Практически никто не удостаивался его вопроса или вслух высказанной положительной оценки. Что же касается мнения противоположного, Суздалев, как правило, выражал его громогласно. Никого не стесняясь.
«Серая чушь!» — рычал он, покидая собрание.
Коль он заговорил, обрадовался Караев, значит, излагалось им всё не зря. Попасть в такую мишень — уже достижение.
— Стоп! — с ворчливой повелительностью повторил вредный брюзга. — Меня не интересует эффект громофона. О нём судить психиатрам, биологам и прочим… Я о следующем: о многоволокнистости жгута Пространства-Времени, о нитевой одёжке отрицательной частицы и ещё — об их контактности…
Перечислив всё это, Суздалев умолк, а затем сумрачно, исподлобья спросил:
— Эти штуки — ваша гипотеза? Или у вас есть основание утверждать наличие столь любопытных факторов?
— Спасибо, — вдруг заволновался Караев. — Вы…, - судорожно глотая воздух, он ещё дважды повторил «вы» и, с восхищением глядя на двойной подбородок весьма симпатичного брюзги, громко объявил:
— Я с полным основанием могу утверждать, так сказать, наличие столь любопытных факторов. И готов проиллюстрировать…
— В таком случае, — сварливо скрипнул Суздалев, — вам естественней было бы говорить об ином эффекте — эффекте перемещения во времени.
— Как вы догадались?! — непроизвольно сорвалось у него с губ.
И смутившись, и стукнув себя по лбу, мол, дурацкий вопрос, Караев добавил:
— Извините, Марк Исаевич… Это-то я и хочу показать. В эксперименте, — объявил он аудитории, — мне ассистирует преподаватель университета, биолог, моя жена Марголис Инна Борисовна.
Инна выкатила на тележке прямо к кафедре аппаратуру и тут же принялась надевать на Караева контур, прикрепляя концы его проводов к четырём точкам тела испытуемого. Пока она делала это, профессор объяснял присутствующим все её действия.
— Эксперимент проводился нами тринадцать раз, — информировал он. — Все тринадцать — успешно. Под контур попеременно становились то я, то жена. Мы исчезали. Становились невидимыми…
— Насколько я понимаю, вы становились мистером Гриффиным, а супруга — миссис Гриффиной, — не без подначки, громко, на весь зал, пошутил чекист.
Пропуская мимо ушей задевавшую его за живое иронию чиновника, Караев тем не менее не позволил себе прерваться.
— То есть мы перемещались во времени. А если точнее, преломлялись во времени. Записи по этому поводу я вам зачитаю после проведённого сейчас публичного испытания…
— Готово? — спросил он Инну и ненароком обратил внимание, что грани бриллианта на «розетке», что прилегала к подвздошью, имели явно грязноватый вид. Как будто на них лёг налёт сажи.
— Что это такое? — встревожился Караев.
— Наверное, от фланельки. Я ею протирала камушки, — предположила она.
Увидев этот странный налёт, Инна пришла в замешательство. На душе отчего-то стало нехорошо. Её так и порывало сказать, что, наверное, следует воздержаться от эксперимента.
— Поздно, милая, — догадавшись, о чём подумала жена, шепнул он и уже твёрдо, тоном не терпящим возражения приказал:
— К аппарату!
Когда пальцы жены коснулись тумблера пуска, он коротко и резко скомандовал:
— Старт!
И всё. Больше он ничего не помнил. Сознание покинуло его. Напрочь.
Пока на стене и у изголовья не увидел ненавистных ему «люсек» и от души не вдохнул специфического запаха родной бакинской больницы. А когда профессор услышал ехидную шпильку медсестры, пришёл в себя окончательно.
Караев припомнил всё до мелочей. Вплоть до того, как крикнул: «Старт!»
А вот как он умудрился «стартануть» в больницу — вопрос. На него могла ответить только жена. Он положил ладонь на её голову, упирающуюся ему в бедро. Видимо, долго ему пришлось парить между небом и землёй.
Почувствовав ласковое прикосновение Микиной руки, Инна вскинула гриву густых волос и растерянно, не зная что сказать, уставилась в улыбающиеся глаза мужа.
— Спи, милая. Спи, — попросил он.
— Наконец-то! — выдохнула она. — С тобой всё в порядке? Как чувствуешь себя?..
— Превосходно! — искренне отозвался профессор. — Сейчас со швабры снимем эту никчемную клизму и потопаем домой.
— Ни в коем случае, — замахала руками Инна.
— Милая, я ведь знаю, как чувствую себя. Всё прекрасно!.. Просто меня выкинуло в безвременье. И я там немного понежился. А здесь меня посадили под швабру.
— Да ты, Микуля, восемь часов кряду находился в беспамятстве, — взглянув на часы, сказала она.
— А что всё-таки произошло? — поинтересовался Караев.
— Не знаю… Я включила тумблер — и вдруг брошь на твоём подвздошье ярко-ярко засветилась. Она загорелась. А по контуру пробежало пронзительно синее пламя. Как лезвие. Как молния… И ты, Микуля, не подгибая колен, в рост грохнулся на пол.
— Не сломал? — хитро улыбаясь, спросил он.
— Кости твои целы, — успокоила она.
— Я не о том, — засмеялся Караев. — Пол не проломил?
Инна всхлипнула. Ей было не до шуток. Мика нежно провёл ладонью по её щеке, утёр выступившие слёзы и, не выдержав, спросил:
— Почему? Откуда взялась эта вспышка?..
— Суздалев сказал, что всё произошло из-за алмазов. Они оказались плохого качества. А камушек, вправленный в «брошь», по его мнению, вообще ни к чёрту не годился. Тринадцать испытаний выдержал, а на четырнадцатом — сгорел. Сфокусированный на нём пространственный луч времени превратил его в графит, а тебя в полутруп…
— Он так и сказал — пространственный луч времени?
— Угу, — подтвердила Инна и стала рассказывать, как этот колобок Суздалев быстрее всех оказался возле кафедры у бездыханно лежавшего Караева. Сорвал с него «брошь» и, оттолкнув Инну, рявкнул: «Выключай механизм!».
— А что он сказал об аппарате?
— Гениальная самоделка.
— Так и сказал?! — восторженно переспросил профессор.
— Да. А потом, понаблюдав за бригадой прибывшей скорой помощи, он отдёрнул от тебя врача и эдак с ленцой, но уверенно проговорил: «Не суетись, доктор. Волноваться нечего. Если он не витает в другом времени — значит, очухается… А если там ему хорошо… Зачем ему возвращаться в эту говённую компанию…»
— Это в его стиле, — расхохотался Караев.
