– А вы, значит, полагаете, что это не так? – спросила Катя, все-таки огорченная тем, что дело не закрыто, что придется ей, по всему видно, ехать сейчас к Анне Антоновне.
– Вы же знаете, что я думаю, – откликнулся Алексей Петрович. – Я полагаю, что здесь дело не в политике, не в мистике, а в деньгах. На мой взгляд, чем мотив проще да приземленней, тем он и вернее. По-моему, все преступления по большому счету и совершаются только из-за тех вещей, что можно потрогать, а идеи, это все так, одно только прикрытие, да и оправдание для собственной совести. Утешение, так сказать. Я твердо уверен, что у любого преступника совесть точно так же имеется и требует своей дани. Потому и прикрывается, и утешается, и оправдывается всякий чем может. И отчего-то вот для совести предпочтительнее идейные, я бы даже сказал, духовные оправдания и мотивы. Отчего-то человеческая совесть с такими мотивами мирится легче и уступает таким вот уговорам охотнее. Разве вы сами такого не замечали? Нам и преступника, злодея, совершившего самый что ни на есть мерзкий поступок, легче оправдать, если имеется у него оправдание духовного порядка. Не замечали такого?
Катя на минуту задумалась и согласно кивнула:
– Пожалуй, вы правы, Алексей Петрович. Для совести легче, если есть идея, пусть хоть какая-нибудь. А материальная выгода, она да, больно уж неприглядно смотрится.
– Так и хочется, чтобы ее чем-нибудь прикрыли? – подсказал Сульский.
– Хочется, – снова согласилась Катенька. – Вы правы. И вы правы в том, что духовные мотивы будто бы как-то даже облагораживают преступление, хоть бы и самое злодейское. Хоть бы даже и откровенное зверство.
– Потому и существует такое понятие, как месть, – промолвил Сульский. – Согласитесь, что может быть лучше такого оправдания? Чем еще можно так прикрыться? Материальной выгоды вроде как никакой, а насколько благородно выглядит требование справедливости! Или там требование восстановить поруганную честь, оскорбленное достоинство. – Он помолчал. – Но поверьте, Катерина Дмитриевна, все равно в каждом преступнике живет очень матерьяльный и очень четкий расчет на богатства и выгоду иного, более конкретного свойства. Просто не у всех получается это поиметь, тогда и приходится удовлетворяться выгодами духовными, навроде высокой идеи или справедливой мести.
– А вы философ, – мягко заметила Катенька.
– Есть немного, – улыбнулся Сульский. – Но я, кажется, заболтался, – он взглянул на часы, показывающие уже начало первого. – Мне пора, Катерина Дмитриевна. Если появятся какие-нибудь новости, то непременно вам сообщу.
– Да и мне пора, – вздохнула Катенька. – Я поеду нынче к Анне Антоновне Васильевой. Хочу показать ей книгу, ну, ту самую... Вы, кстати, не видели, что с ней сотворил этот неизвестный господин.
– Покажите, – попросил Сульский.
– Тогда идемте, она, по-моему, в кабинете. – Катя поднялась из кресла и Сульский тотчас тоже поднялся.
Они прошли в кабинет, где на столе лежал растерзанный томик четьи-миней.
– Вот, полюбуйтесь, – вздохнула Катенька, протягивая Сульскому книгу. – Ума приложить не могу, что ему понадобилось в книге. Что он в ней искал? Что в ней вообще могло находиться?
– Н-да, интересно, – покачал головой Алексей Петрович. – Очень интересно. Однако это возможно узнать. Если вам, Катерина Дмитриевна, повезет и к вам попадет та самая книга, тогда нужно будет с ней сотворить то же самое.
– Вы полагаете, что мне это удастся? – без особенной надежды спросила Катя и погрустнела. – Очень мне не хочется, Алексей Петрович, разговаривать с Анной Антоновной на эту тему, – призналась она.
– Отчего же? Полагаете, что она все-таки имеет касательство к происходящему, или не хотите, наоборот, высказывать ей свое недоверие? – поинтересовался он.
– Сама не знаю, – вздохнула Катя и пожала плечиками. – Нет у меня уверенности, что Анна Антоновна не знала, что происходит. Как вот вспомню, что она тогда сказала: «Авось ничего у них не выйдет...» – Катенька нахмурилась. – Ну да ладно, лучше уж попробовать суть дела выяснить, чем вот так в сомнениях оставаться.
– Это вы верно заметили, – улыбнулся Сульский. – Уж лучше, по мне, жалеть о том, что сделал, чем о том, что должен был бы, хотел бы, да не сделал.
– А еще лучше и вовсе ни о чем не жалеть, – добавила Катя и посмотрела ему в глаза. – Но вот это-то как раз почти никогда и не удается сделать. Ну что ж, желаю вам удачи, Алексей Петрович. Очень надеюсь, что вы нынче не зря туда едете. Вы ведь туда сейчас, к дому вдовы Ковалевой?
– Нет, – несколько уклончиво ответил Сульский. Он поцеловал Катеньке ручку и раскланялся на прощание.
Катя осталась одна, села за стол, написала Анне Антоновне записку, в которой просила о встрече, и велела ее отнести. А сама снова задумалась. Что же, получалось, что Ковалев тут вовсе ни при чем? Странно, но этого она уж никак не могла предположить, наоборот даже, была более чем уверена, что без него-то как раз и не обошлось, да и не могло обойтись. Однако вот нате вам, ошиблась.
А несчастный покойный Сергей Юрьевич, прикрывавший свои злодейства и жажду благ материальных желанием отомстить за поруганную честь своей сестры, только-то и виноват оказался в том, что проигрался генералу Морошкину и отдал свой проигрыш векселями. Катенька вздохнула. Что ж, тогда, возможно, тут действительно история одна, а не две, как ей давеча показалось.
Получалось, что началась эта история действительно с подмены векселей. Возможно даже, что Алексей Петрович прав и дело тут как раз в шантаже, и Мельский как раз выступает главным злодеем. Однако при чем же тут тогда четьи-минеи? Это и следовало выяснить.
