Страница:
Марон мог влиять. Лапы его были хваткими. Паук, очевидно, ждал и жаждал компромисса. А Мерфи этого компромисса не допускал. Даже в мыслях. Безмолвная и скрытая дуэль продолжалась. И вдруг Паук через третье лицо выходит на него с предложением о взятке.
То, что никак не удавалось Мерфи, по всей видимости, удалось ребятам Скарлатти. Комиссар недоумевал: за что они, имеющие самое отдаленное отношение к сыску, могли уцепиться? Ведь кроме солидной с виду вывески «Интерпол», они за душой ничего не имели. Никому не нужный исследовательский отдел и… Марон. Смешно прямо. Но как бы там ни было именно они нашли ахиллесову пяту паучьего тела. Если бы не сидящий рядом боннский министр безопасности и не его ищущий взгляд, то Мерфи не поверил бы, что какие-то там ученые сморчки из его третьестепенного, малокомпетентного отдела загнали мароновскую банду в угол.
Министр ерзал. Молчание слишком затянулось. Он не знал, как понимать замкнувшегося в себе комиссара. Ему и в голову не могло прийти, что Мерфи впервые слышит о том серьезнейшем деле в Тонго и сейчас от услышанного просто-напросто обалдел.
Давно, очень давно, комиссару не приходилось бывать в столь глупом положении. Он краем глаза видел нетерпеливое беспокойство своего собеседника. Надо было выходить из положения, что-то говорить. А он ситуацией не владел. В таких случаях, Мерфи это знал по опыту, следует сказать нечто уклончивое, не отталкивающее.
— Сколько? — не глядя на министра, буркнул он. Тот понимает с полуслова и залпом выпаливает:
— Десять! Десять миллионов долларов!
Спокойно, словно размышляя, Мерфи прильнул горячим лбом к холодному стеклу. «Боже! — подумал он. — Не верю ушам своим… Ай да, Скарлатти!»
Тщательно подобрав многозначительную фразу и дождавшись, когда остановится машина, твердо и внятно проговорил:
— Хорошо. Я разберусь.
— Я знал, что мы договоримся, — не скрывая радости облегченно вздохнул немец.
Мерфи кивнул… И этот кивок на прощание, и ту фразу министр понял, как ему хотелось…
Комиссара тошнило. Немец накормил его до отвала. Разумеется, не сытными яствами и не хмельным питьем. На его месте любой деятельный человек, а тем более лидер, привыкший обладать информацией и предпринимать, полагаясь на нее, энергичные действия, после такого ужина чувствовал бы себя рыбой, вынутой из воды. Его изводила мысль о невозможности сию же минуту ввязаться в дело. Ну хорошо, соединится с Тонго, а смысл? Чтобы посоветовать, дать необходимые указания надо будет выслушать всю информацию, уточнить детали, почувствовать нюансы, расстановку сил, предугадать движение… Не по телефону же. Тем более, что к проводам сейчас присосалось с десяток любопытных «пиявок»… Надо ехать на место. И не медля. Но в Тонго запросто не улетишь. Туда три рейса в неделю. Тот, на который он мог бы рассчитывать, улетел сегодня утром. Теперь денек-другой придется позагарать.
Ничего не поделаешь. Надо смириться с обстоятельствами. На все свое время. Как там у Екклесиаста: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом». Кажется, так. Что ж, придется убивать это время за чашечкой кофе, за флиртом в ночном баре, потом снотворным, а там видно будет…
Мерфи направился к примостившемуся на углу отеля уличному бистро… Но время убить нельзя. Это тебе не какой-нибудь простой смертный Вексель. Его, время, нельзя ни потерять, ни потеряться в нем. Если такое ощущение возникает у кого-либо — оно сугубо личное и свидетельствует о самом серьезном человеческом недуге — разлаженности вмонтированного в него природой часового механизма. В длиннющем перечне всех существующих болезней такая, правда, не значится. Просто медицина о ней ничего не знает. И не может знать. Её генезис лежит в границах иных, более точных наук. Ведь человек по сути живой хронометр… Подожди, кто это сказал?.. От кого же я это слышал?.. Ну-да, от того русского, который «положил глаз» на Мари, на которого часто ссылался Вексель, и который сейчас в команде Скарлатти, там, в Тонго.
«Даже покончив с собой, — заявил тогда он, — ты не убьешь его. Ни в себе, ни тем более вне себя. Вне времени нет жизни, равно как жизни нет в безвременье…» Приблизительно так. Ничего не скажешь: «Оригинал».
Боб хмыкнул. Память у него — Мадам Само Совершенство. Все помнит. Все держит в себе. Ничего не упустит. Хуже Гобсека. И никакой такой психической перегрузки или срыва она ему не доставляла. Напротив, Мадам Само Совершенство была ему незаменимой помощницей. И в работе, и на отдыхе. Стоило захотеть что-то восстановить, он пробегал по памяти, как по клавиатуре, нажимал на нужный ему клавиш и словно включал видеомагнитофон. Мерфи мог представить и вспомнить всё, что с ним происходило за 52 года жизни. С самого детства.
Если бы сейчас понадобилось, он воспроизвёл бы со стенографической точностью весь их тот с Мефом давнишний диалог. Артамонцев тогда сравнил человека с хронометром.
..Боб, как бывало с ним не раз во время неприятностей, вскоре почувствовал, в себе перемену к лучшему. Снова помогла Мадам Само Совершенство. Согнала она вызывающую тошноту тяжесть. Стало гораздо легче. Более того, появилась уверенность, что все образуется и попасть в Тонго проблемы не будет.
