— Как же так?! — обомлел Ферти, призывая на помощь Маккормака.
Догадавшись, в чем дело, Эм поднял руку, требуя внимания.
— Молодой человек, — насупился он, — эти деньги не наши. Мы их передаем вам по распоряжению профессора Караева. Их следует передать Елене Марковне. Она нуждается очень. Похороны дочери… Поминки… Внук…, - перечислял американец.
— И посоветуйте ей связаться с доктором Маккормаком, — вмешался Ферти, передавая ему визитную карточку, на которой он черкнул номер телефона.
— Непременно. Мы будем ждать ее звонка.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Догадавшись, в чем дело, Эм поднял руку, требуя внимания.
— Молодой человек, — насупился он, — эти деньги не наши. Мы их передаем вам по распоряжению профессора Караева. Их следует передать Елене Марковне. Она нуждается очень. Похороны дочери… Поминки… Внук…, - перечислял американец.
— И посоветуйте ей связаться с доктором Маккормаком, — вмешался Ферти, передавая ему визитную карточку, на которой он черкнул номер телефона.
— Непременно. Мы будем ждать ее звонка.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
И благословил Бог седьмый день…
Гулкие чугунные сумерки… Изнуряющая тошнота… И вязкие, желтые валы… Качка выворачивает наизнанку. Мозг взрывается болью. А его, как чурку, то подбрасывает высоко вверх, то кидает вниз…
Ему бы отдышаться. Ему бы под ноги землю… А он мотается в какой-то пучине ядовитых сумерек… И этот оглушительный морской прибой. Он бьет его о скалы, и все головой…
«Она сейчас расколется», — думает он и от жуткого страха изо всех сил пытается размежить вцепившиеся друг в друга ресницы…
И он это делает. И видит веер солнечных лучей, пробивающихся сквозь металлические жалюзи. И пришло к нему самоощущение и осмысление себя. И он увидел пронзенный этими лучами серый силуэт.
Грубо раздирая мозг, по ушам ударил раздавшийся сверху голос:
— Очухался наконец-таки.
— Слава Богу! На седьмой день, — помахав над его лицом ладонью, подтвердила женщина.
Ее голос приятен для слуха. Теплый, надежный и полный сочувствия. Звучал он тоже сверху, но с другой стороны. И шел он от силуэта, одетого в белый халат.
— Надо же, на седьмой день, — повторил белый силуэт.
И Караев отреагировал на «День седьмой»: это Инна читает ему Ветхий Завет.
«Я же помню его наизусть», — вспомнил он.
— «И благословил Бог седьмый день, и освятил его»- произносит он.
— Что? — склонились к нему белые очертания. — Что вы сказали, профессор?
А разве он что говорил? В башке — деревенская кузница. Мозг раскален докрасна. И по нему наотмашь молотом! Дышать нечем. И он снова сваливается в мглистое бездонье. В изнеможении барахтается в нем. А потом неведомая сила, подхватив, выносит его в коридор, по обеим сторонам которого до ломоты в глазах сверкают фонари. Это тоннель. И он в «мерседесе». Рядом с ним Диана. По сказочному пахнут ее волосы. Прохладные, длинные пальцы пробегают по лбу. Он млеет от их прикосновения и головой зарывается в ароматные кружева ее роскошного платья.
— Убийца ты мой, — щекочет губами она ухо.
К ним оборачивается шофер. Он с вывороченной челюстью. По щеке струйкой стекает один глаз. Другим, выскочившим, как суслик из норки, изумленно смотрит на елозающую по кружевам Дианиной груди Микину голову…
Мика узнает его. Это — Доди… Мика заглядывает в лицо Диане. Ну конечно же, это Инна. И он в восторге. И очень встревожен. Над ее зрачками, вместо привычных искорок, вьются, махая крылышками, два зеленых мотылька. Нет, не мотыльки, приглядевшись определяет он. То две зеленые мухи. Он брезгливо отгоняет их. И они улетают, держа в своих ворсистых лапках синие жемчужинки Инниных глаз…
Аль-Фаяд смеется. Он отпускает руль и не смотрит на дорогу. И «мерседес» врезается в стену. Он не слышит взрыва и не чувствует удара. Но фейерверк… Волшебный фейерверк с тенями аль-Фаяда, Дианы и Инны. Они держат Инну за руки и, ликуя, бегут вперед, в мрачное беспросветие…
«Туда нельзя!» — хочет крикнуть он и не может…
И все вдруг гаснет. И он один. Перед ним мерцает свет пасмурного дня. И он карабкается к нему…
Потом он видит перед собой Маккормака. Тот ему что-то обещает и успокаивает. Но то было в бреду…
Маккормак пришел к нему гораздо позже. На исходе второй недели. Раньше не мог. Ничего не получалось с аппаратом. Ведь он в физике был полным нулем, а тут, мать ее, сплошь электроника. Платы, терристоры… В общем, жуть. Ему первый раз в жизни пришлось взять в руки паяльник. И он прожег себе руку: не с того конца взялся…
И как бы ему ни хотелось, пришлось-таки обратиться за помощью к Кесслеру.
Дэнис отреагировал, как иллюзионист. Вечером того же дня в его распоряжение прибыла девушка-очкарик, больше похожая на подростка. На спину ей давил рюкзак, каким обычно пользуются любители походов на природу.
— Я Джилл Бери, — покраснев до ушей, представилась она. — Мне велено немедленно явиться к вам.
— Кто велел? — уставившись на девицу, спросил Маккормак.
— Не знаю, — захлопала ресницами Джилл. — Команда поступила из Вашингтона.
— Вы кто по специальности? — проворчал он.
— Инженер по электронному оборудованию.
— То что нужно, — все так же холодновато отметил он и, чуть помедлив, добавил:
— Когда можете приступить к работе?
— Если позволите, прямо сейчас, — округлив глазенки, она всем своим несуразным видом давала понять: «Вопрос дурацкий».
Маккормак пододвинул к ней чертежи с караевскими записями и указаниями. Но прежде чем дать команду приступать, счел необходимым предупредить:
— Девочка, — строго наказывал он, — все, что вы будете здесь собирать и делать, должны знать только вы и я. Никто другой. Никто!
— Окей, сэр! — живо согласилась Джилл.
Эта скоропалительная готовность показалась Маккормаку легкомысленной.
