческого звания они будут… А может, и из жидов.
— А раньше ты ее никогда не видел — Не скажу…— смутился он, они платочек на головку надели, так что лица не видно.
— Хотя бы лет-то ей сколько, ты можешь сказать? — обиженно протянула.
— Это могу, — охотно кивнул он. — Ваших лет будут и по фигуре, извиняюсь, вашей комплекции.
— А хоть на чем она приехала — ты заметил — Как можно не заметить. Думаю… в карете.
— Думаешь или знаешь.
— Знаю. То есть…— он смутился и замолчал.
Я уже не надеялась что-нибудь от него услышать, но он неожиданно воскликнул — Ну не пешком же она сюда пришла— Чай не крестьянская баба, чтобы ножки-то топтать.
У меня вырвался вздох разочарования, и Алексей, испугавшись, что не получит больше ни копейки, отчаянно пытался вспомнить хоть что-нибудь приметное.
— У нее руки были в болячках, — неожиданно выпалил он.
— В каких болячках— — не поняла я.
— А будто покорябал ее кто, или содрала, — объяснил он и, демонстрируя мне, каким образом это могло произойти, чуть не до крови царапнул себя длинным желтым ногтем.
— Как же ты рассмотрел, она ведь, наверное, была в перчатках — Точно, только они у нее, извиняюсь, не совсем целые…
— Дырявые, что ли — Точно так-с…
Мы еще некоторое время разговаривали подобным образом, из моего ридикюля в его руку перекочевала почти вся мелочь, в результате я могла нарисовать портрет странной молодой особы в рваных перчатках, с дорогим букетом роз и с платочком на голове.
И я попыталась это сделать, как только вернулась от старосты.
На то, что у меня получилось, невозможно было смотреть без смеха. Я отбросила листок с рисунком, сочтя этот комический эффект результатом бесстыдного вранья и неумелого фантазирования небогатого на выдумку крестьянина.
И наверное забыла бы о нем, если бы не одно обстоятельство…
В дороге я немного простыла и вечером того же дня послала Степана в деревню за молоком. Через некоторое время он вернулся без молока, объяснив, что старуха, к которой он обратился, корову еще не доила, но обещала прислать горшочек с внуком.
В скором времени тот действительно прибежал с красными от холода ногами и в одной рубашонке.
Я усадила его с собой за стол и напоила горячим молоком. Он перестал стучать зубами и осмелел. На всякий случай я и его спросила, не видел ли он приезжавшей на днях барыни.
И к моему удивлению он тут же заявил, что какая-то «драная барыня» действительно третьего дня побывала на кладбище и что вышла она из болота.
Смеху ради я показала ему свой рисунок, увидев который, он захохотал, а потом спросил — Так что же вы спрашиваете, если знаете ее Проводив мальчика, я разгладила рисунок и спрятала подальше. Если он не пошутил, то это был точный портрет посетившей личардову могилу женщины.
Как вы догадываетесь — мне было о чем подумать в этот вечер. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Впервые за все время, что Степан служил у меня кучером, я увидела его спящим. Потому что разбудила его даже не утром, а глубокой ночью.
Сама я в эту ночь не сомкнула глаз и даже не раздевалась.
Степану, видимо, передалось мое волнение. Изменив своей обычной невозмутимости, он впервые на моей памяти, запрягая лошадей, бранил их на чем свет стоит, а не ласково уговаривал, как обычно. Мне даже показалось, что у него дрожат руки. Но скорее всего, это все-таки было результатом воображения, потому что такого просто не могло быть. Эти руки были созданы из другого материала. И дрожать не могли даже теоретически.
Меня, в отличие от него, на самом деле немного трясло, то ли от волнения, то ли от утренней прохлады. Туман еще стоял над деревней, что в этих болотистых местах совсем не редкость. А солнце еще не появилось из-за горизонта и лишь напомнило о своем существовании небольшой полоской желто-сиреневого цвета.
Путь наш на этот раз лежал в Хвалынск — небольшой уездный городок Саратовской губернии, до которого от Синицыно хоть было и недалеко, но благодаря полному отсутствию дорог и большому количеству в этих местах болот, рек, ручейков и непросыхающих луж добраться до него тогда было не так-то просто.
Но долго ли, коротко ли, как в сказке говорится, но мы таки добрались до этого центра цивилизации, который в те времена мало чем отличался от большой деревни, разве что большим количеством церквей и не меньшим количеством трактиров и кабаков.
Но сегодня жизнь кипела в Хвалынске ключом, мы оказались в нем на самую Пасху и пересекли городской вал под перезвон колоколов. Город встретил нас толпами гуляющей, празднично одетой публики, звуками духовых оркестров и запахом куличей.
