– Тогда остается Анечка. Живет одна. Легко пустит. У нее обручальное кольцо и еще кое-какое золото. И видак. И шмотки.
– Вот это правильно. Вымой рожу. Что-нибудь приличное на себя надень. И вперед.
Март 2003
Подвальник
– Вот это правильно. Вымой рожу. Что-нибудь приличное на себя надень. И вперед.
Март 2003
Подвальник
– Ты сам боишься! – сказал Чистякову сын, отказываясь идти в подвал.
Конечно, Чистяков не боялся. Не верил в идиотские байки про пауков-людоедов и человеческие останки, на которые, якобы, можно наткнуться в подвале их типового многоквартирного дома. Детская дворовая болтовня – слишком часто, на взгляд рационалиста Чистякова, пересказывает ее дома сын.
Растет лентяем, – вздыхал Семен, спускаясь по выщербленным ступеням вниз, в полумрак укрытого козырьком заглубления перед ржавой железной дверью. – Какие отговорки не выдаст, лишь бы не помочь по хозяйству! Так и уперся. И ведь до чего натурально изображает страх! Сам аж верит… Что же, у подростков бывает.
И все-таки Семен испытал какое-то неприятное чувство, когда услышал, что там, в конце подвального коридора, хлопнула дверь и в скважине проскрежетал ключ.
Особенного ничего не произошло. Кому-то еще потребовались картошка или соления, или какой-то скарб. И человек, уходя, добросовестно запер вход, как это и подобает разумному совладельцу подсобного помещения. Нечего соблазнять бомжей вить грязные свои гнезда под кровными квартирами нашими! У Чистякова тоже есть ключ, естественно, и он им отопрет изнутри, и он им точно также аккуратно затем закроет.
Ушедший погасил свет, но и это не создает проблемы. Семен имеет фонарик при себе, и этот фонарик, вроде бы, исправно работает.
Чистяков шел, внимательно глядя под ноги в конус плывущего перед ним света. Конечно, он остерегался не пауков. А просто эти пыльные коридоры, посещаемые не очень часто, могли таить в себе и реальные вполне опасности. Например, небрежно брошенный кем-нибудь ящик из-под чего-нибудь, о который можно легко споткнуться… И вдруг перед глазами Семена явился… круг.
И Чистяков замер. И он невольно отступил на полшага, рассматривая это геометрически правильное начертание на земляном полу. Оно было с величайшей тщательностью выполнено у подножия теплых и толстых труб, которые здесь вырастали из пола, пыльные и белесые, покрытые неровно рабицей и грязным гипсом. Исполнив угловатый изгиб, могучие нелепые тела труб расходились в стороны параллельно бетонному потолку, питая многочисленные стояки отопительной сети дома. Исток их занимал место, и потому здесь не было устроено секции. Но места оставалось достаточно, чтобы здесь, по левую сторону от прохода, расположился круг.
Он был не просто очерчен. Его границу означали маленькие разноцветные стеклышки, вероятно, мельчайшие осколки бутылочного стекла. Они были положены с удивительной точностью, словно бы по окружности, которую провел циркуль.
Стекло сверкало в луче… Внутри располагались различные мелкие предметы. Ржавый фонарик. И пластиковый дешевый пупс, у которого отсутствовали голова и нога. Блестела тускло связка ключей, а рядом – крысиный череп. А далее – как стойкий оловянный солдатик – чекушечка коньяку. Вся полная и даже не распечатанная…
И кое-что еще обнаружил Чистяков в этом стеклянном круге. И это показалось ему сначала обломком палки, воткнутым вертикально в землю. Но это была свеча. Черная. И наполовину оплывшая…
Какие-то и еще предметы виднелись в этом пространстве, замкнутом отблескивающими осколками. Но их мешала рассмотреть собственная их тень, темная и густая, вздрагивающая около, так что предметы напоминали пляшущих пауков.
Семену было известно, что это.
Ему рассказывал сын.
Капище Подвальника, вот что это такое было.
Вот именно эту заморочку Чистяков уж вовсе терпеть не мог. Ее-то он всегда и вышучивал всего злее.
Дети, которых посылают в подвал, – вещал сын, – в особом месте оставляют подарки духу подвала. Дабы его задобрить. А то ведь он очень злой, этот дух. Он может натравить пауков. Он может покалечить пришедшего в подвал – так просто, забавы ради. А то и вовсе убить. И дух подвала может сделать и еще хуже – и вот это есть самое, что ни на есть, страшное. Наведет морок – и ты заблудишься в коридорах… Ты позабудешь этот мир и себя и тогда ты… выйдешь не там.
Семен и не подумал расспрашивать тогда сына, что это за «не там». А только постарался поязвительнее произнести: «Ты будешь главным жрецом… городского язычества XXI века!»
И Чистяков не поверил, конечно, что существует Круг.
Теперь же он его видел.
Бывает, что ребенок блажит, – подумалось Чистякову. – Однако блажь, которая вдруг охватила всех детей в доме… С чего бы это?
Спокойно, – говорил он себе, старательно изобразив на лице скептическую улыбку. – Всему и всегда найдется рациональное объяснение!
Ну конечно: еще не так давно здесь, в подвале, пропала Юлечка. Такая милая конопушка из второго подъезда, с большими бантами. Ее послали для чего-то в подвал. Она – не вернулась. Милиция не нашла. Родители потеряли голову с горя, поперлись даже к экстрасенсу какому-то. Естественно – дохлый номер! Итак, вполне реальный и мерзкий случай (да мало ли сейчас выродков… маньяков?) дал почву страшному вымыслу.
А сын пожалуй не врал, – подумалось еще Чистякову, – что приношения Подвальнику совершают и некоторые взрослые. Благоразумные , как он выразился.
Семен фыркнул.
Ну до чего же народ…
Но тут его мысль прервалась.
Семен разгадал, внезапно, еще один из предметов, что были в Круге.
Велосипедный гудок.
Причем гудок именно от его, Чистякова, велосипеда. Импортного, любимого и дорогого (весьма!). Семен болел велоспортом столь же жестоко, как иные рыбалкой. Участвовал во всех любительских гонках, о каких только узнавал, и даже завоевал призы.
И вот однажды гудок исчез, а Семен подумал: не повезло, разболталось крепление и свалился где-нибудь по дороге. Так нет, оказывается! Гудочек снял родной сын… чтобы принести в жертву духу подвала, …!
Семен выругался. И широко шагнул в Круг. И под его ногой что-то хрустнуло. (Пупс? или этот идиотский крысиный череп?) Семен подобрал гудок, показавшийся ему холодным и влажным, и положил в карман.
И в это же мгновенье сквозняк – резкий и очень сильный – пронизал, как иглой, коридор.
