По словам мужа и по моим собственным впечатлениям Павел Семенович был деликатнейшим и даже немного робким человеком.
Судя по тому, что я узнала о нем вчера — мы с мужем сильно в нем ошибались. Его «дядька», «добрый Савельич» оказался не слугой, не дядькой, а «Личардой» — совершенно непонятной в жизни Синицына фигурой, роль которой в жизни Павла Семеновича мне еще предстоит выяснить.
При том, что мой муж и Синицын считались друзьями юности, такая ошибка представляется по меньшей мере странной, если не сказать больше. Чем дольше я размышляю на эту тему, тем более загадочным мне все это кажется.
Если не ошибаюсь, то в данном случае имеет место «сокрытие фактов». Значит, Павлу Семеновичу было, что скрывать, даже от близкого друга.
Очевидно, что в его жизни была какая-то тайна, и, может быть, именно она явилась причиной его страшной смерти.
Я не допускаю мысли, что Александр мистифицировал меня, зная истинное положение вещей. Те отношения, что сложились в нашей семье, не предполагали подобных обманов. А если бы это действительно было так, то никак по другому я не могла бы это назвать. Да и зачем ему было от меня что-то скрывать— Он не скрывал от меня самых серьезных вещей по службе. Неужели жизнь его товарища представляла собой нечто более важное, чем служебные тайны А если Синицын сознательно вводил в заблуждение и его — то искренность его отношений с Александром уже не кажется мне столь бесспорной, как два дня тому назад.
Может быть, у меня слишком разыгралось воображение, но за спину обычно прячут оружие. И при мысли об этом мороз пробегает у меня по коже. Неужели в наше время уже нельзя доверять даже близким друзьям?» На этом риторическом вопросе мы оборвем дневниковые записи и вернемся к оригинальному тексту тетушкиного романа. Впрочем, этот роман является частью ее жизни не в меньшей степени, чем дневник. Именно поэтому я и в дальнейшем буду иногда цитировать тетушкины записки и письма, особенно в тех случаях, когда время нанесло рукописям ее романов наиболее ощутимый ущерб.
Чем больше я обо всем этом размышляла, тем тревожнее становилось у меня на душе. Картины обезображенных трупов, рядом с которыми я провела позапрошлый день, снова стояли у меня перед глазами. И теперь эта смерть приобрела в моих глазах еще более зловещий характер.
Что же за человек совершил это злодеяние— Если еще пару дней назад мне трудно было представить себе врагов Павла Семеновича, то теперь я уже не удивилась бы ничему. В его жизни могли быть и другие совершенно неожиданные события и персонажи, в том числе и недоброжелательные или даже враждебные по отношению к нему и к его «наперснику».
Сложись обстоятельства по-другому, я не замедлила бы вернуться в Синицыно и на месте попытаться разобраться в этом клубке тайн и преступлений, но я не забыла и о главной цели своего путешествия. Посетить место смерти Александра я считала своим священным долгом, и ничто не могло помешать осуществить мне это намерение. И именно туда и лежал теперь наш путь.
События последних дней со всей очевидностью продемонстрировали мне, что не все в жизни так просто, как кажется на первый взгляд. А значит и смерть Александра может на поверку оказаться результатом заранее задуманного изощренного преступления. Не такого кровавого, но, может быть, еще более коварного, нежели в Синицыне.
Поэтому я поторапливала Степана, и не могла дождаться, когда мы пересечем границу N-ского уезда, на территории которого располагался роковой для Александра постоялый двор.
Но прежде чем это произошло, наступил вечер. Почти без остановок мы ехали весь день, и спина у меня уже разламывалась от усталости.
Но тем не менее когда за очередным поворотом дороги увидела его покосившиеся ворота, попросила Степана остановить лошадей и оставшуюся часть пути прошла пешком.
Все мне казалось здесь важным и заслуживающим внимания: и изогнутая странным образом ива у колодца, и придорожная часовенка с горящей лампадкой. Потому что это были то самое дерево и та самая часовенка, которые видел перед смертью мой муж, и воспоминание о которых, благодаря этому, его душа сохранит на том свете. Если конечно в той неведомой живым обители скорби и покаяния ее интересуют подобные мелочи.
Хозяин постоялого двора встретил меня с тем сочетанием угодливости и равнодушия, что так свойственны этим людям.
Он был как-то особенно некрасив, и не только благодаря изуродованному оспой лицу. Казалось, он принужден отбывать наказание на своем служебном месте и каждый час пребывания здесь приносит ему несказанные муки. И это страдание окончательно обезображивало и без того малопривлекательные черты.
Но в моем случае в его взгляде читалось еще и нескрываемое любопытство. Женщины редко в то время путешествовали в одиночку, и в его глазах я прочитала немой вопрос: «Какая нелегкая занесла эту состоятельную молодую барыньку в нашу глушь?» Я не торопилась удовлетворить его любопытство, предпочитая сначала оглядеться и узнать его поближе. Ничего не объясняя, потребовала комнату для ночлега пообещав щедрое вознаграждение за дополнительные удобства и съедобный ужин.
Он отправился выполнять мои распоряжения, а я воспользовалась несколькими мгновеньями одиночества, чтобы осмотреть священное для меня место. Я пока не знала, где именно смерть застала Александра, но уже одно то, что я нахожусь в тех самых стенах, наполняло меня чувством скорби и печали.
Двор мало чем отличался от всех тех, которые мне предстояло посетить в своей жизни. Встречаются средь них более и менее зажиточные, с хорошей кухней и не очень, но все они напоминают друг друга, как щенки одного помета.
Все те же крытые соломой дворовые строения, те же выгоревшие, ободранные снизу и традиционно лилового цвета обои на стенах, те же герани на подоконниках. И те же тараканы, лишь по недоумению названные когда-то прусаками. Во всяком случае, в наши дни по причине чрезвычайного распространения в России их давно пора переименовать в русаков.
Я уже не говорю о начищенном до зеркального блеска двухведерном самоваре, отразившись в котором начинаешь сомневаться в собственном душевном здоровье.
Узенькая головенка и толстые румяные щеки в лучшем случае делают вас похожей на купчиху, в худшем — превращают в убогого юродивого.