Но мне, грешнице, было в этот день совсем не до нарядов и угощений, хотя Пасха — один из самых любимых мною праздников.
Наряду с Рождеством и Масленицей она являет собой один из трех столпов всей российской действительности, и, пожалуй, нет в нашей стране человека, который бы при одном лишь звуке этого пряничного-ванильного слова не испытал приятнощемящего волнения в груди.
Но на этот раз мои мысли были далеко не лучезарного свойства. И в какой-то момент я почувствовала себя едва ли не моральным уродом. У всех вокруг были такие светлые лица, а в моей реальности не было места празднику — его место там заняли смерть, порочные страсти и преступления.
Мой расчет сводился к тому, что Хвалынск был маленьким городком, где каждый человек на виду. Чего вы хотите, если даже громадный по сравнению с ним губернский Саратов едва ли насчитывал в то время 50 тысяч.
И тем не менее задача моя была нелегкой. Главным образом благодаря тому, что дело происходило на Пасху. Из деревень понаехало сюда столько народу, что я не узнала знакомого с детства тихого провинциального Хвалынска.
А ко всему прочему на центральной площади города развернулась ярмарка, и, увидев ее шатры, я начала сомневаться в целесообразности своего сюда приезда.
И в тот самый момент, когда я совсем было упала духом…
— Христос воскресе, Екатерина Алексеевна, — неожиданно услышала я знакомый голос. — Какими судьбами в здешних палестинах Обернувшись на голос, я узнала своего старого знакомого — Петра Анатольевича Вольского, доводящегося мне даже каким-то родственником, весьма интересного молодого человека без определенных занятий, сына богатых родителей, в последнее время подвизавшегося на ниве изящной словесности.
Проще говоря, он стал литератором, то есть пописывал стишки и прозу, а в последнее время сотрудничал с газетой.
Газета эта называлась «Прибавление к Саратовским губернским ведомостям». Она пользовалась успехом во всех слоях общества благодаря тому, что в ней, в отличие от самих «Саратовских ведомостей», публиковались анекдоты, сообщения о разных любопытных происшествиях и хозяйственные советы.
Петр Анатольевич считал себя краеведом, разъезжал по губернии и писал бойкие статейки о городах и деревнях губернии и их достопримечательностях.
Благодаря этому своему занятию, легкости характера и приятной внешности он имел огромное количество друзей и знакомых во всех слоях общества от высшего света до преступного мира по всей губернии.
И не повстречай я его в тот день, неизвестно еще, как бы все обернулось. Но я опять забегаю вперед.
— Петр, дорогой вы мой, вся моя надежда на вас, — искренне обрадовалась я ему. — Вы — единственный человек на свете, способный мне помочь.
— Только после обеда, — категорически заявил Петр Анатольевич и потащил меня в трактир. И это было далеко не лишним, поскольку я с утра ничего не ела, а аппетитом меня Бог не обидел.
Тем более что удивительно сочные, с кровью котлеты в этом заведении вполне могли составить конкуренцию пожарским.
И я вслед за Пушкиным могла бы посвятить им несколько поэтических строк. Но у меня вечно не хватает времени на это занятие, хотя в юности… Впрочем, я кажется, отвлеклась…
Как следует разговевшись, мы приступили к серьезному разговору.
— Петр, у меня к вам очень важное дело, — наконец сумела я начать этот разговор, воспользовавшись тем, что он дожевывал свою котлету и на несколько минут замолчал. До этого он, не давая вставить слово, буквально засыпал меня новостями, сплетнями и анекдотами. — Только обещайте мне, что воспримете его на полном серьезе, хотя ничего вразумительного о причине своей просьбы я вам, пожалуй, не скажу. И не потому, что не доверяю вам… Просто все это может оказаться плодом моей фантазии, и мне потом будет неловко и перед вами и перед тем человеком, о котором я собираюсь вести речь.
После такого вступления любой другой человек поспешил бы со мною распрощаться, но не таков был Петр Анатольевич Вольский, напротив — он стал необыкновенно серьезен и выслушал мой последующий монолог, ни разу не перебив.
— Я не знаю, что это за женщина, — говорила я ему, — возможно, я ошибаюсь, и она никогда в жизни не бывала в Хвалынске, и тем не менее прошу вас предпринять все возможное для ее розыска.
Поверьте, для меня это очень важно, и от результата наших с вами поисков зависит судьба многих людей, в том числе и моя собственная.
— Все, что будет в моих силах, — сказал Петр и совершенно по-рыцарски склонил голову, положив правую руку на сердце. Манеры его были безукоризненны.
После этого я достала свой давешний рисунок и передала ему из рук в руки.
— Люси? — выпучил он на меня глаза. — Катенька, зачем она вам понадобилась? Вы бы мне сразу показали ее портрет.