«Тоже мне, — пенял он про себя Кесслеру, — прислал бы сюда еще мальчонку из детсада»…
Девочка оказалась феноменальным экземпляром. Работала как заводная. Он даже не слышал ее голоса. Изредка, изучая очередной чертеж и водя по нему пальчиком, она восхищенно, самой себе, говорила: «Остроумное решение…» или «Великолепно!..» И лишь в самом конце, где-то дней через пять, она выдала несколько пространных фраз.
— Готово, сэр, — доложила она и тут же, посматривая со стороны на сотворенное ее хрупкими ручонками устройство, добавила:
— Конструкция прямо-таки не по-человечески гениальная. Ее функции, вероятно, связаны с пространственностью. Не так ли, сэр?
Эм предпочел отмолчаться. Когда начались испытания и она увидела все своими глазами, ее восторгу не было предела.
— Фантастика, сэр! — пищала она. — Фантастика!.. Поздравляю!
— Не меня надо поздравлять. Моего друга — профессора Караева. Он родитель этого чуда.
— А где он сам, сэр?
— Где? — раздумчиво протянул Маккормак. — В каземате КГБ.
От неожиданности Джилл плюхнулась на стул.
— Что он такое натворил?
— Не он натворил, а с ним сотворили. И ты, девочка, собрала этот прибор для того, чтобы мы смогли вызволить его оттуда…
После такой работы и успешных испытаний Маккормак разрешил ей называть себя Эмом. Потом он рассказал о своей идее, как увеличить поле действия прибора. Уловила она с ходу, а вот сделала не сразу. Помучилась девочка. Зато получилось то, что надо, и надежно. Радиус действия устройства с приставкой, какую Джилл по сути придумала сама (он это понимал), составлял 274 метра…
И пришла пора приступить к операции.
После первого сеанса «посещения» друга Маккормак вернулся в дурном расположении духа. Караева практически не лечили. Прикладывали на лоб грелку с холодной водой из морозильника и три раза в день давался верошпирон. Вот и все лечение. Медикаменты отсутствовали. Даже не было гемодиализа. И кормили два раза в день чем-то несъедобным.
— А что вы хотите, господин профессор? Во всех бакинских больницах такая картина. Это в столице, а представьте, что творится в сельских, — успокаивал его Ферти.
— Ни мне, ни тем более ему от этого не легче, — кипятился Маккормак.
— Ничего не поделаешь…
— Поделаешь, — упрямо и зло процедил он. — Я сам буду его лечить.
И он сделал это. Дело пошло на поправку. Через две недели они свободно общались между собой, хотя при враче Караев мастерски симулировал сильное недомогание. Едва шевелил губами и тяжко стонал, когда — будто по неосторожности — резко двигал челюстью.
— Подследственный, — докладывала врач Худиеву, — говорить в принципе может, но слишком сильны и ярко выражены остаточные явления черепно-мозговой травмы.
— В чем они проявляются? — полюбопытствовал следователь.
— Он не в состоянии сосредоточиться на теме разговора. Заговаривается. Ему чудятся голоса. И с ними, несуществующими, он ведет беседы. Главное — на английском языке. Не осознавая того, даже при нас. Сбивается с одной мысли на другую. Несет чушь. И у него, по всей видимости, нарушен вестибулярный аппарат. Стоять на ногах и держать голову ему трудновато.
— Притворяется, негодяй! — не верит Худиев.
— Не думаю, Эльхан мялим, — возражает врач.
— Оттого, что не думаешь, потому и не можешь лечить, — грубо оборвал он ее.
— Не надо было так увечить человека, господин полковник, — с достоинством парировала врач.
— Не тебе указывать! — рыкнул он и, закругляя разговор, объявил:
— На следующей неделе переводим его в камеру… Министр настаивает… Так что успей за это время подлатать его…
— Он сам этого хочет, — направляясь к двери, говорит женщина.
— Кстати, — вспомнив что-то, бросает он вслед, — в туалет Караев ходит под себя или все-таки поднимается?
— Сегодня первый раз пошел сам. С большим трудом… Он старается…
— Кто подносит ему утку и убирает? — интересуется Худиев.
— Наши санитарки.
— За красивые глазки? — занудничает следователь.
— Почему же?… Им за это хорошо заплатила теща… Да и нас она снабдила самыми лучшими и в большом количестве медикаментами. Некоторые из них я впервые увидела в глаза.
— Любопытно… Любопытно… А мне все кому не лень говорят, что он бессребреник, нищий… — произносит он и, немного помолчав, спрашивает: — О смерти жены, надеюсь, не проговорились?
— Как можно?! — возмутилась врач.
Худиев знал — не проговорились. Спросил так, на всякий случай.
— Ну хорошо, иди, — махнул он рукой.
— Микаил Расулович, — наклонившись к Караеву, лежащему с открытыми глазами и чему-то улыбающемуся, обратилась врач, — вы меня слышите?
Караев, продолжая улыбаться, закрыл и открыл глаза.
— На следующей неделе вас переводят в камеру, — выговаривая каждое слово громко, раздельно и внятно, сообщила она, — вы меня поняли?
Караев снова открыл и закрыл глаза.
— Вот и хорошо. Будьте молодцом. Постарайтесь поправиться…
— Слышал, Эм? — дождавшись, когда врач прикроет за собой дверь, спросил он. — Надо спешить.
Ответа не последовало. Эм после первой опростоволоски никогда в голос не отвечал. И без нужды старался не показываться. Ферти и Джилл строго-настрого предупредили Маккормака о том, что во всех палатах лазарета обязательно имеются скрытые видеокамеры.
…В первый день он чуть было не влип. От полноты распиравших его чувств он отключил контур. Хотелось обнять истощенного, избитого и беспомощно лежащего перед ним друга. Хорошо, вовремя спохватился. Еще бы секунда — и он оказался бы в лапах двух громил, вбежавших в палату… А минуту спустя здесь толпилось еще человек шесть во главе с полковником Худиевым.
Те двое объявили тревогу — проникновение чужого. Все здание МНБ со всем его личным составом стояло на ушах. Такой степени тревога — гром среди ясного неба…
Маккормаку повезло. Видео было включено на обозрение, а не на запись.
Палату обыскали по всем правилам. Каждый дюйм. Заглянули под кровать, стянули с больного одеяло, заглянули под подушку, пихнули ногой утку…
— А ну, дыхни! — потребовал Худиев, подозрительно глядя на одного из тех, кто уверял и божился, что собственными глазами видел на экране постороннего человека.
Тот, послушно раскрыв рот, дыхнул в лицо полковнику запахом гнилых зубов, курева и спиртного.