Катенька исполнилась решимости, велела закладывать лошадей, поднялась к себе, оделась, и едва она закончила со своим туалетом, как принесли ответ от Анны Антоновны. Васильева, как всегда, была чрезвычайно многословна и любезна в своей записке и, конечно, приглашала Катеньку приехать в любое удобное для нее время. Карозина спустилась в кабинет, завернула растерзанные четьи-минеи в оберточную бумагу, одела шляпку и поехала к Васильевой, ничуть не испытывая совестливых угрызений, потому как находиться в сомнениях и бояться получить им либо подтверждение, либо опровержение – это было не в ее характере. Неизвестность и неопределенность выводили ее из душевного равновесия, хотя и решиться на что-либо ей порой было чрезвычайно трудно, но уж если Катерина Дмитриевна на что-либо решалась, то всякая неуверенность в собственных поступках оставляла ее тотчас. Так же случилось и на этот раз – едва только она решилась, как перестала мучиться от того, что, может быть, еще ошибается и наверняка уж доставит Анне Антоновне неприятные минуты объяснений.
«Полноте, – думала про себя Катя, подъезжая уже к особнячку госпожи Васильевой, – если она тут ни при чем, то авось простит меня. А если она знает все, что происходит, то тогда тем более следует с ней объясниться». С этими мыслями Катенька и вошла в ее дом.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
– Вы же знаете, что я думаю, – откликнулся Алексей Петрович. – Я полагаю, что здесь дело не в политике, не в мистике, а в деньгах. На мой взгляд, чем мотив проще да приземленней, тем он и вернее. По-моему, все преступления по большому счету и совершаются только из-за тех вещей, что можно потрогать, а идеи, это все так, одно только прикрытие, да и оправдание для собственной совести. Утешение, так сказать. Я твердо уверен, что у любого преступника совесть точно так же имеется и требует своей дани. Потому и прикрывается, и утешается, и оправдывается всякий чем может. И отчего-то вот для совести предпочтительнее идейные, я бы даже сказал, духовные оправдания и мотивы. Отчего-то человеческая совесть с такими мотивами мирится легче и уступает таким вот уговорам охотнее. Разве вы сами такого не замечали? Нам и преступника, злодея, совершившего самый что ни на есть мерзкий поступок, легче оправдать, если имеется у него оправдание духовного порядка. Не замечали такого?
Катя на минуту задумалась и согласно кивнула:
– Пожалуй, вы правы, Алексей Петрович. Для совести легче, если есть идея, пусть хоть какая-нибудь. А материальная выгода, она да, больно уж неприглядно смотрится.
– Так и хочется, чтобы ее чем-нибудь прикрыли? – подсказал Сульский.
– Хочется, – снова согласилась Катенька. – Вы правы. И вы правы в том, что духовные мотивы будто бы как-то даже облагораживают преступление, хоть бы и самое злодейское. Хоть бы даже и откровенное зверство.
– Потому и существует такое понятие, как месть, – промолвил Сульский. – Согласитесь, что может быть лучше такого оправдания? Чем еще можно так прикрыться? Материальной выгоды вроде как никакой, а насколько благородно выглядит требование справедливости! Или там требование восстановить поруганную честь, оскорбленное достоинство. – Он помолчал. – Но поверьте, Катерина Дмитриевна, все равно в каждом преступнике живет очень матерьяльный и очень четкий расчет на богатства и выгоду иного, более конкретного свойства. Просто не у всех получается это поиметь, тогда и приходится удовлетворяться выгодами духовными, навроде высокой идеи или справедливой мести.
– А вы философ, – мягко заметила Катенька.
– Есть немного, – улыбнулся Сульский. – Но я, кажется, заболтался, – он взглянул на часы, показывающие уже начало первого. – Мне пора, Катерина Дмитриевна. Если появятся какие-нибудь новости, то непременно вам сообщу.
– Да и мне пора, – вздохнула Катенька. – Я поеду нынче к Анне Антоновне Васильевой. Хочу показать ей книгу, ну, ту самую... Вы, кстати, не видели, что с ней сотворил этот неизвестный господин.
– Покажите, – попросил Сульский.
– Тогда идемте, она, по-моему, в кабинете. – Катя поднялась из кресла и Сульский тотчас тоже поднялся.
Они прошли в кабинет, где на столе лежал растерзанный томик четьи-миней.
– Вот, полюбуйтесь, – вздохнула Катенька, протягивая Сульскому книгу. – Ума приложить не могу, что ему понадобилось в книге. Что он в ней искал? Что в ней вообще могло находиться?
– Н-да, интересно, – покачал головой Алексей Петрович. – Очень интересно. Однако это возможно узнать. Если вам, Катерина Дмитриевна, повезет и к вам попадет та самая книга, тогда нужно будет с ней сотворить то же самое.
– Вы полагаете, что мне это удастся? – без особенной надежды спросила Катя и погрустнела. – Очень мне не хочется, Алексей Петрович, разговаривать с Анной Антоновной на эту тему, – призналась она.
– Отчего же? Полагаете, что она все-таки имеет касательство к происходящему, или не хотите, наоборот, высказывать ей свое недоверие? – поинтересовался он.
– Сама не знаю, – вздохнула Катя и пожала плечиками. – Нет у меня уверенности, что Анна Антоновна не знала, что происходит. Как вот вспомню, что она тогда сказала: «Авось ничего у них не выйдет...» – Катенька нахмурилась. – Ну да ладно, лучше уж попробовать суть дела выяснить, чем вот так в сомнениях оставаться.
– Это вы верно заметили, – улыбнулся Сульский. – Уж лучше, по мне, жалеть о том, что сделал, чем о том, что должен был бы, хотел бы, да не сделал.
– А еще лучше и вовсе ни о чем не жалеть, – добавила Катя и посмотрела ему в глаза. – Но вот это-то как раз почти никогда и не удается сделать. Ну что ж, желаю вам удачи, Алексей Петрович. Очень надеюсь, что вы нынче не зря туда едете. Вы ведь туда сейчас, к дому вдовы Ковалевой?
– Нет, – несколько уклончиво ответил Сульский. Он поцеловал Катеньке ручку и раскланялся на прощание.
Катя осталась одна, села за стол, написала Анне Антоновне записку, в которой просила о встрече, и велела ее отнести. А сама снова задумалась. Что же, получалось, что Ковалев тут вовсе ни при чем? Странно, но этого она уж никак не могла предположить, наоборот даже, была более чем уверена, что без него-то как раз и не обошлось, да и не могло обойтись. Однако вот нате вам, ошиблась.
А несчастный покойный Сергей Юрьевич, прикрывавший свои злодейства и жажду благ материальных желанием отомстить за поруганную честь своей сестры, только-то и виноват оказался в том, что проигрался генералу Морошкину и отдал свой проигрыш векселями. Катенька вздохнула. Что ж, тогда, возможно, тут действительно история одна, а не две, как ей давеча показалось.