Фонарик у Семена в руке мигнул. Хотя он был электрический, то есть никаким образом не мог реагировать на колебания воздуха. И у Чистякова вдруг всплыло в памяти, что говорил ему сын еще по поводу Круга. А именно: помещенные в Круг предметы ни в коем случае нельзя брать назад. Ни даже к ним прикасаться. И – не переступать Круг…
Непроизвольно Семен попятился и тогда пупс (или крысиный череп) вновь неприятно хрустнул. Но в следующий миг Чистяков смеялся. Какая глупость! Случайное совпадение, что лампочка подмигнула именно в тот момент, когда потянул сквозняк…
И совпадение, что волна холода прошла тотчас, как только ты взял гудок? – спросил какой-то вкрадчивый голос в голове у Семена.
Бред! – отозвался немедленно иной его голос внутренний, куда более решительный и твердый (или желающий таковым казаться). – Немедленно прекратить плесть фигню! Вот так и сходят с ума…
И все же Чистяков был взволнован. Тревожно стало ему и не мог он себе не признаться в том, что подземелие это действует угнетающе.
Эти загипсованные трубы в грязных разводах – как мертвые гигантские черви… Шевелящиеся платки паутины… И этот воздух – до чего ж он здесь затхлый! (Какой-то убивающий газ накапливается, писали где-то, в погребах и подвалах. Как там его, этот газ? Радон, кажется…)
Ко всему – возникшее вдруг идиотское неотвязное ощущение взгляда в спину.
А! что тут разбирать – надо побыстрее сматываться отсюда!
И Чистяков развернулся и поспешил к выходу. Едва заставив себя не перейти на постыдный бег.
Движение согрело его. И через какое-то время он оправился несколько. И даже попытался что-то насвистывать, да только получилось фальшиво. И все никак не отваливалось это впечатленье: тьма – за его спиной – особенная какая-то теперь и она… смотрит.
Плевать, – уговаривал себя Чистяков. – Сейчас доберусь до двери и поверну в замке ключик, и…
И в этот миг он почувствовал, как у него на голове шевелятся волосы.
Он опустил руку свою в карман и он обнаружил… что нету у него никакого ключа!
Вся связка его ключей испарилась. Она исчезла! Уже отдавая в этом себе отчет, Семен продолжал перепроверять карманы: брюк – куртки – внутренний, в который положил гудок – брюк…
– Я просто выронил их, – лепетал Семен. – Где-то там… ну, рядом с этим дурацким Кругом! Наверное, наклонился за гудком, и тогда…
Необходимо вернуться и поискать, резонно подумал он.
И вздрогнул, потому что он вдруг с внезапной и абсолютной ясностью осознал, почувствовал словно кожей: не надо.
Совсем не надо.
Он будто вдруг догадался, что исполняет чужую волю, какой-то внушенный план, что подготавливает его, Семена, лютую гибель. (Как это все ни абсурдно, как это все ни смешно и глупо.) И наилучшее, что может он сейчас сделать, – так это со всех ног бежать к выходу, пусть даже и нет ключей! И затаиться у самой двери… Тогда – рано или поздно кто-нибудь обязательно спустится в подвал, дом большой…
Конечно же, рационалист Чистяков немедленно прогнал от себя эти мысли.
…Ключи нашлись почти сразу. Они лежали около самой границы круга, выложенного стекляшками, которые засверкали уже знакомо при приближении Чистякова в луче его фонаря.
Но почему-то удача эта скорей пугала Семена, нежели радовала.
Пока он возвращался сюда, его не отпускало такое чувство, что поиск предстоит ему долгий. И он заранее переживал елозание на четвереньках. И выпачканный костюм. И странное холодящее ощущение, что связка будто бы специально прячется от луча.
И что из окружающей темноты – смотрят…
А кроме этого были и еще мысли. Такие, что Чистяков запрещал себе даже верить, что их подумал. Вот он подходит, и обнаруживает вместо связки ключей змею, свернувшуюся клубком. Или откушенную кисть человеческой руки. Или…
Но вот же они, ключи!
Мирно ожидают его, отблескивая.
И только черная тень отплясывает около них канкан, потому что дрожит рука, сжимающая фонарик.
– Ну вот, все оно и кончилось, – прошептал Семен. – Теперь уж точно все это дерьмо скоро будет позади. Хватай ключи и топай себе на волю!
Самогипноз был не хитрый, но он помог. Семен был человек действия, и если ставил себе задачу – то сразу же и приступал к исполнению. Он не любил поговорки «семь раз отмерь…». Он шутил, что выдумали ее скопцы.
Он чувствовал в ладони прохладный металл ключей – уж теперь не выпущу! – и быстро шел вперед по подвальному коридору. А впереди метался, постепенно слабея, круг света от его фонаря.
Вдруг этот луч уперся будто во стену, которая перегородила знакомый путь к выходу.
Семену в первый миг показалось, что коридор подвала перекрыт полностью. И в это мгновенье страхи, вроде бы побежденные, готовы были все вновь обступить его.
Но вскоре Чистяков понял: нет, это перед ним просто дверь, отворенная, одной из подвальных секций. Стоит открытою одна из ряда мелких каморок, наподобие той, какая принадлежит и его семье.
Однако почему это она вдруг оказалась распахнутой? Он дважды проходил здесь и видел: все двери были закрыты и, вроде бы, заперты на замок! Он перепутал направление и пошел не тем коридором? Но это почти невероятно… Или все же вернуться?
Но Чистякову не суждено было сделать ни того, ни другого.
Не стал он отправляться назад, но… он и не продолжал путь.
Он весь оцепенел вдруг и стал, как вкопанный, опасаясь и шевельнуться. Дыхание замерло у него в груди и его ладони покрылись холодным потом.
Что так его испугало?
Но этого Чистяков не мог объяснить себе!
И тем не менее он был готов присягнуть: что-то и еще переменилось в подвале – не только, что в коридоре, где лишь минуту назад не было замечено ничего живого, вдруг оказалась внезапно раскрыта дверь…
И наконец Чистяков осознал, что именно.
Иною сделалась тишина вокруг.
Мгновения лишь назад его обступала обыкновенная подвальная тишина, которая обитала всегда в этих переходах, сколь Семен помнил. Ватная и глухая. Не нарушаемая никакими звуками, разве иногда только – шипеньем где-нибудь брызг, выбивающихся из текущего вентиля.
А вот теперь звук был.
В кромешной тишине шел, пульсируя… некий шелест. Настолько тихий, что, хотя его и уловил слух, но этот сигнал даже поначалу и не прошел в сознание. Но сразу же сработал инстинкт. Темный страж, который заставляет все живое опасаться того, что ему неведомо. Ведь шелест этот был какой-то… абсолютно чужой. Это был звук из тех, которым невозможно придумать никакого рационального объяснения исходя из окружающей обстановки. Поэтому сторожкий инстинкт скомандовал: стой! не двигайся.