— Да вы, старлей, пьяны! — и отвесил пощечину.
— Виноват, господин полковник! — опустив руки по швам, гаркнул старший лейтенант. — Я за обедом стакан пива выпил.
— Этот стакан поставил весь личный состав с ног на голову! Идиот!
С той самой опростоволоски Караев с Маккормаком общались с величайшей осторожностью. Караев мог позволить себе говорить вслух. Это вводило в заблуждение и слухачей, и врачей. Видящие и слушающие его уверяли начальство, что у подследственного поехала крыша. В подаваемых ими рапортах утверждалось:
Эмори вел себя как рыба. Даже лучше. Та хоть разевает рот, а этот всегда с замкнутыми губами… Приходя в палату, Эм, как правило, располагался у изголовья Майкла и как раз с той стороны, откуда висевший в углу объектив не просматривал нижнюю часть помещения.
Если ему что хотелось сказать, он писал, а «с поехавшей крышей» Майкл спокойно читал. А то, что операторы слежения не могли обнаружить в блокноте ни одной записи — это элементарно: Ферти снабдил профессора ручкой, чернила которой через минуту исчезали. Если Майкл не успевал прочитать, он, ничего не боясь, переспрашивал вслух: «Не расслышал вас. Повторите» или «Не понял…»… Это означало просьбу написать заново. И блокнот исчезал под кровать.
Операторам, наблюдавшим за Караевым, и в голову не могло прийти такое. А за ним смотрело три пары глаз и слушало три пары ушей. К двум технарям-операторам подсадили переводчика. Ведь профессор вел диалог с Голосом не на азербайджанском и не на русском языках, а на чистейшем английском.
— Ну, ответишь ты мне или нет? Ты слышал? — капризно проканючил Караев, опуская руку на пол за блокнотом.
«Слышал. Джилл и так торопится. Второй аппарат будет готов к субботе. На сто процентов будет готов».
— Ну, вот и отлично! — улыбаясь, облегченно вздыхает он. — Значит, проводишь меня. Устроишь…
Ему бы отдышаться. Ему бы под ноги землю… А он мотается в какой-то пучине ядовитых сумерек… И этот оглушительный морской прибой. Он бьет его о скалы, и все головой…
«Она сейчас расколется», — думает он и от жуткого страха изо всех сил пытается размежить вцепившиеся друг в друга ресницы…
И он это делает. И видит веер солнечных лучей, пробивающихся сквозь металлические жалюзи. И пришло к нему самоощущение и осмысление себя. И он увидел пронзенный этими лучами серый силуэт.
Грубо раздирая мозг, по ушам ударил раздавшийся сверху голос:
— Очухался наконец-таки.
— Слава Богу! На седьмой день, — помахав над его лицом ладонью, подтвердила женщина.
Ее голос приятен для слуха. Теплый, надежный и полный сочувствия. Звучал он тоже сверху, но с другой стороны. И шел он от силуэта, одетого в белый халат.
— Надо же, на седьмой день, — повторил белый силуэт.
И Караев отреагировал на «День седьмой»: это Инна читает ему Ветхий Завет.
«Я же помню его наизусть», — вспомнил он.
— «И благословил Бог седьмый день, и освятил его»- произносит он.
— Что? — склонились к нему белые очертания. — Что вы сказали, профессор?
А разве он что говорил? В башке — деревенская кузница. Мозг раскален докрасна. И по нему наотмашь молотом! Дышать нечем. И он снова сваливается в мглистое бездонье. В изнеможении барахтается в нем. А потом неведомая сила, подхватив, выносит его в коридор, по обеим сторонам которого до ломоты в глазах сверкают фонари. Это тоннель. И он в «мерседесе». Рядом с ним Диана. По сказочному пахнут ее волосы. Прохладные, длинные пальцы пробегают по лбу. Он млеет от их прикосновения и головой зарывается в ароматные кружева ее роскошного платья.
— Убийца ты мой, — щекочет губами она ухо.
К ним оборачивается шофер. Он с вывороченной челюстью. По щеке струйкой стекает один глаз. Другим, выскочившим, как суслик из норки, изумленно смотрит на елозающую по кружевам Дианиной груди Микину голову…
Мика узнает его. Это — Доди… Мика заглядывает в лицо Диане. Ну конечно же, это Инна. И он в восторге. И очень встревожен. Над ее зрачками, вместо привычных искорок, вьются, махая крылышками, два зеленых мотылька. Нет, не мотыльки, приглядевшись определяет он. То две зеленые мухи. Он брезгливо отгоняет их. И они улетают, держа в своих ворсистых лапках синие жемчужинки Инниных глаз…
Аль-Фаяд смеется. Он отпускает руль и не смотрит на дорогу. И «мерседес» врезается в стену. Он не слышит взрыва и не чувствует удара. Но фейерверк… Волшебный фейерверк с тенями аль-Фаяда, Дианы и Инны. Они держат Инну за руки и, ликуя, бегут вперед, в мрачное беспросветие…
«Туда нельзя!» — хочет крикнуть он и не может…
И все вдруг гаснет. И он один. Перед ним мерцает свет пасмурного дня. И он карабкается к нему…
Потом он видит перед собой Маккормака. Тот ему что-то обещает и успокаивает. Но то было в бреду…
Маккормак пришел к нему гораздо позже. На исходе второй недели. Раньше не мог. Ничего не получалось с аппаратом. Ведь он в физике был полным нулем, а тут, мать ее, сплошь электроника. Платы, терристоры… В общем, жуть. Ему первый раз в жизни пришлось взять в руки паяльник. И он прожег себе руку: не с того конца взялся…
И как бы ему ни хотелось, пришлось-таки обратиться за помощью к Кесслеру.
Дэнис отреагировал, как иллюзионист. Вечером того же дня в его распоряжение прибыла девушка-очкарик, больше похожая на подростка. На спину ей давил рюкзак, каким обычно пользуются любители походов на природу.
— Я Джилл Бери, — покраснев до ушей, представилась она. — Мне велено немедленно явиться к вам.
— Кто велел? — уставившись на девицу, спросил Маккормак.
— Не знаю, — захлопала ресницами Джилл. — Команда поступила из Вашингтона.
— Вы кто по специальности? — проворчал он.
— Инженер по электронному оборудованию.
— То что нужно, — все так же холодновато отметил он и, чуть помедлив, добавил:
— Когда можете приступить к работе?
— Если позволите, прямо сейчас, — округлив глазенки, она всем своим несуразным видом давала понять: «Вопрос дурацкий».