С тех пор, как самовары стали чем-то вроде национальной гордости в России, подавляющая часть населения с утра до вечера любуется на себя в их медные и серебряные бока и окончательно теряет уважение к себе и своим соотечественникам. Мое одиночество нарушила толстая румяная баба, напоминающее это самое отражение, по всей видимости, жена дворника, и поприветствовав меня, стала с показным усердием протирать доски стола и раскочегаривать самовар с помощью старого мужнина сапога, время от времени бросая на меня любопытные взгляды.
— Комнаты готовы-с, — произнес вернувшийся к нам владелец постоялого двора, тяжело дыша и вытирая рукавом воображаемый пот с рябого лица.
И я прошла в эти самые «комнаты-с». Предназначенное для меня помещение оказалось неожиданно чистым. Воздух в нем — видимо, специально в мою честь — благоухал какой-то дешевой, но не противной парфюмерией, а подлокотники деревянного крашеного дивана были покрыты белыми вышитыми салфетками.
Ко всему прочему один угол занимало высокое до потолка зеркало с потускневшей, но еще вполне сносной амальгамой, в которое я по привычке сразу же заглянула и отметила, что путешествие явно пошло мне на пользу. Во всяком случае, самым лучшим образом отразилось на цвете моего лица.
Я никогда не относила себя к тем барышням, что нос боятся высунуть из под зонтика, и даже считала за глупость прятаться от солнечных лучей, дабы сохранить аристократическую бледность, и здоровый румянец не считала чем-то постыдным. По крайней мере — в последние годы.
Хочу обратить внимание читателя на то, с какой гордостью об этом пишет моя тетушка. И не мудрено. Ведь в те годы самым восторженным эпитетом для кожи служило слово «алебастр». Мертвенная бледность все еще была в моде, и нужно было обладать недюжинной смелостью, чтобы бросить такой вызов общественному мнению. Но, как вы наверное уже успели заметить, решительности Катеньке Арсаньевой было не занимать.
Умывшись и немного приведя себя в порядок, я по достоинству оценила кулинарные способности Агафьи (так звали хозяйку постоялого двора). А насытившись позвала ее мужа Акима, или как его величала супруга — Акима Ивановича, и тот не заставил себя ждать.
Видимо, давешний дождь испугал большинство путешествующих, и кроме меня — гостей на постоялом дворе в тот вечер не было. И Аким слонялся из угла в угол не зная, чем себя занять. Он был достаточно состоятелен, чтобы не утруждать себя черной работой и держал для нее пару молодых, здоровых работников. Поэтому в отсутствие гостей чувствовал себя не у дел и был чрезвычайно обрадован моим приглашением.
— А что, Аким Иванович, — спросила я его, как только он присел на краешек стула и положил шапку на колени, — давно вы при этом деле — Третий год пошел, — охотно ответил Аким, польщенный моим вниманием. — А до того извозом промышляли. Так, почитай, всю Россию повидать пришлось. И в Оренбург то есть, и в Казань, не говоря уж о первопрестольной. Туда, почитай, каждый год всенепременно.
Так слово за слово мне удалось разговорить этого человека, и он поведал мне историю своей жизни. Крепостной, из самой что ни на есть голытьбы, этот невзрачный мужичок за несколько лет умудрился не только выбиться из нищеты, но и подняться почти до уровня купца средней руки. О своих доходах он не говорил, но всем своим видом показывал, что банкротство ему не грозит.
Со своей барыней он теперь был в довольно странных для крепостного отношениях — он давал ей взаймы, и часть долгов прощал в престольные праздники, хотя официально до сих пор считался на оброке. И это приносило ему ни с чем не сравнимое удовлетворение. О своих родственниках он говорил пренебрежительно, как бы стыдясь своего происхождения, одевался не по-мужицки и брил бороду.
Все это было любопытно, однако не затем я ехала в такую даль, чтобы изучать жизнь разбогатевших мужиков. Эту породу я знала достаточно хорошо, у меня самой было несколько таких, и я незаметно постаралась перевести разговор на другую тему — А что, наверное, скучновато после извозу на одном-то месте? — спросила я как бы невзначай.
— Поначалу тосковал по цыганской жизни, — осклабился Аким. — Но теперь привыкать стал. Опять же женился прошлым годом… Да и гости скучать не дают. Сколько их за два лета тут перебывало — не сосчитаешь… Чиновники, коммерческие люди… А иной раз и генералы не брезгуют, — произнес он внушительно и по старой привычке погладил то место, где когда-то росла борода. — А даст Господь — детишки пойдут, и вовсе не соскучишься.
— А я ведь не случайно сюда приехала, — сказала я, и услышав это, Аким насторожился. — У меня к тебе важный разговор…
— Какое же у вас может быть ко мне дело? — недоверчиво спросил он.
— В прошлом году, Аким Иванович, у тебя тут человек Богу душу отдал…
Я внимательно смотрела на своего собеседника и заметила, что взгляд его стал каким-то затравленным и настроение заметно ухудшилось.
— Так что с того? — осторожно спросил он.
— Да все бы ничего, дело, как говорят, житейское, но только этот человек был моим мужем.
При этих словах Аким крякнул и совсем загрустил.
— Вот оно что… Так что же я-то? Разве я виноват — Да разве я тебя виню? Мне бы только посмотреть, где он скончался и услышать о его последних минутах, — постаралась успокоить я Акима.
— Ну, разве за этим…— снова недоверчиво посмотрел он на меня. — Так на этом вот месте и скончались, — указал он на диван и перекрестился.
От неожиданности я вздрогнула. Мне предстояло ночевать на том самом месте…
— А что касается последних минут…— он помолчал, отыскивая нужные слова, — то не знаю, что и сказать…
— Мне важна любая подробность, ты понимаешь — Как не понять, — снова крякнул он. — Только я уж и не припомню, может…
— А ты постарайся, Аким Иваныч, а я тебя отблагодарю, — ласково произнесла я и демонстративно положила на стол бумажник.
— Да какая может быть благодарность…— смутился Аким, но уже не отрывал взгляда от бумажника.
Я достала оттуда крупную купюру и положила перед Акимом.
— Большая может быть благодарность.
— Вот, ей-богу… Да что же я могу вам рассказать такого важного — А ты рассказывай все, что помнишь, а я уж решу, насколько это для меня важно, — объяснила я и для убедительности раскрыла бумажник, продемонстрировав его содержимое.