И вот Семен стоял, вслушиваясь.
А звук усиливался.
А может, это Чистякову только казалось, будто усиливается, потому что звук забирал все больше его внимания.
И это был скорее даже не шелест, а… что-то наподобие стрекотанья швейной машинки. Древней, не электрической. С особенной такой широкой педалью, которую надо было качать ногами. Подобная антикварная машинка, «Зингер», была у бабушки Чистякова, давно покойной. Однако звук, идущий из распахнутой секции (да! именно оттуда) был много более мягок, тих и… более ритмичен. Как трели, которые издают кузнечики и сверчки. А также всякие вообще стрекочущие насекомые. (Вот этого мне только не хватало сейчас: думать о насекомых! )
А на земляном полу валялся замок, брошенный, посреди прохода.
– Совсем не тот коридор… перепутал… – шептал Семен, беззвучно, лишь одними губами. – Сейчас я повернусь и пойду отсюда. И возвращусь к перекрестку, чтобы сориентироваться.
Семен представил, как поворачивает назад.
И нечто, издающее звук, оказывается у него заспиной.
И Чистяков понял, что никогда не сделает этого. Потому что – чем более он прислушивался, тем меньше нравился ему этот звук. (Да никакое это не стрекотание машинки! А это… это…)
И Чистяков совершил единственное, что сумел заставить себя свершить. Он тихо и осторожно пошел вперед, постаравшись держаться как можно дальше от отверстия двери.
И тут он ощутил еще запах. Странный. Как смесь машинного масла и сырого мяса… Мгновения вдруг сделались очень длинными, бесконечными. Две воли разрывали сознание Чистякова.
Ни в коем случае не смотреть в сторону черного провала.
Нет! – обязательно заглянуть, навести фонарик…
Второе из двух намерений объяснялось отнюдь не бравадою «человека без предрассудков». Подобные настроения давно не оставили и следа. Семен уже вообще почти что перестал отдавать себе отчет в своих действиях. И только кружила мысль… бессловесная, но передана она могла бы быть так: что это во мне? кретинизм лягушки, которую подмывает заглянуть в пасть змее? или, наоборот, голос инстинкта жизни – приказ и вопреки страху раздобыть информацию, какая может понадобиться, чтоб выжить?
Семен остановился… на подгибающихся ватных ногах… и слабый дрожащий луч развернулся в пространство секции.
Чистяков увидел.
Увидел все, что там было, совершенно отчетливо. Да только его сознание бастовало, отказываясь это воспринимать! Оно не желало сращивать фрагменты открывшегося во единое целое… И несколько секунд увиденное существовало для Чистякова словно головоломка, подобие картинки в детском журнале: «найди, где спрятался зайчик?»
Прежде всего вниманием завладело то, что в этой секции двигалось.
А это было некое подобие крючьев, двух, сходящихся и расходящихся в быстром темпе. Они были обращены вогнутостями друг к другу. С них что-то капало. Поверхность их была темной, но, влажная, она проблескивала в луче. Их ритм движения совпадал с ритмом звука – и резонно было предположить, что именно оно, их движение, порождает звук.
Над крючьями стояли глаза.
Круглые, неподвижные и словно бы даже какие-то простовато-наивные.
В сознании Чистякова вдруг высветились – мягко говоря, неуместно – круглые очки Джона Леннона. Кумира старшего брата Чистякова. Который – брат – и до сего еще времени носил тертую джинсу и длинные волосы, несмотря на откровенную лысину. Да, взгляд Леннона из-под очков был вспомнен абсолютно не к месту. Потому что на Чистякова смотрели сейчас нечеловеческие глаза.
Они смотрели из чего-то кустистого, словно мох. (Шерсть? но какая странная…) И рядом в этом кустистом располагались еще глаза – три пары, гораздо меньшего размера – и в каждом трепетала синхронно яркая точка: отражение лампочки фонаря, трясущегося в руке.
Подвальная секция была набита всяческим хламом, как это и полагается по чину подвальной секции. Но было в этой картине кое-что необычное. А именно: пыльный хаос вещей делился, ровно и аккуратно, на восемь секторов. Причем делила его сложная и дрожащая мохнатая тень, отбрасываемая фонарем.
Тень… от растопыренных восьми ног огромного паука!
Головоломка сложилась. Ритмично движущиеся крючья были его жвалами ( хелицерами – выдала совершенно ненужное сейчас уточненье память). А позади во тьме угадывалось и тулово, пульсирующее в ленивом, сонном, не зависящем от челюстей ритме…
Такого не могло быть.
Но было.
На Чистякова смотрел из каморки в четыре пары глаз паук невообразимого, немыслимого размера. Размах его лап был больше, чем Семен мог бы развести руки.
И вдруг в подвале, в этой стрекочущей тишине, прошел голос:
– ПОДОБНО ЭТОМУ И В ДУШЕ. ДОСТАТОЧНО ПОЖИТЬ СКОЛЬКО-ТО, И В ДУШЕ НАКАПЛИВАЕТСЯ ДОВОЛЬНО НЕПРОЛАЗНОГО ХЛАМА. И В ЭТОМ ХЛАМЕ ЗАВОДИТСЯ…
Но Чистяков не обратил никакого вниманья на этот голос.
И даже не подумал классифицировать его как-либо: как слуховую галлюцинацию, например.
Потому что он способен был в этот миг думать об одном только. Про вероятное свое ближайшее будущее. Вот эти лапы собираются к тулову, образуя собой пружину. Пружина распрямляется и монстр прыгает на Семена сквозь открытую дверь! И жвалы, полные яда, смыкаются, пробив грудь. И останавливается в ней сердце…
Чистяков закричал.
Глухое эхо подвала повторило нечленораздельный вопль.
И одновременно рука Семена, выронившая фонарик, молниеносно вслепую нащупала дверь каморки и захлопнула ее с громким стуком. И Чистяков развернулся спиною к двери и, упираясь в нее, сполз по ней. И пальцы его забегали по земляному полу, сами как пауки, нашаривая навесной замок.
И пальцам повезло. Они наткнулись на холодную сталь, и ключ не выпал из скважины, и дужка соблаговолила войти в пазы. И вот наконец Семен поворачивает ключ, запирая весь ужас там, по ту сторону. Оказывается отделенным от него… пусть даже только ненадежной дощатой дверкою, но, все-таки, отделенным. И отступает, и прислоняется к бетонной стене подвала и… выдыхает.
Вся эта вечность, оказывается, заняла не более времени, чем есть его меж вдохом и выдохом!