«Перемещусь, наверное», — подумал он, возвращаясь к воспоминаниям. Хорошо, что у него в кабинете есть такая камера. Иначе Мерфи некуда было бы любопытства ради лезть. И не довелось бы услышать ему фантастической гипотезы Артамонцева о таком таинственном существе, как Человек, и весьма забавного толкования загадки его персональной камеры. По правде говоря, забавным назвать его было трудно. Что-то в нем было…
Камера представляет из себя узел аномального поля времени. Воздействие ее очень индивидуально. Оно тем сильней, чем больше несовпадение внутреннего ритма или, как Меф говорил, «скорости времени», помещенного туда человека с частотой сокращений или иначе со скоростью общего Времени, что вне нас. У каждого свой ход часов…
Любопытно. Ничего не скажешь. Откуда оно взялось это наше Земное Время?.. Минутку. Что он ответил?.. Ну-да!.. «Полагаю, — сказал Меф, — что наше Время по какой-то причине отделилось от материкового. Подозреваю, оно явилось следствием разумного вмешательства. Его вычленили специально. Мы как бы живем в одушевленном осколке того материкового времени…» Надо же!.. Ведь может и ещё раз, да вдребезги… Пружинки нашего осколка перенапрягутся и…
И… раскололось. Звонко, с треском, на жалобной ноте фальцета. Боб вздрогнул. Но, сообразив в чем дело, облегченно вздохнул: с кофейной чашечки, подаваемой гарсоном, на стол упала серебряная ложечка. «Так однажды все и расколется. Не успеешь и пикнуть», — ворчливо пробурчал он.
— Что еще, мсье? — Извиняясь, улыбнулся официант.
«Иди к черту, убийца Человечества», — беззлобно, про себя послал он его и, мягко покачав головой, потянулся за заказанной им рюмкой двойного коньяка.
Сейчас ему станет хорошо. Наполнится благодушием, шутливым настроением и можно будет — в ресторан.
«Ну вот ты и пережил мировой катаклизм», — бережно обняв ладонями кофейную чашечку и без всякого смысла разглядывая ее донышко, сказал он себе.
Кто-то почти вплотную, заставляя, видимо, обратить на себя внимание, подошел к нему и наконец, не выдержав, противным бабьим голосом прогнусавил:
— Мсье, я очень извиняюсь, скажите, пожалуйста, который час?
«В букете не хватало гомосексуалиста. Тоже ведь Хомо сапиенс. Хронометр, мать его так!» — недовольно подумал он, покосившись на часы, и громко, четко назвал точное время.
Но гомик не уходил.
«Если начнет приставать — тресну в ухо», — решил Боб.
— Можно я сяду к вашему столу? — напрашивался тот.
Представив перед собой похотливо-слюнявую улыбку гомика и его голодный взгляд сучки, Боб сжался и, не скрывая брезгливости, отрезал:
— Я буду сидеть один.
— Ох, какой сердитый, — тем же мерзким голосом проканючил гомик и вместо того, чтобы восвояси удалиться, бесцеремонно отодвинул стул и демонстративно уселся напротив Боба.
«Ну, кобель с женским органом — сам напросился!» — задохнувшись от ненависти и гнева, пробормотал Мерфи, тасуя в голове самый приемлемый из вариантов. Чтобы быстро, без шума и наповал. Боб по-бойцовски вскинул голову и… сначала моргнул обоими глазами, потом сразу как-то сник, а в следующее мгновение и он, и его непрошеный сосед порывисто поднялись и обнялись.
— Шутки, Меченый, у тебя дурацкие, — хлопая по широкой спине закадычного друга детства, говорил Боб.
— Это потому, Бобби, что вид у тебя дурацкий, — не остался в долгу Соммер.
— Гарсон, два двойных коньяка, — крикнул Боб, вопросительно глянув на друга.
— Можно, старина, — согласился тот.
Дик, как и в детстве, держался с ним покровительственно. Ему было наплевать, что его Бобби, за которого он когда-то заступался в уличных драках, высоко взлетел. Он тоже в конце концов не неудачник. Тоже добился под солнцем неплохого места.
Своенравно-самолюбивого Боба покровительственный тон друга не раздражал. Ему казалось, что он, не любящий да и разучившийся кому бы то ни было подчиняться, наверное, смог подчиниться бы только Дику Соммеру.
Осушив рюмку, Боб спросил:
— Как ты здесь оказался?
— Тебя жду. Четверть часа как подъехал. Мне портье еще днем сказал, что ты к девяти вернешься.
— Я очень рад тебе, Дик.
— О том, как мы рады друг другу, поговорим у меня. Жена и гости сгорают от нетерпения поглазеть на таинственного главу международных ищеек. Вставай, поехали! — поднимаясь с места, распорядился он.
Боб с непохожей на него покорностью повиновался. Широко шагая, друзья направились к стоянке машин.
— Слушай, Дик, ты здесь живешь что-ли?
— А ты не знал? Два года, как переехал в Париж. Кампания перевела.
— Не скучаешь?
— Не приходится. В штатах бываю часто. Знаешь, самолеты сокращают расстояния… Кстати, Бобби, ты не женился? Боб мотнул головой.
— Я тебе подыщу француженку. Есть одна на примете, — пообещал Дик, вставляя ключ в дверцу «мерседеса».
— Хорошо живешь, Меченый, — стукнув костяшкой пальца по капоту, сказал он.
— Неплохо, Бобби. Кампания платит щедро, — начал было он и, вспомнив о чем-то, в сердцах сплюнул:
— Совсем забыл. Там, в холле, ждет тебя какой-то парень. Я ему обещал, если встречу тебя первым — передам. И забыл.
— Какой он из себя?
Соммер улыбнулся и, прикрыв глаза, стал перечислять:
— Среднего роста. Глаза серые. Нос прямой. Подбородок мужественный. Сложения спортивного. Стройный. В общем, стопроцентный янки. Говорит, правда, со странным акцентом.
— Это — Меф. Мой сотрудник, — догадался Боб. — Ты уж извини, но тебе придется минут 10–15 подождать меня. У нас с ним важный разговор. Подожди, Дик, ладно?
Да ладно. Только, будь добр, поскорей, — крикнув вдогонку удаляющемуся другу, Соммер нырнул в салон машины.
Они вышли из отеля полчаса спустя. Дик уже нервничал.
— Мне это не нравится, Бобби. Раньше ты был точен, — пряча за шуткой назидательный тон, упрекнул Соммер.
— Извини, Дик. Разговор действительно важный, — мрачно сообщил Боб.
Меф тоже извинился и подтвердил, что дело было неотложным. Потом, обезоруживающе-виновато улыбнувшись, протянул руку.
— Артамонцев. Мефодий Георгиевич, — представился он.
Соммер назвался и весело спросил комиссара:
— Босс, ты с ходу запомнил его фамилию?
— До сих пор не могу выговорить. Поэтому называю Мефом, — думая о чем-то своем, отозвался Боб.