И он, волнуясь и заикаясь, с трудом подыскивая слова, начал свой рассказ — Приехали они, ваш муж то есть, так же вот к вечеру. И наутро собирались дальше…
Если до этого Аким говорил складно и по его же собственному выражению в карман за словом не лез, то теперь словно поглупел. Каждое слово давалось ему с большим трудом, он делал большие паузы, вздыхал…
Он явно чего-то боялся, это было видно невооруженным взглядом. И только желание получить обещанное вознаграждение не позволяло ему отказаться от этого разговора.
У меня создалось впечатление, что он пытается отделаться общими фразами, и я объяснила — Аким, ты, насколько я поняла, человек неглупый, и должен понимать, что мне нужна вся правда… Именно за нее я готова заплатить. Вся правда, ты меня понимаешь? Какая бы страшная она ни была. Даже если тебе запретили об этом рассказывать.
Последнюю фразу я сказала наобум, но по тому, как перекосилось после нее лицо Акима, поняла, что попала в точку и поблагодарила Господа, что он надоумил меня сюда приехать. С каждой минутой моя уверенность в том, что приехала я не напрасно, росла.
На Акима жалко было смотреть, его лицо покрылось крупными каплями пота, хотя в доме было довольно прохладно. Внутри у него явно происходила борьба…
— Ох, барыня, — наконец проговорил он плачущим козлиным фальцетом, — я человек маленький, куда уж мне…
Казалось, он сейчас разрыдается. И в эту минуту я поняла, что не уеду отсюда до тех пор, пока не вытащу из него всей правды. ГЛАВА ШЕСТАЯ Рассказ его не отличался богатством эпитетов, но события той ночи в этом и не нуждались.
Александр появился на постоялом дворе поздним вечером, почти ночью, он был сильно чем-то взволнован, и долго не ложился спать. Но, как я и ожидала никаких признаков болезни Аким у него поначалу не заметил.
В тот вечер, кроме Александра, по роковому стечению обстоятельств на постоялом дворе больше никого не было. Все, не считая Акима, по такому случаю рано легли спать. Да и хозяин, судя по всему, уже клевал носом.
Неожиданный стук в дверь привел его в сильное замешательство. А когда вошли двое мужчин, то он не сумел разглядеть их лиц. Один из них поинтересовался, приехал ли уже Александр, и, получив утвердительный ответ, прошел к тому в комнату, попросив Акима никого к ним не пускать.
Нужно ли говорить, с каким вниманием я слушала своего собеседника, тем более что каждое слово приходилось вытаскивать из него клещами.
Второй мужчина, по мнению Акима, был, скорее всего, слугой, но, в отличие от большинства слуг, не отличался словоохотливостью, и как ни старался Аким, ему так и не удалось того разговорить.
Он отправился спать, но через пару часов его снова разбудили, потребовав еды и вина. Аким, поворчав, растолкал свою молодую жену, и та на скорую руку приготовила гостям поесть.
После этого он окончательно заснул и проснулся только утром следующего дня. Дверь в гостевую была плотно прикрыта, и из-за нее не доносилось ни звука. Аким довольно долго не решался войти туда, боясь рассердить господ, но к полудню решил, что тут что-то неладно, и деликатно постучал в дверь.
Никто не отозвался. И Аким вошел без приглашения.
Ночных гостей уже и след простыл, и он было решил, что все трое уехали, не расплатившись, но в этот момент заметил на диване Александра, который уже не подавал никаких признаков жизни.
Аким от греха подальше послал за доктором, но тот как назло уехал принимать роды в дальнюю деревню и появился на постоялом дворе уже к вечеру, замотанный и не совсем трезвый, диагностировал «смерть от горячки» и скоро уехал.
Два дня, до самого приезда полиции, тело Александра пролежало в леднике и лишь поэтому не разложилось.
Я выполнила свое обещание и щедро вознаградила рассказчика. Настолько щедро, что он не поверил своему счастью и подумал, что я ошиблась. А сообразив, что я не потребую назад этих денег, настолько растрогался, что обещал за меня молиться всю оставшуюся жизнь, называл своей благодетельницей и все норовил поцеловать руку.
Мне хотелось побыть одной, и я попросила его оставить меня в покое. Аким сразу же ушел, но скоро вернулся с какой-то бумажкой в руке.
— Простите великодушно, барыня, — умильно произнес он из-за двери. — Я это уже через неделю нашел, баба моя убиралась и подняла. Я и сохранил — не подумайте чего…
И развернул свою замусоленную бумажку.
Я не очень ласково встретила его поначалу, не понимая, что ему от меня нужно. Но когда поняла, что он принес, добавила еще пару ассигнаций вдобавок к прежней сумме.
— Вот, возьмите. Я же понимаю… Память…
И протянул мне старый медный крест, слишком знакомый мне, чтобы не узнать его с первого взгляда.
ЭТО БЫЛ НАТЕЛЬНЫЙ КРЕСТ ПАВЛА СИНИЦЫНА.
Голова у меня пошла кругом, лишь только я осознала это.
— Только вы уж не выдавайте меня, — говорил в это время Аким. — Я человек маленький, долго ли меня обидеть.
Потрясенная его приношением, я только кивнула ему в ответ, и, немного успокоенный, он наконец оставил меня одну.
— Так вот где, Павел Семенович, вы потеряли свой знаменитый крестик, — произнесла я вслух, и слезы снова навернулись мне на глаза.
Картины, одна страшнее другой, приходили мне в голову. Образ Павла Ивановича, еще недавно вызывавший у меня самые добрые чувства, рисовался теперь в самых зловещих тонах, и скоро приобрел совершенно демонические черты.
Одиночество, полумрак и завывающий за окном ветер настроили меня на мистический лад, и в голову пришла идея о тайной организации в духе черного франк-масонства, членом которой мне виделся господин Синицын. Ничем другим я не могла объяснить его более чем странный приезд на постоялый двор в ту страшную ночь, и последовавшую за этим смерть Александра.
Я уже не сомневалась в том, что именно Синицын убил моего мужа, нательный крестик этого мерзавца жег мне руки, и я снова подумала, что никогда не смогу «возлюбить» своих врагов.
«Что еще могло заставить этого человека поднять руку на близкого друга? вновь и вновь задавала я себе вопрос и терялась в догадках.
О сне уже не могло быть и речи, и я присела к столу, чтобы привести свои мысли в порядок.
