— Вы профессор Караев?
— Да. То есть…
— Пожалуйста, в машину, — угрюмо улыбаясь, пригласил здоровяк.
— Нет, — через силу выдавил из себя Мика. — Я пешком.
И, развернувшись, хотел бежать. Но слишком уж железной была хватка этого сибиряка. Да ещё к ним с шоферского места подскочил Шкаф поменьше и с неуместно любезной улыбкой сомкнул свои пальцы на другой руке Караева.
— Пойдёмте, товарищ Караев, вас с нетерпением ждут.
И они вдвоём прямо-таки занесли его в лимузин. Произошло это так быстро, что Мика забыл о спасительном тумблере.
— Ребята, за что? Я ничего такого не сделал. Ничего не нарушил. Я приехал на съезд врачей…, - уже сидя в салоне, сбивчиво объяснял он.
— Знаем, товарищ Караев, — трогаясь с места, отозвался сидевший за шофёра Шкаф поменьше.
Он улыбался, стараясь изо всех сил придать своей улыбке радушие.
«Старается, гад… Хочет успокоить…» — подумал Караев.
— Отпустите, ребята, — ещё раз просительно проканючил Мика и, наконец, вспомнил о своём саквояже, на который никто из них не покушался и который лежал между ним и тем бугаём из мотеля. Караев потянулся к его рукоятке.
— Слушай, стоп!.. Где он?! — рявкнул вдруг бугай водителю. — Что за бесовщина?!
— Где он? — повторил водитель, опешенно глядя на пустое место, где только что сидел и канючил профессор.
И он ударил по тормозам.
— Подавай назад! — рычал с заднего сидения Шкаф большой.
— Заткнись! Посмотри как следует рядом, — невпопад огрызнулся Шкаф поменьше.
— Козёл! — не унимался донельзя обалделый Шкаф большой. — Что он, букашка тебе? — и, выскочив из машины, бросил:
— Не спускай глаз с его сумки. А я пока в окрест пошукаю.
Оставшись один, водитель, явно дрейфя, оглядывал просторный салон.
— Во, бля, бывает же такое? — сказал он себе, а потом, взяв Караевский саквояж, положил его рядом с собой. — От греха подальше. Коль лешак зашутил, жди недоброго.
С полчаса лимузин колесил по кругу. Заезжал в мотель, вынюхал все проулочки, дважды пробежал по озёрной набережной…
— Ё моё! — плюхнувшись на своё прежнее место, выдохнул Шкаф большой. — Что это было? Как он мог мотнуть отсюда?
— Ты с утра не того? Не ширялся? — поинтересовался Шкаф-водитель.
— А ты?! — зло переспросил его товарищ.
— Значит, он гипнотизёр, — с уверенностью сказал водитель.
— Что делать будем? — после недолгого молчания наконец донёсся с заднего сидения басовитый рокоток большого Шкафа.
— Ты старшой, тебе и решать, — отстраняясь от ответственности, пожал плечами Шкаф поменьше.
— Рули к шефу, козёл! — зло приказал бугай.
— Сам козёл. Причём душной, — не остался в долгу шофёр.
— Ты полегче мне…
И началась перебранка.
Сидевший с Микой рядом несколько раз протягивал руку, шаря по тому месту, где сидел исчезнувший Караев. И Мика в этот момент видел то, что не видел тот. Да он и не мог видеть. Хотя и было светло. Рука его, пронизывая Мику, как бы искривлялась. Словно он засовывал её в воду.
— Что ты там елозишь, как вшивая кикимора? Дырку протрёшь, — прикрикнул на него водитель.
— Не воняй хлебалом, паскуда, — раздражённо парировал Шкаф большой.
Они вели себя, как два индюка, у которых из-под носа исчез аппетитный червяк. Поначалу встопорщились, с изумлённой важностью глядя друг на друга и вокруг, а потом, всё больше и больше распаляясь и раздуваясь, кидали один в другого раскалённые докрасна хоботки. Хоботков у них не было. Но мат стоял что надо. Отборный. Смачный. Русский.
Мика с опаской смотрел на саквояж. Лишь бы они ненароком своими ручищами и ножищами не опрокинули бы его. Или, что хуже всего, вдруг захотели бы порыться в нём.
Они готовы были уже сцепиться друг с другом, но не получилось. Они приехали. Караев выглянул в окно. И обмер. Ему сюда и нужно было. Отель «Риц-Карлтон»…
Шкаф большой, прихватив саквояж, распахнул дверь. Караев поспешил за ним. Ему ни в коем случае нельзя было отрываться от своей сумки больше чем на девять метров. Шкаф поменьше нагнал их у самых дверей. И когда они вошли в холл, Караев вздрогнул. Ведь здесь он уже бывал. Точно, бывал. И когда они подошли к лифту, похожему на аквариум, он вспомнил… Он видел всё это в самом первом своём перемещении во времени…
Тогда Караев никак не мог понять, почему он увязался за этими шкафообразными субчиками. И не знал, где находится. Да и знать не мог. Потому что аппарат выкинул его в один из фрагментов будущего.
Два года назад он увидел себя на два года вперёд. И в то время он не мог знать о новых, придуманных им особенностях своего устройства.
Вот почему лица сопровождавших его громил казались ему знакомыми. Он знал теперь всё, что произойдёт с ним, вплоть до того, как доктор Маккормак, оставшись в своём кабинете один, с любопытством оглядится и широко улыбнувшись произнесёт:
— Вы здесь, профессор?