Маккормак пододвинул к ней чертежи с караевскими записями и указаниями. Но прежде чем дать команду приступать, счел необходимым предупредить:
— Девочка, — строго наказывал он, — все, что вы будете здесь собирать и делать, должны знать только вы и я. Никто другой. Никто!
— Окей, сэр! — живо согласилась Джилл.
Эта скоропалительная готовность показалась Маккормаку легкомысленной.
«Тоже мне, — пенял он про себя Кесслеру, — прислал бы сюда еще мальчонку из детсада»…
Девочка оказалась феноменальным экземпляром. Работала как заводная. Он даже не слышал ее голоса. Изредка, изучая очередной чертеж и водя по нему пальчиком, она восхищенно, самой себе, говорила: «Остроумное решение…» или «Великолепно!..» И лишь в самом конце, где-то дней через пять, она выдала несколько пространных фраз.
— Готово, сэр, — доложила она и тут же, посматривая со стороны на сотворенное ее хрупкими ручонками устройство, добавила:
— Конструкция прямо-таки не по-человечески гениальная. Ее функции, вероятно, связаны с пространственностью. Не так ли, сэр?
Эм предпочел отмолчаться. Когда начались испытания и она увидела все своими глазами, ее восторгу не было предела.
— Фантастика, сэр! — пищала она. — Фантастика!.. Поздравляю!
— Не меня надо поздравлять. Моего друга — профессора Караева. Он родитель этого чуда.
— А где он сам, сэр?
— Где? — раздумчиво протянул Маккормак. — В каземате КГБ.
От неожиданности Джилл плюхнулась на стул.
— Что он такое натворил?
— Не он натворил, а с ним сотворили. И ты, девочка, собрала этот прибор для того, чтобы мы смогли вызволить его оттуда…
После такой работы и успешных испытаний Маккормак разрешил ей называть себя Эмом. Потом он рассказал о своей идее, как увеличить поле действия прибора. Уловила она с ходу, а вот сделала не сразу. Помучилась девочка. Зато получилось то, что надо, и надежно. Радиус действия устройства с приставкой, какую Джилл по сути придумала сама (он это понимал), составлял 274 метра…
И пришла пора приступить к операции.
После первого сеанса «посещения» друга Маккормак вернулся в дурном расположении духа. Караева практически не лечили. Прикладывали на лоб грелку с холодной водой из морозильника и три раза в день давался верошпирон. Вот и все лечение. Медикаменты отсутствовали. Даже не было гемодиализа. И кормили два раза в день чем-то несъедобным.
— А что вы хотите, господин профессор? Во всех бакинских больницах такая картина. Это в столице, а представьте, что творится в сельских, — успокаивал его Ферти.
— Ни мне, ни тем более ему от этого не легче, — кипятился Маккормак.
— Ничего не поделаешь…
— Поделаешь, — упрямо и зло процедил он. — Я сам буду его лечить.
И он сделал это. Дело пошло на поправку. Через две недели они свободно общались между собой, хотя при враче Караев мастерски симулировал сильное недомогание. Едва шевелил губами и тяжко стонал, когда — будто по неосторожности — резко двигал челюстью.
— Подследственный, — докладывала врач Худиеву, — говорить в принципе может, но слишком сильны и ярко выражены остаточные явления черепно-мозговой травмы.
— В чем они проявляются? — полюбопытствовал следователь.
— Он не в состоянии сосредоточиться на теме разговора. Заговаривается. Ему чудятся голоса. И с ними, несуществующими, он ведет беседы. Главное — на английском языке. Не осознавая того, даже при нас. Сбивается с одной мысли на другую. Несет чушь. И у него, по всей видимости, нарушен вестибулярный аппарат. Стоять на ногах и держать голову ему трудновато.
— Притворяется, негодяй! — не верит Худиев.
— Не думаю, Эльхан мялим, — возражает врач.
— Оттого, что не думаешь, потому и не можешь лечить, — грубо оборвал он ее.
— Не надо было так увечить человека, господин полковник, — с достоинством парировала врач.
— Не тебе указывать! — рыкнул он и, закругляя разговор, объявил:
— На следующей неделе переводим его в камеру… Министр настаивает… Так что успей за это время подлатать его…
— Он сам этого хочет, — направляясь к двери, говорит женщина.
— Кстати, — вспомнив что-то, бросает он вслед, — в туалет Караев ходит под себя или все-таки поднимается?
— Сегодня первый раз пошел сам. С большим трудом… Он старается…
— Кто подносит ему утку и убирает? — интересуется Худиев.
— Наши санитарки.
— За красивые глазки? — занудничает следователь.
— Почему же?… Им за это хорошо заплатила теща… Да и нас она снабдила самыми лучшими и в большом количестве медикаментами. Некоторые из них я впервые увидела в глаза.
— Любопытно… Любопытно… А мне все кому не лень говорят, что он бессребреник, нищий… — произносит он и, немного помолчав, спрашивает: — О смерти жены, надеюсь, не проговорились?
— Как можно?! — возмутилась врач.
Худиев знал — не проговорились. Спросил так, на всякий случай.
— Ну хорошо, иди, — махнул он рукой.
— Микаил Расулович, — наклонившись к Караеву, лежащему с открытыми глазами и чему-то улыбающемуся, обратилась врач, — вы меня слышите?
Караев, продолжая улыбаться, закрыл и открыл глаза.
— На следующей неделе вас переводят в камеру, — выговаривая каждое слово громко, раздельно и внятно, сообщила она, — вы меня поняли?
Караев снова открыл и закрыл глаза.
— Вот и хорошо. Будьте молодцом. Постарайтесь поправиться…
— Слышал, Эм? — дождавшись, когда врач прикроет за собой дверь, спросил он. — Надо спешить.
Ответа не последовало. Эм после первой опростоволоски никогда в голос не отвечал. И без нужды старался не показываться. Ферти и Джилл строго-настрого предупредили Маккормака о том, что во всех палатах лазарета обязательно имеются скрытые видеокамеры.
…В первый день он чуть было не влип. От полноты распиравших его чувств он отключил контур. Хотелось обнять истощенного, избитого и беспомощно лежащего перед ним друга. Хорошо, вовремя спохватился. Еще бы секунда — и он оказался бы в лапах двух громил, вбежавших в палату… А минуту спустя здесь толпилось еще человек шесть во главе с полковником Худиевым.