— Я все понял. Чтобы попасть в Интерпол надо очень немного. Или иметь громкую фамилию — Мерфи, или такую заковыристую… — пошутил Соммер.
— Он — русский. А у них фамилии, сам знаешь, — язык вывихнешь.
Дик с еще большим интересом посмотрел на Артамонцева и снова протянул руку.
— Подумать только! — воскликнул он. — Они с нами — на одно лицо. Если мы стопроцентные янки, то в вас, Меф, янки на один процент больше… Скажи, что я не прав, Бобби?
— Дик, Мефу нужно отдохнуть… Мы сумеем по дороге закинуть его? — назвав адрес гостиницы, поинтересовался он.
— Ныряйте в машину, ребята! По дороге.
Уже петляя по улицам, Соммер, глядя перед собой, произнес:
— Что случилось, Бобби? Если секрет — жуй сам, но немного, хотя бы ради нашей встречи, приободрись. Если секрета нет — выкладывай.
Боб безнадежно махнул рукой.
— Никакого секрета. Просто нам с Мефом завтра и, как можно раньше, позарез нужно быть в Тонго…
— А рейс туда только послезавтра в 12 часов 40 минут, — закончил вместо друга Соммер.
— Боб удрученно кивнул. — Это очень важно, Бобби?
— Важно, дружище.
— Мой отель, Дик. Остановите, — попросил с заднего сиденья Артамонцев.
— Едем ко мне, ребята, — беззаботно крикнул Дик. — У меня отдохнете, а завтра в 8 часов утра полетим в Тонго. Мне, если не возражаете, тоже туда нужно.
— Брось шутить, Пириней, — промямлил Боб.
— Во-первых, не Пириней, а Меченый. Во-вторых, я никогда по серьезным вещам не шучу. В-третьих, комиссар, перед тобой вице-президент международной американской авиакампании, который здесь, в Париже, отвечает за развитие евроафриканских авиалиний… Понял?!
— Меченый, у меня нет слов, — по-ребячьи свистнув, выдохнул Боб. — Кстати, — обернулся он к Артамонцеву, — я весь вечер чувствовал, что все образуется и я завтра увижу Скарлатти… Ну и интуиция у меня!
— Не хвастай, Бобби, у всех она есть, — заявил Дик. — Вот у меня, например. Я знал, что заполучу тебя сегодня. Приведу в свою гостиную и собравшимся моим друзьям-французам, кивнув небрежно на тебя, объявлю: «Это мой друг детства, Бобби. Шеф Интерпола…»
— Не у всех, — перебил его Артамонцев.
— Что не у всех? — опешил Дик.
— Интуиция. Это, как дар. Не у всех она есть.
— Ты хочешь сказать, что это чувство тоже причастно ко Времени? — заинтересованно окинув вжавшуюся в угол сидения фигурку усталого Мефодия, проговорил комиссар.
— Именно.
— О чем он, Бобби?
— Да не слушай его, Пириней. Открою тебе тайну. Меф — не сыщик. Он доктор философии. И такое наговорит…
— Я готов послушать.
— Нет уж, дудки! Лучше ты мне расскажи о француженке. О той, с кем обещал познакомить.
— А-а-а, — протянул Соммер, — задело?!
И друзья до самых ворот особняка Дика, вспоминали свои давнишние похождения, заразительно смеялись, гикали, толкали друг друга в бок… Им было хорошо. Они были счастливы. Артамонцев с завистью наблюдал за этими взрослыми мальчишками. Они барахтались во времени своего детства.
Глава третья
Ворота — железные. Почище тюремных. Забор — каменный, высокий, поверх которого ехидно посверкивают заляпанные грязью осколки битого стекла. Но до забора и ворот — далеко. Чтобы до них добраться надо суметь прежде выбраться во двор. Исхитриться пройти вон ту дверь, что в конце коридора с цифровым щитком электронного кода. Или по крайней мере иметь автоген. Без него не разрезать оконных решеток на окнах и не сокрушить хитрых запоров этой столь прочной обители спятивших людей.
Так что конвоиры были спокойны и, развалившись в креслах, с безмятежной самозабвенностью созерцали нечто ему неведомое, но для них, наверняка, наиприятнейшее. Скорее всего, свой необычайно содержательный мир. Впрочем, чтобы там ни было, оно, это неведомое, несомненно, было интересней объекта их работы. И объект, поняв своих сопровождающих, не без удовольствия слонялся по просторному холлу. Изучил Доску почета с портретами ударников коммунистического труда и, обнаружив, что изображенные на них почитаемые люди — врачи и санитары — весьма почтенного возраста с сумрачными и напряженными лицами, потерял к Доске интерес.
Дольше всего он задержался у стенной газеты «Психиатр». Внимательно прочел передовицу, посвященную задачам медицинского персонала в свете новых требований, потом под рубрикой «Советы врача» с иронической усмешкой познавал, как предотвратить прогрессивную форму склероза и, в предвкушении удовольствия, посматривал на «Юмор».
Материалы, помещенные в газете, читал он по два раза. Первый раз — залпом, второй — медленно, словно пережёвывая, пытаясь вникнуть и понять, какой искусной петлей автор передовицы умудрится связать общегосударственные требования, поставленные перед сельским хозяйством, с проблемами, стоящими перед психиатрами.
Поиском этого нехитрого узелка объект занимался с неподдельным интересом. Наверное потому, что давно, очень давно не читал ни газет, ни журналов, ни книг. Если верить календарю — 25 лет. Четверть века, которые неизвестно как пролетели мимо него, не прибавив ни одного года к его 33 годам. Да и плюс еще этот, вполне реальный и полный драматизма период в 13 дней, когда снова начался отсчет его возраста. Но как бы в насмешку начался он, по существу, в камере следственного изолятора, где не очень-то тебе дадут почитать. Так что он, который чувствовал себя больным, если оставался без чтива хотя бы один день, вдруг…
«Сколько же?..» «Чего сколько?» — спросил и переспросил он себя. — «Не читал что ли?… Ведь не только ие читал, но и не…» — Он зажмурился. — «Если стану перечислять все „не“, то не хватит, пожалуй, и дня… Впрочем времени у тебя, товарищ Артамонцев, теперь много», — мысленно обращаясь к себе, не без издевки заметил он. Но, зацепившись за казалось бы мало что значащую фразу — «теперь много», рассудок тут же выдал ему несколько естественно напрашивающихся вопросов: «А много ли?» Можешь ли ты с уверенностью утверждать, что «теперь много?» Эти вопросы, на которые, будь в другой обстановке, он не без знания дела ответил бы, вызвали в нем сейчас непонятное негодование. «Хватит об этом думать!» — оборвал себя Артамонцев. И чтобы уйти от навязчивых вопросов и напрашивающихся ответов на них, заставил себя вчитываться в текст заметки стенгазеты, помешенной под заголовком «Наш здоровый смех».