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
— Да. То есть…
— Пожалуйста, в машину, — угрюмо улыбаясь, пригласил здоровяк.
— Нет, — через силу выдавил из себя Мика. — Я пешком.
И, развернувшись, хотел бежать. Но слишком уж железной была хватка этого сибиряка. Да ещё к ним с шоферского места подскочил Шкаф поменьше и с неуместно любезной улыбкой сомкнул свои пальцы на другой руке Караева.
— Пойдёмте, товарищ Караев, вас с нетерпением ждут.
И они вдвоём прямо-таки занесли его в лимузин. Произошло это так быстро, что Мика забыл о спасительном тумблере.
— Ребята, за что? Я ничего такого не сделал. Ничего не нарушил. Я приехал на съезд врачей…, - уже сидя в салоне, сбивчиво объяснял он.
— Знаем, товарищ Караев, — трогаясь с места, отозвался сидевший за шофёра Шкаф поменьше.
Он улыбался, стараясь изо всех сил придать своей улыбке радушие.
«Старается, гад… Хочет успокоить…» — подумал Караев.
— Отпустите, ребята, — ещё раз просительно проканючил Мика и, наконец, вспомнил о своём саквояже, на который никто из них не покушался и который лежал между ним и тем бугаём из мотеля. Караев потянулся к его рукоятке.
— Слушай, стоп!.. Где он?! — рявкнул вдруг бугай водителю. — Что за бесовщина?!
— Где он? — повторил водитель, опешенно глядя на пустое место, где только что сидел и канючил профессор.
И он ударил по тормозам.
— Подавай назад! — рычал с заднего сидения Шкаф большой.
— Заткнись! Посмотри как следует рядом, — невпопад огрызнулся Шкаф поменьше.
— Козёл! — не унимался донельзя обалделый Шкаф большой. — Что он, букашка тебе? — и, выскочив из машины, бросил:
— Не спускай глаз с его сумки. А я пока в окрест пошукаю.
Оставшись один, водитель, явно дрейфя, оглядывал просторный салон.
— Во, бля, бывает же такое? — сказал он себе, а потом, взяв Караевский саквояж, положил его рядом с собой. — От греха подальше. Коль лешак зашутил, жди недоброго.
С полчаса лимузин колесил по кругу. Заезжал в мотель, вынюхал все проулочки, дважды пробежал по озёрной набережной…
— Ё моё! — плюхнувшись на своё прежнее место, выдохнул Шкаф большой. — Что это было? Как он мог мотнуть отсюда?
— Ты с утра не того? Не ширялся? — поинтересовался Шкаф-водитель.
— А ты?! — зло переспросил его товарищ.
— Значит, он гипнотизёр, — с уверенностью сказал водитель.
— Что делать будем? — после недолгого молчания наконец донёсся с заднего сидения басовитый рокоток большого Шкафа.
— Ты старшой, тебе и решать, — отстраняясь от ответственности, пожал плечами Шкаф поменьше.
— Рули к шефу, козёл! — зло приказал бугай.
— Сам козёл. Причём душной, — не остался в долгу шофёр.
— Ты полегче мне…
И началась перебранка.
Сидевший с Микой рядом несколько раз протягивал руку, шаря по тому месту, где сидел исчезнувший Караев. И Мика в этот момент видел то, что не видел тот. Да он и не мог видеть. Хотя и было светло. Рука его, пронизывая Мику, как бы искривлялась. Словно он засовывал её в воду.
— Что ты там елозишь, как вшивая кикимора? Дырку протрёшь, — прикрикнул на него водитель.
— Не воняй хлебалом, паскуда, — раздражённо парировал Шкаф большой.
Они вели себя, как два индюка, у которых из-под носа исчез аппетитный червяк. Поначалу встопорщились, с изумлённой важностью глядя друг на друга и вокруг, а потом, всё больше и больше распаляясь и раздуваясь, кидали один в другого раскалённые докрасна хоботки. Хоботков у них не было. Но мат стоял что надо. Отборный. Смачный. Русский.
Мика с опаской смотрел на саквояж. Лишь бы они ненароком своими ручищами и ножищами не опрокинули бы его. Или, что хуже всего, вдруг захотели бы порыться в нём.
Они готовы были уже сцепиться друг с другом, но не получилось. Они приехали. Караев выглянул в окно. И обмер. Ему сюда и нужно было. Отель «Риц-Карлтон»…
Шкаф большой, прихватив саквояж, распахнул дверь. Караев поспешил за ним. Ему ни в коем случае нельзя было отрываться от своей сумки больше чем на девять метров. Шкаф поменьше нагнал их у самых дверей. И когда они вошли в холл, Караев вздрогнул. Ведь здесь он уже бывал. Точно, бывал. И когда они подошли к лифту, похожему на аквариум, он вспомнил… Он видел всё это в самом первом своём перемещении во времени…
Тогда Караев никак не мог понять, почему он увязался за этими шкафообразными субчиками. И не знал, где находится. Да и знать не мог. Потому что аппарат выкинул его в один из фрагментов будущего.
Два года назад он увидел себя на два года вперёд. И в то время он не мог знать о новых, придуманных им особенностях своего устройства.
Вот почему лица сопровождавших его громил казались ему знакомыми. Он знал теперь всё, что произойдёт с ним, вплоть до того, как доктор Маккормак, оставшись в своём кабинете один, с любопытством оглядится и широко улыбнувшись произнесёт:
— Вы здесь, профессор?
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Смерть принцессы Дианы
— Эм, вернись! — обрушив на стол кулак, крикнул Кесслер.