Те двое объявили тревогу — проникновение чужого. Все здание МНБ со всем его личным составом стояло на ушах. Такой степени тревога — гром среди ясного неба…
Маккормаку повезло. Видео было включено на обозрение, а не на запись.
Палату обыскали по всем правилам. Каждый дюйм. Заглянули под кровать, стянули с больного одеяло, заглянули под подушку, пихнули ногой утку…
— А ну, дыхни! — потребовал Худиев, подозрительно глядя на одного из тех, кто уверял и божился, что собственными глазами видел на экране постороннего человека.
Тот, послушно раскрыв рот, дыхнул в лицо полковнику запахом гнилых зубов, курева и спиртного.
— Да вы, старлей, пьяны! — и отвесил пощечину.
— Виноват, господин полковник! — опустив руки по швам, гаркнул старший лейтенант. — Я за обедом стакан пива выпил.
— Этот стакан поставил весь личный состав с ног на голову! Идиот!
С той самой опростоволоски Караев с Маккормаком общались с величайшей осторожностью. Караев мог позволить себе говорить вслух. Это вводило в заблуждение и слухачей, и врачей. Видящие и слушающие его уверяли начальство, что у подследственного поехала крыша. В подаваемых ими рапортах утверждалось:
«Наблюдаемый слышит голоса, с ними разговаривает, часто хватается за блокнот и старается записать в нем что-то, а затем прячет его под кровать. Блокнот проверялся. В нем сплошные чистые листы. Было замечено, подследственный пишет в нем шариковой ручкой, в стержне которой отсутствует паста…»Их донесения совпадали с информацией медицинского персонала. Последние формулировали поведение больного на профессиональном уровне — «посттравматическое нарушение психики», «стойкий галлюцинаторный синдром»…
Эмори вел себя как рыба. Даже лучше. Та хоть разевает рот, а этот всегда с замкнутыми губами… Приходя в палату, Эм, как правило, располагался у изголовья Майкла и как раз с той стороны, откуда висевший в углу объектив не просматривал нижнюю часть помещения.
Если ему что хотелось сказать, он писал, а «с поехавшей крышей» Майкл спокойно читал. А то, что операторы слежения не могли обнаружить в блокноте ни одной записи — это элементарно: Ферти снабдил профессора ручкой, чернила которой через минуту исчезали. Если Майкл не успевал прочитать, он, ничего не боясь, переспрашивал вслух: «Не расслышал вас. Повторите» или «Не понял…»… Это означало просьбу написать заново. И блокнот исчезал под кровать.
Операторам, наблюдавшим за Караевым, и в голову не могло прийти такое. А за ним смотрело три пары глаз и слушало три пары ушей. К двум технарям-операторам подсадили переводчика. Ведь профессор вел диалог с Голосом не на азербайджанском и не на русском языках, а на чистейшем английском.
— Ну, ответишь ты мне или нет? Ты слышал? — капризно проканючил Караев, опуская руку на пол за блокнотом.
«Слышал. Джилл и так торопится. Второй аппарат будет готов к субботе. На сто процентов будет готов».
— Ну, вот и отлично! — улыбаясь, облегченно вздыхает он. — Значит, проводишь меня. Устроишь…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Просьбы доктора Караева
Караеву казалось, что его сейчас разорвет. Бешено колотится сердце. Глаза вздуваются как пузыри. В голове — оглушительный звон. И нет воздуха. И ушла вдруг из-под ног земля. И он рухнул бы ничком на посольский паркет, если бы не Ферти. Он одним кошачьим прыжком и мускулами натренированных рук успел удержать его. На помощь Тому подбежали Эм, Джилл и еще двое посольских ребят. Они с трудом вынесли Караева из зала и втащили в комнату, которую здесь приготовили специально для него.
Пока они укладывали обмякшее, без признаков жизни тело Караева в постель, один из посольских стремглав кинулся за доктором.
— Ты напрасно ему рассказал, — упрекнул Том Маккормака, прижавшего два пальца к шее бесчувственного профессора.
— Рано или поздно он должен был узнать, — вступилась за Маккормака Джилл.
— Обморок, — пропуская мимо ушей их слова, констатировал Маккормак.
… И снова Мика влетал в тоннель. И снова в «мерседесе». И видел он себя на месте аль-Фаяда, а рядом принцессу с благоухающим лицом Инны. И смотрел на них шофер с садистской мордой Худиева… И тут ослепительная вспышка. Машина — вдрызг фейерверком цветов. По ним, топча эти цветы, взявшись за руки, бегут и Инна, и Доди, и Диана. Бегут не оглядываясь. С самозабвенной радостью. Бегут в лиловое бездонье… Он рвется за ними, и не может сдвинуться с места. Он тянет к ним руки, а руки не поднимаются. Он хочет крикнуть — и не может. Кто-то страшно сильный выбрасывает его вон из тоннеля.
— Очнулся, — говорит человек, держащий в руке шприц.
— Оставьте меня, — просит Караев.
— Да, — соглашается человек со шприцом. — Ему лучше побыть одному. Он сейчас уснет. Все будет хорошо.
И всю ночь ему снилась Инна. И гладил он ее по щеке. И целовал ее. И она с ним разговаривала. И напевала. И баюкала, как Рафушу…
И вдруг она исчезла. И он с Рафушей бегал по берегу моря, ища ее. Рафуша, капризно топая ногами, звал маму. И они с ним, как бездомные собаки, долго и жалобно скулили над равнодушно застывшим морем…
Проснулся он на мокрой подушке. Уже рассвело. Но было еще рано…
— Ты слишком долго спал, Мика. Пора просыпаться, — решительно вскакивая с тахты, сказал он себе.
Он подходит к зеркалу. На него смотрит совсем другой человек. Еще вчера, глядя на себя, он удивился появившейся проседи. А теперь… Словно кто-то круто посыпал его голову солью. И глаза. Глаза тоже были не его. Обычно благодушные, готовые брызнуть искрами смешинок, теперь холодновато-тяжелые и жесткие. Из зеркала его пристально изучал обжегшийся жизнью, состарившийся за ночь, почти пятидесятилетний чужак.
— Кончилось время слюнтяйства, — синхронно с ним двигая губами, проговорил чужак. — Пришла пора действий…
«И я для этого не стар. Я полон сил. И я готов», — соглашается он с чужаком.
Но улыбки ни у него, ни у чужака не получилось. Ни тот, ни другой смеяться не могли.