Получалось, что началась эта история действительно с подмены векселей. Возможно даже, что Алексей Петрович прав и дело тут как раз в шантаже, и Мельский как раз выступает главным злодеем. Однако при чем же тут тогда четьи-минеи? Это и следовало выяснить.
Катенька исполнилась решимости, велела закладывать лошадей, поднялась к себе, оделась, и едва она закончила со своим туалетом, как принесли ответ от Анны Антоновны. Васильева, как всегда, была чрезвычайно многословна и любезна в своей записке и, конечно, приглашала Катеньку приехать в любое удобное для нее время. Карозина спустилась в кабинет, завернула растерзанные четьи-минеи в оберточную бумагу, одела шляпку и поехала к Васильевой, ничуть не испытывая совестливых угрызений, потому как находиться в сомнениях и бояться получить им либо подтверждение, либо опровержение – это было не в ее характере. Неизвестность и неопределенность выводили ее из душевного равновесия, хотя и решиться на что-либо ей порой было чрезвычайно трудно, но уж если Катерина Дмитриевна на что-либо решалась, то всякая неуверенность в собственных поступках оставляла ее тотчас. Так же случилось и на этот раз – едва только она решилась, как перестала мучиться от того, что, может быть, еще ошибается и наверняка уж доставит Анне Антоновне неприятные минуты объяснений.
«Полноте, – думала про себя Катя, подъезжая уже к особнячку госпожи Васильевой, – если она тут ни при чем, то авось простит меня. А если она знает все, что происходит, то тогда тем более следует с ней объясниться». С этими мыслями Катенька и вошла в ее дом.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Анна Антоновна встретила ее в своем будуаре, выглядела она и вела себя как обычно. Сколько ни приглядывалась к своей родственнице Катенька, но никаких перемен ни в поведении, ни в обращении с собой не обнаружила.
– Здравствуй, голубка моя, – просияла Анна Антоновна, сидя на миленьком диванчике, и потянулась с приветственным поцелуем.
Катенька подставила щеку.
– Что у тебя на сей раз стряслось? – улыбнулась Анна Антоновна. – Да ты присаживайся, Катенька, присаживайся, милая, – и похлопала по диванчику рядом с собою. – Сейчас чайку выпьем.
Катенька послушно опустилась рядом на диванчик.
– Так что, голубка моя? – заворковала Анна Антоновна. – Вижу, вижу, что что-то у тебя на уме есть. Что тебя мучает, Катюша? Вид какой-то нездоровый, глазки не блестят, – заботливо промолвила она, внимательней приглядываясь к Катеньке.
Катя помолчала, не зная, как начать. Но тут принесли чай, и пока Анна Антоновна разливала золотистый напиток в фарфоровые чашки и нахваливала поочередно то печенье, то варенье, Катенька решилась. Она развернула книгу и сказала:
– Анна Антоновна, будьте любезны, взгляните сюда, – попросила она, показывая вырванные из середины книги листы, а сама тем временем не сводила внимательного взгляда с ее лица.
– Батюшки мои, – прошептала Анна Антоновна и побледнела, а чашка в ее руке дрогнула так, что чай пролился на блюдечко. – Катенька, голубка... – и беспомощно посмотрела на Катю.
– Полагаю, вы знаете, что это за книга? – с прохладцей в голосе спросила Катя. – Это та самая книга, которую вы мне вернули. Но не та, которую я оставляла у вас. Ведь так?
Анна Антоновна поставила чашку на столик, вздохнула так глубоко и так тяжело, что у Катеньки невольно сердечко екнуло. Быть может, не стоило так резко и холодно начинать разговор?
– Права ты, Катя, – проговорила Анна Антоновна, не поднимая глаза. – Права. Это другая книжка, другая. Мне такую же Владимир Сергеевич Подольцев принес. Я думала, что ты подмены и не заметишь, но вот... Катенька, – как-то даже умоляюще спросила Анна Антоновна и посмотрела Кате в глаза, – а кто же это сделал?
– Вы хотите знать, уж не я ли? – улыбнулась одними губами Карозина. – Думаете сейчас, наверное, знаю ли я загадку этой книги? Так?
Анна Антоновна снова тяжело вздохнула и не выдержала Катиного взгляда.
– Виновата я перед тобою, Катерина Дмитриевна, виновата, – проговорила она. – Не всю я тебе историю прошлый раз рассказала. Да и то, если уж по чести сказать, так и выдумала большую часть.
– Так в чем же там дело? Может быть, сейчас расскажете? – чуть мягче обратилась к ней Катенька.
– Ты, главное, одно мне скажи, – и Анна Антоновна буквально впилась глазами в Катенькино лицо, да и глаза ее неприятно как-то блеснули. – Ты-то знаешь, что в той книге было?
– Вы о том, чего в этой книге, – выделила Катенька голосом, – не оказалось? – Она не решалась признать сейчас, что и знать не знает, что такого загадочного и важного могло храниться в обычной книжке, полагая, что если признается в своем неведении, то Анна Антоновна снова может ее обмануть. Уж, по крайней мере, ничто не помешает ей это сделать. Потому и ответила уклончиво.
Они помолчали, глядя друг другу в глаза. Катенька смотрела открыто и с вызовом, не желая подать виду, как мало она знает и понимает в происходящем. Но сильный и пытливый взгляд Анны Антоновны, всегда такой ласковой, отзывчивой, всегда прежде такой милой с ней, ее смущал и пугал. Катенька вдруг подумала, что она, возможно, ничего о ней и не знала, и ее саму никогда прежде не то что хорошо, не то что близко – а не знала совсем. Сидела перед нею сейчас какая-то чужая и страшная женщина с холодным и жестоким блеском в глазах. Катеньке больше всего в эти несколько долгих минут хотелось оказаться где-нибудь в другом месте и не продолжать, ни в коем случае не продолжать этот разговор, не сидеть в этом будуаре, на этом миленьком диванчике и не знать никогда никакую Анну Антоновну Васильеву!
– Не знаешь ты ничего, Катенька, – с кривой ухмылкой проговорила Васильева. – Не знаешь. Это и к лучшему, быть может.
И отвела наконец свой взгляд. Кате стало одновременно легко и обидно. Легко оттого, что прекратилась эта мучительная пытка жестоким взглядом, а обидно оттого, что не смогла она, не сумела сделать вид, что все ей известно. Не выдержала ее взгляда. Катя промолчала. Говорить что-либо было глупо. И молчать было глупо. Но говорить... Да и что?