Некий юморист, спрятавшийся под псевдонимом «Ехидна», поместил выдержку выступления из протокола профсоюзного собрания, на котором завхоз клиники отставной полковник К. К. провозгласил довольно необычную патриотическую инициативу.
«…Личный состав хозяйственного подразделения нашего сумаушедшего дома, — писал он, — в стратегическом плане всенародной перестройки предлагает в корпусах ненормальных переоборудовать оконные решетки. Вместо прежних, не эстетичных, нами решено силами умельцев из числа нашего контингента налаживать другие — декоративные, которые будут представлять ажурное переплетение виноградных лоз с листьями…»
Конвоиры обменялись ничего не выражающими взглядами и тотчас же опять уставились в одну точку перед собой. Опять ушли в свой сладостный мир служебных грез…
«У каждого они свои, — подумал Артамонцев. — И у каждого они тем интереснее, чем безынтересней реальная жизнь… Реальная, — повторил он про себя и тем же манером, скривив в иронии губы, спросил: — А реальная ли? Боже, что они знают об этом? А что знаю я? Хотя…»
На «хотя» его мысленный диалог с самим собой прервался. По обе стороны от себя он снова увидел своих конвоиров, которые еще мгновение назад застывшими истуканами сидели в своих креслах. Они возникли бесшумно, как привидения. «Вышколенные ребята», — одобрительно отметил он.
— Пройди! — грозно молвил детина справа.
Табло над дверью в кабинет главврача горело пронзительно зеленой надписью: «Прошу войти…»
И он вошел.
Профессор берет ручку, вертит ею, сосредоточенно постукивает по зубам и морщится… «Надо торопиться. Сегодня последний день. Тянуть больше нельзя…» Рука так и просится вывести давно готовое в голове заключение, состоящее всего лишь из одного предложения: «явных отклонений от нормы не установлено».
Рука-то просится, а логика вопиет. Написать такое — значит, поставить себя перед необходимостью объяснить массу несоответствий в биографии помещенного к нему человека и не меньший ворох его утверждений, бредовость которых заставила милицейских работников обратиться к психиатру… И то, что он не тот, за кого его принимают. И жена — не его жена. И дети — не его дети. И родился-то он не в захолустном городишке Закаталы, что в горах Азербайджана, а в Подмосковье пусть заштатном, но родном городке Щербинка. И что он не чабан, а ученый. И не просто ученый, а сотрудник знаменитого на весь мир МАГа — Международного агентства глобальных проблем человечества, — куда он был приглашен на работу из Интерпола, где работал в специальном исследовательском отделе. И что он не азербайджанец, как показывает закатальская милиция и настаивают якобы совсем незнакомые ему люди. И фамилия его не Новрузов, а Артамонцев. По-азербайджански он — ни бельмеса. Мол, ничего не понимает из того, что лопочат ему малыши, которые называют его «папой» и о чем горячо, сквозь слезы, нашептывает, настойчиво прижимаясь к нему, их мать…
Ничего этого вразумительно объяснить Гершфельд не мог. А коли так, не мог и не имел права написать: «отклонений от нормы не установлено».
Он покосился на довольно захватанную папку, на титуле которой четко выделялась эмблема щита и меча. Ее ему в первый же день в приложение к странному пациенту вручил следователь. Из папки упрямо выпирали острые кончики фотокопий десятка документов, свидетельств, справок… Одним словом, все то, что по мнению профессионалов составляет объективный образ преступника.
Гершфельд чуть ли не наизусть знал содержание каждой бумаги в папке. Но тем не менее, как только его начинали одолевать сомнения в объективности представленного, он всегда придвигал папку и снова иснова перечитывал каждый документ…
То, что никак не удавалось Мерфи, по всей видимости, удалось ребятам Скарлатти. Комиссар недоумевал: за что они, имеющие самое отдаленное отношение к сыску, могли уцепиться? Ведь кроме солидной с виду вывески «Интерпол», они за душой ничего не имели. Никому не нужный исследовательский отдел и… Марон. Смешно прямо. Но как бы там ни было именно они нашли ахиллесову пяту паучьего тела. Если бы не сидящий рядом боннский министр безопасности и не его ищущий взгляд, то Мерфи не поверил бы, что какие-то там ученые сморчки из его третьестепенного, малокомпетентного отдела загнали мароновскую банду в угол.
Министр ерзал. Молчание слишком затянулось. Он не знал, как понимать замкнувшегося в себе комиссара. Ему и в голову не могло прийти, что Мерфи впервые слышит о том серьезнейшем деле в Тонго и сейчас от услышанного просто-напросто обалдел.
Давно, очень давно, комиссару не приходилось бывать в столь глупом положении. Он краем глаза видел нетерпеливое беспокойство своего собеседника. Надо было выходить из положения, что-то говорить. А он ситуацией не владел. В таких случаях, Мерфи это знал по опыту, следует сказать нечто уклончивое, не отталкивающее.
— Сколько? — не глядя на министра, буркнул он. Тот понимает с полуслова и залпом выпаливает:
— Десять! Десять миллионов долларов!
Спокойно, словно размышляя, Мерфи прильнул горячим лбом к холодному стеклу. «Боже! — подумал он. — Не верю ушам своим… Ай да, Скарлатти!»
Тщательно подобрав многозначительную фразу и дождавшись, когда остановится машина, твердо и внятно проговорил:
— Хорошо. Я разберусь.
— Я знал, что мы договоримся, — не скрывая радости облегченно вздохнул немец.