— Официальные лица, кстати, тоже выразились в свойственном для них стиле. Чекист провозгласил солдафонскую шутку: приложил свою красную пятерню на лоб и, повернув её на девяносто градусов, сказал: «Факир был трезв, но не в себе. И фокус не удался». А президентский посланник сказанул похлеще: «Гиперболоид профессора Гриффина не сработал. Потому что не работал…» Мерзкие циники. Только Марк Исаевич, когда я садилась в машину скорой помощи, веско, так, чтобы все слышали, пробасил: «Ваш муж сделал великий шаг. Но что поделаешь — нет пророка в своём отечестве…»
— Вот это мнение! Вот это оценка! — восторженно отреагировал Караев.
Внимательно посмотрев на мужа, как бы раздумывая — сказать или нет, Инна всё-таки решилась. Пусть знает. Это его ещё больше подстегнёт к работе.
— Да кого интересует его мнение, Мика? — надсадно выкрикнула жена. — Никаких денег нам не видать! Мы провалились… Срам!
На что Мика, наклонившись к её уху, прошептал:
— Запомни, милая: великое начинается с позора, но венчается триумфом. А рано это происходит или поздно — не имеет значения. «Всему своё время и время всякой вещи под небом…»
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ПЯТАЯ
«Серая чушь!» — рычал он, покидая собрание.
Коль он заговорил, обрадовался Караев, значит, излагалось им всё не зря. Попасть в такую мишень — уже достижение.
— Стоп! — с ворчливой повелительностью повторил вредный брюзга. — Меня не интересует эффект громофона. О нём судить психиатрам, биологам и прочим… Я о следующем: о многоволокнистости жгута Пространства-Времени, о нитевой одёжке отрицательной частицы и ещё — об их контактности…
Перечислив всё это, Суздалев умолк, а затем сумрачно, исподлобья спросил:
— Эти штуки — ваша гипотеза? Или у вас есть основание утверждать наличие столь любопытных факторов?
— Спасибо, — вдруг заволновался Караев. — Вы…, - судорожно глотая воздух, он ещё дважды повторил «вы» и, с восхищением глядя на двойной подбородок весьма симпатичного брюзги, громко объявил:
— Я с полным основанием могу утверждать, так сказать, наличие столь любопытных факторов. И готов проиллюстрировать…
— В таком случае, — сварливо скрипнул Суздалев, — вам естественней было бы говорить об ином эффекте — эффекте перемещения во времени.
— Как вы догадались?! — непроизвольно сорвалось у него с губ.
И смутившись, и стукнув себя по лбу, мол, дурацкий вопрос, Караев добавил:
— Извините, Марк Исаевич… Это-то я и хочу показать. В эксперименте, — объявил он аудитории, — мне ассистирует преподаватель университета, биолог, моя жена Марголис Инна Борисовна.
Инна выкатила на тележке прямо к кафедре аппаратуру и тут же принялась надевать на Караева контур, прикрепляя концы его проводов к четырём точкам тела испытуемого. Пока она делала это, профессор объяснял присутствующим все её действия.
— Эксперимент проводился нами тринадцать раз, — информировал он. — Все тринадцать — успешно. Под контур попеременно становились то я, то жена. Мы исчезали. Становились невидимыми…
— Насколько я понимаю, вы становились мистером Гриффиным, а супруга — миссис Гриффиной, — не без подначки, громко, на весь зал, пошутил чекист.
Пропуская мимо ушей задевавшую его за живое иронию чиновника, Караев тем не менее не позволил себе прерваться.
— То есть мы перемещались во времени. А если точнее, преломлялись во времени. Записи по этому поводу я вам зачитаю после проведённого сейчас публичного испытания…
— Готово? — спросил он Инну и ненароком обратил внимание, что грани бриллианта на «розетке», что прилегала к подвздошью, имели явно грязноватый вид. Как будто на них лёг налёт сажи.
— Что это такое? — встревожился Караев.
— Наверное, от фланельки. Я ею протирала камушки, — предположила она.
Увидев этот странный налёт, Инна пришла в замешательство. На душе отчего-то стало нехорошо. Её так и порывало сказать, что, наверное, следует воздержаться от эксперимента.
— Поздно, милая, — догадавшись, о чём подумала жена, шепнул он и уже твёрдо, тоном не терпящим возражения приказал:
— К аппарату!
Когда пальцы жены коснулись тумблера пуска, он коротко и резко скомандовал:
— Старт!
И всё. Больше он ничего не помнил. Сознание покинуло его. Напрочь.
Пока на стене и у изголовья не увидел ненавистных ему «люсек» и от души не вдохнул специфического запаха родной бакинской больницы. А когда профессор услышал ехидную шпильку медсестры, пришёл в себя окончательно.
Караев припомнил всё до мелочей. Вплоть до того, как крикнул: «Старт!»
А вот как он умудрился «стартануть» в больницу — вопрос. На него могла ответить только жена. Он положил ладонь на её голову, упирающуюся ему в бедро. Видимо, долго ему пришлось парить между небом и землёй.
Почувствовав ласковое прикосновение Микиной руки, Инна вскинула гриву густых волос и растерянно, не зная что сказать, уставилась в улыбающиеся глаза мужа.
— Спи, милая. Спи, — попросил он.
— Наконец-то! — выдохнула она. — С тобой всё в порядке? Как чувствуешь себя?..
— Превосходно! — искренне отозвался профессор. — Сейчас со швабры снимем эту никчемную клизму и потопаем домой.
— Ни в коем случае, — замахала руками Инна.
— Милая, я ведь знаю, как чувствую себя. Всё прекрасно!.. Просто меня выкинуло в безвременье. И я там немного понежился. А здесь меня посадили под швабру.
— Да ты, Микуля, восемь часов кряду находился в беспамятстве, — взглянув на часы, сказала она.
— А что всё-таки произошло? — поинтересовался Караев.
— Не знаю… Я включила тумблер — и вдруг брошь на твоём подвздошье ярко-ярко засветилась. Она загорелась. А по контуру пробежало пронзительно синее пламя. Как лезвие. Как молния… И ты, Микуля, не подгибая колен, в рост грохнулся на пол.
— Не сломал? — хитро улыбаясь, спросил он.
— Кости твои целы, — успокоила она.
— Я не о том, — засмеялся Караев. — Пол не проломил?
Инна всхлипнула. Ей было не до шуток. Мика нежно провёл ладонью по её щеке, утёр выступившие слёзы и, не выдержав, спросил:
— Почему? Откуда взялась эта вспышка?..
— Суздалев сказал, что всё произошло из-за алмазов. Они оказались плохого качества. А камушек, вправленный в «брошь», по его мнению, вообще ни к чёрту не годился. Тринадцать испытаний выдержал, а на четырнадцатом — сгорел. Сфокусированный на нём пространственный луч времени превратил его в графит, а тебя в полутруп…
— Он так и сказал — пространственный луч времени?