Мне просто это все померещилось, – трепетал Семен. – Так бывает, если направить вдруг луч яркого света на скопившийся во тьме хлам. Чего только не покажется! Тем более если хлам – чужой, которого тебе и видеть-то не положено. Странно, что не обнаружился там целый дракон, или обитательница Лох-Несс! А на самом деле бояться нечего. Всего-то окостенелый бред, который человек продолжает тянуть за собой по жизни, боясь признаться и самому себе, что скарб этот ни на что уже не сгодится! Старье за перегородкою безопасно… и не способно причинить никакого зла, и…
Но тут еще один вопль вырвался из горла Семена, породив издевательское эхо.
Запертая на замок дверь дрожала, ходила ходуном и лязгал замок о дужки, и ударял глухо в дерево.
То арестованный ужас не желал примириться со своим заключением и рвался изо всех сил наружу. Мертворожденное чуяло сквозь разделяющую перегородку живую кровь. И прилагало всю мощь членистых своих лап, чтобы дорваться и впиться! И ощутить на миг свое причастие к живой жизни… убивая живую жизнь.
Чистяков не помнил, как он оказался у выхода из подвала. То есть у запертой двери, которая преграждала выход.
Он судорожно скрежетал ключом о железо, пытаясь угадать скважину… Как это связка вообще оставалась еще у него в руке? Ведь просто невероятно, чтобы Семен ее не обронил в предшествующие мгновения! И он бы обязательно об этом задумался, надо полагать… если бы в состоянии был сейчас думать вообще хоть о чем-либо.
Яростный лязг несся из пустоты за его спиной. Паук рвался…
И вдруг оно получилось у Чистякова. Его мятущийся ключ попал. И прогремел уже в замке один его избавительный оборот, второй…
– Я БЫ НЕ СОВЕТОВАЛ ВАМ СПЕШИТЬ.
Тот же голос!
Теперь Семен обратил на него внимание и, более того, вздрогнул, как от удара током.
И так же, как оно бывает в результате удара тока, Семена парализовало . «Распахивай скорее дверь и беги!» – колотилось в его сознании. Но билось как-то отдаленно и тускло – бабочкой по ту сторону стекла – как нечто совершенно уж безнадежное, не стоящее внимания. Семен был загипнотизирован голосом. Он оборачивался, потому что осознавал, что все равно не сможет не обернуться.
И прямо позади него, в трех шагах, в пыльном и мутном луче маленького окошка… стоял Подвальник.
Семен и не попробовал сомневаться, не есть ли то кто иной. Сосед по дому, случившийся здесь ремонтник, забредший бомж… Потому что внешний вид существа, которое порекомендовало Семену не спешить, был… здесь более всего подходит определение однозначен.
Это существо не имело кожи.
Ее заменяло некое подобие грязноватого гипса, наложенного небрежно, так что через его слой просвечивало местами мясо. То были мертвые, иссиня-серые мышцы и сухожилия…
– ТЫ ОТЫСКАЛ НЕ СВОИ КЛЮЧИ, – продолжило существо. – КОТОРЫЕ ТЫ ДЕРЖИШЬ В РУКЕ – МОИ, ТЫ ИХ У МЕНЯ УКРАЛ. ТЫ МОЖЕШЬ ИМИ ОТКРЫТЬ ЛИШЬ ОДНУ ЕДИНСТВЕННУЮ ДВЕРЬ: ПУТЬ В БОЛЕЕ ГЛУБОКИЙ ПОДВАЛ. ТЫ МНЕ ПОНРАВИЛСЯ ЧЕМ-ТО, И Я ОТКРОЮ ТАЙНУ ТЕБЕ: ИЗ ВСЯКОГО ПОДВАЛА – КРОМЕ ПОСЛЕДНЕГО – СУЩЕСТВУЕТ ДВЕРЬ В ЕЩЕ БОЛЕЕ ГЛУБОКИЙ ПОДВАЛ . И ТЫ СТОИШЬ НА ПОРОГЕ.
Но Чистяков не особенно вслушивался, что говорит чудовище.
Первые секунды он балансировал на пороге обморока, на той грани, за которой утрачивается сознание. Но Чистяков понимал: теперь вот лишиться чувств – это будет верная смерть. И героическим усилием инстинкт самосохранения одержал верх: заставил Чистякова принять ее – эту новую, невозможную, адскую реальность. Чтобы суметь как-то действовать, как-то противостоять обрушившемуся на него кошмару.
Итак, они существуют, – вычислял ум Семена с мертвенным хладнокровием, которое наитствует, иногда, стоящих у последней черты. – Не так уж это и удивительно. Эти сказки, что повторяются у народа из века в век – ведь не даром же! Леший, Водяной, Домовой… Банник и Овинник… еще кто там? Особенные странные формы жизни, которые ограничены территорией. Домовой добр, считается. А вот Овинник и Банник злы, а то и жестоки. Но что у всех у них общего? Общее у них то, что ни один из них не способен действовать за пределами того места, по имени которого он и назван! Потому что соответствующая территория представляет весь его мир. Возможно, что и вселенная человека для каких-то иных существ – это лишь ограниченный закуток незначительного размера! (И вспомнился тогда Достоевский: а может, эта самая Вечность – это всего-то лишь какая-нибудь закопченная баня с пауками по углам!) А если это так, значит – и для Подвальника мир есть только его подвал. И за пределом подвала для него просто «ничего нет» и там я для него буду недосягаем! Поэтому сейчас он и заговаривает мне зубы.
Все эти мысли промелькнули в сознании Чистякова быстрее, чем за секунду. Потому сразу же, как только отзвучали слова Подвальника, Чистяков развернулся и ударил корпусом в дверь. И вылетел через ее проем на ту сторону.
Семен уже представлял себе, как он взбегает по щербатым ступеням и видит солнце.
Но вывернулось иное. Машиной из-за угла, несущейся на безнадежной смертельной скорости.
Семен, вылетевший сквозь проем – падал.
Цементный пол, который был обязан существовать по наружную сторону подвальной двери, отсутствовал. Была бездна. Как если бы Чистяков сорвался безлунной ночью со скалы в пропасть. И невозможно было понять, и не из чего было определить, сколь долго будет продолжаться это падение…
Но длилось это лишь миг. Безумный, растянувшийся в какую-то искусственную безмерность, как эластический бинт. Внезапно под ногами откуда-то сама собою взялась опора. И даже Чистяков на нее не рухнул, а устоял на ногах, качнувшись. И он увидел, что непроницаемой этой тьмы вокруг больше нет, и что у него под ногами – земляной пол.
Неужто снова подвал?! – похоронным ударом колокола раскатилось в его сознании.