Прежде всего я еще раз внимательно рассмотрела крестик, пытаясь отыскать на нем хоть какие-то следы тех событий, при которых он был потерян. Синицын носил его на толстом шнурке, который или перетерся от старости, или был порван — понять было невозможно. И мне ничего не оставалось делать, как выдвигать одну гипотезу за другой, вспоминая все новые и новые признаки тайного злодейства Синицына. «Может быть, тут замешана женщина? — подумала я, вспомнив французскую поговорку. — Судя по тому, что я узнала о Синицыне от Ксении Георгиевны, это вполне может оказаться правдой. Только при чем тут Александр?» Я не допускала мысли, чтобы муж мне изменял. А только в этом случае у них с Синицыным могло возникнуть нечто вроде соперничества.
«Но этого не могло быть. Я бы почувствовала, от любящей женщины невозможно скрыть даже маленькое увлечение, а поводом для убийства, насколько я понимаю, может явиться только страсть — не меньше. К тому же в таких случаях уместна дуэль. А тут…» Я поймала себя на том, что до сих пор не задалась вопросом, каким образом был убит Александр. Оказавшаяся в моих руках улика сообщила мне имя убийцы, но не раскрыла способа преступления.
Вряд ли это было результатом прямого физического воздействия. Я уже упоминала о громадной физической силе Александра. Синицын же был довольно тщедушен. Не говоря о его слуге, или кем он там был для него.
Кроме того, если даже допустить такую версию, то это не могло бы произойти без шума. Но ни Аким, ни его жена ничего не слышали, хотя их кровать находилась за стеной, во всяком случае, в данный момент его храп был слышен мне достаточно хорошо.
Да и на теле моего мужа не было обнаружено никаких следов борьбы или ранения. Скорее всего, это был яд — оружие трусов и подлецов.
«Постараюсь восстановить ход событий, — решила я и попробовала это сделать с самого начала. — Итак, Александр появился на постоялом дворе к вечеру. И, если верить Акиму, был сильно чем-то взволнован или расстроен. Он долго не ложился спать, может быть, потому, что ждал гостей.
Да, скорее всего, они договорились здесь встретиться, но зачем?» На этот вопрос ответа у меня не была и я решила не застревать на нем. «Они о чем-то говорили или спорили… Аким говорит, что иногда они даже переходили на крик… Но, зная их традиционную манеру общения, я этому не удивилась.
Потом они попросили вина и закусок. То есть к тому моменту они не поссорились или даже наоборот — хотели отметить какое-то событие. Ни Синицын, ни Александр не отличались пристрастием к вину и без повода почти не выпивали…
А наутро Аким нашел только бездыханное тело Александра. Синицын со своим наперсником сбежали среди ночи. Именно это и лишало меня последних сомнений в вине Павла Семеновича. Появившись ночью, он и покинул постоялый двор до рассвета. И если бы не маленький крестик, мне бы и в голову не пришло, что за гости были здесь в ту ночь.
Значит, это был холодный расчет, или Синицын убежал, испугавшись дела рук своих? Теперь это уже не имело значения, тем более что ни самого Павла Ивановича, ни единственного присутствовавшего при преступлении свидетеля тоже не было в живых».
Только теперь я вспомнила, что убийца моего мужа отправился на тот свет и тоже не без чьей-то помощи.
«Ну что же, возмездие не заставило себя долго ждать…— подумала я. — Но чьими руками оно осуществлено?» Чем дольше я сопоставляла эти два преступления, тем больше запутывалась. Под утро у меня разламывалась голова от бессонной ночи и нервного возбуждения. И я попыталась задремать.
Я прилегла на диван, накрылась шалью и скоро забылась.
И даже видела что-то наподобие сна. Только сон этот больше напоминал бред. Все в нем смешалось — и гибель мужа, и крестьяне с вилами, и даже кот, что так напугал меня два дня назад.
Надо ли говорить, что утром я была еще более разбитой, чем накануне и с трудом заставила себя выпить чаю с пирожками, приготовленными пухлыми руками хозяйки постоялого двора.
После завтрака я кликнула Степана и приказала запрягать лошадей. Больше мне здесь оставаться не имело смысла, хотя я еще плохо представляла, куда собираюсь ехать.
Я убедилась, что мой муж умер не своей смертью, была почти уверена, кто стал виновником этой трагедии. А что делать дальше — честно говоря, не знала.
Если бы Синицын был жив, нужно было бы срочно возвращаться в Саратов, сообщить в полицию о ставших мне известными подробностях и добиваться справедливого возмездия.
Но теперь только Божий суд имел возможность покарать преступника, и я не знала, чем себя занять.
Смириться с тем, что произошло, я не могла. Тем более что так и не смогла придумать хоть сколько-нибудь удовлетворительного объяснения этих смертей. Ни первой, ни второй.
И не разгадай я этой тайны, она свела бы меня с ума.
Перед отъездом я захотела еще раз посмотреть на свою «главную улику» и с этой целью достала из ридикюля положенный туда вечером крестик. Он до сих пор был завернут в ту же замусоленную бумажку и, разворачивая ее, я только теперь заметила, что на ней что-то написано.
Когда я узнала почерк мужа — у меня задрожали руки. Может быть, это были последние строки, выведенные его рукой. Можете себе представить, с каким чувством я разгладила бумажку и поднесла к свету.
Строки были написаны карандашом и кое-где стерлись, но отдельные слова удалось разобрать сразу. По ним я надеялась домыслить остальные.
Было бы наивно полагать, что в них я найду разгадку всех тайн, но любая информация о том дне была сейчас для меня на вес золота.
Этот листик оказался памяткой. Подобные бумажки я часто видела на столе у мужа. Каждый вечер он составлял список дел, которые ему предстояло выполнить на следующий день. Это была одна из его привычек, и у меня в секретере до сих пор хранилось несколько таких записок.
В конце каждой такой запиской Александр всегда ставил число и даже время написания. Он был очень пунктуальным человеком и умел ценить свое и чужое время.
Вот и теперь я смогла разобрать несколько цифр, написанных его скорописью. Это был день его смерти.
Я отыскала Акима и спросила, откуда у него эта бумажка.
— Так она на столе лежала, я и взял…— пряча глаза, ответил он, и у меня появилось нехорошее подозрение, что он вытащил ее из кармана покойного обыскивая того в надежде прикарманить что-то ценное. Но вспомнив, что и часы и бумажник были привезены мне в целости сохранности, я прогнала эту мысль.