Мерфи кивнул… И этот кивок на прощание, и ту фразу министр понял, как ему хотелось…
Комиссара тошнило. Немец накормил его до отвала. Разумеется, не сытными яствами и не хмельным питьем. На его месте любой деятельный человек, а тем более лидер, привыкший обладать информацией и предпринимать, полагаясь на нее, энергичные действия, после такого ужина чувствовал бы себя рыбой, вынутой из воды. Его изводила мысль о невозможности сию же минуту ввязаться в дело. Ну хорошо, соединится с Тонго, а смысл? Чтобы посоветовать, дать необходимые указания надо будет выслушать всю информацию, уточнить детали, почувствовать нюансы, расстановку сил, предугадать движение… Не по телефону же. Тем более, что к проводам сейчас присосалось с десяток любопытных «пиявок»… Надо ехать на место. И не медля. Но в Тонго запросто не улетишь. Туда три рейса в неделю. Тот, на который он мог бы рассчитывать, улетел сегодня утром. Теперь денек-другой придется позагарать.
Ничего не поделаешь. Надо смириться с обстоятельствами. На все свое время. Как там у Екклесиаста: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом». Кажется, так. Что ж, придется убивать это время за чашечкой кофе, за флиртом в ночном баре, потом снотворным, а там видно будет…
Мерфи направился к примостившемуся на углу отеля уличному бистро… Но время убить нельзя. Это тебе не какой-нибудь простой смертный Вексель. Его, время, нельзя ни потерять, ни потеряться в нем. Если такое ощущение возникает у кого-либо — оно сугубо личное и свидетельствует о самом серьезном человеческом недуге — разлаженности вмонтированного в него природой часового механизма. В длиннющем перечне всех существующих болезней такая, правда, не значится. Просто медицина о ней ничего не знает. И не может знать. Её генезис лежит в границах иных, более точных наук. Ведь человек по сути живой хронометр… Подожди, кто это сказал?.. От кого же я это слышал?.. Ну-да, от того русского, который «положил глаз» на Мари, на которого часто ссылался Вексель, и который сейчас в команде Скарлатти, там, в Тонго.
«Даже покончив с собой, — заявил тогда он, — ты не убьешь его. Ни в себе, ни тем более вне себя. Вне времени нет жизни, равно как жизни нет в безвременье…» Приблизительно так. Ничего не скажешь: «Оригинал».
Боб хмыкнул. Память у него — Мадам Само Совершенство. Все помнит. Все держит в себе. Ничего не упустит. Хуже Гобсека. И никакой такой психической перегрузки или срыва она ему не доставляла. Напротив, Мадам Само Совершенство была ему незаменимой помощницей. И в работе, и на отдыхе. Стоило захотеть что-то восстановить, он пробегал по памяти, как по клавиатуре, нажимал на нужный ему клавиш и словно включал видеомагнитофон. Мерфи мог представить и вспомнить всё, что с ним происходило за 52 года жизни. С самого детства.
Если бы сейчас понадобилось, он воспроизвёл бы со стенографической точностью весь их тот с Мефом давнишний диалог. Артамонцев тогда сравнил человека с хронометром.
..Боб, как бывало с ним не раз во время неприятностей, вскоре почувствовал, в себе перемену к лучшему. Снова помогла Мадам Само Совершенство. Согнала она вызывающую тошноту тяжесть. Стало гораздо легче. Более того, появилась уверенность, что все образуется и попасть в Тонго проблемы не будет.
«Перемещусь, наверное», — подумал он, возвращаясь к воспоминаниям. Хорошо, что у него в кабинете есть такая камера. Иначе Мерфи некуда было бы любопытства ради лезть. И не довелось бы услышать ему фантастической гипотезы Артамонцева о таком таинственном существе, как Человек, и весьма забавного толкования загадки его персональной камеры. По правде говоря, забавным назвать его было трудно. Что-то в нем было…
Камера представляет из себя узел аномального поля времени. Воздействие ее очень индивидуально. Оно тем сильней, чем больше несовпадение внутреннего ритма или, как Меф говорил, «скорости времени», помещенного туда человека с частотой сокращений или иначе со скоростью общего Времени, что вне нас. У каждого свой ход часов…
Любопытно. Ничего не скажешь. Откуда оно взялось это наше Земное Время?.. Минутку. Что он ответил?.. Ну-да!.. «Полагаю, — сказал Меф, — что наше Время по какой-то причине отделилось от материкового. Подозреваю, оно явилось следствием разумного вмешательства. Его вычленили специально. Мы как бы живем в одушевленном осколке того материкового времени…» Надо же!.. Ведь может и ещё раз, да вдребезги… Пружинки нашего осколка перенапрягутся и…
И… раскололось. Звонко, с треском, на жалобной ноте фальцета. Боб вздрогнул. Но, сообразив в чем дело, облегченно вздохнул: с кофейной чашечки, подаваемой гарсоном, на стол упала серебряная ложечка. «Так однажды все и расколется. Не успеешь и пикнуть», — ворчливо пробурчал он.
— Что еще, мсье? — Извиняясь, улыбнулся официант.
«Иди к черту, убийца Человечества», — беззлобно, про себя послал он его и, мягко покачав головой, потянулся за заказанной им рюмкой двойного коньяка.
Сейчас ему станет хорошо. Наполнится благодушием, шутливым настроением и можно будет — в ресторан.
«Ну вот ты и пережил мировой катаклизм», — бережно обняв ладонями кофейную чашечку и без всякого смысла разглядывая ее донышко, сказал он себе.
Кто-то почти вплотную, заставляя, видимо, обратить на себя внимание, подошел к нему и наконец, не выдержав, противным бабьим голосом прогнусавил:
— Мсье, я очень извиняюсь, скажите, пожалуйста, который час?
«В букете не хватало гомосексуалиста. Тоже ведь Хомо сапиенс. Хронометр, мать его так!» — недовольно подумал он, покосившись на часы, и громко, четко назвал точное время.
Но гомик не уходил.
«Если начнет приставать — тресну в ухо», — решил Боб.
— Можно я сяду к вашему столу? — напрашивался тот.
Представив перед собой похотливо-слюнявую улыбку гомика и его голодный взгляд сучки, Боб сжался и, не скрывая брезгливости, отрезал:
— Я буду сидеть один.
— Ох, какой сердитый, — тем же мерзким голосом проканючил гомик и вместо того, чтобы восвояси удалиться, бесцеремонно отодвинул стул и демонстративно уселся напротив Боба.