– ДА! НО ЭТО – ДРУГОЙ ПОДВАЛ! – как будто выстрелил в спину, между лопаток, знакомый голос. – ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ВНИЗ!.. НЕ УГОДНО ЛИ ОСМОТРЕТЬСЯ, ГОСПОДИН ЧИСТЯКОВ? НЕ СТЕСНЯЙТЕСЬ. БУДЬТЕ КАК ДОМА!
Конечно, Чистяков не боялся. Не верил в идиотские байки про пауков-людоедов и человеческие останки, на которые, якобы, можно наткнуться в подвале их типового многоквартирного дома. Детская дворовая болтовня – слишком часто, на взгляд рационалиста Чистякова, пересказывает ее дома сын.
Растет лентяем, – вздыхал Семен, спускаясь по выщербленным ступеням вниз, в полумрак укрытого козырьком заглубления перед ржавой железной дверью. – Какие отговорки не выдаст, лишь бы не помочь по хозяйству! Так и уперся. И ведь до чего натурально изображает страх! Сам аж верит… Что же, у подростков бывает.
И все-таки Семен испытал какое-то неприятное чувство, когда услышал, что там, в конце подвального коридора, хлопнула дверь и в скважине проскрежетал ключ.
Особенного ничего не произошло. Кому-то еще потребовались картошка или соления, или какой-то скарб. И человек, уходя, добросовестно запер вход, как это и подобает разумному совладельцу подсобного помещения. Нечего соблазнять бомжей вить грязные свои гнезда под кровными квартирами нашими! У Чистякова тоже есть ключ, естественно, и он им отопрет изнутри, и он им точно также аккуратно затем закроет.
Ушедший погасил свет, но и это не создает проблемы. Семен имеет фонарик при себе, и этот фонарик, вроде бы, исправно работает.
Чистяков шел, внимательно глядя под ноги в конус плывущего перед ним света. Конечно, он остерегался не пауков. А просто эти пыльные коридоры, посещаемые не очень часто, могли таить в себе и реальные вполне опасности. Например, небрежно брошенный кем-нибудь ящик из-под чего-нибудь, о который можно легко споткнуться… И вдруг перед глазами Семена явился… круг.
И Чистяков замер. И он невольно отступил на полшага, рассматривая это геометрически правильное начертание на земляном полу. Оно было с величайшей тщательностью выполнено у подножия теплых и толстых труб, которые здесь вырастали из пола, пыльные и белесые, покрытые неровно рабицей и грязным гипсом. Исполнив угловатый изгиб, могучие нелепые тела труб расходились в стороны параллельно бетонному потолку, питая многочисленные стояки отопительной сети дома. Исток их занимал место, и потому здесь не было устроено секции. Но места оставалось достаточно, чтобы здесь, по левую сторону от прохода, расположился круг.
Он был не просто очерчен. Его границу означали маленькие разноцветные стеклышки, вероятно, мельчайшие осколки бутылочного стекла. Они были положены с удивительной точностью, словно бы по окружности, которую провел циркуль.
Стекло сверкало в луче… Внутри располагались различные мелкие предметы. Ржавый фонарик. И пластиковый дешевый пупс, у которого отсутствовали голова и нога. Блестела тускло связка ключей, а рядом – крысиный череп. А далее – как стойкий оловянный солдатик – чекушечка коньяку. Вся полная и даже не распечатанная…
И кое-что еще обнаружил Чистяков в этом стеклянном круге. И это показалось ему сначала обломком палки, воткнутым вертикально в землю. Но это была свеча. Черная. И наполовину оплывшая…
Какие-то и еще предметы виднелись в этом пространстве, замкнутом отблескивающими осколками. Но их мешала рассмотреть собственная их тень, темная и густая, вздрагивающая около, так что предметы напоминали пляшущих пауков.
Семену было известно, что это.
Ему рассказывал сын.
Капище Подвальника, вот что это такое было.
Вот именно эту заморочку Чистяков уж вовсе терпеть не мог. Ее-то он всегда и вышучивал всего злее.
Дети, которых посылают в подвал, – вещал сын, – в особом месте оставляют подарки духу подвала. Дабы его задобрить. А то ведь он очень злой, этот дух. Он может натравить пауков. Он может покалечить пришедшего в подвал – так просто, забавы ради. А то и вовсе убить. И дух подвала может сделать и еще хуже – и вот это есть самое, что ни на есть, страшное. Наведет морок – и ты заблудишься в коридорах… Ты позабудешь этот мир и себя и тогда ты… выйдешь не там.
Семен и не подумал расспрашивать тогда сына, что это за «не там». А только постарался поязвительнее произнести: «Ты будешь главным жрецом… городского язычества XXI века!»
И Чистяков не поверил, конечно, что существует Круг.
Теперь же он его видел.
Бывает, что ребенок блажит, – подумалось Чистякову. – Однако блажь, которая вдруг охватила всех детей в доме… С чего бы это?
Спокойно, – говорил он себе, старательно изобразив на лице скептическую улыбку. – Всему и всегда найдется рациональное объяснение!
Ну конечно: еще не так давно здесь, в подвале, пропала Юлечка. Такая милая конопушка из второго подъезда, с большими бантами. Ее послали для чего-то в подвал. Она – не вернулась. Милиция не нашла. Родители потеряли голову с горя, поперлись даже к экстрасенсу какому-то. Естественно – дохлый номер! Итак, вполне реальный и мерзкий случай (да мало ли сейчас выродков… маньяков?) дал почву страшному вымыслу.
А сын пожалуй не врал, – подумалось еще Чистякову, – что приношения Подвальнику совершают и некоторые взрослые. Благоразумные , как он выразился.
Семен фыркнул.
Ну до чего же народ…
Но тут его мысль прервалась.
Семен разгадал, внезапно, еще один из предметов, что были в Круге.
Велосипедный гудок.
Причем гудок именно от его, Чистякова, велосипеда. Импортного, любимого и дорогого (весьма!). Семен болел велоспортом столь же жестоко, как иные рыбалкой. Участвовал во всех любительских гонках, о каких только узнавал, и даже завоевал призы.
И вот однажды гудок исчез, а Семен подумал: не повезло, разболталось крепление и свалился где-нибудь по дороге. Так нет, оказывается! Гудочек снял родной сын… чтобы принести в жертву духу подвала, …!
Семен выругался. И широко шагнул в Круг. И под его ногой что-то хрустнуло. (Пупс? или этот идиотский крысиный череп?) Семен подобрал гудок, показавшийся ему холодным и влажным, и положил в карман.
И в это же мгновенье сквозняк – резкий и очень сильный – пронизал, как иглой, коридор.