— Угу, — подтвердила Инна и стала рассказывать, как этот колобок Суздалев быстрее всех оказался возле кафедры у бездыханно лежавшего Караева. Сорвал с него «брошь» и, оттолкнув Инну, рявкнул: «Выключай механизм!».
— А что он сказал об аппарате?
— Гениальная самоделка.
— Так и сказал?! — восторженно переспросил профессор.
— Да. А потом, понаблюдав за бригадой прибывшей скорой помощи, он отдёрнул от тебя врача и эдак с ленцой, но уверенно проговорил: «Не суетись, доктор. Волноваться нечего. Если он не витает в другом времени — значит, очухается… А если там ему хорошо… Зачем ему возвращаться в эту говённую компанию…»
— Это в его стиле, — расхохотался Караев.
— Официальные лица, кстати, тоже выразились в свойственном для них стиле. Чекист провозгласил солдафонскую шутку: приложил свою красную пятерню на лоб и, повернув её на девяносто градусов, сказал: «Факир был трезв, но не в себе. И фокус не удался». А президентский посланник сказанул похлеще: «Гиперболоид профессора Гриффина не сработал. Потому что не работал…» Мерзкие циники. Только Марк Исаевич, когда я садилась в машину скорой помощи, веско, так, чтобы все слышали, пробасил: «Ваш муж сделал великий шаг. Но что поделаешь — нет пророка в своём отечестве…»
— Вот это мнение! Вот это оценка! — восторженно отреагировал Караев.
Внимательно посмотрев на мужа, как бы раздумывая — сказать или нет, Инна всё-таки решилась. Пусть знает. Это его ещё больше подстегнёт к работе.
— Да кого интересует его мнение, Мика? — надсадно выкрикнула жена. — Никаких денег нам не видать! Мы провалились… Срам!
На что Мика, наклонившись к её уху, прошептал:
— Запомни, милая: великое начинается с позора, но венчается триумфом. А рано это происходит или поздно — не имеет значения. «Всему своё время и время всякой вещи под небом…»
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Не плачь, мне больно
То ли клацнули пальцы, железной хваткой вонзившиеся ей в локоть… То ли хрястнула кость. Боли она поначалу не почувствовала. Не до неё было…
Инна во все глаза смотрела на конверт, который она едва успела вынуть из сумочки. Выскользнув из враз онемевшей её руки, он шлёпнулся об асфальт. Как плевок. И лежал на пути шагавших в людском коридоре Президента и его свиты. Инна подалась было к нему, но мощные пальцы крокодиловыми челюстями сомкнулись на ключице левого плеча и потащили её назад.
Уже на излёте сил, пропадая в многоголовии толпы, она, отчаянно рванувшись, закричала:
— Господин Президент!..
И всё замерло. И наступила тишина. И Президент остановился и повернулся к ней. И ослабли «челюсти», вцепившиеся ей в ключицу и локоть. И расступились люди.
— Господин Президент!.. Письмо… моё письмо… вам, — превозмогая горловой спазм, прохрипела она, глядя ему под ноги.
Конверт лежал у его ноги. Кто-то из свиты услужливо поднял его и, обтерев платком, протянул Президенту.
— Там нет личной просьбы. В нём предложение… В интересах государства, — спешила она выговориться, боясь, что «крокодилы», несмотря на благосклонную улыбку Президента, всё-таки утащат её в равнодушную тину толпы, где она потеряется со своим слабым голосишком.
— Я прочту. Непременно прочту, — заверил Президент, вручая конверт подбежавшему помощнику.
— Спасибо, господин Президент… Мы будем обязаны Вам…
Но вряд ли эти слова были услышаны им. Они прозвучали в сановно покачивающиеся спины самовлюблённой президентской рати, которой было наплевать и на Инну, и на толпящийся народ, и на весь мир, и на Бога в этом мире. Богом для них сейчас был Президент, которого, придёт время, они же разопнут. С каким сладострастием они будут рвать его. И наперегонки демонстрируя перед новым Идолом преданность свою и лживую любовь, станут вколачивать в него либо в память о нём ржавые гвозди злоехидства… Оплевывать ядом надгробие. Издеваться над его родными и близкими…
Она шла и плакала. Надрывно. В голос. И не замечала этого. И не видела, как люди оборачиваются на неё. И не слышала сердобольных слов участия. И плакала она от обиды и боли… И от нищеты… И от отчаяния. И не прятала она слёз своих. И звала она Бога… И подошел к ней мальчик…
— Тётя, ты плачешь, а мне больно…
И вытянулись губки малыша. И задрожал подбородок его. И в чистых, цвета глубокой ночи глазах, засеребрились печальные звёзды… И скорбь их была больше её скорби.
— Милый, — простонала она, опустившись перед ним на корточки.
И мальчик понял, что она не может поднять руки к глазам своим. И он ладошкой, чуть коснувшись ресниц, смахнул её слёзы. И вместе с ними смахнул он и боль с души её. И посветлело всё кругом. И увидела она себя на людной улице. И мимо сновали люди. И шли они как слепые. И погружённые в гипнотические сны своей жизни, не замечали ни её, ни мальчика, ни мира…
— Откуда ты взялся, малыш?
— Гуляю с бабулей.
— Я не могу даже обнять тебя, — посетовала Инна и с искренней жалостливостью, словно испрашивая сострадания, смущённо пожаловалась:
— Мне повывернули руки.
— Кто эти изверги? — гневно спросила подошедшая к ним бабка мальчика.
— Полицейские Президента…
— О-о-о! Все полицейские — люди Президента. И все они — выше закона, — посочувствовала женщина.
— Выше, — согласилась Инна, с трудом поднимаясь с корточек, — выше своего закона, но, — Инна вскинула вверх брови, — но не Его… Не правда ли, небесный мальчик?
Малыш молчал. В чёрном бархате глаз его вызолотилась россыпь бесшабашно задорных звёздочек.
И мальчик, сказавший ей «ты плачешь, а мне больно», и его бабка с добрым лицом — не привиделись Инне, они были реальны, обычны. Обычный малыш, которому откуда-то, с необъятных небес, кто-то вложил в уста эти колдовские слова и высветил в глазах загадочно-скорбный, но волшебный мир человеческого бытия.
И Инне стало хорошо. И унижение, и обида, которые она испытала, когда её пинками выталкивали из толпы, подальше от Президента и его свиты, уже не казались ей такими трагичными.