– Что ж, голубка, – вздохнув и как-то сразу обмякнув, продолжила Анна Антоновна, – если тебе ничего не известно, то ничего страшного. – Она даже улыбнулась. – И не надо тебе ничего знать, милая моя, – доверительно добавила она.
– То есть как это? – вскинула бровки Катенька. – Вы хотите сказать, что книга, которая попала ко мне, теперь оказалась у вас, а я, получается, вовсе ни при чем. Но в таком случае, возможно, вам стоило бы позаботиться о том, чтобы меня не беспокоили по этому поводу?
– О, ну это... – как-то странно проговорила Васильева, будто речь шла о вещах столь незначительных, что и не стоило даже их обсуждать.
– Мне очень жаль, Анна Антоновна, – не без горечи проговорила Катенька, не сводя взгляда со своей родственницы, – что все вот таким образом оборачивается. Но я должна вас предупредить, что обстоятельствами этого происшествия... Вы, полагаю, понимаете, о чем я?.. – но сама она не стала объяснять. – Так вот, всеми обстоятельствами заинтересовалась полиция, и если вы не хотите ничего говорить мне, то что ж, Анна Антоновна, – вздохнула Катенька, – придется вам тогда объясняться с ними.
Васильева как-то многозначительно улыбнулась и промолчала, и это снова огорчило Катеньку, возможно, просто потому, что она, признаться, надеялась все же на то, что хотя бы такой довод подействует на Анну Антоновну отрезвляюще и она, сравнив – полиция или Катя, – выберет все-таки Катеньку. Однако и на этот раз она ошиблась.
– Значит, вы, Анна Антоновна, полагаете, что все идет так, как и следует? – решила предпринять последнюю попытку Катенька. – И полагаете, что никаких объяснений давать мне и не надо?
– Милая моя Катенька, – заворковала в своей обычной манере Анна Антоновна, – если бы ты знала всю подоплеку, то, во-первых, ты была бы в куда большей опасности, чем теперь. А во-вторых, голубушка, ты уж мне поверь, что я поступаю совершенно правильно, не желая тебе ничего сообщать. Это только ради твоего же блага и делается.
– Что ж, полагаю, мне здесь больше оставаться незачем, – вымолвила Катенька и поднялась, чтобы уйти. – Мне и правда жаль, – повторила она, с сожалением глядя на свою дальнюю родственницу.
– Как знать, – с самым безмятежным видом улыбнулась ей Анна Антоновна, по всей видимости, ничуть не смущенная ситуацией. – Катюша, может, ты вовсе не о том жалеешь. Как знать...
Катеньку все это вывело из себя окончательно, она недовольно качнула головой и вышла из комнаты. Обратно домой она ехала в самом ужасном расположении духа, по сравнению с которым ее утреннее слезливое настроение показалось бы кому угодно едва ли не радостным. Что же все-таки происходит, думала она, рассеянно глядя на книгу, лежащую у нее на коленях. Что же все-таки происходит?
Вопрос, конечно, был риторический, как сказал бы Никита Сергеевич, который в это же самое время получил некую записку. Признаться, отнесся он к ней с подозрением в силу уже сложившегося недоверия ко всем письмам и запискам, что было вовсе неудивительно в свете последних событий. Записка была от Фарапонова и Никите Сергеевичу ничего другого и не оставалось, как все-таки поверить ее содержанию, да и тому, что написана она была самолично подполковником, поскольку Карозин все равно не знал почерка Дениса Николаевича. В записке же подполковник назначал встречу на том же самом кладбище, на Божедомке, в самое «подходящее» для таких встреч время – в половине двенадцатого ночи, при этом почему-то просил непременно прихватить с собой ту самую растерзанную книгу. Карозин очень удивился, прочел записку еще несколько раз. В постскриптуме стояла одна только фраза:
Немного поразмыслив на эту тему, Карозин, уже собираясь на новую лекцию и поднимаясь по лестнице в аудиторию, внезапно остановился. Смутное предчувствие, что с Катей что-то может случиться, мгновенно переросло в уверенность, и вместо того, чтобы отправиться в аудиторию, он спустился вниз и протелефонировал домой. А спросив, дома ли Катерина Дмитриевна, услышал в ответ, что ее нету, как уехала она в час дня, так до сих пор и не возвращалась. Карозин посмотрел на брегет – стрелки часов показывали без четверти три пополудни.
Желание убедиться, что с его любимой женой все в полном порядке стало вдруг таким острым, что он едва удержался от того, чтобы прямо сейчас же, все бросив, не кинуться домой и не обнять ее. Но секундная слабость прошла и Карозин вернулся в аудиторию, правда на сей раз лекция его была не в пример обычным, просто образцовым. Профессор был настолько невнимателен и рассеян и так часто поглядывал на часы, что у его учеников сложилось мнение, будто нынешний вечер для него крайне важен и он ждет не дождется, когда же сможет наконец покинуть университет. Едва только положенный час истек, как Никита Сергеевич покинул аудиторию первым, бросив только рассеянное: «До встречи, господа», чем снова поверг своих студентов в недоумение. Такое поведение было уж никак не свойственно их профессору, который был способен забыть буквально все на свете, когда занимался математикой.
Едва Никита Сергеевич вошел в дом, он сразу же осведомился, не приехала ли еще Катерина Дмитриевна. Ефим ответил, что «никак нет-с». А на вопрос, куда же она отлучилась, сказал, что «Катерина Дмитриевна поехали к госпоже Васильевой». Отчего-то это известие еще только больше огорчило Карозина. Он заволновался пуще прежнего, хотя и знал, и помнил, что вчера она так и собиралась сделать. Однако предчувствие чего-то нехорошего и беспокойство за Катеньку его не отпускали.
Часы уже показывали без четверти шесть, а Кати все еще не было дома. Карозин, не выдержав напряжения и устав уже бродить по дому с таким видом, что все слуги попрятались, после того как он ни за что ни про что накинулся с руганью на Груню, которая только лишь сообщила о том, что обед готов и спросила, подавать ли, – так вот, устав уже от нервного напряжения, все никак не ослабевающего, а даже и наоборот, решился самолично поехать к Васильевой. Видеть ее ему ничуть не хотелось, но и сидеть дома, мучаясь неизвестностью, казалось еще хуже, чем ехать к этой малоприятной особе в Каретный. Никита Сергеевич Карозин отдал распоряжения, чтобы Катенька никуда не отлучалась, ежели вдруг вернется раньше него, и дождалась его непременно, и чтобы ей сразу же передали, что он поехал за нею к Васильевой, а сам вышел из дома и на Тверской кликнул «ваньку».