«Ну, кобель с женским органом — сам напросился!» — задохнувшись от ненависти и гнева, пробормотал Мерфи, тасуя в голове самый приемлемый из вариантов. Чтобы быстро, без шума и наповал. Боб по-бойцовски вскинул голову и… сначала моргнул обоими глазами, потом сразу как-то сник, а в следующее мгновение и он, и его непрошеный сосед порывисто поднялись и обнялись.
— Шутки, Меченый, у тебя дурацкие, — хлопая по широкой спине закадычного друга детства, говорил Боб.
— Это потому, Бобби, что вид у тебя дурацкий, — не остался в долгу Соммер.
— Гарсон, два двойных коньяка, — крикнул Боб, вопросительно глянув на друга.
— Можно, старина, — согласился тот.
Дик, как и в детстве, держался с ним покровительственно. Ему было наплевать, что его Бобби, за которого он когда-то заступался в уличных драках, высоко взлетел. Он тоже в конце концов не неудачник. Тоже добился под солнцем неплохого места.
Своенравно-самолюбивого Боба покровительственный тон друга не раздражал. Ему казалось, что он, не любящий да и разучившийся кому бы то ни было подчиняться, наверное, смог подчиниться бы только Дику Соммеру.
Осушив рюмку, Боб спросил:
— Как ты здесь оказался?
— Тебя жду. Четверть часа как подъехал. Мне портье еще днем сказал, что ты к девяти вернешься.
— Я очень рад тебе, Дик.
— О том, как мы рады друг другу, поговорим у меня. Жена и гости сгорают от нетерпения поглазеть на таинственного главу международных ищеек. Вставай, поехали! — поднимаясь с места, распорядился он.
Боб с непохожей на него покорностью повиновался. Широко шагая, друзья направились к стоянке машин.
— Слушай, Дик, ты здесь живешь что-ли?
— А ты не знал? Два года, как переехал в Париж. Кампания перевела.
— Не скучаешь?
— Не приходится. В штатах бываю часто. Знаешь, самолеты сокращают расстояния… Кстати, Бобби, ты не женился? Боб мотнул головой.
— Я тебе подыщу француженку. Есть одна на примете, — пообещал Дик, вставляя ключ в дверцу «мерседеса».
— Хорошо живешь, Меченый, — стукнув костяшкой пальца по капоту, сказал он.
— Неплохо, Бобби. Кампания платит щедро, — начал было он и, вспомнив о чем-то, в сердцах сплюнул:
— Совсем забыл. Там, в холле, ждет тебя какой-то парень. Я ему обещал, если встречу тебя первым — передам. И забыл.
— Какой он из себя?
Соммер улыбнулся и, прикрыв глаза, стал перечислять:
— Среднего роста. Глаза серые. Нос прямой. Подбородок мужественный. Сложения спортивного. Стройный. В общем, стопроцентный янки. Говорит, правда, со странным акцентом.
— Это — Меф. Мой сотрудник, — догадался Боб. — Ты уж извини, но тебе придется минут 10–15 подождать меня. У нас с ним важный разговор. Подожди, Дик, ладно?
Да ладно. Только, будь добр, поскорей, — крикнув вдогонку удаляющемуся другу, Соммер нырнул в салон машины.
Они вышли из отеля полчаса спустя. Дик уже нервничал.
— Мне это не нравится, Бобби. Раньше ты был точен, — пряча за шуткой назидательный тон, упрекнул Соммер.
— Извини, Дик. Разговор действительно важный, — мрачно сообщил Боб.
Меф тоже извинился и подтвердил, что дело было неотложным. Потом, обезоруживающе-виновато улыбнувшись, протянул руку.
— Артамонцев. Мефодий Георгиевич, — представился он.
Соммер назвался и весело спросил комиссара:
— Босс, ты с ходу запомнил его фамилию?
— До сих пор не могу выговорить. Поэтому называю Мефом, — думая о чем-то своем, отозвался Боб.
— Я все понял. Чтобы попасть в Интерпол надо очень немного. Или иметь громкую фамилию — Мерфи, или такую заковыристую… — пошутил Соммер.
— Он — русский. А у них фамилии, сам знаешь, — язык вывихнешь.
Дик с еще большим интересом посмотрел на Артамонцева и снова протянул руку.
— Подумать только! — воскликнул он. — Они с нами — на одно лицо. Если мы стопроцентные янки, то в вас, Меф, янки на один процент больше… Скажи, что я не прав, Бобби?
— Дик, Мефу нужно отдохнуть… Мы сумеем по дороге закинуть его? — назвав адрес гостиницы, поинтересовался он.
— Ныряйте в машину, ребята! По дороге.
Уже петляя по улицам, Соммер, глядя перед собой, произнес:
— Что случилось, Бобби? Если секрет — жуй сам, но немного, хотя бы ради нашей встречи, приободрись. Если секрета нет — выкладывай.
Боб безнадежно махнул рукой.
— Никакого секрета. Просто нам с Мефом завтра и, как можно раньше, позарез нужно быть в Тонго…
— А рейс туда только послезавтра в 12 часов 40 минут, — закончил вместо друга Соммер.
— Боб удрученно кивнул. — Это очень важно, Бобби?
— Важно, дружище.
— Мой отель, Дик. Остановите, — попросил с заднего сиденья Артамонцев.
— Едем ко мне, ребята, — беззаботно крикнул Дик. — У меня отдохнете, а завтра в 8 часов утра полетим в Тонго. Мне, если не возражаете, тоже туда нужно.
— Брось шутить, Пириней, — промямлил Боб.
— Во-первых, не Пириней, а Меченый. Во-вторых, я никогда по серьезным вещам не шучу. В-третьих, комиссар, перед тобой вице-президент международной американской авиакампании, который здесь, в Париже, отвечает за развитие евроафриканских авиалиний… Понял?!
— Меченый, у меня нет слов, — по-ребячьи свистнув, выдохнул Боб. — Кстати, — обернулся он к Артамонцеву, — я весь вечер чувствовал, что все образуется и я завтра увижу Скарлатти… Ну и интуиция у меня!
— Не хвастай, Бобби, у всех она есть, — заявил Дик. — Вот у меня, например. Я знал, что заполучу тебя сегодня. Приведу в свою гостиную и собравшимся моим друзьям-французам, кивнув небрежно на тебя, объявлю: «Это мой друг детства, Бобби. Шеф Интерпола…»
— Не у всех, — перебил его Артамонцев.