Фонарик у Семена в руке мигнул. Хотя он был электрический, то есть никаким образом не мог реагировать на колебания воздуха. И у Чистякова вдруг всплыло в памяти, что говорил ему сын еще по поводу Круга. А именно: помещенные в Круг предметы ни в коем случае нельзя брать назад. Ни даже к ним прикасаться. И – не переступать Круг…
Непроизвольно Семен попятился и тогда пупс (или крысиный череп) вновь неприятно хрустнул. Но в следующий миг Чистяков смеялся. Какая глупость! Случайное совпадение, что лампочка подмигнула именно в тот момент, когда потянул сквозняк…
И совпадение, что волна холода прошла тотчас, как только ты взял гудок? – спросил какой-то вкрадчивый голос в голове у Семена.
Бред! – отозвался немедленно иной его голос внутренний, куда более решительный и твердый (или желающий таковым казаться). – Немедленно прекратить плесть фигню! Вот так и сходят с ума…
И все же Чистяков был взволнован. Тревожно стало ему и не мог он себе не признаться в том, что подземелие это действует угнетающе.
Эти загипсованные трубы в грязных разводах – как мертвые гигантские черви… Шевелящиеся платки паутины… И этот воздух – до чего ж он здесь затхлый! (Какой-то убивающий газ накапливается, писали где-то, в погребах и подвалах. Как там его, этот газ? Радон, кажется…)
Ко всему – возникшее вдруг идиотское неотвязное ощущение взгляда в спину.
А! что тут разбирать – надо побыстрее сматываться отсюда!
И Чистяков развернулся и поспешил к выходу. Едва заставив себя не перейти на постыдный бег.
Движение согрело его. И через какое-то время он оправился несколько. И даже попытался что-то насвистывать, да только получилось фальшиво. И все никак не отваливалось это впечатленье: тьма – за его спиной – особенная какая-то теперь и она… смотрит.
Плевать, – уговаривал себя Чистяков. – Сейчас доберусь до двери и поверну в замке ключик, и…
И в этот миг он почувствовал, как у него на голове шевелятся волосы.
Он опустил руку свою в карман и он обнаружил… что нету у него никакого ключа!
Вся связка его ключей испарилась. Она исчезла! Уже отдавая в этом себе отчет, Семен продолжал перепроверять карманы: брюк – куртки – внутренний, в который положил гудок – брюк…
– Я просто выронил их, – лепетал Семен. – Где-то там… ну, рядом с этим дурацким Кругом! Наверное, наклонился за гудком, и тогда…
Необходимо вернуться и поискать, резонно подумал он.
И вздрогнул, потому что он вдруг с внезапной и абсолютной ясностью осознал, почувствовал словно кожей: не надо.
Совсем не надо.
Он будто вдруг догадался, что исполняет чужую волю, какой-то внушенный план, что подготавливает его, Семена, лютую гибель. (Как это все ни абсурдно, как это все ни смешно и глупо.) И наилучшее, что может он сейчас сделать, – так это со всех ног бежать к выходу, пусть даже и нет ключей! И затаиться у самой двери… Тогда – рано или поздно кто-нибудь обязательно спустится в подвал, дом большой…
Конечно же, рационалист Чистяков немедленно прогнал от себя эти мысли.
…Ключи нашлись почти сразу. Они лежали около самой границы круга, выложенного стекляшками, которые засверкали уже знакомо при приближении Чистякова в луче его фонаря.
Но почему-то удача эта скорей пугала Семена, нежели радовала.
Пока он возвращался сюда, его не отпускало такое чувство, что поиск предстоит ему долгий. И он заранее переживал елозание на четвереньках. И выпачканный костюм. И странное холодящее ощущение, что связка будто бы специально прячется от луча.
И что из окружающей темноты – смотрят…
А кроме этого были и еще мысли. Такие, что Чистяков запрещал себе даже верить, что их подумал. Вот он подходит, и обнаруживает вместо связки ключей змею, свернувшуюся клубком. Или откушенную кисть человеческой руки. Или…
Но вот же они, ключи!
Мирно ожидают его, отблескивая.
И только черная тень отплясывает около них канкан, потому что дрожит рука, сжимающая фонарик.
– Ну вот, все оно и кончилось, – прошептал Семен. – Теперь уж точно все это дерьмо скоро будет позади. Хватай ключи и топай себе на волю!
Самогипноз был не хитрый, но он помог. Семен был человек действия, и если ставил себе задачу – то сразу же и приступал к исполнению. Он не любил поговорки «семь раз отмерь…». Он шутил, что выдумали ее скопцы.
Он чувствовал в ладони прохладный металл ключей – уж теперь не выпущу! – и быстро шел вперед по подвальному коридору. А впереди метался, постепенно слабея, круг света от его фонаря.
Вдруг этот луч уперся будто во стену, которая перегородила знакомый путь к выходу.
Семену в первый миг показалось, что коридор подвала перекрыт полностью. И в это мгновенье страхи, вроде бы побежденные, готовы были все вновь обступить его.
Но вскоре Чистяков понял: нет, это перед ним просто дверь, отворенная, одной из подвальных секций. Стоит открытою одна из ряда мелких каморок, наподобие той, какая принадлежит и его семье.
Однако почему это она вдруг оказалась распахнутой? Он дважды проходил здесь и видел: все двери были закрыты и, вроде бы, заперты на замок! Он перепутал направление и пошел не тем коридором? Но это почти невероятно… Или все же вернуться?
Но Чистякову не суждено было сделать ни того, ни другого.
Не стал он отправляться назад, но… он и не продолжал путь.
Он весь оцепенел вдруг и стал, как вкопанный, опасаясь и шевельнуться. Дыхание замерло у него в груди и его ладони покрылись холодным потом.
Что так его испугало?
Но этого Чистяков не мог объяснить себе!
И тем не менее он был готов присягнуть: что-то и еще переменилось в подвале – не только, что в коридоре, где лишь минуту назад не было замечено ничего живого, вдруг оказалась внезапно раскрыта дверь…
И наконец Чистяков осознал, что именно.
Иною сделалась тишина вокруг.
Мгновения лишь назад его обступала обыкновенная подвальная тишина, которая обитала всегда в этих переходах, сколь Семен помнил. Ватная и глухая. Не нарушаемая никакими звуками, разве иногда только – шипеньем где-нибудь брызг, выбивающихся из текущего вентиля.
А вот теперь звук был.
В кромешной тишине шел, пульсируя… некий шелест. Настолько тихий, что, хотя его и уловил слух, но этот сигнал даже поначалу и не прошел в сознание. Но сразу же сработал инстинкт. Темный страж, который заставляет все живое опасаться того, что ему неведомо. Ведь шелест этот был какой-то… абсолютно чужой. Это был звук из тех, которым невозможно придумать никакого рационального объяснения исходя из окружающей обстановки. Поэтому сторожкий инстинкт скомандовал: стой! не двигайся.
И вот Семен стоял, вслушиваясь.
А звук усиливался.