У них, у держиморд, своя правда. И закон тоже — свой. От нелюдей. А у таких как она правда и закон — другие. Самые простые. Человеческие. Понятные. О них нелюди знают, потому что они — тоже люди. Но не считаются с ними. До поры до времени. Пока не полоснёт по их душе беда и они, сильные и самоуверенные, не вспомнят о них. И заистошествуют:
— За что, о Боже!
И не вспомнят зла своего. И не покаются. И станут хаять Бога.
Всем и за всё воздастся…
«Как это просто, — подумала она. — Сказать себе эти нехитрые слова — и чувствуешь себя отмщенной. Душа успокаивается. Остаётся только физическая боль. Но что она в сравнении с муками душевными? Ерунда. Она снимается земными средствами. А душевную боль лечит Время».
…Ноги сами привели её к к травматологической клинике. Благо дело, она находилась по пути и в ней работал Микин племянник.
— Кого я вижу! — выскочил он из-за стола. — Каким ветром?
— Злым, Асланчик, — усмехнулась Инна и рассказала, что с ней произошло.
— Нет худа без добра, Инночка, когда бы еще я тебя увидел, — помогая ей снять пальто, говорил врач. — С утра ни одного пациента. Никто сам не приходит, если не привозят, — засмеялся он, — люди без денег, а мы без работы… и тоже без денег.
— И я без копейки, — предупредила Инна.
— Во-первых, ты дело особое. Во-вторых, я сейчас, как в старые добрые времена, готов любого обслужить бесплатно. Иначе квалификации моей придёт конец.
— А так придёт конец карьере, — вставила Инна. — Рискованно.
— Откуда знаешь? — опешил травматолог, а потом, стукнув себя по лбу, добавил: — Дурацкий вопрос. Мой дядька ведь тоже врач… Пока мы с тобой здесь говорим, главврачу уже докладывают: «к доктору Агаеву больной». А к концу дежурства он вызовет к себе и скажет, что ко мне приходило столько-то и я должен дать ему столько-то.
— Неужели?!
— А как же!.. Но если по правде, его вины в этом нет. Львиную долю со сбора он раз в месяц обязан отдавать туда, — травматолог ткнул указательным пальцем вверх, — в министерство. Иначе прогонят к чертовой матери.
— Неужели министру?! — удивилась она.
— Спрашиваешь?! Конечно, ему.
— Вот мразь! — брезгливо процедила Инна.
— Ничего не поделаешь — Закон и Порядок, — с унылой обречённостью бормочет он, осторожно пальпируя её плечи.
Аслан едва заметно покачивает головой и хмурится. Ему что-то не нравится в её помятых косточках. Инна этого не видит.
— Закон и порядок, — продолжал он, с удвоенной чуткостью ощупывая её правое предплечье. — В первые числа каждого месяца спешит туда, так сказать, с отчётом. Показывает список — такое количество больных приняли, столько-то от них получили и такова, господин министр, Ваша доля.
Одновременно с этими словами врач молниеносным и резким движением дёргает её за руку, да так, что она не успевает и ойкнуть.
— Всё… Всё, родная… Знаю, больно… Здесь в локтевом суставе был небольшой вывих…
— Садист проклятый. — Сколько тебе платят? — с вымученной улыбкой шутит она.
Аслан многозначительно хмыкает.
— Недавно гостю из Монголии, не разбирающемуся в нашей денежной системе, я с пафосом объявил: сорок тысяч манатов в месяц! Тебе же как свой своему с не меньшей гордостью сообщу: десять долларов!
— Сумасшедшие деньги, — в тон ему отреагировала Инна.
— Действительно, сумасшедшие, — криво усмехнулся травматолог. — Думаю, у Мики, работающего с сумасшедшими, — не лучше моего…
— Не скажи, Аслан… Не скажи… Как только у него отняли кафедру и отправили простым врачом в психушку, он стал получать вдвое меньше тебя… А с психованных, сам знаешь, взять нечего. В больницах теперь не кормят, а из дома приносят не всем. Так он, представляешь, из дома тащит туда… Хорошо, сын у мамы.
— Дожили, — посочувствовал Аслан. — Доктор наук. Профессор. Светило. А стоит пять долларов…
Потом он повёл её к рентгенологу. Тот тоже сидел без дела. Завидев Аслана с посторонним, рентгенолог церемонно раскланялся с ними и, сделав вид, что он со своим коллегой давно не виделся, взял Агаева за плечи и мимоходом что-то прошептал.
— Мехти, ты вымогатель! — расхохотавшись громко, сказал Аслан. — Знаешь, кто это? Жена дядьки моего, профессора Караева. Инна ханум.
Смутился ли рентгенолог и покраснел ли, она в полумраке кабинета не разобрала. Явно смешался. Но ребята, видимо, между собой были закадычными друзьями и могли себе позволить шутки подобного рода.
— А что ты меня выдаешь?! — подняв на него кулак, попенял он. — Ещё друг называется… Инна ханум, — повернулся он к ней, — запомните: ваш родственничек — стукач в белом халате.
— Сдаюсь! Только не дерись, — и, вскинув руки вверх, добавил:
— Сегодня счет ничейный: один-один.
— Сам будешь смотреть или я? — переводя разговор на деловой тон, спрашивает Мехти.
— Вместе…
«Светили» её недолго. Мехти сразу обнаружил болевое место сбоку.
— Смотри, доктор, — пригласил он Агаева. — Вот она.
Мехти приложил к ключице левого плеча палец, и Инна чуть не взвыла от боли.
— Точно! Она. Трещина, — согласился Аслан.
— Да ещё какая! Как будто кто норовил специально сломать ключицу…
— Так оно и было, ребята, — пожаловалась она.
— С наших полицейских никакого спроса. Изувечат и ещё обвинят тебя. Сколько таких случаев! — негодовал Мехти.
— А с президентских волкодавов — тем более, — подхватил Аслан.
— Они все президентские, — повторила Инна слова той женщины, прогуливающейся с тем удивительным малышом.
Вернувшись с Инной в свой кабинет, Агаев приказал медсестре приготовить все для гипса, а сам, подняв трубку, набрал чей-то номер.
— Ты один? — спросил он. — Отлично… Ты там скажи, чтобы моего больного не регистрировали, — на секунду умолк, слушая того, кто с ним говорил, а потом рассмеялся. — Да я знал, что уже доложили… Кто?… Жена профессора Караева… Да, того самого… Ничего серьёзного. Трещина в ключице. Сейчас наложу гипс и отпущу. Алло! Алло!..
Агаев с недоумением посмотрел на трубку:
— Отбой пошёл. Странно…
— А с кем ты говорил? — спросила она.
— С главврачом… Всё в порядке. Мы — друзья…
А ещё через несколько минут к травматологу влетел сухощавый, среднего роста молодой человек. Лет тридцати пяти. Не больше. Как и Аслану. Лицо его Инне показалось знакомым.