Судя по тому, что я узнала о нем вчера — мы с мужем сильно в нем ошибались. Его «дядька», «добрый Савельич» оказался не слугой, не дядькой, а «Личардой» — совершенно непонятной в жизни Синицына фигурой, роль которой в жизни Павла Семеновича мне еще предстоит выяснить.
При том, что мой муж и Синицын считались друзьями юности, такая ошибка представляется по меньшей мере странной, если не сказать больше. Чем дольше я размышляю на эту тему, тем более загадочным мне все это кажется.
Если не ошибаюсь, то в данном случае имеет место «сокрытие фактов». Значит, Павлу Семеновичу было, что скрывать, даже от близкого друга.
Очевидно, что в его жизни была какая-то тайна, и, может быть, именно она явилась причиной его страшной смерти.
Я не допускаю мысли, что Александр мистифицировал меня, зная истинное положение вещей. Те отношения, что сложились в нашей семье, не предполагали подобных обманов. А если бы это действительно было так, то никак по другому я не могла бы это назвать. Да и зачем ему было от меня что-то скрывать— Он не скрывал от меня самых серьезных вещей по службе. Неужели жизнь его товарища представляла собой нечто более важное, чем служебные тайны А если Синицын сознательно вводил в заблуждение и его — то искренность его отношений с Александром уже не кажется мне столь бесспорной, как два дня тому назад.
Может быть, у меня слишком разыгралось воображение, но за спину обычно прячут оружие. И при мысли об этом мороз пробегает у меня по коже. Неужели в наше время уже нельзя доверять даже близким друзьям?» На этом риторическом вопросе мы оборвем дневниковые записи и вернемся к оригинальному тексту тетушкиного романа. Впрочем, этот роман является частью ее жизни не в меньшей степени, чем дневник. Именно поэтому я и в дальнейшем буду иногда цитировать тетушкины записки и письма, особенно в тех случаях, когда время нанесло рукописям ее романов наиболее ощутимый ущерб.
Чем больше я обо всем этом размышляла, тем тревожнее становилось у меня на душе. Картины обезображенных трупов, рядом с которыми я провела позапрошлый день, снова стояли у меня перед глазами. И теперь эта смерть приобрела в моих глазах еще более зловещий характер.
Что же за человек совершил это злодеяние— Если еще пару дней назад мне трудно было представить себе врагов Павла Семеновича, то теперь я уже не удивилась бы ничему. В его жизни могли быть и другие совершенно неожиданные события и персонажи, в том числе и недоброжелательные или даже враждебные по отношению к нему и к его «наперснику».
Сложись обстоятельства по-другому, я не замедлила бы вернуться в Синицыно и на месте попытаться разобраться в этом клубке тайн и преступлений, но я не забыла и о главной цели своего путешествия. Посетить место смерти Александра я считала своим священным долгом, и ничто не могло помешать осуществить мне это намерение. И именно туда и лежал теперь наш путь.
События последних дней со всей очевидностью продемонстрировали мне, что не все в жизни так просто, как кажется на первый взгляд. А значит и смерть Александра может на поверку оказаться результатом заранее задуманного изощренного преступления. Не такого кровавого, но, может быть, еще более коварного, нежели в Синицыне.
Поэтому я поторапливала Степана, и не могла дождаться, когда мы пересечем границу N-ского уезда, на территории которого располагался роковой для Александра постоялый двор.
Но прежде чем это произошло, наступил вечер. Почти без остановок мы ехали весь день, и спина у меня уже разламывалась от усталости.
Но тем не менее когда за очередным поворотом дороги увидела его покосившиеся ворота, попросила Степана остановить лошадей и оставшуюся часть пути прошла пешком.
Все мне казалось здесь важным и заслуживающим внимания: и изогнутая странным образом ива у колодца, и придорожная часовенка с горящей лампадкой. Потому что это были то самое дерево и та самая часовенка, которые видел перед смертью мой муж, и воспоминание о которых, благодаря этому, его душа сохранит на том свете. Если конечно в той неведомой живым обители скорби и покаяния ее интересуют подобные мелочи.
Хозяин постоялого двора встретил меня с тем сочетанием угодливости и равнодушия, что так свойственны этим людям.
Он был как-то особенно некрасив, и не только благодаря изуродованному оспой лицу. Казалось, он принужден отбывать наказание на своем служебном месте и каждый час пребывания здесь приносит ему несказанные муки. И это страдание окончательно обезображивало и без того малопривлекательные черты.
Но в моем случае в его взгляде читалось еще и нескрываемое любопытство. Женщины редко в то время путешествовали в одиночку, и в его глазах я прочитала немой вопрос: «Какая нелегкая занесла эту состоятельную молодую барыньку в нашу глушь?» Я не торопилась удовлетворить его любопытство, предпочитая сначала оглядеться и узнать его поближе. Ничего не объясняя, потребовала комнату для ночлега пообещав щедрое вознаграждение за дополнительные удобства и съедобный ужин.
Он отправился выполнять мои распоряжения, а я воспользовалась несколькими мгновеньями одиночества, чтобы осмотреть священное для меня место. Я пока не знала, где именно смерть застала Александра, но уже одно то, что я нахожусь в тех самых стенах, наполняло меня чувством скорби и печали.
Двор мало чем отличался от всех тех, которые мне предстояло посетить в своей жизни. Встречаются средь них более и менее зажиточные, с хорошей кухней и не очень, но все они напоминают друг друга, как щенки одного помета.
Все те же крытые соломой дворовые строения, те же выгоревшие, ободранные снизу и традиционно лилового цвета обои на стенах, те же герани на подоконниках. И те же тараканы, лишь по недоумению названные когда-то прусаками. Во всяком случае, в наши дни по причине чрезвычайного распространения в России их давно пора переименовать в русаков.
Я уже не говорю о начищенном до зеркального блеска двухведерном самоваре, отразившись в котором начинаешь сомневаться в собственном душевном здоровье.
Узенькая головенка и толстые румяные щеки в лучшем случае делают вас похожей на купчиху, в худшем — превращают в убогого юродивого.
