Но ничего подобного не было.
Старый испитой лаборант, заметив недоумение первокурсника, ухмыльнулся.
– Они всякий раз так мечутся, – произнес он, – если вон там (и палец в толстой желтой перчатке указал в стену), в лаборатории, идет острый опыт… Чу-увствуют!
Максим не испытал тогда никаких особенных эмоций, получив эту информацию. Такая уж судьба у примитивных зверушек. На то они есть лабораторные, чтобы на них проводили опыты. Елагина лишь удивило само явление: толстая стена вивария не пропускала никаких звуков – каким же образом эти зверьки догадывались…
Теперь же мысли Максима были совсем иные.
Какое право мы имеем ставить «острые» опыты? Нет, назовем вещи своими именами: почему мы со спокойной совестью прибегаем к ПЫТКАМ живых существ?
Что он представляет собой такое, этот наш произвол? Неужто право Совершенного Организма, «венца творения»? Не будет ли честнее сказать – ПРАВО СИЛЬНОГО. Все так просто: на этой планете нет более могущественных видов существ, чем мы. И вот поэтому мы считаем: нам все позволено.
Мы рассуждаем приблизительно так. Я узнаю, как мне лечить мое сердце, вскрыв тысячи сердец существ соответствующего строения, но… «примитивных». Ну то есть более слабых. Ведь мы забыли, что сказано: какою мерой ты меряешь – такою будет отмерено и тебе. Хотим победить болезни, а они множатся… Не потому ли современный человек болеет чаще зверей, что это плата за боль, какую он причиняет сам? Мы видим нашим болезням тысячи причин, а она одна и простая: так совершается Высшая Справедливость.
Максим не выбрал путь научной карьеры. Окончив университет, он просто преподавал в школе. И нынешнее положение его не могло быть, следовательно, «воздаянием по делам его». Но ведь и заманившие меня в сверкающую небесную ловушку – не Господь Судящий! Не Бог и даже не боги. А… да просто какие-нибудь очередные «венцы»! Творения, совершившегося на какой-нибудь там проксима-кассиопее. И нет им до того дела, чтобы меня судить, и чтобы отмерять мне тою или иной мерой. Они всего-то осуществляют на практике СВОЕ несомненное право сильного! («Во имя и на благо», конечно.)
И снова память показала Елагину картинку, теперь недавнюю.
Жаркий полдень. Звенящая насекомыми просека в июльском лесу. Безоблачное яркое небо… и в этом небе медленно снижается диск, сверкающий ослепительно и бесшумный.
Какой огромный… какое совершенство форм, и какая мощь!
И младшенькая поднялась из травы и замерла в восхищении, выпустив из рук бабочку. И – тревожные, расширившиеся от ужасного предчувствия глаза жены. Крик ее: «Нет! Не надо, Максим! НЕ НАДО!!!»
Но он бежит.
Сначала – потому что ему так хочется посмотреть посадку этого дива, о которых только читал, не веря. Потом – потому что он… не может уже перестать бежать! И он бежит совершенно помимо воли. И вот он уже бежит… по воздуху.
Так что его теперь ждет?
Зажимы, приспособленные для фиксации человека? Премудрые наточенные ланцеты со встроенным управлением? Электроды, вживленные в его внутренние органы?
Возможно и такое, конечно. Но это – вряд ли.
Столь развитые «собратья» успели уже, надо думать, расшифровать структуру живого тела вдоль, поперек и вглубь. К тому же ведь оно может быть у них вообще… другое.
Так чем же может он интересовать их в качестве объекта для опытов? Чем?.. Наверное, уж если этим венцам остается еще хоть что-нибудь изучать, так это… ДУША. Неосязаемая и незримая сущность, которая представляет собой наиболее загадочное во всей Вселенной. Как и наиболее уязвимое.
Да!
Скорее всего вот именно в этом дело.
Душевное равновесие. Перед венцами эта проблема должна стоять очень остро. Мир внутренний ведь хрупок и уязвим. Стремительные перемены во внешнем нередко создают напряжения, которые способны повергнуть внутренний мир в упадок, сотрясти до сокровенных основ. А иногда и вовсе разрушить. Особенно, если перемены это необратимые и всеобщие. Какие принято называть грохочущим и веселым словом ПРОГРЕСС… Душевное равновесие расшатывается слишком бурно развертывающимся прогрессом даже у нас, людей. Какие же тогда проблемы должны возникать у них – в результате их головокружительного технологического прогресса?
Они должны быть бичом их мира, эти проблемы. Являть собою хроническое их социальное бедствие. Ставить ребром вопрос, который постоянно требует неотложных и тщательно продуманных действий. А это значит – и постоянных исследований, экспериментов.