Где-то около восьми в комнату заглянул Маккормак. Караев слышал звук открывавшейся двери, но не обернулся на него. Он смотрел в окно. Хотя ничего интересного там не было. Разве рыжий толстый кот, выползший из своего ночлега, чтобы погреться на солнышке…
— Тебе надо лежать, Майк, — поздоровавшись, посоветовал Маккормак.
— Я ждал тебя, Эм, — оставив без внимания замечание друга, повернулся он.
Сказал и поймал себя на том, что реакция на слова Маккормака нисколько не походила на него, на прежнего. Раньше он во весь рот улыбнулся бы и стал говорить, что он себя прекрасно чувствует, что выпитый кофе взбодрил его, и обязательно стал бы настаивать на чашечке кофе…
«Как он изменился, — думал между тем Маккормак. — Поседел. И как! Такого вчера не было. По межбровью глубокая складка. И со свинцовым налетом глаза».
— Да ты отменно выглядишь, — не без смятения в голосе выговорил он.
И Караев опять никак не отреагировал.
— Я ждал тебя, Эм, — холодновато, совсем несвойственным ему тоном повторил Караев, — пригласи сюда Тома и Джилл. Пожалуйста…
Эм молча вышел. И уже минут через пять и Джилл, и Том, и Эмори стояли в его комнате. Увидев поседевшего за ночь Караева, Джилл ахнула. А Ферти — молодец: даже бровью не повел!
— Друзья, — ровно и бесцветно начал Караев, — я хочу еще раз поблагодарить вас за то, что вы меня вытащили оттуда.
— Майк, да что вы?! — всплеснула руками Джилл. — Ты сам себя вызволил… Мы только помогли… Правда ведь? — обернулась она на Ферти и Маккормака.
Не дожидаясь известных ему ответов, Караев быстро и твердо произнес:
— Помогите еще раз.
— Какие могут быть разговоры! — воскликнула Джилл.
— Нет слов, Майк, — засветился Эм.
— Хоть два раза, — отозвался Том.
— У меня две просьбы, — сообщил он. — Но сколько раз понадобится ваша помощь, чтобы их исполнить, сказать не могу.
— Так в чем дело? Излагай, — поторопил Маккормак.
— Первое… После долгих «за» и «против» я решил просить правительство США американского гражданства… Мотивы вам известны. Мое государство меня отвергло, а новому своему государству я преподнесу свое изобретение, которое сможет умножить его могущество. Не так ли, Эм? — в упор глядя на Тома Ферти, спросил он.
— Господин Ферти, эта просьба, — продолжал он, — по существу, к вам, как к официальной персоне посольства.
— Никаких проблем, кроме некоторых формальностей, — выпалил Ферти.
— Это не просьба, Майк, — порывисто обнял друга Маккормак. — Стали бы мы связываться с вашим КэГэБэ…
— Говорите другую просьбу, Майк, — ликовала Джилл.
— Она посложней, — заметил Караев. — Прежде чем дать ответ, подумайте.
— Не томите, Майк, — поторопила девушка.
— Пока я не сведу счеты с убийцами моей жены, я отсюда, из Баку, ни шагу не сделаю.
— Я догадывался, — хмыкнул Ферти.
— А как же, Майк?! Мы же американцы, — с пафосом выдохнула Джилл.
— Я готов, — сжал кулак Маккормак.
— Мистер Ферти, в этом деле я больше всего рассчитываю на вас как на специалиста.
— В таком случае, — набычился Ферти, — нам необходимо обсудить план действий. Вы скажете, что конкретно хотите, а мы подумаем, как это сделать.
— Окей! — согласился Караев, решительно направляясь к столу. — Прошу! — взявшись за спинку стула, он жестом пригласил всех рассаживаться.
— Серия новых испытаний нам не помешает, — усаживаясь, вымолвил Маккормак.
— Нам будет о чем доложить, — вытащив из сумочки блокнот с ручкой, Джилл положила их перед собой.
— Записи, — Ферти строго посмотрел на Джилл, — все записи, кто бы их ни вел, выносить из здания категорически запрещаю. И не разрешаю оставлять их в своих комнатах. Хранить только в моем сейфе. По первому требованию я их выдам…
Пока они укладывали обмякшее, без признаков жизни тело Караева в постель, один из посольских стремглав кинулся за доктором.
— Ты напрасно ему рассказал, — упрекнул Том Маккормака, прижавшего два пальца к шее бесчувственного профессора.
— Рано или поздно он должен был узнать, — вступилась за Маккормака Джилл.
— Обморок, — пропуская мимо ушей их слова, констатировал Маккормак.
… И снова Мика влетал в тоннель. И снова в «мерседесе». И видел он себя на месте аль-Фаяда, а рядом принцессу с благоухающим лицом Инны. И смотрел на них шофер с садистской мордой Худиева… И тут ослепительная вспышка. Машина — вдрызг фейерверком цветов. По ним, топча эти цветы, взявшись за руки, бегут и Инна, и Доди, и Диана. Бегут не оглядываясь. С самозабвенной радостью. Бегут в лиловое бездонье… Он рвется за ними, и не может сдвинуться с места. Он тянет к ним руки, а руки не поднимаются. Он хочет крикнуть — и не может. Кто-то страшно сильный выбрасывает его вон из тоннеля.
— Очнулся, — говорит человек, держащий в руке шприц.
— Оставьте меня, — просит Караев.
— Да, — соглашается человек со шприцом. — Ему лучше побыть одному. Он сейчас уснет. Все будет хорошо.
И всю ночь ему снилась Инна. И гладил он ее по щеке. И целовал ее. И она с ним разговаривала. И напевала. И баюкала, как Рафушу…
И вдруг она исчезла. И он с Рафушей бегал по берегу моря, ища ее. Рафуша, капризно топая ногами, звал маму. И они с ним, как бездомные собаки, долго и жалобно скулили над равнодушно застывшим морем…
Проснулся он на мокрой подушке. Уже рассвело. Но было еще рано…
— Ты слишком долго спал, Мика. Пора просыпаться, — решительно вскакивая с тахты, сказал он себе.
Он подходит к зеркалу. На него смотрит совсем другой человек. Еще вчера, глядя на себя, он удивился появившейся проседи. А теперь… Словно кто-то круто посыпал его голову солью. И глаза. Глаза тоже были не его. Обычно благодушные, готовые брызнуть искрами смешинок, теперь холодновато-тяжелые и жесткие. Из зеркала его пристально изучал обжегшийся жизнью, состарившийся за ночь, почти пятидесятилетний чужак.