— Инна ханум, здравствуйте! — широко и радушно улыбаясь, с порога поприветствовал он. — Я шеф этого костолома… Эта рука не болит? — спросил он, поднимая её правую руку к губам. — Вы меня не помните? Я бывал у вас дома. Дважды. Вместе с ним… Вы нас, голодных студентов, кормили долмой…
— И пловом тоже, — обвязывая гипсовым бинтом её плечо, вставил Аслан.
— Я бы и без тебя вспомнил… Статист занудный, — пробухтел главврач.
С полчаса они вспоминали те славные студенческие денёчки, а потом главврач спросил, как она будет добираться до дома.
— На метро, конечно, — сказала она.
— Ни в коем случае! — возразил главврач. — Поедете на моей машине. И передайте большущий привет от меня Микаилу Расуловичу. Я давно его не видел. Бывало, встречались в министерстве, а теперь…
И почти у самых дверей спросил:
— Кстати, как дела у него?
— Не унывает, — усмехнулась Инна.
— Поговаривают, он такое открыл, что…
Инна не дала ему досказать.
— Не говорят, а шушукаются, — резко сказала она. — А шушукаются по-злому.
— Я, положим, слышал — им открыто нечто на грани фантастики, — возразил Аслан.
— Племяннику же не станут говорить гадости о нём, — заметила Инна.
— Напрасно вы так, Инна ханум, — сказал главврач. — В Академии наук, например, я совершенно случайно услышал разговор двух маститых учёных. Они, между прочим, никакого отношения к медицине не имеют. Кажется, физики или математики. Точно не знаю. Так они говорили о нём с явным восхищением. Дескать, врач, а в физике Времени сумел революцию сделать…
— Это правда?! — засветилась Инна. — Так и говорили?
Главврач развёл руками — мол, зачем мне врать. И тут же спросил:
— А это правда, что он в физике… того…
— Святая правда, ребята. Я сама участвовала в экспериментах. Это выше человеческого разумения… Впрочем, приходите… сами увидите.
Инна во все глаза смотрела на конверт, который она едва успела вынуть из сумочки. Выскользнув из враз онемевшей её руки, он шлёпнулся об асфальт. Как плевок. И лежал на пути шагавших в людском коридоре Президента и его свиты. Инна подалась было к нему, но мощные пальцы крокодиловыми челюстями сомкнулись на ключице левого плеча и потащили её назад.
Уже на излёте сил, пропадая в многоголовии толпы, она, отчаянно рванувшись, закричала:
— Господин Президент!..
И всё замерло. И наступила тишина. И Президент остановился и повернулся к ней. И ослабли «челюсти», вцепившиеся ей в ключицу и локоть. И расступились люди.
— Господин Президент!.. Письмо… моё письмо… вам, — превозмогая горловой спазм, прохрипела она, глядя ему под ноги.
Конверт лежал у его ноги. Кто-то из свиты услужливо поднял его и, обтерев платком, протянул Президенту.
— Там нет личной просьбы. В нём предложение… В интересах государства, — спешила она выговориться, боясь, что «крокодилы», несмотря на благосклонную улыбку Президента, всё-таки утащат её в равнодушную тину толпы, где она потеряется со своим слабым голосишком.
— Я прочту. Непременно прочту, — заверил Президент, вручая конверт подбежавшему помощнику.
— Спасибо, господин Президент… Мы будем обязаны Вам…
Но вряд ли эти слова были услышаны им. Они прозвучали в сановно покачивающиеся спины самовлюблённой президентской рати, которой было наплевать и на Инну, и на толпящийся народ, и на весь мир, и на Бога в этом мире. Богом для них сейчас был Президент, которого, придёт время, они же разопнут. С каким сладострастием они будут рвать его. И наперегонки демонстрируя перед новым Идолом преданность свою и лживую любовь, станут вколачивать в него либо в память о нём ржавые гвозди злоехидства… Оплевывать ядом надгробие. Издеваться над его родными и близкими…
Она шла и плакала. Надрывно. В голос. И не замечала этого. И не видела, как люди оборачиваются на неё. И не слышала сердобольных слов участия. И плакала она от обиды и боли… И от нищеты… И от отчаяния. И не прятала она слёз своих. И звала она Бога… И подошел к ней мальчик…
— Тётя, ты плачешь, а мне больно…
И вытянулись губки малыша. И задрожал подбородок его. И в чистых, цвета глубокой ночи глазах, засеребрились печальные звёзды… И скорбь их была больше её скорби.
— Милый, — простонала она, опустившись перед ним на корточки.
И мальчик понял, что она не может поднять руки к глазам своим. И он ладошкой, чуть коснувшись ресниц, смахнул её слёзы. И вместе с ними смахнул он и боль с души её. И посветлело всё кругом. И увидела она себя на людной улице. И мимо сновали люди. И шли они как слепые. И погружённые в гипнотические сны своей жизни, не замечали ни её, ни мальчика, ни мира…
— Откуда ты взялся, малыш?
— Гуляю с бабулей.
— Я не могу даже обнять тебя, — посетовала Инна и с искренней жалостливостью, словно испрашивая сострадания, смущённо пожаловалась:
— Мне повывернули руки.
— Кто эти изверги? — гневно спросила подошедшая к ним бабка мальчика.
— Полицейские Президента…
— О-о-о! Все полицейские — люди Президента. И все они — выше закона, — посочувствовала женщина.
— Выше, — согласилась Инна, с трудом поднимаясь с корточек, — выше своего закона, но, — Инна вскинула вверх брови, — но не Его… Не правда ли, небесный мальчик?
Малыш молчал. В чёрном бархате глаз его вызолотилась россыпь бесшабашно задорных звёздочек.
И мальчик, сказавший ей «ты плачешь, а мне больно», и его бабка с добрым лицом — не привиделись Инне, они были реальны, обычны. Обычный малыш, которому откуда-то, с необъятных небес, кто-то вложил в уста эти колдовские слова и высветил в глазах загадочно-скорбный, но волшебный мир человеческого бытия.
И Инне стало хорошо. И унижение, и обида, которые она испытала, когда её пинками выталкивали из толпы, подальше от Президента и его свиты, уже не казались ей такими трагичными.
У них, у держиморд, своя правда. И закон тоже — свой. От нелюдей. А у таких как она правда и закон — другие. Самые простые. Человеческие. Понятные. О них нелюди знают, потому что они — тоже люди. Но не считаются с ними. До поры до времени. Пока не полоснёт по их душе беда и они, сильные и самоуверенные, не вспомнят о них. И заистошествуют:
— За что, о Боже!