Эмори, махнув рукой, с твёрдой решимостью не отвечать и не заговаривать, продолжал идти к двери.
Поняв, что вырвавшийся из него гневной вспышкой окрик не остановит друга, Кесслер усилием воли заставил себя успокоиться. Он это мог. Работа приучила.
— Пожалуйста, Эм, — потребовал он. — Ты не представляешь, чем рискуешь…
Маккормак остановился.
— Чем рискую? — раздумчиво произнёс он. — Чем рискую, я знаю. Я рискую тем, что для тебя, впрочем, как и для всех сотрудников ЦРУ, не представляет никакой ценности.
— Почему же? Мы любим жизнь. Очень любим. Как, впрочем, — Кесслер криво усмехнулся, — все люди…
— Мне грустно, Дэнис. Ты стал непонятливым. Это синдром высокого кресла, — мрачно заметил Маккормак.
— Разве речь идёт не о жизни, Эм?
— Нет, Дэнис. Речь идёт о чести, — и, сделав шаг от двери к Кесслеру, добавил:
— Унизительно жить с бесчестием. Какую бы пользу оно не принесло. Даже славу Нобелевского лауреата…
— Хорошо, Эм. С «нобелянтством» я переборщил… Но ради Америки, ради Отечества — ты должен сделать это.
— Как ты испортился, сэр, — сдобрил он сарказмом обращение «сэр», — такого низкопробного пафоса раньше ты себе не позволял… Подлость ради цели — это вероисповедание политиков, военных, сотрудников спецслужб и бизнесменов… А если уж говорить в твоём ключе, о моей Америке я лучшего мнения.
— Эм, ты меня оскорбляешь. Не находишь?
— Нет, Дэнис. Нет! Не оскорбляю. Я выговариваюсь перед своим школьным другом, перед однокашником по Гарварду, в конце концов, — перед умным и тонким человеком. И мои слова за оскорбление могло принять твоё кресло, говорящее твоим голосом…
Кесслер рассмеялся.
— Все врачи болтуны. Человек умирает, у него глаза прут на лоб, а доктор, вроде тебя, держит его за запястье и проникновенно говорит:
— У вас всё хорошо. Всё путём… Ничего, что ты дрыгаешь ножками… Такое бывает перед поправкой…
— Ты же не отдаёшь концы, Дэнис. Ты подбиваешь меня на черт знает что.
Кесслер вышел из-за стола и молча подошёл к нахохлившемуся Эмори. И вместо извинений, закинув, как в детстве, ему на плечо руку, повёл к своему столу.
— Я не хотел, и, признаться, не имею права… Но ради тебя, я, лорд-владетель высокого кресла ЦРУ, сделаю исключение… Покажу пару документов — донесения наших секретных агентов из Парижа и Баку. Садись и читай. Быть может, это тебя проймёт… Может…
Усадив Маккормака за приставной столик, он открыл сейф и извлёк из него достаточно объёмистую папку. Отколов из неё несколько страничек, он протянул их Маккормаку.
— Читай, профессор, читай. Тебе будет интересно, — пообещал Кесслер.
Первые же две строчки притянули к себе как магнит.
Кесслер развёл руками, мол, как видишь, может быть. Комментировать реплику обескураженного человека не имело смысла. Он молча протянул ему оставшуюся «дозу» бумаг.
— Теперь прочти это. Оно пришло вчера.
— Остановить, думаю, будет тяжелее, нежели… — Кесслер красноречиво посмотрел на профессора. — Нежели предупредить Майкла. Так, кажется, ты его называешь?
— Точно, предупредить! Соединяй меня с ним! — потребовал Маккомарк.
— Сейчас там почти что полночь.
— Ничего. Он будет рад моему звонку.
— Говори номер, — соглашается Кесслер, набирая под диктовку телефон Караева.
Маккомарку голосом Майкла ответил автомат: «Нас нет дома. Прошу оставить сообщение. По приезду перезвоним».
— Он в отъезде, Дэнис, — огорчённо выдохнул Маккормарк. — Хотя вчера, когда я говорил с ним, он никуда не собирался.
— Факс у него есть?
— На работе. В кабинете главврача, — оживился профессор.
— Туда нельзя! — отмёл Дэнис. — Если завтра в течение дня ты с ним не свяжешься, пошлём ему факс по нашим каналам. В посольство. Лично Ферти запечатает твою бумагу в конверт и доставит его по адресу.
— Тот самый умник? У которого, видите ли, «не сложилось мнение»? — с нескрываемой неприязнью к незнакомому ему агенту спросил профессор.
— Ферти добросовестный агент. Он прислал то, что я у него потребовал — объективную информацию, — защитил своего работника Дэнис.
— Нужно было перепроверить. Хотя бы слова того же министра, — обиженный на Ферти за неосторожный вывод в отношении Майкла, не унимался Эмори.
Кесслер препираться с другом не стал. Он думал о Моррисоне. Поездка его в Баку имела одну цель — войти в доверие к обложенному со всех сторон родной бюрократией Караеву и, если не выкрасть, то вызнать всё, чего тот добился, а затем присвоить. Это как дважды два. Другого быть не могло. Тем более что Караев созрел. Ему хочется поделиться с кем-то, сделать своё открытие достоянием благородного Человечества…
Не зря же по приезду в Кливленд он с горячностью и с наивной доверчивостью изложил и показал Маккормаку всё, чего добился. Хорошо, Эм догадался и не позволил Майклу выступить со столь суперсенсационным докладом. Хорошо, Майкл согласился с ним, и его короткое сообщение прозвучало для специалистов очередной гипотезой, на которую обратили внимание только лишь потому, что она диссонировала с привычной психиатрам логикой. Отнеслись к ней со снисходительным скепсисом.