— Кончилось время слюнтяйства, — синхронно с ним двигая губами, проговорил чужак. — Пришла пора действий…
«И я для этого не стар. Я полон сил. И я готов», — соглашается он с чужаком.
Но улыбки ни у него, ни у чужака не получилось. Ни тот, ни другой смеяться не могли.
Где-то около восьми в комнату заглянул Маккормак. Караев слышал звук открывавшейся двери, но не обернулся на него. Он смотрел в окно. Хотя ничего интересного там не было. Разве рыжий толстый кот, выползший из своего ночлега, чтобы погреться на солнышке…
— Тебе надо лежать, Майк, — поздоровавшись, посоветовал Маккормак.
— Я ждал тебя, Эм, — оставив без внимания замечание друга, повернулся он.
Сказал и поймал себя на том, что реакция на слова Маккормака нисколько не походила на него, на прежнего. Раньше он во весь рот улыбнулся бы и стал говорить, что он себя прекрасно чувствует, что выпитый кофе взбодрил его, и обязательно стал бы настаивать на чашечке кофе…
«Как он изменился, — думал между тем Маккормак. — Поседел. И как! Такого вчера не было. По межбровью глубокая складка. И со свинцовым налетом глаза».
— Да ты отменно выглядишь, — не без смятения в голосе выговорил он.
И Караев опять никак не отреагировал.
— Я ждал тебя, Эм, — холодновато, совсем несвойственным ему тоном повторил Караев, — пригласи сюда Тома и Джилл. Пожалуйста…
Эм молча вышел. И уже минут через пять и Джилл, и Том, и Эмори стояли в его комнате. Увидев поседевшего за ночь Караева, Джилл ахнула. А Ферти — молодец: даже бровью не повел!
— Друзья, — ровно и бесцветно начал Караев, — я хочу еще раз поблагодарить вас за то, что вы меня вытащили оттуда.
— Майк, да что вы?! — всплеснула руками Джилл. — Ты сам себя вызволил… Мы только помогли… Правда ведь? — обернулась она на Ферти и Маккормака.
Не дожидаясь известных ему ответов, Караев быстро и твердо произнес:
— Помогите еще раз.
— Какие могут быть разговоры! — воскликнула Джилл.
— Нет слов, Майк, — засветился Эм.
— Хоть два раза, — отозвался Том.
— У меня две просьбы, — сообщил он. — Но сколько раз понадобится ваша помощь, чтобы их исполнить, сказать не могу.
— Так в чем дело? Излагай, — поторопил Маккормак.
— Первое… После долгих «за» и «против» я решил просить правительство США американского гражданства… Мотивы вам известны. Мое государство меня отвергло, а новому своему государству я преподнесу свое изобретение, которое сможет умножить его могущество. Не так ли, Эм? — в упор глядя на Тома Ферти, спросил он.
— Господин Ферти, эта просьба, — продолжал он, — по существу, к вам, как к официальной персоне посольства.
— Никаких проблем, кроме некоторых формальностей, — выпалил Ферти.
— Это не просьба, Майк, — порывисто обнял друга Маккормак. — Стали бы мы связываться с вашим КэГэБэ…
— Говорите другую просьбу, Майк, — ликовала Джилл.
— Она посложней, — заметил Караев. — Прежде чем дать ответ, подумайте.
— Не томите, Майк, — поторопила девушка.
— Пока я не сведу счеты с убийцами моей жены, я отсюда, из Баку, ни шагу не сделаю.
— Я догадывался, — хмыкнул Ферти.
— А как же, Майк?! Мы же американцы, — с пафосом выдохнула Джилл.
— Я готов, — сжал кулак Маккормак.
— Мистер Ферти, в этом деле я больше всего рассчитываю на вас как на специалиста.
— В таком случае, — набычился Ферти, — нам необходимо обсудить план действий. Вы скажете, что конкретно хотите, а мы подумаем, как это сделать.
— Окей! — согласился Караев, решительно направляясь к столу. — Прошу! — взявшись за спинку стула, он жестом пригласил всех рассаживаться.
— Серия новых испытаний нам не помешает, — усаживаясь, вымолвил Маккормак.
— Нам будет о чем доложить, — вытащив из сумочки блокнот с ручкой, Джилл положила их перед собой.
— Записи, — Ферти строго посмотрел на Джилл, — все записи, кто бы их ни вел, выносить из здания категорически запрещаю. И не разрешаю оставлять их в своих комнатах. Хранить только в моем сейфе. По первому требованию я их выдам…
Совершенно секретно
ФЕРТИ — БОССУ
Сэр! Сегодня в 2 часа ночи из застенков МНБ (бывшего КГБ) совершили побег содержащиеся там премьер-министр и министр обороны. Официальный Баку о случившемся пока не сообщал, хотя после побега прошло около десяти часов. Сейчас у нас полдень, а у вас около 20.00… Все силовые ведомства, как сообщает мой источник, подняты по тревоге. Ведь это второй за неполную неделю побег…
В подавляющем большинстве сотрудников азербайджанской спецслужбы муссируется версия о том, что покинуть пределы этой тюрьмы — дело немыслимое, и они не могли состояться без участия высокопоставленных чинов МНБ…
Операция прошла идеально. Работа продолжается.
ФЕРТИ
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Визит к сыщику
Это ощущение было не просто необычным. Оно было необычайным….
Ферти казалось, что он идет по земле. Но по земле ли? И шел ли он? Да, он двигал ногами. Но почвы под ступнями не чувствовал. Как и не чувствовал себя. Хотя хорошо видел себя. Свой плащ, размахивающие в такт ходьбы свои руки, до блеска начищенные тупоносые туфли…
Выбежавшие из подъезда, мимо которого он проходил, два гоняющихся друг за другом пацана вихрем налетели на него и… даже не задели. То ли они, то ли он, в соприкосновении неестественным образом скривившись, преломились и проскочили сквозь него.
Нет, не скривились и не преломились. Они, эти ребятишки, и Ферти, оттолкнулись друг от друга, как два одноименных заряда… Нет, опять не точно. Скорей всего, от их приближения невидимый и неслышимый порыв каким-то образом выгнул его. Выгнул или вздул, как это делает ветер с простыней, что пришпилена к веревке…
Отпрянув от набежавших на него пацанов, Том по идее должен был споткнуться о штакетник. И в худшем случае, подвернуть себе ногу, а в лучшем — порвать брюки. Ноги и штанина целы. Заборчик как стоял, так и стоит. Ногой, что Ферти переступил через штакетник, он коснулся его и тот раздвинулся. Убрал — сомкнулся.