И не вспомнят зла своего. И не покаются. И станут хаять Бога.
Всем и за всё воздастся…
«Как это просто, — подумала она. — Сказать себе эти нехитрые слова — и чувствуешь себя отмщенной. Душа успокаивается. Остаётся только физическая боль. Но что она в сравнении с муками душевными? Ерунда. Она снимается земными средствами. А душевную боль лечит Время».
…Ноги сами привели её к к травматологической клинике. Благо дело, она находилась по пути и в ней работал Микин племянник.
— Кого я вижу! — выскочил он из-за стола. — Каким ветром?
— Злым, Асланчик, — усмехнулась Инна и рассказала, что с ней произошло.
— Нет худа без добра, Инночка, когда бы еще я тебя увидел, — помогая ей снять пальто, говорил врач. — С утра ни одного пациента. Никто сам не приходит, если не привозят, — засмеялся он, — люди без денег, а мы без работы… и тоже без денег.
— И я без копейки, — предупредила Инна.
— Во-первых, ты дело особое. Во-вторых, я сейчас, как в старые добрые времена, готов любого обслужить бесплатно. Иначе квалификации моей придёт конец.
— А так придёт конец карьере, — вставила Инна. — Рискованно.
— Откуда знаешь? — опешил травматолог, а потом, стукнув себя по лбу, добавил: — Дурацкий вопрос. Мой дядька ведь тоже врач… Пока мы с тобой здесь говорим, главврачу уже докладывают: «к доктору Агаеву больной». А к концу дежурства он вызовет к себе и скажет, что ко мне приходило столько-то и я должен дать ему столько-то.
— Неужели?!
— А как же!.. Но если по правде, его вины в этом нет. Львиную долю со сбора он раз в месяц обязан отдавать туда, — травматолог ткнул указательным пальцем вверх, — в министерство. Иначе прогонят к чертовой матери.
— Неужели министру?! — удивилась она.
— Спрашиваешь?! Конечно, ему.
— Вот мразь! — брезгливо процедила Инна.
— Ничего не поделаешь — Закон и Порядок, — с унылой обречённостью бормочет он, осторожно пальпируя её плечи.
Аслан едва заметно покачивает головой и хмурится. Ему что-то не нравится в её помятых косточках. Инна этого не видит.
— Закон и порядок, — продолжал он, с удвоенной чуткостью ощупывая её правое предплечье. — В первые числа каждого месяца спешит туда, так сказать, с отчётом. Показывает список — такое количество больных приняли, столько-то от них получили и такова, господин министр, Ваша доля.
Одновременно с этими словами врач молниеносным и резким движением дёргает её за руку, да так, что она не успевает и ойкнуть.
— Всё… Всё, родная… Знаю, больно… Здесь в локтевом суставе был небольшой вывих…
— Садист проклятый. — Сколько тебе платят? — с вымученной улыбкой шутит она.
Аслан многозначительно хмыкает.
— Недавно гостю из Монголии, не разбирающемуся в нашей денежной системе, я с пафосом объявил: сорок тысяч манатов в месяц! Тебе же как свой своему с не меньшей гордостью сообщу: десять долларов!
— Сумасшедшие деньги, — в тон ему отреагировала Инна.
— Действительно, сумасшедшие, — криво усмехнулся травматолог. — Думаю, у Мики, работающего с сумасшедшими, — не лучше моего…
— Не скажи, Аслан… Не скажи… Как только у него отняли кафедру и отправили простым врачом в психушку, он стал получать вдвое меньше тебя… А с психованных, сам знаешь, взять нечего. В больницах теперь не кормят, а из дома приносят не всем. Так он, представляешь, из дома тащит туда… Хорошо, сын у мамы.
— Дожили, — посочувствовал Аслан. — Доктор наук. Профессор. Светило. А стоит пять долларов…
Потом он повёл её к рентгенологу. Тот тоже сидел без дела. Завидев Аслана с посторонним, рентгенолог церемонно раскланялся с ними и, сделав вид, что он со своим коллегой давно не виделся, взял Агаева за плечи и мимоходом что-то прошептал.
— Мехти, ты вымогатель! — расхохотавшись громко, сказал Аслан. — Знаешь, кто это? Жена дядьки моего, профессора Караева. Инна ханум.
Смутился ли рентгенолог и покраснел ли, она в полумраке кабинета не разобрала. Явно смешался. Но ребята, видимо, между собой были закадычными друзьями и могли себе позволить шутки подобного рода.
— А что ты меня выдаешь?! — подняв на него кулак, попенял он. — Ещё друг называется… Инна ханум, — повернулся он к ней, — запомните: ваш родственничек — стукач в белом халате.
— Сдаюсь! Только не дерись, — и, вскинув руки вверх, добавил:
— Сегодня счет ничейный: один-один.
— Сам будешь смотреть или я? — переводя разговор на деловой тон, спрашивает Мехти.
— Вместе…
«Светили» её недолго. Мехти сразу обнаружил болевое место сбоку.
— Смотри, доктор, — пригласил он Агаева. — Вот она.
Мехти приложил к ключице левого плеча палец, и Инна чуть не взвыла от боли.
— Точно! Она. Трещина, — согласился Аслан.
— Да ещё какая! Как будто кто норовил специально сломать ключицу…
— Так оно и было, ребята, — пожаловалась она.
— С наших полицейских никакого спроса. Изувечат и ещё обвинят тебя. Сколько таких случаев! — негодовал Мехти.
— А с президентских волкодавов — тем более, — подхватил Аслан.
— Они все президентские, — повторила Инна слова той женщины, прогуливающейся с тем удивительным малышом.
Вернувшись с Инной в свой кабинет, Агаев приказал медсестре приготовить все для гипса, а сам, подняв трубку, набрал чей-то номер.
— Ты один? — спросил он. — Отлично… Ты там скажи, чтобы моего больного не регистрировали, — на секунду умолк, слушая того, кто с ним говорил, а потом рассмеялся. — Да я знал, что уже доложили… Кто?… Жена профессора Караева… Да, того самого… Ничего серьёзного. Трещина в ключице. Сейчас наложу гипс и отпущу. Алло! Алло!..
Агаев с недоумением посмотрел на трубку:
— Отбой пошёл. Странно…
— А с кем ты говорил? — спросила она.
— С главврачом… Всё в порядке. Мы — друзья…
А ещё через несколько минут к травматологу влетел сухощавый, среднего роста молодой человек. Лет тридцати пяти. Не больше. Как и Аслану. Лицо его Инне показалось знакомым.