То, что супруга поехала в собственном экипаже, с одной стороны, даже успокаивало – не дай Бог что, конечно, но все-таки с ней был Степан, карозинский кучер. С другой стороны, если уж она собиралась провести у Васильевой весь день, то могла бы и отпустить Степана до этого часа.
Между тем пролетка доехала до Петровских ворот, а потом уж и свернула в Каретный ряд. А когда выехали наконец в Средний Каретный, то Никита Сергеевич чрезвычайно огорчился, надеясь еще, что у классического трехэтажного особняка Васильевой он таки увидит собственный экипаж. Однако улица была совершенно пуста – нигде ни одной коляски. С тяжелым сердцем Карозин расплатился и велел извозчику ждать, не намереваясь проводить в этом доме более десяти минут. Он поднялся на крыльцо, позвонил в дверь. Ему открыл высокий чопорный старикан с пушистыми седыми бакенбардами которые, несомненно, составляли его гордость, одетый в темно-зеленую ливрею.
– Слуаю-с, – чуть поклонившись проговорил он.
– Дома ли хозяйка? – поинтересовался Карозин, еле сдерживаясь от закипавшего в нем раздражения на Васильеву, на этого старикана, на сам пустынный переулок.
– Дома-с, – сдержанно ответил старик-слуга и прищурившись, внимательно рассматривал Карозина. – Как прикажете доложить-с?
– Профессор Карозин, – вымолвил Никита Сергеевич.
– Проходите в переднюю-с, – как бы нехотя пригласил слуга, и когда Карозин ступил в дом, он прикрыл за ним дверь и, бросив через плечо:
– Одну минуту-с, доложу, – прошел в комнату под лестницей.
Оттуда послышался вскоре его размеренный глухой голос, а потом и удивленные нотки хозяйки дома. Никита Сергеевич садиться не стал, только снял шляпу. Ему было настолько неприятно здесь находиться, что казалось даже, будто он задыхается в атмосфере этого столь неприятного ему дома.
Через пару минут появился все тот же старикан, ставший за это незначительное время будто еще важнее и еще надутее, и, смерив Карозина неприязненным взглядом, скривив мясистые губы, промолвил:
– Прошу-с, Анна Антоновна вас примут-с.
Карозина это взбесило до чрезвычайности и удержался он от вспышки вовсе неуместного гнева только потому, что глубоко вздохнул и пока шел вслед за лакеем, считал мысленно. Досчитать ему успелось до двенадцати, когда дубовая дверь перед ним раскрылась и он ступил на темно-бордовый ковер. Комната, где приняла его Васильева, была библиотекой и кабинетом. В этой комнате Катенька столько раз сиживала за чаем и приятной беседой. Карозин посмотрел на хозяйку, расположившуюся на кожаном диване и взирающую сейчас на него с видом заинтересованным, но и оскорбительным одновременно. «Уж эта мне сейчас все припомнит, – подумалось Карозину. – Все мои шпильки». И он сдержанно поклонился, пройдя в кабинет, но не собираясь даже целовать ей ручку, хотя она, видимо, и приготовилась к этому.
– Вечер добрый, – заговорил он, стараясь держаться спокойно и ровно, а главное, независимо. – Простите, что побеспокоил.
– Здравствуйте, здравствуйте, Никита Сергеевич, – расцвела в, как ему показалось, деланной улыбке Васильева. – Большая честь для меня принимать вас. Вы ведь ни разу у меня не бывали. Как вам моя библиотека? – и она улыбнулась еще шире.
«На кой черт мне твоя библиотека! – злобно подумал Карозин. – Сама ведь знаешь, зачем я у тебя, старая ведьма!» – выругался он про себя, испытывая сейчас к Анне Антоновне такую брезгливость и неприязненность, будто видел огромного паука. Однако вслух он сказал, даже не взглянув на книжные полки:
– По-моему, чрезвычайно интересная, – и растянул губы в улыбке. – Однако где моя супруга?
– О, так вы за Катенькой? – вскинула подрисованные брови Анна Антоновна, изображая такое удивление, будто на самом деле полагала, что он может к ней приехать просто так, или по какому-то другому делу. – Так вы опоздали. Она уехала. Была у меня, была, конечно, – и она томно полуприкрыла глаза, отчего Карозина чуть не передернуло.
Что это, она пытается с ним флиртовать? Экая мерзость!
– И давно она уехала? – спросил Карозин, стараясь преодолеть свое отвращение.
– Давненько уже, – слащаво улыбнулась Васильева. – Да и была-то она у меня недолго.
– Что ж, прошу еще раз прощения за беспокойство, – поклонился Карозин и уже собрался было уходить, как она его окликнула:
– Никита Сергеевич, – он обернулся. – Вы слышали что-нибудь о том, что случилось?
Карозин прищурился и посмотрел на Анну Антоновну внимательней:
– О том, что случилось? – переспросил он, стараясь сделать вид, что не особенно заинтересован в ее признаниях.
– Да, – кивнула Анна Антоновна. – Я имею в виду происшествие с книгой. Ваша супруга, быть может, полагает, что я каким-то образом к этому причастна, но поверьте мне, Никита Сергеевич, я тут совершенно ни при чем. Более того, я сделала все от меня зависящее, чтобы уберечь от беды Катеньку.
Карозин приподнял брови.
– Быть может, вы выразитесь яснее? – спросил он.
– Я и так выразилась яснее ясного, – вдруг холодно отрезала она и отвернулась с таким видом, что Карозин понял тотчас, что большего она не скажет, да и вообще не желает с ним разговаривать долее.
Он поклонился и вышел из кабинета, покинув дом, сел в ту же коляску и, распорядившись ехать обратно, в Брюсовский, задумался. Что же происходит? Какая-то интрига, которую никак не удается ни ему, ни Катеньке, ни даже полицейским разгадать, понять, уловить. Он ни на секунду не поверил Васильевой, полагая наоборот даже, что она-то во всей этой интриге занимает чуть ли не главное место, но как разгадать, что сделать, чтобы эта густая паутина была наконец разорвана, чтобы появился у всего происходящего смысл, ясный и четкий. Чтобы сложился рисунок у странной мозаики, так, кажется, выразилась Катенька. «Катя, Катя, – вздохнул Карозин, и покачал головой, – где же ты пропадаешь, милая моя? Только бы с тобой все было в порядке! Только бы тебе ничего не угрожало! Только бы ты...»