С тех пор, как самовары стали чем-то вроде национальной гордости в России, подавляющая часть населения с утра до вечера любуется на себя в их медные и серебряные бока и окончательно теряет уважение к себе и своим соотечественникам. Мое одиночество нарушила толстая румяная баба, напоминающее это самое отражение, по всей видимости, жена дворника, и поприветствовав меня, стала с показным усердием протирать доски стола и раскочегаривать самовар с помощью старого мужнина сапога, время от времени бросая на меня любопытные взгляды.
— Комнаты готовы-с, — произнес вернувшийся к нам владелец постоялого двора, тяжело дыша и вытирая рукавом воображаемый пот с рябого лица.
И я прошла в эти самые «комнаты-с». Предназначенное для меня помещение оказалось неожиданно чистым. Воздух в нем — видимо, специально в мою честь — благоухал какой-то дешевой, но не противной парфюмерией, а подлокотники деревянного крашеного дивана были покрыты белыми вышитыми салфетками.
Ко всему прочему один угол занимало высокое до потолка зеркало с потускневшей, но еще вполне сносной амальгамой, в которое я по привычке сразу же заглянула и отметила, что путешествие явно пошло мне на пользу. Во всяком случае, самым лучшим образом отразилось на цвете моего лица.
Я никогда не относила себя к тем барышням, что нос боятся высунуть из под зонтика, и даже считала за глупость прятаться от солнечных лучей, дабы сохранить аристократическую бледность, и здоровый румянец не считала чем-то постыдным. По крайней мере — в последние годы.
Хочу обратить внимание читателя на то, с какой гордостью об этом пишет моя тетушка. И не мудрено. Ведь в те годы самым восторженным эпитетом для кожи служило слово «алебастр». Мертвенная бледность все еще была в моде, и нужно было обладать недюжинной смелостью, чтобы бросить такой вызов общественному мнению. Но, как вы наверное уже успели заметить, решительности Катеньке Арсаньевой было не занимать.
Умывшись и немного приведя себя в порядок, я по достоинству оценила кулинарные способности Агафьи (так звали хозяйку постоялого двора). А насытившись позвала ее мужа Акима, или как его величала супруга — Акима Ивановича, и тот не заставил себя ждать.
Видимо, давешний дождь испугал большинство путешествующих, и кроме меня — гостей на постоялом дворе в тот вечер не было. И Аким слонялся из угла в угол не зная, чем себя занять. Он был достаточно состоятелен, чтобы не утруждать себя черной работой и держал для нее пару молодых, здоровых работников. Поэтому в отсутствие гостей чувствовал себя не у дел и был чрезвычайно обрадован моим приглашением.
— А что, Аким Иванович, — спросила я его, как только он присел на краешек стула и положил шапку на колени, — давно вы при этом деле — Третий год пошел, — охотно ответил Аким, польщенный моим вниманием. — А до того извозом промышляли. Так, почитай, всю Россию повидать пришлось. И в Оренбург то есть, и в Казань, не говоря уж о первопрестольной. Туда, почитай, каждый год всенепременно.
Так слово за слово мне удалось разговорить этого человека, и он поведал мне историю своей жизни. Крепостной, из самой что ни на есть голытьбы, этот невзрачный мужичок за несколько лет умудрился не только выбиться из нищеты, но и подняться почти до уровня купца средней руки. О своих доходах он не говорил, но всем своим видом показывал, что банкротство ему не грозит.
Со своей барыней он теперь был в довольно странных для крепостного отношениях — он давал ей взаймы, и часть долгов прощал в престольные праздники, хотя официально до сих пор считался на оброке. И это приносило ему ни с чем не сравнимое удовлетворение. О своих родственниках он говорил пренебрежительно, как бы стыдясь своего происхождения, одевался не по-мужицки и брил бороду.
Все это было любопытно, однако не затем я ехала в такую даль, чтобы изучать жизнь разбогатевших мужиков. Эту породу я знала достаточно хорошо, у меня самой было несколько таких, и я незаметно постаралась перевести разговор на другую тему — А что, наверное, скучновато после извозу на одном-то месте? — спросила я как бы невзначай.
— Поначалу тосковал по цыганской жизни, — осклабился Аким. — Но теперь привыкать стал. Опять же женился прошлым годом… Да и гости скучать не дают. Сколько их за два лета тут перебывало — не сосчитаешь… Чиновники, коммерческие люди… А иной раз и генералы не брезгуют, — произнес он внушительно и по старой привычке погладил то место, где когда-то росла борода. — А даст Господь — детишки пойдут, и вовсе не соскучишься.
— А я ведь не случайно сюда приехала, — сказала я, и услышав это, Аким насторожился. — У меня к тебе важный разговор…
— Какое же у вас может быть ко мне дело? — недоверчиво спросил он.
— В прошлом году, Аким Иванович, у тебя тут человек Богу душу отдал…
Я внимательно смотрела на своего собеседника и заметила, что взгляд его стал каким-то затравленным и настроение заметно ухудшилось.
— Так что с того? — осторожно спросил он.
— Да все бы ничего, дело, как говорят, житейское, но только этот человек был моим мужем.
При этих словах Аким крякнул и совсем загрустил.
— Вот оно что… Так что же я-то? Разве я виноват — Да разве я тебя виню? Мне бы только посмотреть, где он скончался и услышать о его последних минутах, — постаралась успокоить я Акима.
— Ну, разве за этим…— снова недоверчиво посмотрел он на меня. — Так на этом вот месте и скончались, — указал он на диван и перекрестился.
От неожиданности я вздрогнула. Мне предстояло ночевать на том самом месте…
— А что касается последних минут…— он помолчал, отыскивая нужные слова, — то не знаю, что и сказать…
— Мне важна любая подробность, ты понимаешь — Как не понять, — снова крякнул он. — Только я уж и не припомню, может…
— А ты постарайся, Аким Иваныч, а я тебя отблагодарю, — ласково произнесла я и демонстративно положила на стол бумажник.
— Да какая может быть благодарность…— смутился Аким, но уже не отрывал взгляда от бумажника.
Я достала оттуда крупную купюру и положила перед Акимом.
— Большая может быть благодарность.
— Вот, ей-богу… Да что же я могу вам рассказать такого важного — А ты рассказывай все, что помнишь, а я уж решу, насколько это для меня важно, — объяснила я и для убедительности раскрыла бумажник, продемонстрировав его содержимое.