— Инна ханум, здравствуйте! — широко и радушно улыбаясь, с порога поприветствовал он. — Я шеф этого костолома… Эта рука не болит? — спросил он, поднимая её правую руку к губам. — Вы меня не помните? Я бывал у вас дома. Дважды. Вместе с ним… Вы нас, голодных студентов, кормили долмой…
— И пловом тоже, — обвязывая гипсовым бинтом её плечо, вставил Аслан.
— Я бы и без тебя вспомнил… Статист занудный, — пробухтел главврач.
С полчаса они вспоминали те славные студенческие денёчки, а потом главврач спросил, как она будет добираться до дома.
— На метро, конечно, — сказала она.
— Ни в коем случае! — возразил главврач. — Поедете на моей машине. И передайте большущий привет от меня Микаилу Расуловичу. Я давно его не видел. Бывало, встречались в министерстве, а теперь…
И почти у самых дверей спросил:
— Кстати, как дела у него?
— Не унывает, — усмехнулась Инна.
— Поговаривают, он такое открыл, что…
Инна не дала ему досказать.
— Не говорят, а шушукаются, — резко сказала она. — А шушукаются по-злому.
— Я, положим, слышал — им открыто нечто на грани фантастики, — возразил Аслан.
— Племяннику же не станут говорить гадости о нём, — заметила Инна.
— Напрасно вы так, Инна ханум, — сказал главврач. — В Академии наук, например, я совершенно случайно услышал разговор двух маститых учёных. Они, между прочим, никакого отношения к медицине не имеют. Кажется, физики или математики. Точно не знаю. Так они говорили о нём с явным восхищением. Дескать, врач, а в физике Времени сумел революцию сделать…
— Это правда?! — засветилась Инна. — Так и говорили?
Главврач развёл руками — мол, зачем мне врать. И тут же спросил:
— А это правда, что он в физике… того…
— Святая правда, ребята. Я сама участвовала в экспериментах. Это выше человеческого разумения… Впрочем, приходите… сами увидите.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Размолвка
Дома настроение снова упало. В холодильнике — пусто. В шкафах — пусто. В зембиле — луковая шелуха. Ни лучка, ни картофеленки, ни крупинки. Лишь остатки подсолнечного масла да полбуханки хлеба. Денег — всего на коробок спичек: двести манатов. Всё, что осталось от последней цитадели их былого достатка. От их дачи — посмертного свадебного подарка, сделанного Инне покойным отцом.
Других вариантов не было. Не останавливаться же перед самой дверью. Тем более открытой. Откуда тебя соблазнительно опахивает хвост удачи. Хватай его, и все дела. Но близок локоть, да не укусишь…
Кто мог подумать, что энергия луча, отразившаяся от спирали Пространства-Времени, так чудовищно велика? Предположить можно было, но чтобы сжигать алмазы в порошок — это лежало за пределами разумного. С точки зрения человеческих понятий, конечно.
Надо было начинать всё сначала.
И все двадцать тысяч долларов, что Караевы выручили за дачу, выдуло как пыль. Из них на хозяйство Мика выделил жене всего две тысячи. С расчётом — самое большее, на пять месяцев. Полагая, что новый аппарат, совершеннее прежнего, ему удастся собрать именно за такой срок. Но минуло пять месяцев, затем ещё пять, и вот на исходе третий месяц третьего срока…
Да всё бы ничего. Инна как-нибудь выкрутилась бы, не возьми Мика без её спроса, украдкой, как мальчишка, четыреста долларов. Он знал — Инна не даст. Трупом ляжет, но не даст. А без них ему никак не обойтись. Без них не выкупить из таможни пришедшийиз Германии груз. И груз-то всего чуть более двадцати килограммов. Один небольшой контейнер. Небольшой, зато очень дорогой и важный для него.
Профессор залетел на таможню аэропорта очарованной ласточкой, а выполз побитой собакой. Оказывается, чтобы растоможить и получить свой груз, он должен был заплатить в кассу всю стоимость присланного товара. То есть двенадцать тысяч долларов. Обегал там все инстанции, и всюду, тыкая в нос какие-то инструкции, ему говорили одно и то же: «Таков порядок, уважаемый. Ничего не можем поделать. А если вовремя, в течение трёх дней, не выкупите, пойдут штрафные санкции за хранение — двадцать долларов в сутки».
У Караева на всё про всё оставалась 1800 долларов. И то не с собой. Он находился в состоянии шока. И, направляясь к автобусу, очевидно переполненный чувством вопиющей несправедливости, независимо от себя размахивал перед собой руками и тихо, но вслух ругал на чём свет стоит всю эту власть со всей её вонючей рыночной экономикой, свободой и демократией.
Караев не знал, что делать. К кому припасть? Кому пожаловаться? Действительно, некому…
И вдруг, как в сказке, на пути его вырос низкорослый паренёк. С ушлыми глазятами. Именно глазятами. Живыми, как две чернобурые лисички. Этот характерный взгляд и плутовская наружность показались Караеву знакомыми. И точно: он каждую субботу и воскресенье забегал в психбольницу навещать жену. Парень был из Маштагов и жил через дорогу от больницы. А занимался цветочным бизнесом.
Таких, как он, маштагинских ребят, и многих других из прилегающих к аэропорту посёлков, здесь было пруд пруди. Аэропорт был их вотчиной.
— Цветы привёз? — пропуская мимо ушей раздражавшую его сейчас беспредметную сочувственность, поинтересовался Караев.
— Цветы теперь — невыгодный товар, Микаил мялим…
Караев кивнул и хотел пройти мимо.
— Вы меня не узнали, доктор? Меня зовут Эльдар… Азизов… Жена моя лежит у вас…
— Узнал, узнал, — отмахнулся он.
Но молодой человек оказался из настырных. Да и не таким уж он был молодым. Лет за тридцать. Караев глубоко вздохнул и рассказал ему об этой чертовой таможне. Какая разница, в конце концов, кому поплакаться.
— И всего-то?! — выслушав профессора, спросил он.
Караев кивнул.
— Сколько у вас при себе? — напрямик полюбопытствовал Азизов.
— При себе ни копейки… А дома 1800… - признался он.
— Пойдёмте. Сейчас решим, — выхватив из рук документы, уверенно сказал Азизов.
Караев нехотя поплёлся назад. А Эльдар стремительно, с привычной ловкостью лавируя в людской толчее, отважно шёл на этот непробиваемый аэропортовский редут — таможню. Пока Микаил Расулович подходил, Эльдар успел нырнуть в дверь, за которой профессор успел побывать дважды. Иронически усмехнувшись, Микаил Расулович прислонился к стене. Сейчас выйдет и беспомощно разведёт руками, подумал он.
Азизов вышел и, на самом деле, широко развёл руками:
— Вот и все дела, профессор! Всё в порядке! Но тысяча восемьсот мало… Просят две тысячи пятьсот…
— Не может быть! — закашлялся Микаил Расулович.