А может, это Чистякову только казалось, будто усиливается, потому что звук забирал все больше его внимания.
И это был скорее даже не шелест, а… что-то наподобие стрекотанья швейной машинки. Древней, не электрической. С особенной такой широкой педалью, которую надо было качать ногами. Подобная антикварная машинка, «Зингер», была у бабушки Чистякова, давно покойной. Однако звук, идущий из распахнутой секции (да! именно оттуда) был много более мягок, тих и… более ритмичен. Как трели, которые издают кузнечики и сверчки. А также всякие вообще стрекочущие насекомые. (Вот этого мне только не хватало сейчас: думать о насекомых! )
А на земляном полу валялся замок, брошенный, посреди прохода.
– Совсем не тот коридор… перепутал… – шептал Семен, беззвучно, лишь одними губами. – Сейчас я повернусь и пойду отсюда. И возвращусь к перекрестку, чтобы сориентироваться.
Семен представил, как поворачивает назад.
И нечто, издающее звук, оказывается у него заспиной.
И Чистяков понял, что никогда не сделает этого. Потому что – чем более он прислушивался, тем меньше нравился ему этот звук. (Да никакое это не стрекотание машинки! А это… это…)
И Чистяков совершил единственное, что сумел заставить себя свершить. Он тихо и осторожно пошел вперед, постаравшись держаться как можно дальше от отверстия двери.
И тут он ощутил еще запах. Странный. Как смесь машинного масла и сырого мяса… Мгновения вдруг сделались очень длинными, бесконечными. Две воли разрывали сознание Чистякова.
Ни в коем случае не смотреть в сторону черного провала.
Нет! – обязательно заглянуть, навести фонарик…
Второе из двух намерений объяснялось отнюдь не бравадою «человека без предрассудков». Подобные настроения давно не оставили и следа. Семен уже вообще почти что перестал отдавать себе отчет в своих действиях. И только кружила мысль… бессловесная, но передана она могла бы быть так: что это во мне? кретинизм лягушки, которую подмывает заглянуть в пасть змее? или, наоборот, голос инстинкта жизни – приказ и вопреки страху раздобыть информацию, какая может понадобиться, чтоб выжить?
Семен остановился… на подгибающихся ватных ногах… и слабый дрожащий луч развернулся в пространство секции.
Чистяков увидел.
Увидел все, что там было, совершенно отчетливо. Да только его сознание бастовало, отказываясь это воспринимать! Оно не желало сращивать фрагменты открывшегося во единое целое… И несколько секунд увиденное существовало для Чистякова словно головоломка, подобие картинки в детском журнале: «найди, где спрятался зайчик?»
Прежде всего вниманием завладело то, что в этой секции двигалось.
А это было некое подобие крючьев, двух, сходящихся и расходящихся в быстром темпе. Они были обращены вогнутостями друг к другу. С них что-то капало. Поверхность их была темной, но, влажная, она проблескивала в луче. Их ритм движения совпадал с ритмом звука – и резонно было предположить, что именно оно, их движение, порождает звук.
Над крючьями стояли глаза.
Круглые, неподвижные и словно бы даже какие-то простовато-наивные.
В сознании Чистякова вдруг высветились – мягко говоря, неуместно – круглые очки Джона Леннона. Кумира старшего брата Чистякова. Который – брат – и до сего еще времени носил тертую джинсу и длинные волосы, несмотря на откровенную лысину. Да, взгляд Леннона из-под очков был вспомнен абсолютно не к месту. Потому что на Чистякова смотрели сейчас нечеловеческие глаза.
Они смотрели из чего-то кустистого, словно мох. (Шерсть? но какая странная…) И рядом в этом кустистом располагались еще глаза – три пары, гораздо меньшего размера – и в каждом трепетала синхронно яркая точка: отражение лампочки фонаря, трясущегося в руке.
Подвальная секция была набита всяческим хламом, как это и полагается по чину подвальной секции. Но было в этой картине кое-что необычное. А именно: пыльный хаос вещей делился, ровно и аккуратно, на восемь секторов. Причем делила его сложная и дрожащая мохнатая тень, отбрасываемая фонарем.
Тень… от растопыренных восьми ног огромного паука!
Головоломка сложилась. Ритмично движущиеся крючья были его жвалами ( хелицерами – выдала совершенно ненужное сейчас уточненье память). А позади во тьме угадывалось и тулово, пульсирующее в ленивом, сонном, не зависящем от челюстей ритме…
Такого не могло быть.
Но было.
На Чистякова смотрел из каморки в четыре пары глаз паук невообразимого, немыслимого размера. Размах его лап был больше, чем Семен мог бы развести руки.
И вдруг в подвале, в этой стрекочущей тишине, прошел голос:
– ПОДОБНО ЭТОМУ И В ДУШЕ. ДОСТАТОЧНО ПОЖИТЬ СКОЛЬКО-ТО, И В ДУШЕ НАКАПЛИВАЕТСЯ ДОВОЛЬНО НЕПРОЛАЗНОГО ХЛАМА. И В ЭТОМ ХЛАМЕ ЗАВОДИТСЯ…
Но Чистяков не обратил никакого вниманья на этот голос.
И даже не подумал классифицировать его как-либо: как слуховую галлюцинацию, например.
Потому что он способен был в этот миг думать об одном только. Про вероятное свое ближайшее будущее. Вот эти лапы собираются к тулову, образуя собой пружину. Пружина распрямляется и монстр прыгает на Семена сквозь открытую дверь! И жвалы, полные яда, смыкаются, пробив грудь. И останавливается в ней сердце…
Чистяков закричал.
Глухое эхо подвала повторило нечленораздельный вопль.
И одновременно рука Семена, выронившая фонарик, молниеносно вслепую нащупала дверь каморки и захлопнула ее с громким стуком. И Чистяков развернулся спиною к двери и, упираясь в нее, сполз по ней. И пальцы его забегали по земляному полу, сами как пауки, нашаривая навесной замок.
И пальцам повезло. Они наткнулись на холодную сталь, и ключ не выпал из скважины, и дужка соблаговолила войти в пазы. И вот наконец Семен поворачивает ключ, запирая весь ужас там, по ту сторону. Оказывается отделенным от него… пусть даже только ненадежной дощатой дверкою, но, все-таки, отделенным. И отступает, и прислоняется к бетонной стене подвала и… выдыхает.
Вся эта вечность, оказывается, заняла не более времени, чем есть его меж вдохом и выдохом!
Мне просто это все померещилось, – трепетал Семен. – Так бывает, если направить вдруг луч яркого света на скопившийся во тьме хлам. Чего только не покажется! Тем более если хлам – чужой, которого тебе и видеть-то не положено. Странно, что не обнаружился там целый дракон, или обитательница Лох-Несс! А на самом деле бояться нечего. Всего-то окостенелый бред, который человек продолжает тянуть за собой по жизни, боясь признаться и самому себе, что скарб этот ни на что уже не сгодится! Старье за перегородкою безопасно… и не способно причинить никакого зла, и…
Но тут еще один вопль вырвался из горла Семена, породив издевательское эхо.