И он, волнуясь и заикаясь, с трудом подыскивая слова, начал свой рассказ — Приехали они, ваш муж то есть, так же вот к вечеру. И наутро собирались дальше…
Если до этого Аким говорил складно и по его же собственному выражению в карман за словом не лез, то теперь словно поглупел. Каждое слово давалось ему с большим трудом, он делал большие паузы, вздыхал…
Он явно чего-то боялся, это было видно невооруженным взглядом. И только желание получить обещанное вознаграждение не позволяло ему отказаться от этого разговора.
У меня создалось впечатление, что он пытается отделаться общими фразами, и я объяснила — Аким, ты, насколько я поняла, человек неглупый, и должен понимать, что мне нужна вся правда… Именно за нее я готова заплатить. Вся правда, ты меня понимаешь? Какая бы страшная она ни была. Даже если тебе запретили об этом рассказывать.
Последнюю фразу я сказала наобум, но по тому, как перекосилось после нее лицо Акима, поняла, что попала в точку и поблагодарила Господа, что он надоумил меня сюда приехать. С каждой минутой моя уверенность в том, что приехала я не напрасно, росла.
На Акима жалко было смотреть, его лицо покрылось крупными каплями пота, хотя в доме было довольно прохладно. Внутри у него явно происходила борьба…
— Ох, барыня, — наконец проговорил он плачущим козлиным фальцетом, — я человек маленький, куда уж мне…
Казалось, он сейчас разрыдается. И в эту минуту я поняла, что не уеду отсюда до тех пор, пока не вытащу из него всей правды. ГЛАВА ШЕСТАЯ Рассказ его не отличался богатством эпитетов, но события той ночи в этом и не нуждались.
Александр появился на постоялом дворе поздним вечером, почти ночью, он был сильно чем-то взволнован, и долго не ложился спать. Но, как я и ожидала никаких признаков болезни Аким у него поначалу не заметил.
В тот вечер, кроме Александра, по роковому стечению обстоятельств на постоялом дворе больше никого не было. Все, не считая Акима, по такому случаю рано легли спать. Да и хозяин, судя по всему, уже клевал носом.
Неожиданный стук в дверь привел его в сильное замешательство. А когда вошли двое мужчин, то он не сумел разглядеть их лиц. Один из них поинтересовался, приехал ли уже Александр, и, получив утвердительный ответ, прошел к тому в комнату, попросив Акима никого к ним не пускать.
Нужно ли говорить, с каким вниманием я слушала своего собеседника, тем более что каждое слово приходилось вытаскивать из него клещами.
Второй мужчина, по мнению Акима, был, скорее всего, слугой, но, в отличие от большинства слуг, не отличался словоохотливостью, и как ни старался Аким, ему так и не удалось того разговорить.
Он отправился спать, но через пару часов его снова разбудили, потребовав еды и вина. Аким, поворчав, растолкал свою молодую жену, и та на скорую руку приготовила гостям поесть.
После этого он окончательно заснул и проснулся только утром следующего дня. Дверь в гостевую была плотно прикрыта, и из-за нее не доносилось ни звука. Аким довольно долго не решался войти туда, боясь рассердить господ, но к полудню решил, что тут что-то неладно, и деликатно постучал в дверь.
Никто не отозвался. И Аким вошел без приглашения.
Ночных гостей уже и след простыл, и он было решил, что все трое уехали, не расплатившись, но в этот момент заметил на диване Александра, который уже не подавал никаких признаков жизни.
Аким от греха подальше послал за доктором, но тот как назло уехал принимать роды в дальнюю деревню и появился на постоялом дворе уже к вечеру, замотанный и не совсем трезвый, диагностировал «смерть от горячки» и скоро уехал.
Два дня, до самого приезда полиции, тело Александра пролежало в леднике и лишь поэтому не разложилось.
Я выполнила свое обещание и щедро вознаградила рассказчика. Настолько щедро, что он не поверил своему счастью и подумал, что я ошиблась. А сообразив, что я не потребую назад этих денег, настолько растрогался, что обещал за меня молиться всю оставшуюся жизнь, называл своей благодетельницей и все норовил поцеловать руку.
Мне хотелось побыть одной, и я попросила его оставить меня в покое. Аким сразу же ушел, но скоро вернулся с какой-то бумажкой в руке.
— Простите великодушно, барыня, — умильно произнес он из-за двери. — Я это уже через неделю нашел, баба моя убиралась и подняла. Я и сохранил — не подумайте чего…
И развернул свою замусоленную бумажку.
Я не очень ласково встретила его поначалу, не понимая, что ему от меня нужно. Но когда поняла, что он принес, добавила еще пару ассигнаций вдобавок к прежней сумме.
— Вот, возьмите. Я же понимаю… Память…
И протянул мне старый медный крест, слишком знакомый мне, чтобы не узнать его с первого взгляда.
ЭТО БЫЛ НАТЕЛЬНЫЙ КРЕСТ ПАВЛА СИНИЦЫНА.
Голова у меня пошла кругом, лишь только я осознала это.
— Только вы уж не выдавайте меня, — говорил в это время Аким. — Я человек маленький, долго ли меня обидеть.
Потрясенная его приношением, я только кивнула ему в ответ, и, немного успокоенный, он наконец оставил меня одну.
— Так вот где, Павел Семенович, вы потеряли свой знаменитый крестик, — произнесла я вслух, и слезы снова навернулись мне на глаза.
Картины, одна страшнее другой, приходили мне в голову. Образ Павла Ивановича, еще недавно вызывавший у меня самые добрые чувства, рисовался теперь в самых зловещих тонах, и скоро приобрел совершенно демонические черты.
Одиночество, полумрак и завывающий за окном ветер настроили меня на мистический лад, и в голову пришла идея о тайной организации в духе черного франк-масонства, членом которой мне виделся господин Синицын. Ничем другим я не могла объяснить его более чем странный приезд на постоялый двор в ту страшную ночь, и последовавшую за этим смерть Александра.
Я уже не сомневалась в том, что именно Синицын убил моего мужа, нательный крестик этого мерзавца жег мне руки, и я снова подумала, что никогда не смогу «возлюбить» своих врагов.
«Что еще могло заставить этого человека поднять руку на близкого друга? вновь и вновь задавала я себе вопрос и терялась в догадках.
О сне уже не могло быть и речи, и я присела к столу, чтобы привести свои мысли в порядок.