Но кто из здравомыслящих мог допустить взаимосвязь Пространства-Времени с таким заземлённым механизмом как человеческая психика. И хорошо, там не было физиков.
Его странно прозвучавшее сообщение поняли всего двое. Сам Майкл, потому что был физиком и имел на руках сотворенный им же аргумент — уникальный прибор. Да и ещё Маккормак, который физиком не был, зато собственными глазами видел чудо-машину и, более того, где-то с пару часов ходил невидимкой и по гостинице, и среди ничего не подозревавших участников конгресса. И пока он ходил и слушал и видел то, что не предназначалась для посторонних глаз и ушей, никто не обращал внимания на Майкла, ходившего с саквояжем по холлам и залам.
Эм тоже фрукт. Правда, не гнилой, как Моррисон. Видишь ли, ему такая химера как совесть не позволяет поделиться с родным государством тайной, которой он владеет…
Разозлился на его, Кесслера, предложение. Наверное, всё-таки не на предложение поделиться, — думал Денис, — на другое. Тогда он решил сыграть на честолюбии Маккормака и неосторожно сказал, что он, Эм, за такую разработку удостоится Нобелевской премии…
Вот когда психиатр запсиховал. Этого не надо было говорить. Просто его, Дэниса, занесло… Теперь она, та тайна, может попасть в чужие руки. Англичане многого ещё не знают, но Моррисон уже рвётся туда…
— Дэнис, — перебил его размышления Маккормак, — хочешь знать, какой разговор состоялся между Майклом и министром…
Кесслер кивнул.
— Я знаю о нём не со слов, а, так сказать, из первых рук.
Эм на несколько секунд умолк, а затем примирительно добавил:
— Он прольёт свет на то, чего ты от меня добиваешься. Ведь, помимо того, что ты первая шишка в ЦРУ, ты ещё и физик. Кроме того, друг мой, тебе станет понятным, почему я не хочу предавать этого великого учёного и отчаянно беззащитного человека. Это против совести, а значит — против Бога.
Эмори, махнув рукой, с твёрдой решимостью не отвечать и не заговаривать, продолжал идти к двери.
Поняв, что вырвавшийся из него гневной вспышкой окрик не остановит друга, Кесслер усилием воли заставил себя успокоиться. Он это мог. Работа приучила.
— Пожалуйста, Эм, — потребовал он. — Ты не представляешь, чем рискуешь…
Маккормак остановился.
— Чем рискую? — раздумчиво произнёс он. — Чем рискую, я знаю. Я рискую тем, что для тебя, впрочем, как и для всех сотрудников ЦРУ, не представляет никакой ценности.
— Почему же? Мы любим жизнь. Очень любим. Как, впрочем, — Кесслер криво усмехнулся, — все люди…
— Мне грустно, Дэнис. Ты стал непонятливым. Это синдром высокого кресла, — мрачно заметил Маккормак.
— Разве речь идёт не о жизни, Эм?
— Нет, Дэнис. Речь идёт о чести, — и, сделав шаг от двери к Кесслеру, добавил:
— Унизительно жить с бесчестием. Какую бы пользу оно не принесло. Даже славу Нобелевского лауреата…
— Хорошо, Эм. С «нобелянтством» я переборщил… Но ради Америки, ради Отечества — ты должен сделать это.
— Как ты испортился, сэр, — сдобрил он сарказмом обращение «сэр», — такого низкопробного пафоса раньше ты себе не позволял… Подлость ради цели — это вероисповедание политиков, военных, сотрудников спецслужб и бизнесменов… А если уж говорить в твоём ключе, о моей Америке я лучшего мнения.
— Эм, ты меня оскорбляешь. Не находишь?
— Нет, Дэнис. Нет! Не оскорбляю. Я выговариваюсь перед своим школьным другом, перед однокашником по Гарварду, в конце концов, — перед умным и тонким человеком. И мои слова за оскорбление могло принять твоё кресло, говорящее твоим голосом…
Кесслер рассмеялся.
— Все врачи болтуны. Человек умирает, у него глаза прут на лоб, а доктор, вроде тебя, держит его за запястье и проникновенно говорит:
— У вас всё хорошо. Всё путём… Ничего, что ты дрыгаешь ножками… Такое бывает перед поправкой…
— Ты же не отдаёшь концы, Дэнис. Ты подбиваешь меня на черт знает что.
Кесслер вышел из-за стола и молча подошёл к нахохлившемуся Эмори. И вместо извинений, закинув, как в детстве, ему на плечо руку, повёл к своему столу.
— Я не хотел, и, признаться, не имею права… Но ради тебя, я, лорд-владетель высокого кресла ЦРУ, сделаю исключение… Покажу пару документов — донесения наших секретных агентов из Парижа и Баку. Садись и читай. Быть может, это тебя проймёт… Может…
Усадив Маккормака за приставной столик, он открыл сейф и извлёк из него достаточно объёмистую папку. Отколов из неё несколько страничек, он протянул их Маккормаку.
— Читай, профессор, читай. Тебе будет интересно, — пообещал Кесслер.
Первые же две строчки притянули к себе как магнит.