От волнения у меня пересохло в горле, и я залпом выпила стакан вина, чего никогда прежде в жизни себе не позволяла.
— Так вы с ней знакомы? Кто она? Где ее можно найти? И чем она занимается? Она еще в Хвалынске? Я могу с ней встретиться? Как, вы сказали, ее зовут Петр Анатольевич рассмеялся.
— С чего прикажете начать? И нельзя ли еще раз и чуть помедленнее — Умоляю вас, Петр, не испытывайте моего терпения.
— Простите, Катенька, но я совершенно не ожидал… Вы — и эта мамзель…
— Петенька, ради всего святого…— взмолилась я.
Убедившись, что мне не до шуток, Вольский вновь стал серьезным и тут же приступил к рассказу.
— Она утверждает, что родилась во Франции, и что Люси — ее настоящее имя. Но я в это не верю. Во всяком случае, по-французски она говорит скверно…
Через пятнадцать минут я уже знала все. В том числе и то, где отыскать эту самую Люси.
Но Петр Алексеевич предложил иное.
— Зачем вам идти к ней, я могу пригласить ее к себе, я снимаю чудную квартирку…
— Она уже бывала там? — догадалась я.
— Приятель приходил с ней однажды, — слегка смутился Петр, и я не стала углубляться в эту тему.
Люси, по ее собственным словам, была актрисой, и, услышав это от Петра Анатольевича, я укрепилась в своих подозрениях. Когда-то — опять же по ее словам — она выступала на петербургской и московской сценах и пользовалась большим успехом у зрителя, но в настоящее время гастролировала по Саратовской губернии с ярмарочным балаганом.
— Тут какая-то темная история, — уточнил Петр. — У меня создалось ощущение, что до своего приезда в Хвалынск она и в глаза не видела этого балагана хотя и утверждает обратное…
— И что она в нем делает? — поинтересовалась я. — Фокусы показывает — Не совсем, — улыбнулся Петр. — У нее весьма эффектный номер — нечто вроде восточного танца. Кроме того, она поет.
— Господи, Петр Анатольевич, где вы с ней познакомились? — не удержалась и спросила я.
— У одних знакомых. В последнюю неделю поста представления запрещены, и Люси выступала, так сказать, частным образом. Она побывала во многих домах Хвалынска.
— Семейных — В том числе. Хотя предпочитает холостые пирушки…
Короче говоря, я согласилась на предложение Петра Алесеевича встретиться с Люси у него дома. Он рассказал мне, как его отыскать, и мы расстались до вечера.
Он брался все устроить без моей помощи и, зная его, я вполне могла быть уверена, что все будет сделано самым лучшим образом.
Чтобы чем-то занять себя оставшиеся несколько часов, я решила навестить своих старых хвалынских знакомых, которые очень обрадовались моему неожиданному визиту и не хотели отпускать на ночь глядя.
Сославшись на срочные дела, я все-таки покинула это симпатичное семейство и, наняв извозчика, добралась до нужного места.
Квартирка, которую снимал в Хвалынске Петр Анатольевич, располагалась на самой престижной по хвалынским понятиям улице города и показалась мне действительно очень милой и симпатичной. В ней было несколько комнат, в том числе довольно просторная гостиная с камином и кабинетным роялем посредине. По словам Петра Анатольевича, я появилась здесь очень вовремя. Он уже все приготовил к предстоящему вечеру. У Люси в это время должно было закончиться представление и он уже оделся, чтобы ехать за ней.
Прежде чем уйти, Петр посмотрел на меня очень серьезно и спросил — Екатерина Алексеевна, то, что вы задумали… это не опасно — Не бойтесь, я сумею вас защитить, — отшутилась я, хотя в преддверии этой встречи мне самой было не по себе.
— Просто я предпочитаю знать, чем это мне грозит, — в тон мне бросил он и помахал мне на прощание рукой.
Оставшись одна, я решила проверить свои пистолеты, которые на всякий случай захватила с собой, не зная, чем обернется наша «дружеская пирушка».
Кроме меня, в квартире никого не было, поэтому неожиданно распахнувшаяся дверь в соседнюю комнату чуть было не заставила меня разрядить их во входящего. Можете себе представить лицо Петра Анатольевича — а это был именно он -когда он разглядел, что было в руках у его гостьи. Стволы двух пистолетов были направлены прямо ему в лицо, и он лишь чудом избежал мгновенной смерти. У меня холодный пот выступил на лбу. Надо ли говорить о состоянии хозяина квартиры Оказывается, он решил подшутить надо мной и таким образом поднять мне настроение. В его квартире был черный ход. Через него-то он и вернулся назад и, тихонько подкравшись к двери, мгновенно распахнул ее, чтобы усилить момент неожиданности.