Карозин не успел додумать, потому что впереди, как ему показалось, ехал его собственный экипаж, он крикнул «ваньке», чтобы тот догнал коляску и указал, какую именно. Извозчик послушно стеганул лошадку.
– Здравствуй, голубка моя, – просияла Анна Антоновна, сидя на миленьком диванчике, и потянулась с приветственным поцелуем.
Катенька подставила щеку.
– Что у тебя на сей раз стряслось? – улыбнулась Анна Антоновна. – Да ты присаживайся, Катенька, присаживайся, милая, – и похлопала по диванчику рядом с собою. – Сейчас чайку выпьем.
Катенька послушно опустилась рядом на диванчик.
– Так что, голубка моя? – заворковала Анна Антоновна. – Вижу, вижу, что что-то у тебя на уме есть. Что тебя мучает, Катюша? Вид какой-то нездоровый, глазки не блестят, – заботливо промолвила она, внимательней приглядываясь к Катеньке.
Катя помолчала, не зная, как начать. Но тут принесли чай, и пока Анна Антоновна разливала золотистый напиток в фарфоровые чашки и нахваливала поочередно то печенье, то варенье, Катенька решилась. Она развернула книгу и сказала:
– Анна Антоновна, будьте любезны, взгляните сюда, – попросила она, показывая вырванные из середины книги листы, а сама тем временем не сводила внимательного взгляда с ее лица.
– Батюшки мои, – прошептала Анна Антоновна и побледнела, а чашка в ее руке дрогнула так, что чай пролился на блюдечко. – Катенька, голубка... – и беспомощно посмотрела на Катю.
– Полагаю, вы знаете, что это за книга? – с прохладцей в голосе спросила Катя. – Это та самая книга, которую вы мне вернули. Но не та, которую я оставляла у вас. Ведь так?
Анна Антоновна поставила чашку на столик, вздохнула так глубоко и так тяжело, что у Катеньки невольно сердечко екнуло. Быть может, не стоило так резко и холодно начинать разговор?
– Права ты, Катя, – проговорила Анна Антоновна, не поднимая глаза. – Права. Это другая книжка, другая. Мне такую же Владимир Сергеевич Подольцев принес. Я думала, что ты подмены и не заметишь, но вот... Катенька, – как-то даже умоляюще спросила Анна Антоновна и посмотрела Кате в глаза, – а кто же это сделал?
– Вы хотите знать, уж не я ли? – улыбнулась одними губами Карозина. – Думаете сейчас, наверное, знаю ли я загадку этой книги? Так?
Анна Антоновна снова тяжело вздохнула и не выдержала Катиного взгляда.
– Виновата я перед тобою, Катерина Дмитриевна, виновата, – проговорила она. – Не всю я тебе историю прошлый раз рассказала. Да и то, если уж по чести сказать, так и выдумала большую часть.
– Так в чем же там дело? Может быть, сейчас расскажете? – чуть мягче обратилась к ней Катенька.
– Ты, главное, одно мне скажи, – и Анна Антоновна буквально впилась глазами в Катенькино лицо, да и глаза ее неприятно как-то блеснули. – Ты-то знаешь, что в той книге было?
– Вы о том, чего в этой книге, – выделила Катенька голосом, – не оказалось? – Она не решалась признать сейчас, что и знать не знает, что такого загадочного и важного могло храниться в обычной книжке, полагая, что если признается в своем неведении, то Анна Антоновна снова может ее обмануть. Уж, по крайней мере, ничто не помешает ей это сделать. Потому и ответила уклончиво.
Они помолчали, глядя друг другу в глаза. Катенька смотрела открыто и с вызовом, не желая подать виду, как мало она знает и понимает в происходящем. Но сильный и пытливый взгляд Анны Антоновны, всегда такой ласковой, отзывчивой, всегда прежде такой милой с ней, ее смущал и пугал. Катенька вдруг подумала, что она, возможно, ничего о ней и не знала, и ее саму никогда прежде не то что хорошо, не то что близко – а не знала совсем. Сидела перед нею сейчас какая-то чужая и страшная женщина с холодным и жестоким блеском в глазах. Катеньке больше всего в эти несколько долгих минут хотелось оказаться где-нибудь в другом месте и не продолжать, ни в коем случае не продолжать этот разговор, не сидеть в этом будуаре, на этом миленьком диванчике и не знать никогда никакую Анну Антоновну Васильеву!
– Не знаешь ты ничего, Катенька, – с кривой ухмылкой проговорила Васильева. – Не знаешь. Это и к лучшему, быть может.
И отвела наконец свой взгляд. Кате стало одновременно легко и обидно. Легко оттого, что прекратилась эта мучительная пытка жестоким взглядом, а обидно оттого, что не смогла она, не сумела сделать вид, что все ей известно. Не выдержала ее взгляда. Катя промолчала. Говорить что-либо было глупо. И молчать было глупо. Но говорить... Да и что?
– Что ж, голубка, – вздохнув и как-то сразу обмякнув, продолжила Анна Антоновна, – если тебе ничего не известно, то ничего страшного. – Она даже улыбнулась. – И не надо тебе ничего знать, милая моя, – доверительно добавила она.
– То есть как это? – вскинула бровки Катенька. – Вы хотите сказать, что книга, которая попала ко мне, теперь оказалась у вас, а я, получается, вовсе ни при чем. Но в таком случае, возможно, вам стоило бы позаботиться о том, чтобы меня не беспокоили по этому поводу?
– О, ну это... – как-то странно проговорила Васильева, будто речь шла о вещах столь незначительных, что и не стоило даже их обсуждать.
– Мне очень жаль, Анна Антоновна, – не без горечи проговорила Катенька, не сводя взгляда со своей родственницы, – что все вот таким образом оборачивается. Но я должна вас предупредить, что обстоятельствами этого происшествия... Вы, полагаю, понимаете, о чем я?.. – но сама она не стала объяснять. – Так вот, всеми обстоятельствами заинтересовалась полиция, и если вы не хотите ничего говорить мне, то что ж, Анна Антоновна, – вздохнула Катенька, – придется вам тогда объясняться с ними.