Совершенно секретноМаккормак задумался. Невидяще уставившись в дрожавшие в его пальцах листы бумаг, он несколько раз довольно внятно пробормотал: «Сукин сын… Не может быть…»
ШЕФУ ОПЕРАТИВНОГО УПРАВЛЕНИЯ
По информации Жука, высшее руководство внешней разведки Франции имеет веские основания сомневаться в случайности гибели принцессы Дианы и египтянина Доди-аль-Файада.
Обсуждая в узком кругу произошедшую трагедию, они сошлись во мнении, что катастрофа была спланирована, организована и осуществлена спецслужбой королевского двора, которая использовала в этом акте новейшую разработку — дистанционное воздействие на психику человека. К такому выводу они пришли по следующим соображениям. Один из французских агентов, вхожий внаучные круги Великобритании, ещё несколько месяцев назад присылал сообщение, которому не придали особого значения. В нём говорилось: доктор Гарви Моррисон со скандалом покинули нститут, возглавляемый знаменитым психиатром, профессором Бениамином Колби. Последний категорически запретил Моррисону в стенах его исследовательского заведения заниматься «бредовой и бесперспективной» — по словам Колби — разработкой, которая, по утверждению Г. Моррисона, может иметь большое стратегическое значение. Профессор Моррисон настаивал на реальной возможности создать устройство, позволяющее на расстоянии дезориентировать психику людей. Он ссылался на якобы убедительные исследования, осуществлённые одним иностранцем, проживающим и работающим в одной из колоний бывшей России — в Азербайджане…
Достаточно серьёзные учёные разных направлений науки, ознакомившись со статьёй вышеупомянутого иностранца «Мгновенное, или одномоментное, искривление ткани времени и его воздействие на психику и восприятие реальности», опубликованной в журнале «Курьер науки», — назвали её «квинтэссенцией невежества», а Моррисона — «человеком, охваченным дурью».
Тогда это сообщение секретного агента специалисты внешней разведки Франции положили под сукно. Тем более, что после едких публичных выступлений столпов английской науки — Моррисон канул в небытие. К нему проявился интерес после происшествия, когда в Париж за месяц до трагедии из двух независимых источников поступили две интересные информации. Первая ставила в известность о том, что в одном из предместий Лондона состоялась странная, сверхсекретная встреча скандалившегося доктора Моррисона с личным секретарём Её Величества Робертом Феллоуе.
Вторая сопровождалась сделанной скрытой камерой фотографией того же самого Феллоуе с советником английского посольства во Франции (известного нам сотрудника «Интеледженс Сервис») Ричардом Сторном. В их беседе, длившейся более двух часов, неоднократно всплывало имя графини Спенсер, т. е. принцессы Дианы… Сопоставление изложенных мной со слов Жука фактов, с одной стороны, бъясняют позицию высшего руководства французской разведки по поводу трагического происшествия, а с другой, косвенно подтверждают наличие у англичан новейшего стратегического средства воздействия на психику людей.
ЛАПЛАС
Кесслер развёл руками, мол, как видишь, может быть. Комментировать реплику обескураженного человека не имело смысла. Он молча протянул ему оставшуюся «дозу» бумаг.
— Теперь прочти это. Оно пришло вчера.
Совершенно секретно— Слушай, Дэнис, Моррисона надо остановить. Его цель шита белыми нитками, — встревожился Маккормак.
Лично БОССУ
Сэр, по Вашему распоряжению я навел справки о местном докторе психиатрии, профессоре Микаиле Расуловиче Караеве. По характеристикам министра Здравоохранения, советника Президента по вопросам науки, культуры и образования, а также куратора министерства Здравоохранения по линии МНБ (бывшего КГБ), полученным мною в ходе приватных бесед, — Караев фигура одиозная, с ярко выраженными предпосылками мании величия. Все трое, независимо друг от друга, характеризовали его следующим образом (кассета с записью диалогов прилагается):
Министр:
…Однажды, по настойчивой просьбе профессора Караева, я вынужден был принять его. И, признаться, пожалел. Он в течение часа на полном серьёзе излагал мне странную теорию о существовании в окружающей нас среде факторов, влияющих на психику человека и управляющих ею. Убеждал, что нащупал эти пресловутые факторы и готов разработать прибор, который избавит людей от помешательств. Чтобы слова его выглядели понаглядней, он передо мной начеркал с десятка два вертикальных штрихов, поставил в конце их многоточие, а затем все эти чёрточки с многоточием заключил в пружину… «Знаете, что я изобразил?» — спросил он меня. Я, естественно, сказал, что не имею представления. И что вы думаете?.. «Перед вами Человечество!» — заявил он мне. Под занавес нашей беседы Караев попросил для своих изысканий два миллиона долларов. Откровенно говоря, та встреча с ним оставила во мне чувство острой жалости к этому когда-то подававшему большие надежды учёному… Он слишком долго работал в непосредственном контакте с сумасшедшими и… переработал. Такое случается с врачами-психиатрами…
Советник Президента:
Караев — больной человек. Он уверял меня, что изобрёл эффективную технологию по исцелению помрачившихся умом людей. Его изобретение, как утверждал Караев, произведёт сенсацию в мировой науке и обязательно удостоится Нобелевской премии. Но его, дескать, интересуют не столько лавры нобелянта, сколько интересы нашей страны… Видите ли, по его словам, разработанный им механизм неожиданным образом выдал эффект, представляющий для Азербайджана громадное государственное значение. Разумеется, что это за такой странный эффект — он говорить категорически отказывался и требовал аудиенции с Президентом… Таких просителей пообщаться с Президентом у нас сотни…
Куратор Минздрава от МНБ:
А-а-а! Вы тоже о нём слышали! Он у нас проходит под кодовой кличкой «Профессор Гриффин». По имени героя известного произведения Герберта Уэллса «Человек-невидимка». Он забросал нашего министра письмами, где пишет, что им создан прибор, представляющий интерес для спецслужб и министерства обороны. И он, профессор Караев, готов в любое время продемонстрировать фантастические возможности своего уникального устройства. И… продемонстрировал… В Академии наук собрался весь цвет учёного мира Азербайджана, представители Президента страны и силовых ведомств, чтобы посмотреть на чудо- машину… И что вы думаете? Караев объявил, что он сейчас крутанёт регулятор своего аппарата и исчезнет. Станет невидимкой. Крутанул и… исчез для самого себя. На глазах у всех, лишившись чувств, рухнул на пол. Едва удалось откачать. С тех пор его называют «профессор Гриффин»…
Под предлогом врачебной консультации, в которой якобы нуждается один из моих знакомых, я лично встретился с доктором Караевым. Его из кресла директора научного института и заведующего кафедрой отправили, в буквальном смысле этого слова, под лестницу. Его кабинет в клинике находится под лестницей. Он был со мной приветлив. А, узнав, что я американец, стал говорить мне о том, что у него в штатах есть большой друг, по его словам, знаменитый ученый. Некий профессор Маккормак. Он бывал у него в Кливленде и поддерживает с ним очень тесные научные контакты.