«Фантастика, мать ее!» — удивился Том, продолжая водить ногой из стороны в сторону, любуясь, как размыкается и вновь смыкается деревянная изгородь. Потом, спохватившись, смутился. Наверное, сейчас за ним наблюдает Джилл и посмеивается. Он повернулся лицом к машине, из которой только что вышел и за рулем которой сидела Джилл, и махнул ей рукой. Джилл не ответила, хотя смотрела в его сторону.
«Притворяется», — подумал он и снова вернулся к машине. Просунув голову в открытое окно со стороны Джилл, Том в упор уставился на нее. Она сидела к нему полубоком и никак не реагировала. Хотя не могла не видеть его. Но не видела. И даже не чувствовала. Джилл с явной тревогой смотрела на шкалу счетчика. Индикатор, чуть подрагивая, стоял на нуле.
— Том, вы здесь? Вы вернулись? — спросила Джилл пустое сидение.
— Не туда смотришь, детка, — прыснул ей в самое ухо Ферти.
Она от неожиданности пригнула голову.
— Что случилось? — взяла она себя в руки.
Том рассказал о тех двух мальчишках, продолжавших гоняться по двору и о своих ощущениях.
— Все вещи размываются. Я их не могу взять в руки, — поделился он.
Джилл растерянно захлопала ресницами.
— Вам что, никто не объяснял?
— Объяснял?… — раздражился Том.
— Ну и ну, — огорчилась Джилл. — Мы думали, вы все знаете… У вас под розеткой-антенной панель с тремя кнопками — красной, зеленой и желтенькой…
— Красная, — подхватил Том, — вспыхивает в случае, если возникает опасность шагнуть за радиус… Зеленая горит всегда. Она означает — «всё в норме»; прибор и оператор держат меня под контролем… А «желтенькая», — передразнил ее Том, — уплотнитель…
— Вот-вот! — восклицает Джилл. — А говорите — не знаю.
— Знаю — «уплотнитель», а с чем его едят, мне не говорили.
— Нажимаешь на нее, — продолжала объяснять девушка, — и вся прозрачность и кривизна пространства, то есть всего окружающего вас, исчезает. Все предметы приобретают привычные вам очертания и свойства. В таком состоянии вы можете пребывать до двух минут. Потом опять наступает та же размытость форм, и вы не в состоянии будете взять ни один из предметов. Кнопка срабатывает автоматически.
— За столь короткое время я могу не успеть сделать все, что мне надо, — заволновался Том.
— Это только так кажется. Две минуты не так уж мало. Но через десять минут у вас снова появится возможность обратиться к желтой кнопочке, — успокоила девушка.
Ферти казалось, что он идет по земле. Но по земле ли? И шел ли он? Да, он двигал ногами. Но почвы под ступнями не чувствовал. Как и не чувствовал себя. Хотя хорошо видел себя. Свой плащ, размахивающие в такт ходьбы свои руки, до блеска начищенные тупоносые туфли…
Выбежавшие из подъезда, мимо которого он проходил, два гоняющихся друг за другом пацана вихрем налетели на него и… даже не задели. То ли они, то ли он, в соприкосновении неестественным образом скривившись, преломились и проскочили сквозь него.
Нет, не скривились и не преломились. Они, эти ребятишки, и Ферти, оттолкнулись друг от друга, как два одноименных заряда… Нет, опять не точно. Скорей всего, от их приближения невидимый и неслышимый порыв каким-то образом выгнул его. Выгнул или вздул, как это делает ветер с простыней, что пришпилена к веревке…
Отпрянув от набежавших на него пацанов, Том по идее должен был споткнуться о штакетник. И в худшем случае, подвернуть себе ногу, а в лучшем — порвать брюки. Ноги и штанина целы. Заборчик как стоял, так и стоит. Ногой, что Ферти переступил через штакетник, он коснулся его и тот раздвинулся. Убрал — сомкнулся.
«Фантастика, мать ее!» — удивился Том, продолжая водить ногой из стороны в сторону, любуясь, как размыкается и вновь смыкается деревянная изгородь. Потом, спохватившись, смутился. Наверное, сейчас за ним наблюдает Джилл и посмеивается. Он повернулся лицом к машине, из которой только что вышел и за рулем которой сидела Джилл, и махнул ей рукой. Джилл не ответила, хотя смотрела в его сторону.
«Притворяется», — подумал он и снова вернулся к машине. Просунув голову в открытое окно со стороны Джилл, Том в упор уставился на нее. Она сидела к нему полубоком и никак не реагировала. Хотя не могла не видеть его. Но не видела. И даже не чувствовала. Джилл с явной тревогой смотрела на шкалу счетчика. Индикатор, чуть подрагивая, стоял на нуле.
— Том, вы здесь? Вы вернулись? — спросила Джилл пустое сидение.
— Не туда смотришь, детка, — прыснул ей в самое ухо Ферти.
Она от неожиданности пригнула голову.
— Что случилось? — взяла она себя в руки.
Том рассказал о тех двух мальчишках, продолжавших гоняться по двору и о своих ощущениях.
— Все вещи размываются. Я их не могу взять в руки, — поделился он.
Джилл растерянно захлопала ресницами.
— Вам что, никто не объяснял?
— Объяснял?… — раздражился Том.
— Ну и ну, — огорчилась Джилл. — Мы думали, вы все знаете… У вас под розеткой-антенной панель с тремя кнопками — красной, зеленой и желтенькой…
— Красная, — подхватил Том, — вспыхивает в случае, если возникает опасность шагнуть за радиус… Зеленая горит всегда. Она означает — «всё в норме»; прибор и оператор держат меня под контролем… А «желтенькая», — передразнил ее Том, — уплотнитель…
— Вот-вот! — восклицает Джилл. — А говорите — не знаю.
— Знаю — «уплотнитель», а с чем его едят, мне не говорили.
— Нажимаешь на нее, — продолжала объяснять девушка, — и вся прозрачность и кривизна пространства, то есть всего окружающего вас, исчезает. Все предметы приобретают привычные вам очертания и свойства. В таком состоянии вы можете пребывать до двух минут. Потом опять наступает та же размытость форм, и вы не в состоянии будете взять ни один из предметов. Кнопка срабатывает автоматически.
— За столь короткое время я могу не успеть сделать все, что мне надо, — заволновался Том.
— Это только так кажется. Две минуты не так уж мало. Но через десять минут у вас снова появится возможность обратиться к желтой кнопочке, — успокоила девушка.