Васильева как-то многозначительно улыбнулась и промолчала, и это снова огорчило Катеньку, возможно, просто потому, что она, признаться, надеялась все же на то, что хотя бы такой довод подействует на Анну Антоновну отрезвляюще и она, сравнив – полиция или Катя, – выберет все-таки Катеньку. Однако и на этот раз она ошиблась.
– Значит, вы, Анна Антоновна, полагаете, что все идет так, как и следует? – решила предпринять последнюю попытку Катенька. – И полагаете, что никаких объяснений давать мне и не надо?
– Милая моя Катенька, – заворковала в своей обычной манере Анна Антоновна, – если бы ты знала всю подоплеку, то, во-первых, ты была бы в куда большей опасности, чем теперь. А во-вторых, голубушка, ты уж мне поверь, что я поступаю совершенно правильно, не желая тебе ничего сообщать. Это только ради твоего же блага и делается.
– Что ж, полагаю, мне здесь больше оставаться незачем, – вымолвила Катенька и поднялась, чтобы уйти. – Мне и правда жаль, – повторила она, с сожалением глядя на свою дальнюю родственницу.
– Как знать, – с самым безмятежным видом улыбнулась ей Анна Антоновна, по всей видимости, ничуть не смущенная ситуацией. – Катюша, может, ты вовсе не о том жалеешь. Как знать...
Катеньку все это вывело из себя окончательно, она недовольно качнула головой и вышла из комнаты. Обратно домой она ехала в самом ужасном расположении духа, по сравнению с которым ее утреннее слезливое настроение показалось бы кому угодно едва ли не радостным. Что же все-таки происходит, думала она, рассеянно глядя на книгу, лежащую у нее на коленях. Что же все-таки происходит?
Вопрос, конечно, был риторический, как сказал бы Никита Сергеевич, который в это же самое время получил некую записку. Признаться, отнесся он к ней с подозрением в силу уже сложившегося недоверия ко всем письмам и запискам, что было вовсе неудивительно в свете последних событий. Записка была от Фарапонова и Никите Сергеевичу ничего другого и не оставалось, как все-таки поверить ее содержанию, да и тому, что написана она была самолично подполковником, поскольку Карозин все равно не знал почерка Дениса Николаевича. В записке же подполковник назначал встречу на том же самом кладбище, на Божедомке, в самое «подходящее» для таких встреч время – в половине двенадцатого ночи, при этом почему-то просил непременно прихватить с собой ту самую растерзанную книгу. Карозин очень удивился, прочел записку еще несколько раз. В постскриптуме стояла одна только фраза:
«Поверьте, что это чрезвычайно важно».Ну уж в чем в чем, подумал про себя Никита Сергеевич, а в том, что это «чрезвычайно важно» сомневаться не приходится. Только вот для кого это важно? Карозин невесело усмехнулся и решил все-таки проверить подлинность записки – протелефонировал в управление. Правда без результата, поскольку подполковника на месте все равно не оказалось, чему Карозин ничуть и не удивился, если говорить по чести. Что ж, съездим, посмотрим, решил он про себя. Интересно, а Катя тоже получила подобное извещение? Если это написал действительно подполковник, подумалось Карозину, то уж наверняка и Катенька получила подобную записку. Хотя в таком вот случае зачем же предупреждать и писать им по-отдельности? Не проще ли просто протелефонировать домой или, например, написать в той же вот записке к нему, что и «Катерина Дмитриевна пусть с вами приезжает»?
Немного поразмыслив на эту тему, Карозин, уже собираясь на новую лекцию и поднимаясь по лестнице в аудиторию, внезапно остановился. Смутное предчувствие, что с Катей что-то может случиться, мгновенно переросло в уверенность, и вместо того, чтобы отправиться в аудиторию, он спустился вниз и протелефонировал домой. А спросив, дома ли Катерина Дмитриевна, услышал в ответ, что ее нету, как уехала она в час дня, так до сих пор и не возвращалась. Карозин посмотрел на брегет – стрелки часов показывали без четверти три пополудни.
Желание убедиться, что с его любимой женой все в полном порядке стало вдруг таким острым, что он едва удержался от того, чтобы прямо сейчас же, все бросив, не кинуться домой и не обнять ее. Но секундная слабость прошла и Карозин вернулся в аудиторию, правда на сей раз лекция его была не в пример обычным, просто образцовым. Профессор был настолько невнимателен и рассеян и так часто поглядывал на часы, что у его учеников сложилось мнение, будто нынешний вечер для него крайне важен и он ждет не дождется, когда же сможет наконец покинуть университет. Едва только положенный час истек, как Никита Сергеевич покинул аудиторию первым, бросив только рассеянное: «До встречи, господа», чем снова поверг своих студентов в недоумение. Такое поведение было уж никак не свойственно их профессору, который был способен забыть буквально все на свете, когда занимался математикой.
Едва Никита Сергеевич вошел в дом, он сразу же осведомился, не приехала ли еще Катерина Дмитриевна. Ефим ответил, что «никак нет-с». А на вопрос, куда же она отлучилась, сказал, что «Катерина Дмитриевна поехали к госпоже Васильевой». Отчего-то это известие еще только больше огорчило Карозина. Он заволновался пуще прежнего, хотя и знал, и помнил, что вчера она так и собиралась сделать. Однако предчувствие чего-то нехорошего и беспокойство за Катеньку его не отпускали.
Часы уже показывали без четверти шесть, а Кати все еще не было дома. Карозин, не выдержав напряжения и устав уже бродить по дому с таким видом, что все слуги попрятались, после того как он ни за что ни про что накинулся с руганью на Груню, которая только лишь сообщила о том, что обед готов и спросила, подавать ли, – так вот, устав уже от нервного напряжения, все никак не ослабевающего, а даже и наоборот, решился самолично поехать к Васильевой. Видеть ее ему ничуть не хотелось, но и сидеть дома, мучаясь неизвестностью, казалось еще хуже, чем ехать к этой малоприятной особе в Каретный. Никита Сергеевич Карозин отдал распоряжения, чтобы Катенька никуда не отлучалась, ежели вдруг вернется раньше него, и дождалась его непременно, и чтобы ей сразу же передали, что он поехал за нею к Васильевой, а сам вышел из дома и на Тверской кликнул «ваньку».
То, что супруга поехала в собственном экипаже, с одной стороны, даже успокаивало – не дай Бог что, конечно, но все-таки с ней был Степан, карозинский кучер. С другой стороны, если уж она собиралась провести у Васильевой весь день, то могла бы и отпустить Степана до этого часа.