Прежде всего я еще раз внимательно рассмотрела крестик, пытаясь отыскать на нем хоть какие-то следы тех событий, при которых он был потерян. Синицын носил его на толстом шнурке, который или перетерся от старости, или был порван — понять было невозможно. И мне ничего не оставалось делать, как выдвигать одну гипотезу за другой, вспоминая все новые и новые признаки тайного злодейства Синицына. «Может быть, тут замешана женщина? — подумала я, вспомнив французскую поговорку. — Судя по тому, что я узнала о Синицыне от Ксении Георгиевны, это вполне может оказаться правдой. Только при чем тут Александр?» Я не допускала мысли, чтобы муж мне изменял. А только в этом случае у них с Синицыным могло возникнуть нечто вроде соперничества.
«Но этого не могло быть. Я бы почувствовала, от любящей женщины невозможно скрыть даже маленькое увлечение, а поводом для убийства, насколько я понимаю, может явиться только страсть — не меньше. К тому же в таких случаях уместна дуэль. А тут…» Я поймала себя на том, что до сих пор не задалась вопросом, каким образом был убит Александр. Оказавшаяся в моих руках улика сообщила мне имя убийцы, но не раскрыла способа преступления.
Вряд ли это было результатом прямого физического воздействия. Я уже упоминала о громадной физической силе Александра. Синицын же был довольно тщедушен. Не говоря о его слуге, или кем он там был для него.
Кроме того, если даже допустить такую версию, то это не могло бы произойти без шума. Но ни Аким, ни его жена ничего не слышали, хотя их кровать находилась за стеной, во всяком случае, в данный момент его храп был слышен мне достаточно хорошо.
Да и на теле моего мужа не было обнаружено никаких следов борьбы или ранения. Скорее всего, это был яд — оружие трусов и подлецов.
«Постараюсь восстановить ход событий, — решила я и попробовала это сделать с самого начала. — Итак, Александр появился на постоялом дворе к вечеру. И, если верить Акиму, был сильно чем-то взволнован или расстроен. Он долго не ложился спать, может быть, потому, что ждал гостей.
Да, скорее всего, они договорились здесь встретиться, но зачем?» На этот вопрос ответа у меня не была и я решила не застревать на нем. «Они о чем-то говорили или спорили… Аким говорит, что иногда они даже переходили на крик… Но, зная их традиционную манеру общения, я этому не удивилась.
Потом они попросили вина и закусок. То есть к тому моменту они не поссорились или даже наоборот — хотели отметить какое-то событие. Ни Синицын, ни Александр не отличались пристрастием к вину и без повода почти не выпивали…
А наутро Аким нашел только бездыханное тело Александра. Синицын со своим наперсником сбежали среди ночи. Именно это и лишало меня последних сомнений в вине Павла Семеновича. Появившись ночью, он и покинул постоялый двор до рассвета. И если бы не маленький крестик, мне бы и в голову не пришло, что за гости были здесь в ту ночь.
Значит, это был холодный расчет, или Синицын убежал, испугавшись дела рук своих? Теперь это уже не имело значения, тем более что ни самого Павла Ивановича, ни единственного присутствовавшего при преступлении свидетеля тоже не было в живых».
Только теперь я вспомнила, что убийца моего мужа отправился на тот свет и тоже не без чьей-то помощи.
«Ну что же, возмездие не заставило себя долго ждать…— подумала я. — Но чьими руками оно осуществлено?» Чем дольше я сопоставляла эти два преступления, тем больше запутывалась. Под утро у меня разламывалась голова от бессонной ночи и нервного возбуждения. И я попыталась задремать.
Я прилегла на диван, накрылась шалью и скоро забылась.
И даже видела что-то наподобие сна. Только сон этот больше напоминал бред. Все в нем смешалось — и гибель мужа, и крестьяне с вилами, и даже кот, что так напугал меня два дня назад.
Надо ли говорить, что утром я была еще более разбитой, чем накануне и с трудом заставила себя выпить чаю с пирожками, приготовленными пухлыми руками хозяйки постоялого двора.
После завтрака я кликнула Степана и приказала запрягать лошадей. Больше мне здесь оставаться не имело смысла, хотя я еще плохо представляла, куда собираюсь ехать.
Я убедилась, что мой муж умер не своей смертью, была почти уверена, кто стал виновником этой трагедии. А что делать дальше — честно говоря, не знала.
Если бы Синицын был жив, нужно было бы срочно возвращаться в Саратов, сообщить в полицию о ставших мне известными подробностях и добиваться справедливого возмездия.
Но теперь только Божий суд имел возможность покарать преступника, и я не знала, чем себя занять.
Смириться с тем, что произошло, я не могла. Тем более что так и не смогла придумать хоть сколько-нибудь удовлетворительного объяснения этих смертей. Ни первой, ни второй.
И не разгадай я этой тайны, она свела бы меня с ума.
Перед отъездом я захотела еще раз посмотреть на свою «главную улику» и с этой целью достала из ридикюля положенный туда вечером крестик. Он до сих пор был завернут в ту же замусоленную бумажку и, разворачивая ее, я только теперь заметила, что на ней что-то написано.
Когда я узнала почерк мужа — у меня задрожали руки. Может быть, это были последние строки, выведенные его рукой. Можете себе представить, с каким чувством я разгладила бумажку и поднесла к свету.
Строки были написаны карандашом и кое-где стерлись, но отдельные слова удалось разобрать сразу. По ним я надеялась домыслить остальные.
Было бы наивно полагать, что в них я найду разгадку всех тайн, но любая информация о том дне была сейчас для меня на вес золота.
Этот листик оказался памяткой. Подобные бумажки я часто видела на столе у мужа. Каждый вечер он составлял список дел, которые ему предстояло выполнить на следующий день. Это была одна из его привычек, и у меня в секретере до сих пор хранилось несколько таких записок.
В конце каждой такой запиской Александр всегда ставил число и даже время написания. Он был очень пунктуальным человеком и умел ценить свое и чужое время.
Вот и теперь я смогла разобрать несколько цифр, написанных его скорописью. Это был день его смерти.
Я отыскала Акима и спросила, откуда у него эта бумажка.
— Так она на столе лежала, я и взял…— пряча глаза, ответил он, и у меня появилось нехорошее подозрение, что он вытащил ее из кармана покойного обыскивая того в надежде прикарманить что-то ценное. Но вспомнив, что и часы и бумажник были привезены мне в целости сохранности, я прогнала эту мысль.