О своей чудо-разработке не упомянул ни единым словом. Консультировать отказался. Во-первых, потому, то не делает этого заочно, а во-вторых, потому, что его метод лечения предназначен для больных с тяжелыми и стойкими формами психического расстройства. На мой вопрос, насколько эффективен его метод лечения и в чем суть его, врач ответил односложно: «Долго объяснять». Что касается эффективности, он резонно заметил: «Об этом лучше поинтересоваться у исцелившихся». Их, возвратившихся к привычной нам разумной жизни, уже 13 человек. На вопрос, насколько широко известен пользуемый им метод лечения, доктор горестно сказал: «Увы». Как выразился Караев, о концептуальности его подхода к болезни знают, пожалуй, два специалиста — его американский друг Маккормак и, как он для себя совсем недавно выяснил, психиатр из Великобритании Гарвей Моррисон. Днями, как сообщил Караев, этот Моррисон специально прилетает к нему в Баку, чтобы поближе познакомиться с его изысканиями.
Впечатления, что мистер Караев — человек с патологическим самомнением, у меня не сложилось. Как и мнения, что он может быть чем-то полезен нам.
ФЕРТИ
— Остановить, думаю, будет тяжелее, нежели… — Кесслер красноречиво посмотрел на профессора. — Нежели предупредить Майкла. Так, кажется, ты его называешь?
— Точно, предупредить! Соединяй меня с ним! — потребовал Маккомарк.
— Сейчас там почти что полночь.
— Ничего. Он будет рад моему звонку.
— Говори номер, — соглашается Кесслер, набирая под диктовку телефон Караева.
Маккомарку голосом Майкла ответил автомат: «Нас нет дома. Прошу оставить сообщение. По приезду перезвоним».
— Он в отъезде, Дэнис, — огорчённо выдохнул Маккормарк. — Хотя вчера, когда я говорил с ним, он никуда не собирался.
— Факс у него есть?
— На работе. В кабинете главврача, — оживился профессор.
— Туда нельзя! — отмёл Дэнис. — Если завтра в течение дня ты с ним не свяжешься, пошлём ему факс по нашим каналам. В посольство. Лично Ферти запечатает твою бумагу в конверт и доставит его по адресу.
— Тот самый умник? У которого, видите ли, «не сложилось мнение»? — с нескрываемой неприязнью к незнакомому ему агенту спросил профессор.
— Ферти добросовестный агент. Он прислал то, что я у него потребовал — объективную информацию, — защитил своего работника Дэнис.
— Нужно было перепроверить. Хотя бы слова того же министра, — обиженный на Ферти за неосторожный вывод в отношении Майкла, не унимался Эмори.
Кесслер препираться с другом не стал. Он думал о Моррисоне. Поездка его в Баку имела одну цель — войти в доверие к обложенному со всех сторон родной бюрократией Караеву и, если не выкрасть, то вызнать всё, чего тот добился, а затем присвоить. Это как дважды два. Другого быть не могло. Тем более что Караев созрел. Ему хочется поделиться с кем-то, сделать своё открытие достоянием благородного Человечества…
Не зря же по приезду в Кливленд он с горячностью и с наивной доверчивостью изложил и показал Маккормаку всё, чего добился. Хорошо, Эм догадался и не позволил Майклу выступить со столь суперсенсационным докладом. Хорошо, Майкл согласился с ним, и его короткое сообщение прозвучало для специалистов очередной гипотезой, на которую обратили внимание только лишь потому, что она диссонировала с привычной психиатрам логикой. Отнеслись к ней со снисходительным скепсисом.
Но кто из здравомыслящих мог допустить взаимосвязь Пространства-Времени с таким заземлённым механизмом как человеческая психика. И хорошо, там не было физиков.
Его странно прозвучавшее сообщение поняли всего двое. Сам Майкл, потому что был физиком и имел на руках сотворенный им же аргумент — уникальный прибор. Да и ещё Маккормак, который физиком не был, зато собственными глазами видел чудо-машину и, более того, где-то с пару часов ходил невидимкой и по гостинице, и среди ничего не подозревавших участников конгресса. И пока он ходил и слушал и видел то, что не предназначалась для посторонних глаз и ушей, никто не обращал внимания на Майкла, ходившего с саквояжем по холлам и залам.