— Сколько вы можете достать? — не слушая его, напирал Азизов.
— Сколько, сколько?! Да нисколько! — выпалил он, понуро забирая документы, и тут вспомнил про заначку жены.
— Хотя… Могу… Четыреста долларов.
— Пойдет. И я добавлю триста… Потом рассчитаемся.
— Хорошо, — согласился профессор.
Азизов потащил его к своей машине.
— Поехали, Микаил мялим! Куй железо, пока горячо.
По дороге Караев о новой жизни, кипевшей рядом с ним, узнал такое, в чём он — ни ухом ни рылом.
— …Всё-таки. Какая выгода тому таможенному начальнику брать не двенадцать тысяч, а две тысячи пятьсот? — допытывался профессор.
Эльдар расхохотался.
— Две тысячи пятьсот вы даете ему из рук в руки. Наличными… Пятьсот, а может и меньше, он отдаст в кассу… И все по закону. Инструкций у них много.
— А две тысячи куда? — недоверчиво глядя в хитрющие глаза собеседника, допытывался он.
Других вариантов не было. Не останавливаться же перед самой дверью. Тем более открытой. Откуда тебя соблазнительно опахивает хвост удачи. Хватай его, и все дела. Но близок локоть, да не укусишь…
Кто мог подумать, что энергия луча, отразившаяся от спирали Пространства-Времени, так чудовищно велика? Предположить можно было, но чтобы сжигать алмазы в порошок — это лежало за пределами разумного. С точки зрения человеческих понятий, конечно.
Надо было начинать всё сначала.
И все двадцать тысяч долларов, что Караевы выручили за дачу, выдуло как пыль. Из них на хозяйство Мика выделил жене всего две тысячи. С расчётом — самое большее, на пять месяцев. Полагая, что новый аппарат, совершеннее прежнего, ему удастся собрать именно за такой срок. Но минуло пять месяцев, затем ещё пять, и вот на исходе третий месяц третьего срока…
Да всё бы ничего. Инна как-нибудь выкрутилась бы, не возьми Мика без её спроса, украдкой, как мальчишка, четыреста долларов. Он знал — Инна не даст. Трупом ляжет, но не даст. А без них ему никак не обойтись. Без них не выкупить из таможни пришедшийиз Германии груз. И груз-то всего чуть более двадцати килограммов. Один небольшой контейнер. Небольшой, зато очень дорогой и важный для него.
Профессор залетел на таможню аэропорта очарованной ласточкой, а выполз побитой собакой. Оказывается, чтобы растоможить и получить свой груз, он должен был заплатить в кассу всю стоимость присланного товара. То есть двенадцать тысяч долларов. Обегал там все инстанции, и всюду, тыкая в нос какие-то инструкции, ему говорили одно и то же: «Таков порядок, уважаемый. Ничего не можем поделать. А если вовремя, в течение трёх дней, не выкупите, пойдут штрафные санкции за хранение — двадцать долларов в сутки».
У Караева на всё про всё оставалась 1800 долларов. И то не с собой. Он находился в состоянии шока. И, направляясь к автобусу, очевидно переполненный чувством вопиющей несправедливости, независимо от себя размахивал перед собой руками и тихо, но вслух ругал на чём свет стоит всю эту власть со всей её вонючей рыночной экономикой, свободой и демократией.
Караев не знал, что делать. К кому припасть? Кому пожаловаться? Действительно, некому…
И вдруг, как в сказке, на пути его вырос низкорослый паренёк. С ушлыми глазятами. Именно глазятами. Живыми, как две чернобурые лисички. Этот характерный взгляд и плутовская наружность показались Караеву знакомыми. И точно: он каждую субботу и воскресенье забегал в психбольницу навещать жену. Парень был из Маштагов и жил через дорогу от больницы. А занимался цветочным бизнесом.
Таких, как он, маштагинских ребят, и многих других из прилегающих к аэропорту посёлков, здесь было пруд пруди. Аэропорт был их вотчиной.
— Цветы привёз? — пропуская мимо ушей раздражавшую его сейчас беспредметную сочувственность, поинтересовался Караев.
— Цветы теперь — невыгодный товар, Микаил мялим…
Караев кивнул и хотел пройти мимо.
— Вы меня не узнали, доктор? Меня зовут Эльдар… Азизов… Жена моя лежит у вас…
— Узнал, узнал, — отмахнулся он.
Но молодой человек оказался из настырных. Да и не таким уж он был молодым. Лет за тридцать. Караев глубоко вздохнул и рассказал ему об этой чертовой таможне. Какая разница, в конце концов, кому поплакаться.
— И всего-то?! — выслушав профессора, спросил он.
Караев кивнул.
— Сколько у вас при себе? — напрямик полюбопытствовал Азизов.
— При себе ни копейки… А дома 1800… - признался он.
— Пойдёмте. Сейчас решим, — выхватив из рук документы, уверенно сказал Азизов.
Караев нехотя поплёлся назад. А Эльдар стремительно, с привычной ловкостью лавируя в людской толчее, отважно шёл на этот непробиваемый аэропортовский редут — таможню. Пока Микаил Расулович подходил, Эльдар успел нырнуть в дверь, за которой профессор успел побывать дважды. Иронически усмехнувшись, Микаил Расулович прислонился к стене. Сейчас выйдет и беспомощно разведёт руками, подумал он.
Азизов вышел и, на самом деле, широко развёл руками:
— Вот и все дела, профессор! Всё в порядке! Но тысяча восемьсот мало… Просят две тысячи пятьсот…
— Не может быть! — закашлялся Микаил Расулович.
— Сколько вы можете достать? — не слушая его, напирал Азизов.
— Сколько, сколько?! Да нисколько! — выпалил он, понуро забирая документы, и тут вспомнил про заначку жены.
— Хотя… Могу… Четыреста долларов.
— Пойдет. И я добавлю триста… Потом рассчитаемся.
— Хорошо, — согласился профессор.
Азизов потащил его к своей машине.
— Поехали, Микаил мялим! Куй железо, пока горячо.
По дороге Караев о новой жизни, кипевшей рядом с ним, узнал такое, в чём он — ни ухом ни рылом.
— …Всё-таки. Какая выгода тому таможенному начальнику брать не двенадцать тысяч, а две тысячи пятьсот? — допытывался профессор.
Эльдар расхохотался.
— Две тысячи пятьсот вы даете ему из рук в руки. Наличными… Пятьсот, а может и меньше, он отдаст в кассу… И все по закону. Инструкций у них много.
— А две тысячи куда? — недоверчиво глядя в хитрющие глаза собеседника, допытывался он.