Запертая на замок дверь дрожала, ходила ходуном и лязгал замок о дужки, и ударял глухо в дерево.
То арестованный ужас не желал примириться со своим заключением и рвался изо всех сил наружу. Мертворожденное чуяло сквозь разделяющую перегородку живую кровь. И прилагало всю мощь членистых своих лап, чтобы дорваться и впиться! И ощутить на миг свое причастие к живой жизни… убивая живую жизнь.
Чистяков не помнил, как он оказался у выхода из подвала. То есть у запертой двери, которая преграждала выход.
Он судорожно скрежетал ключом о железо, пытаясь угадать скважину… Как это связка вообще оставалась еще у него в руке? Ведь просто невероятно, чтобы Семен ее не обронил в предшествующие мгновения! И он бы обязательно об этом задумался, надо полагать… если бы в состоянии был сейчас думать вообще хоть о чем-либо.
Яростный лязг несся из пустоты за его спиной. Паук рвался…
И вдруг оно получилось у Чистякова. Его мятущийся ключ попал. И прогремел уже в замке один его избавительный оборот, второй…
– Я БЫ НЕ СОВЕТОВАЛ ВАМ СПЕШИТЬ.
Тот же голос!
Теперь Семен обратил на него внимание и, более того, вздрогнул, как от удара током.
И так же, как оно бывает в результате удара тока, Семена парализовало . «Распахивай скорее дверь и беги!» – колотилось в его сознании. Но билось как-то отдаленно и тускло – бабочкой по ту сторону стекла – как нечто совершенно уж безнадежное, не стоящее внимания. Семен был загипнотизирован голосом. Он оборачивался, потому что осознавал, что все равно не сможет не обернуться.
И прямо позади него, в трех шагах, в пыльном и мутном луче маленького окошка… стоял Подвальник.
Семен и не попробовал сомневаться, не есть ли то кто иной. Сосед по дому, случившийся здесь ремонтник, забредший бомж… Потому что внешний вид существа, которое порекомендовало Семену не спешить, был… здесь более всего подходит определение однозначен.
Это существо не имело кожи.
Ее заменяло некое подобие грязноватого гипса, наложенного небрежно, так что через его слой просвечивало местами мясо. То были мертвые, иссиня-серые мышцы и сухожилия…
– ТЫ ОТЫСКАЛ НЕ СВОИ КЛЮЧИ, – продолжило существо. – КОТОРЫЕ ТЫ ДЕРЖИШЬ В РУКЕ – МОИ, ТЫ ИХ У МЕНЯ УКРАЛ. ТЫ МОЖЕШЬ ИМИ ОТКРЫТЬ ЛИШЬ ОДНУ ЕДИНСТВЕННУЮ ДВЕРЬ: ПУТЬ В БОЛЕЕ ГЛУБОКИЙ ПОДВАЛ. ТЫ МНЕ ПОНРАВИЛСЯ ЧЕМ-ТО, И Я ОТКРОЮ ТАЙНУ ТЕБЕ: ИЗ ВСЯКОГО ПОДВАЛА – КРОМЕ ПОСЛЕДНЕГО – СУЩЕСТВУЕТ ДВЕРЬ В ЕЩЕ БОЛЕЕ ГЛУБОКИЙ ПОДВАЛ . И ТЫ СТОИШЬ НА ПОРОГЕ.
Но Чистяков не особенно вслушивался, что говорит чудовище.
Первые секунды он балансировал на пороге обморока, на той грани, за которой утрачивается сознание. Но Чистяков понимал: теперь вот лишиться чувств – это будет верная смерть. И героическим усилием инстинкт самосохранения одержал верх: заставил Чистякова принять ее – эту новую, невозможную, адскую реальность. Чтобы суметь как-то действовать, как-то противостоять обрушившемуся на него кошмару.
Итак, они существуют, – вычислял ум Семена с мертвенным хладнокровием, которое наитствует, иногда, стоящих у последней черты. – Не так уж это и удивительно. Эти сказки, что повторяются у народа из века в век – ведь не даром же! Леший, Водяной, Домовой… Банник и Овинник… еще кто там? Особенные странные формы жизни, которые ограничены территорией. Домовой добр, считается. А вот Овинник и Банник злы, а то и жестоки. Но что у всех у них общего? Общее у них то, что ни один из них не способен действовать за пределами того места, по имени которого он и назван! Потому что соответствующая территория представляет весь его мир. Возможно, что и вселенная человека для каких-то иных существ – это лишь ограниченный закуток незначительного размера! (И вспомнился тогда Достоевский: а может, эта самая Вечность – это всего-то лишь какая-нибудь закопченная баня с пауками по углам!) А если это так, значит – и для Подвальника мир есть только его подвал. И за пределом подвала для него просто «ничего нет» и там я для него буду недосягаем! Поэтому сейчас он и заговаривает мне зубы.
Все эти мысли промелькнули в сознании Чистякова быстрее, чем за секунду. Потому сразу же, как только отзвучали слова Подвальника, Чистяков развернулся и ударил корпусом в дверь. И вылетел через ее проем на ту сторону.
Семен уже представлял себе, как он взбегает по щербатым ступеням и видит солнце.
Но вывернулось иное. Машиной из-за угла, несущейся на безнадежной смертельной скорости.
Семен, вылетевший сквозь проем – падал.
Цементный пол, который был обязан существовать по наружную сторону подвальной двери, отсутствовал. Была бездна. Как если бы Чистяков сорвался безлунной ночью со скалы в пропасть. И невозможно было понять, и не из чего было определить, сколь долго будет продолжаться это падение…
Но длилось это лишь миг. Безумный, растянувшийся в какую-то искусственную безмерность, как эластический бинт. Внезапно под ногами откуда-то сама собою взялась опора. И даже Чистяков на нее не рухнул, а устоял на ногах, качнувшись. И он увидел, что непроницаемой этой тьмы вокруг больше нет, и что у него под ногами – земляной пол.
Неужто снова подвал?! – похоронным ударом колокола раскатилось в его сознании.
– ДА! НО ЭТО – ДРУГОЙ ПОДВАЛ! – как будто выстрелил в спину, между лопаток, знакомый голос. – ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ВНИЗ!.. НЕ УГОДНО ЛИ ОСМОТРЕТЬСЯ, ГОСПОДИН ЧИСТЯКОВ? НЕ СТЕСНЯЙТЕСЬ. БУДЬТЕ КАК ДОМА!