Эм тоже фрукт. Правда, не гнилой, как Моррисон. Видишь ли, ему такая химера как совесть не позволяет поделиться с родным государством тайной, которой он владеет…
Разозлился на его, Кесслера, предложение. Наверное, всё-таки не на предложение поделиться, — думал Денис, — на другое. Тогда он решил сыграть на честолюбии Маккормака и неосторожно сказал, что он, Эм, за такую разработку удостоится Нобелевской премии…
Вот когда психиатр запсиховал. Этого не надо было говорить. Просто его, Дэниса, занесло… Теперь она, та тайна, может попасть в чужие руки. Англичане многого ещё не знают, но Моррисон уже рвётся туда…
— Дэнис, — перебил его размышления Маккормак, — хочешь знать, какой разговор состоялся между Майклом и министром…
Кесслер кивнул.
— Я знаю о нём не со слов, а, так сказать, из первых рук.
Эм на несколько секунд умолк, а затем примирительно добавил:
— Он прольёт свет на то, чего ты от меня добиваешься. Ведь, помимо того, что ты первая шишка в ЦРУ, ты ещё и физик. Кроме того, друг мой, тебе станет понятным, почему я не хочу предавать этого великого учёного и отчаянно беззащитного человека. Это против совести, а значит — против Бога.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Пряжа жизни
— Там, у себя в Баку, — говорил Маккормак, — ему ловить нечего. Никто слушать не хочет. Если по правде, на первых порах выслушивали. Потом, очевидно, надоело. Единственный, кто искренне отнёсся к моей идее, был мой однокашник по медицинскому институту, занимавший должность главного психиатра министерства Здравоохранения…
Когда Караев только в общих чертах изложил ему своё видение проблемы, тот аж подпрыгнул.
— Необычайно! — фальцетом вырвалось из его кадыкастой гортани. Это, брат, — революция… Принципиально новое направление… Я доложу министру.
Министр вызвал их, когда они потеряли всякую надежду быть им принятыми. Прошло два с лишним месяца после того, как товарищ Караева доложил министру о его несомненно оригинальной идее. Министр пообещал пригласить их к себе в самое ближайшее время. При каждом напоминании он куксился, задумывался, перебирая в памяти, когда он будет свободен, и всегда говорил: «Завтра обязательно». И вот, наконец, снизошёл.
— Коллеги, прошу коротко и по существу. У меня всего десять минут, — пожав им руки, предупредил он.
Караев протянул ему составленную для такого случая служебную записку. Она была сравнительно короткой. Три страницы машинописного текста.
— Сейчас читать? — растерянно спросил министр.
— Можете потом, — ответил Караев и, как бы оправдываясь, добавил: — Она составлена для экономии вашего времени и для того, чтобы вы в текучке не забыли о нашей встрече.
— Обижаете, профессор, — я никогда и ничего не забываю, — похвастал министр.
— В таком случае, я устно изложу основные положения своего открытия.
— Открытия?! — подбросив брови, министр многозначительно посмотрел на главного психиатра.
— Полагаю, так оно и есть, господин министр, — пробурчал тот.
— Ну-ну…, - поощрительно пробубнил министр, всем своим видом демонстрируя слух и внимание.
— Речь пойдет о принципиально новом методе лечения душевнобольных любой степени тяжести, а также, — Караев покосился на настенные часы, — а также наркоманов и — прежде всего — тех, кого мы причисляем к разряду безнадежных. Нынешние фундаментальные работы по психиатрии, считающиеся классикой и эталоном, и все учебные пособия уже сегодня можно было бы смело отправить на переработку во вторсырье…
Министр закашлялся. Такого он не ожидал. И перебивать тоже не стал. Пусть выговорится, а потом он ему выдаст, подумал он.
Утерев выступившую на губы мокроту, он сказал:
— Извините. Продолжайте.
Караев видел состояние своего верховного босса. Он привык к подобным реакциям своих собеседников, которым излагал суть работы. Она, безусловно, ошеломляла. На него смотрели как на тихопомешанную особь. А потом все менялось. Глаза собеседника преображались. В них появлялся блеск, как у голодного человека, глядящего на пищу. Он проникался. Он видел. Он старался отыскать слабые места… Задавал вопросы с подвохом. И, получая ответ, поражался тому, как он мог не обращать на это внимание раньше. Ведь все находилось на виду. Все перед глазами.
Теоретически все выглядело гладко, стройно. Логика — кирпичик к кирпичику. Ни к чему не придерешься. Но одно дело — теория, и совсем другое — практика. Теория без практики всего лишь гипотеза… Два-три похожих случая отнюдь не закономерность. На таких до сих пор пишутся монографии, защищаются кандидатские и докторские диссертации. Основываясь на них, провозглашаются новые направления в методах лечения. Создаются научные школы… А гора из могучего чрева своего выплевывает серую мышку. Не более.
К теории нужна была технология. И он, Караев, ее разработал. Детально. Конкретно… Все традиционное и привычное летело в тартарары…
Но его технология требовала денег. Больших денег. Они нужны были для доказательства того, как он прав. Чтобы то, что сейчас высокомерно называют гипотезой и вызывает рефлекс неприятия, стало реальностью. Рефлексия должна проявляться. Это естественно…
Главное — инстинкт. Это аргумент повесомей… Все, с кем он делился своим открытием, включая дремучих ретроградов, на инстинктивном уровне, пусть смутно, но чувствовали гипнотическую правоту его аргументов. И упавший на грудь подбородок ошарашенного министра нисколько его не трогал. Перед ним сидел оппонент, которого надо было убедить.