— Что не у всех? — опешил Дик.
— Интуиция. Это, как дар. Не у всех она есть.
— Ты хочешь сказать, что это чувство тоже причастно ко Времени? — заинтересованно окинув вжавшуюся в угол сидения фигурку усталого Мефодия, проговорил комиссар.
— Именно.
— О чем он, Бобби?
— Да не слушай его, Пириней. Открою тебе тайну. Меф — не сыщик. Он доктор философии. И такое наговорит…
— Я готов послушать.
— Нет уж, дудки! Лучше ты мне расскажи о француженке. О той, с кем обещал познакомить.
— А-а-а, — протянул Соммер, — задело?!
И друзья до самых ворот особняка Дика, вспоминали свои давнишние похождения, заразительно смеялись, гикали, толкали друг друга в бок… Им было хорошо. Они были счастливы. Артамонцев с завистью наблюдал за этими взрослыми мальчишками. Они барахтались во времени своего детства.
Глава третья
ОЧНАЯ СТАВКА
Самое трудное — быть пасынком времени. Нет тяжелее участи пасынка, живущего не в своё время.
Василий ГРОССМАН
В психиатричке. «Очнитесь, слепцы!..» Гершфельд сомневается.
В кабинет он вошел один. Конвой остался в коридоре. С ними, с этими двумя угрюмыми парнями, с одинаковыми равнодушными физиономиями и тяжеловато-тусклыми глазами, стоять было неприятно. Почему-то не по себе, хотя они не особо стесняли его. Во всяком случае тут, в небольшим холле перед дверью с табличкой «Главврач профессор И. Н. Гершфельд». И зачем, собственно, им здесь было его охранять?..Ворота — железные. Почище тюремных. Забор — каменный, высокий, поверх которого ехидно посверкивают заляпанные грязью осколки битого стекла. Но до забора и ворот — далеко. Чтобы до них добраться надо суметь прежде выбраться во двор. Исхитриться пройти вон ту дверь, что в конце коридора с цифровым щитком электронного кода. Или по крайней мере иметь автоген. Без него не разрезать оконных решеток на окнах и не сокрушить хитрых запоров этой столь прочной обители спятивших людей.
Так что конвоиры были спокойны и, развалившись в креслах, с безмятежной самозабвенностью созерцали нечто ему неведомое, но для них, наверняка, наиприятнейшее. Скорее всего, свой необычайно содержательный мир. Впрочем, чтобы там ни было, оно, это неведомое, несомненно, было интересней объекта их работы. И объект, поняв своих сопровождающих, не без удовольствия слонялся по просторному холлу. Изучил Доску почета с портретами ударников коммунистического труда и, обнаружив, что изображенные на них почитаемые люди — врачи и санитары — весьма почтенного возраста с сумрачными и напряженными лицами, потерял к Доске интерес.
Дольше всего он задержался у стенной газеты «Психиатр». Внимательно прочел передовицу, посвященную задачам медицинского персонала в свете новых требований, потом под рубрикой «Советы врача» с иронической усмешкой познавал, как предотвратить прогрессивную форму склероза и, в предвкушении удовольствия, посматривал на «Юмор».
Материалы, помещенные в газете, читал он по два раза. Первый раз — залпом, второй — медленно, словно пережёвывая, пытаясь вникнуть и понять, какой искусной петлей автор передовицы умудрится связать общегосударственные требования, поставленные перед сельским хозяйством, с проблемами, стоящими перед психиатрами.
Поиском этого нехитрого узелка объект занимался с неподдельным интересом. Наверное потому, что давно, очень давно не читал ни газет, ни журналов, ни книг. Если верить календарю — 25 лет. Четверть века, которые неизвестно как пролетели мимо него, не прибавив ни одного года к его 33 годам. Да и плюс еще этот, вполне реальный и полный драматизма период в 13 дней, когда снова начался отсчет его возраста. Но как бы в насмешку начался он, по существу, в камере следственного изолятора, где не очень-то тебе дадут почитать. Так что он, который чувствовал себя больным, если оставался без чтива хотя бы один день, вдруг…
«Сколько же?..» «Чего сколько?» — спросил и переспросил он себя. — «Не читал что ли?… Ведь не только ие читал, но и не…» — Он зажмурился. — «Если стану перечислять все „не“, то не хватит, пожалуй, и дня… Впрочем времени у тебя, товарищ Артамонцев, теперь много», — мысленно обращаясь к себе, не без издевки заметил он. Но, зацепившись за казалось бы мало что значащую фразу — «теперь много», рассудок тут же выдал ему несколько естественно напрашивающихся вопросов: «А много ли?» Можешь ли ты с уверенностью утверждать, что «теперь много?» Эти вопросы, на которые, будь в другой обстановке, он не без знания дела ответил бы, вызвали в нем сейчас непонятное негодование. «Хватит об этом думать!» — оборвал себя Артамонцев. И чтобы уйти от навязчивых вопросов и напрашивающихся ответов на них, заставил себя вчитываться в текст заметки стенгазеты, помешенной под заголовком «Наш здоровый смех».
Некий юморист, спрятавшийся под псевдонимом «Ехидна», поместил выдержку выступления из протокола профсоюзного собрания, на котором завхоз клиники отставной полковник К. К. провозгласил довольно необычную патриотическую инициативу.
«…Личный состав хозяйственного подразделения нашего сумаушедшего дома, — писал он, — в стратегическом плане всенародной перестройки предлагает в корпусах ненормальных переоборудовать оконные решетки. Вместо прежних, не эстетичных, нами решено силами умельцев из числа нашего контингента налаживать другие — декоративные, которые будут представлять ажурное переплетение виноградных лоз с листьями…»
Позабавившись у «Психиатра», Артамонцев стал наблюдать за самими психиатрами. Их тени в белых халатах скользили по коридору то в одну, то в другую сторону. Именно тени. И именно скользили. Были видимы, но неслышимы. Ходили, словно на цыпочках, словно подкрадывались. Такое впечатление, догадался Артамонцев, складывалось потому, что переговаривались они почти шепотом и обуты были в мягкие тапочки. Ходили с неприступными, гордыми лицами.Комментарий «Ехидны»
«Есть контрпредложение. Под плющ — лучше. Воздушнее, на дежнее, а главное, оригинальнее».