И в том числе – «острых» опытов.
Кто представляет собою идеальный для них объект?
Конечно, братья по разуму. Меньшие, разумеется.
(Элементарно, Ватсон.)
Елагин лежал, не двигаясь. Его глаза были устремлены в расписной сводчатый потолок, но едва ли он в этот миг что-то видел.
Он чувствовал, он был уверен вполне, что рассуждения его правильны. Что он понял, где он сейчас находится и в каком качестве.
Итак, за стеной чертогов (он улыбнулся) располагается нечто гораздо более страшное, чем все то, что помещало туда его воображение, распаляемое ощущеньем опасности.
За этой перегородкой… ЛАБОРАТОРИЯ. Где ставят «острые» опыты. И не на телах, а на душах . И души, попадающие в эти невообразимые эксперименты… кричат . И этот крик слышен сердцем. Слышен обитателям человеческого ВИВАРИЯ при этой дьявольской лаборатории, находящимся пока «вне опыта»…
Да, вот что представляет оно собою – то, что время от времени как бы накатывает сквозь стену. Это волна отчаяния подопытных, на которых венцы совершенствуют свое знание.
Шок осознания истины был огромен. Елагин погрузился в себя, в океан отчаяния, потеряв контакт с окружающим.
Наверное, он именно поэтому далеко не сразу заметил, что в комнате присутствует новый звук. Такой, которого ему не доводилось еще отмечать в чертогах . Вибрирующее потрескивание. Оно доносилось откуда-то слева и потому Елагин осторожно перекатился на бок…
Женщина спала очень крепко.
Иначе бы она обязательно проснулась.
Она кричала бы и билась, наверное, если бы обнаружила, что сейчас происходит с ней.
Из темной деревянной панели над ложем выходил шнур.
Его не существовало здесь еще несколько мгновений назад. А также, не существовало отверстия, через которое подобный шнур мог бы быть введен в комнату.
Он был белесый и толстый. И вот – он двигался… шевелился , свободно и произвольно развертываясь во всяческих направлениях. Когда ему случалось перегнуться наиболее круто, усиливался электрический треск – тот звук, что и отвлек собою внимание Максима от созерцания пространства догадок.
Шевелящийся шнур был подобен слепой змее. Но действия, производимые им, отнюдь не казались слепы. Они являли, напротив, полное впечатление программируемой микронной точности. Шнур методически опутывал тело женщины. Накручивался на него виток за витком, с однообразной последовательностию скрадывая, все более, живые изгибы плоти.
Текучая белесая змея, на глазах Елагина, уверенно плела торжествующий, глухой кокон. Колени… бедра… и, вот теперь, уже живот женщины – последовательно исчезли на глазах у Максима под этот витой покров.
И тонкая паутина разрядов статического электричества секла воздух.
Схватить бы и разорвать – вот сейчас – коварнуюмеханическую змею! Конечно, она есть зло! Не для того же она пришла, чтобы передать привет от своих создателей. Она приползла убить. Или же, скорее, обречь на худшее, чем любая смерть, которую только можно себе представить. Так ВЫРВЕМ ЭТО ЗЛО С КОРНЕМ!!!
И вдруг Максим осознал, внезапно, что он НЕ МОЖЕТ И ШЕВЕЛЬНУТЬСЯ.
Он был искусственно обездвижен. По-видимому, с помощью какого-то излучения, блокирующего нервные центры. Парализован. Точнее – нет, Елагин ощутил над собою действие той же силы, какая сделала его не способным перестать бежать в тот момент, когда его поймала сверкающая тарелка.
Потрескивая, текучий кокон добрался до шеи женщины. Скрыл нижнюю часть ее лица… лоб… и волосы. И завершился подобием круглой шапочки на ее макушке.
Разрядный треск участился и перешел в ровный высокий гул. А после того и в свист – резкий, воспринимаемый на пределе слуха. Пронизывающий, как лютый холод.
И в это же мгновение статические разряды, окружившие кокон, слились в сияние. На ложе рядом с Максимом лежало будто бы белое веретено огня. И вот, оно внезапно все вдруг поднялось в воздух, почти на метр, и медленно поплыло к темнеющей панели резного дерева. К месту, откуда выходил шнур.
Сейчас навстречу этому кокону распахнется какой-нибудь потайной люк, подумал тогда Максим. И приготовился внутренне – если к нему вернется способность двигаться – прыгнуть и проскочить вослед.
Но ничего подобного не произошло. Светящееся веретено просто кануло на его глазах в стену, как будто в воду. Через мгновение Максим бессмысленно колотил кулаками по непроницаемой сплошной панели, изображающей темный бук.