— Вы заметили, — продолжал Караев, — я употребил слово душевнобольной. Стало быть, больной душой. А под душой мы подразумеваем психику. А психику категорично, как аксиому, поместили в наш высокочувствительный компьютер, — он поступал себя по черепушке, — и считаем её неотъемлемой функцией головного мозга. Но это совсем не так… Роль мозга вторична. Он всего лишь водитель. Пока мотор молчит, водитель как бы не крутил баранку и не нажимал бы на педали, машина не тронется с места. Пример, прямо скажу, грубый, но наглядный. Зажигание — мотор, а затем — разумное движение. Разумное — от человека. Он выполняет функцию мозга машины…
Когда Караев только в общих чертах изложил ему своё видение проблемы, тот аж подпрыгнул.
— Необычайно! — фальцетом вырвалось из его кадыкастой гортани. Это, брат, — революция… Принципиально новое направление… Я доложу министру.
Министр вызвал их, когда они потеряли всякую надежду быть им принятыми. Прошло два с лишним месяца после того, как товарищ Караева доложил министру о его несомненно оригинальной идее. Министр пообещал пригласить их к себе в самое ближайшее время. При каждом напоминании он куксился, задумывался, перебирая в памяти, когда он будет свободен, и всегда говорил: «Завтра обязательно». И вот, наконец, снизошёл.
— Коллеги, прошу коротко и по существу. У меня всего десять минут, — пожав им руки, предупредил он.
Караев протянул ему составленную для такого случая служебную записку. Она была сравнительно короткой. Три страницы машинописного текста.
— Сейчас читать? — растерянно спросил министр.
— Можете потом, — ответил Караев и, как бы оправдываясь, добавил: — Она составлена для экономии вашего времени и для того, чтобы вы в текучке не забыли о нашей встрече.
— Обижаете, профессор, — я никогда и ничего не забываю, — похвастал министр.
— В таком случае, я устно изложу основные положения своего открытия.
— Открытия?! — подбросив брови, министр многозначительно посмотрел на главного психиатра.
— Полагаю, так оно и есть, господин министр, — пробурчал тот.
— Ну-ну…, - поощрительно пробубнил министр, всем своим видом демонстрируя слух и внимание.
— Речь пойдет о принципиально новом методе лечения душевнобольных любой степени тяжести, а также, — Караев покосился на настенные часы, — а также наркоманов и — прежде всего — тех, кого мы причисляем к разряду безнадежных. Нынешние фундаментальные работы по психиатрии, считающиеся классикой и эталоном, и все учебные пособия уже сегодня можно было бы смело отправить на переработку во вторсырье…
Министр закашлялся. Такого он не ожидал. И перебивать тоже не стал. Пусть выговорится, а потом он ему выдаст, подумал он.
Утерев выступившую на губы мокроту, он сказал:
— Извините. Продолжайте.
Караев видел состояние своего верховного босса. Он привык к подобным реакциям своих собеседников, которым излагал суть работы. Она, безусловно, ошеломляла. На него смотрели как на тихопомешанную особь. А потом все менялось. Глаза собеседника преображались. В них появлялся блеск, как у голодного человека, глядящего на пищу. Он проникался. Он видел. Он старался отыскать слабые места… Задавал вопросы с подвохом. И, получая ответ, поражался тому, как он мог не обращать на это внимание раньше. Ведь все находилось на виду. Все перед глазами.
Теоретически все выглядело гладко, стройно. Логика — кирпичик к кирпичику. Ни к чему не придерешься. Но одно дело — теория, и совсем другое — практика. Теория без практики всего лишь гипотеза… Два-три похожих случая отнюдь не закономерность. На таких до сих пор пишутся монографии, защищаются кандидатские и докторские диссертации. Основываясь на них, провозглашаются новые направления в методах лечения. Создаются научные школы… А гора из могучего чрева своего выплевывает серую мышку. Не более.
К теории нужна была технология. И он, Караев, ее разработал. Детально. Конкретно… Все традиционное и привычное летело в тартарары…
Но его технология требовала денег. Больших денег. Они нужны были для доказательства того, как он прав. Чтобы то, что сейчас высокомерно называют гипотезой и вызывает рефлекс неприятия, стало реальностью. Рефлексия должна проявляться. Это естественно…
Главное — инстинкт. Это аргумент повесомей… Все, с кем он делился своим открытием, включая дремучих ретроградов, на инстинктивном уровне, пусть смутно, но чувствовали гипнотическую правоту его аргументов. И упавший на грудь подбородок ошарашенного министра нисколько его не трогал. Перед ним сидел оппонент, которого надо было убедить.
— Вы заметили, — продолжал Караев, — я употребил слово душевнобольной. Стало быть, больной душой. А под душой мы подразумеваем психику. А психику категорично, как аксиому, поместили в наш высокочувствительный компьютер, — он поступал себя по черепушке, — и считаем её неотъемлемой функцией головного мозга. Но это совсем не так… Роль мозга вторична. Он всего лишь водитель. Пока мотор молчит, водитель как бы не крутил баранку и не нажимал бы на педали, машина не тронется с места. Пример, прямо скажу, грубый, но наглядный. Зажигание — мотор, а затем — разумное движение. Разумное — от человека. Он выполняет функцию мозга машины…