Конвоиры обменялись ничего не выражающими взглядами и тотчас же опять уставились в одну точку перед собой. Опять ушли в свой сладостный мир служебных грез…
«У каждого они свои, — подумал Артамонцев. — И у каждого они тем интереснее, чем безынтересней реальная жизнь… Реальная, — повторил он про себя и тем же манером, скривив в иронии губы, спросил: — А реальная ли? Боже, что они знают об этом? А что знаю я? Хотя…»
На «хотя» его мысленный диалог с самим собой прервался. По обе стороны от себя он снова увидел своих конвоиров, которые еще мгновение назад застывшими истуканами сидели в своих креслах. Они возникли бесшумно, как привидения. «Вышколенные ребята», — одобрительно отметил он.
— Пройди! — грозно молвил детина справа.
Табло над дверью в кабинет главврача горело пронзительно зеленой надписью: «Прошу войти…»
И он вошел.
Профессор берет ручку, вертит ею, сосредоточенно постукивает по зубам и морщится… «Надо торопиться. Сегодня последний день. Тянуть больше нельзя…» Рука так и просится вывести давно готовое в голове заключение, состоящее всего лишь из одного предложения: «явных отклонений от нормы не установлено».
Рука-то просится, а логика вопиет. Написать такое — значит, поставить себя перед необходимостью объяснить массу несоответствий в биографии помещенного к нему человека и не меньший ворох его утверждений, бредовость которых заставила милицейских работников обратиться к психиатру… И то, что он не тот, за кого его принимают. И жена — не его жена. И дети — не его дети. И родился-то он не в захолустном городишке Закаталы, что в горах Азербайджана, а в Подмосковье пусть заштатном, но родном городке Щербинка. И что он не чабан, а ученый. И не просто ученый, а сотрудник знаменитого на весь мир МАГа — Международного агентства глобальных проблем человечества, — куда он был приглашен на работу из Интерпола, где работал в специальном исследовательском отделе. И что он не азербайджанец, как показывает закатальская милиция и настаивают якобы совсем незнакомые ему люди. И фамилия его не Новрузов, а Артамонцев. По-азербайджански он — ни бельмеса. Мол, ничего не понимает из того, что лопочат ему малыши, которые называют его «папой» и о чем горячо, сквозь слезы, нашептывает, настойчиво прижимаясь к нему, их мать…
Ничего этого вразумительно объяснить Гершфельд не мог. А коли так, не мог и не имел права написать: «отклонений от нормы не установлено».
Он покосился на довольно захватанную папку, на титуле которой четко выделялась эмблема щита и меча. Ее ему в первый же день в приложение к странному пациенту вручил следователь. Из папки упрямо выпирали острые кончики фотокопий десятка документов, свидетельств, справок… Одним словом, все то, что по мнению профессионалов составляет объективный образ преступника.
Гершфельд чуть ли не наизусть знал содержание каждой бумаги в папке. Но тем не менее, как только его начинали одолевать сомнения в объективности представленного, он всегда придвигал папку и снова иснова перечитывал каждый документ…
Протокол с места происшествия(копия; из показаний приводятся основные выдержки). Составлен следователем Калининского районного отделения внутренних дел (РОВД) Управления внутренних дел гор. Москвы капитаном милиции Александром Захаровичем Тюриным в присутствии двух понятых.
Сообщение о проникновении постороннего в квартиру врача-стоматолога гр. Зубриенко Валерия Леонидовича поступило в 17 часов 42 минуты. Следователь прибыл на место происшествия в 18 часов 07 минут…
Хозяйка квартиры, гр-ка Зубриенко Мимилия Ильинична (27 лет, старший преподаватель английского языка инженерно-строительного института), заставшая в своей квартире постороннего и сообщившая о случившемся, утверждает, что нарушитель не предпринимал попыток к бегству, вел себя корректно по отношению к ней и говорил следующее:
«Я бывший хозяин этой квартиры. Зовут меня Артамонцев Мефодий Георгиевич. Работа моя была связана с частыми, продолжительными разъездами. В основном за рубеж…»
Она спросила, в каких странах ему довелось побывать. Онответил: «Почти во всех». Ей это показалось странным и она поинтересовалась, владеет ли он каким-либо иностранным языком. Этот гражданин ответил, что знает английский, французский и может объясняться по-испански. Его внешность не внушила ей доверия. Она спросила по-английски, куда он ездил в последний раз.
«В Индию, в Калькутту, — уточнил он. — Оттуда начались мои злоключения или приключения — как хотите… В ту последнюю командировку со мной и произошла совсем неординарная история. В общем, для своих коллег и друзей, как бы это точнее выразиться, я пропал без вести. Но мне, к счастью, удалось из всей этой истории благополучно выбраться. И вот я вернулся к себе. Хотелось отдохнуть и позвонить к друзьям… Вот тут у меня стояла тумбочка с аппаратом спецсвязи. Теперь ни того, ни другого…»
Все это он говорил на безукоризненном английском. Изумлению хозяйки не было предела. Она, проходившая годичную стажировку в Англии, не владела языком так, как он.
«Мефодий Георгиевич, — сказала ему Мимилия Ильинична, — когда мы вселялись сюда, квартира была совершенно пуста».
«Охотно верю», — согласился Артамонцев и, извинившись, хотел уйти, но в это время пришел Валерий, муж хозяйки.
«Да, точно, так оно и было. Этот субъект — подозрительный тип. Мне он тоже рассказывал свою побасенку. Тогда я ему в лоб: если ты не вор, то как попал в квартиру? И что вы думаете я выясняю? Он, нахал, придумал новый способ открывать такие двери, как наша. Все-таки, гляньте: на сейфовская, непростой конструкции. Вышел я вместе с ним на лестничную площадку, а Милю попросил запереть дверь изнутри. Теперь открывай, — говорю я ему. Он полез в электрощит, где висят счетчики, мой и соседа. Чем-то там щелкнул и дверь отомкнулась. Тогда мы его с Вовчиком, соседом, за грудки… Но не били… А он с нами стал драться. Приемчики применил. Я вот, посмотрите, шишку набил на затылке. Упал. А Вовчику он чуть руку не сломал. Сустав выбил. Я вправлял… После этого Миля и позвонила к вам».