Между тем пролетка доехала до Петровских ворот, а потом уж и свернула в Каретный ряд. А когда выехали наконец в Средний Каретный, то Никита Сергеевич чрезвычайно огорчился, надеясь еще, что у классического трехэтажного особняка Васильевой он таки увидит собственный экипаж. Однако улица была совершенно пуста – нигде ни одной коляски. С тяжелым сердцем Карозин расплатился и велел извозчику ждать, не намереваясь проводить в этом доме более десяти минут. Он поднялся на крыльцо, позвонил в дверь. Ему открыл высокий чопорный старикан с пушистыми седыми бакенбардами которые, несомненно, составляли его гордость, одетый в темно-зеленую ливрею.
– Слуаю-с, – чуть поклонившись проговорил он.
– Дома ли хозяйка? – поинтересовался Карозин, еле сдерживаясь от закипавшего в нем раздражения на Васильеву, на этого старикана, на сам пустынный переулок.
– Дома-с, – сдержанно ответил старик-слуга и прищурившись, внимательно рассматривал Карозина. – Как прикажете доложить-с?
– Профессор Карозин, – вымолвил Никита Сергеевич.
– Проходите в переднюю-с, – как бы нехотя пригласил слуга, и когда Карозин ступил в дом, он прикрыл за ним дверь и, бросив через плечо:
– Одну минуту-с, доложу, – прошел в комнату под лестницей.
Оттуда послышался вскоре его размеренный глухой голос, а потом и удивленные нотки хозяйки дома. Никита Сергеевич садиться не стал, только снял шляпу. Ему было настолько неприятно здесь находиться, что казалось даже, будто он задыхается в атмосфере этого столь неприятного ему дома.
Через пару минут появился все тот же старикан, ставший за это незначительное время будто еще важнее и еще надутее, и, смерив Карозина неприязненным взглядом, скривив мясистые губы, промолвил:
– Прошу-с, Анна Антоновна вас примут-с.
Карозина это взбесило до чрезвычайности и удержался он от вспышки вовсе неуместного гнева только потому, что глубоко вздохнул и пока шел вслед за лакеем, считал мысленно. Досчитать ему успелось до двенадцати, когда дубовая дверь перед ним раскрылась и он ступил на темно-бордовый ковер. Комната, где приняла его Васильева, была библиотекой и кабинетом. В этой комнате Катенька столько раз сиживала за чаем и приятной беседой. Карозин посмотрел на хозяйку, расположившуюся на кожаном диване и взирающую сейчас на него с видом заинтересованным, но и оскорбительным одновременно. «Уж эта мне сейчас все припомнит, – подумалось Карозину. – Все мои шпильки». И он сдержанно поклонился, пройдя в кабинет, но не собираясь даже целовать ей ручку, хотя она, видимо, и приготовилась к этому.
– Вечер добрый, – заговорил он, стараясь держаться спокойно и ровно, а главное, независимо. – Простите, что побеспокоил.
– Здравствуйте, здравствуйте, Никита Сергеевич, – расцвела в, как ему показалось, деланной улыбке Васильева. – Большая честь для меня принимать вас. Вы ведь ни разу у меня не бывали. Как вам моя библиотека? – и она улыбнулась еще шире.
«На кой черт мне твоя библиотека! – злобно подумал Карозин. – Сама ведь знаешь, зачем я у тебя, старая ведьма!» – выругался он про себя, испытывая сейчас к Анне Антоновне такую брезгливость и неприязненность, будто видел огромного паука. Однако вслух он сказал, даже не взглянув на книжные полки:
– По-моему, чрезвычайно интересная, – и растянул губы в улыбке. – Однако где моя супруга?
– О, так вы за Катенькой? – вскинула подрисованные брови Анна Антоновна, изображая такое удивление, будто на самом деле полагала, что он может к ней приехать просто так, или по какому-то другому делу. – Так вы опоздали. Она уехала. Была у меня, была, конечно, – и она томно полуприкрыла глаза, отчего Карозина чуть не передернуло.
Что это, она пытается с ним флиртовать? Экая мерзость!
– И давно она уехала? – спросил Карозин, стараясь преодолеть свое отвращение.
– Давненько уже, – слащаво улыбнулась Васильева. – Да и была-то она у меня недолго.
– Что ж, прошу еще раз прощения за беспокойство, – поклонился Карозин и уже собрался было уходить, как она его окликнула:
– Никита Сергеевич, – он обернулся. – Вы слышали что-нибудь о том, что случилось?
Карозин прищурился и посмотрел на Анну Антоновну внимательней:
– О том, что случилось? – переспросил он, стараясь сделать вид, что не особенно заинтересован в ее признаниях.
– Да, – кивнула Анна Антоновна. – Я имею в виду происшествие с книгой. Ваша супруга, быть может, полагает, что я каким-то образом к этому причастна, но поверьте мне, Никита Сергеевич, я тут совершенно ни при чем. Более того, я сделала все от меня зависящее, чтобы уберечь от беды Катеньку.
Карозин приподнял брови.
– Быть может, вы выразитесь яснее? – спросил он.
– Я и так выразилась яснее ясного, – вдруг холодно отрезала она и отвернулась с таким видом, что Карозин понял тотчас, что большего она не скажет, да и вообще не желает с ним разговаривать долее.
Он поклонился и вышел из кабинета, покинув дом, сел в ту же коляску и, распорядившись ехать обратно, в Брюсовский, задумался. Что же происходит? Какая-то интрига, которую никак не удается ни ему, ни Катеньке, ни даже полицейским разгадать, понять, уловить. Он ни на секунду не поверил Васильевой, полагая наоборот даже, что она-то во всей этой интриге занимает чуть ли не главное место, но как разгадать, что сделать, чтобы эта густая паутина была наконец разорвана, чтобы появился у всего происходящего смысл, ясный и четкий. Чтобы сложился рисунок у странной мозаики, так, кажется, выразилась Катенька. «Катя, Катя, – вздохнул Карозин, и покачал головой, – где же ты пропадаешь, милая моя? Только бы с тобой все было в порядке! Только бы тебе ничего не угрожало! Только бы ты...»
Карозин не успел додумать, потому что впереди, как ему показалось, ехал его собственный экипаж, он крикнул «ваньке», чтобы тот догнал коляску и указал, какую именно. Извозчик послушно стеганул лошадку.