…Раскинув широко отбитые руки Елагин лежал на ложе. Сознание было ясным, как никогда еще с момента его пленения. Максим хорошо представлял себе то дальнейшее, что его здесь ждет.
Ему достаточно дали времени, чтобы привыкнуть к женщине. Не полюбить, конечно, как он любит жену, но – сблизиться… настолько, чтобы узнавать уже сердцем ощущения ее сердца.
И вот они ее забрали в лабораторию.
И теперь, когда Елагина пронижет опять волна отчаяния и боли, которая приходит из-за стены… все это будет для него иначе уже! Потому что воображение нарисует ему не просто страдания каких-то неизвестных людей. Ведь чувствовать, что рядом с тобой терзают кого-то, а ты не в силах помочь – это жутко, конечно, но это все-таки выносимо. Но ежели тебе прекрасно известно…
Песни никаких струн уже не погрузят затем опять в отупляющий вязкий омрак!
Но ведь они стремятся поддерживать у своих подопытных душевное равновесие до начала эксперимента.
Почему же они позволили мне увидеть, как они ее забирают? Что это?
Небрежность содержателя человеческого вивария или это…
НАЧАЛО ОПЫТА .
1999 (редакция 21.12.2007)
Месть изгоняющему
Как если бы взорвался снаряд. Чего там – авиационный фугас. Причем не где-нибудь за окном… а прямо в животе Веспова, внизу, слева.
Такой была эта боль.
Она швырнула Арсения из сна в явь. И вот он теперь сидел, вздрагивающий и бледный, вцепившись в простыни.
В ушах у него все еще звучал собственный его вопль…
Арсений Веспов, человек без определенных занятий. Это – официально.
Арсений, изгоняющий бесов. Избавивший, милостию Всевышнего, сотни душ. Достигший, восходя по ступеням русского Посвящения, степени Меркнущего Терновника . Встречающейся не особенно часто даже и среди тех, которые могли бы хвалиться немалым опытом. Это – по сути дела.
Арсений перевидал их, возможно, не меньше тысячи. В одном человеке обыкновенно гнездилось несколько. И покидали жертву свою они с великою неохотой – сопротивлялись отчаянно, изрыгали проклятия, источали яд… Последний из одержащих редко не пытался хитрить: притаивался и делал вид, что будто бы одержимый освобожден уже полностью и бесов никаких больше нет. И были эти потуги у духов ада однообразными до наивности.
Как именно было дело шесть месяцев назад? – спрашивал себя Веспов, пока пил воду и тонкое стекло стакана в его дрожащей руке стукалось о его зубы. Шесть месяцев – инкубационный период …
И вот он вспомнил.
…Последний демон отделился от ее плоского, искажаемого безумием лица, как воздушный шар, поднявшийся со дна озера сквозь его поверхность. Исчадие преисподней зависло над остановленным, с черными трепещущими тенями, серым лицом. И медленно повернуло в сторону Арсения рыбью, с выпученными неподвижно глазами, голову. И сонно раскрылась пасть – не очень-то и большая, беззубая, напоминающая провал в пустоту кротовьей норы.
И демон выдохнул на Арсения медленное клубящееся, флюоресцирующее и перетекающее, живое облако.
А изгоняющий был измотан к этому времени поединками с четырьмя предшественниками последнего. А этот был именно последний, как ведал Веспов по верным, давно ему открывшимся признакам. И вот, наверное, именно поэтому изгоняющий допустил ошибку – расслабился. Он оказался полностью не готов. Он даже и не предвосхитил такую возможность: увидеть облако . И Арсений, вместо того, чтоб действовать, заворожено смотрел его прихотливые переливы, как будто бы любуясь диковиной.
Полупрозрачное и текучее, и такое мягкое – на вид – облако ударило в живот и грудь Веспова словно гранитный вал. Конечно же, это именно и был он – знаменитый плевок диавола , о котором его неустанно предупреждал Учитель. Отрава, месть изгоняемого, опаснейшая из всех напастей, какие только может испытать на себе практикующий экзорсист.
И вот, Арсений упал, бесчувственный, около ножек этой ветхой кушетки, на которой была распростерта женщина, освобожденная только что. И не омылся водою на семи травах , не выпил, совершая крестное знамение, святой воды, когда его привел в сознание ее муж… А следовало бы! Очень, очень следовало бы так сделать. Немедленно по близком знакомстве с плевком диавола. Но изгоняющий был как выжатый. Он полностью отупел от жестокой усталости напряженных дней. И он – ни о чем не вспомнил. Не только, что немедленно сразу после, но даже и вообще…
Мы грешные, как и все, – говорил, бывало, учитель Веспова. – Мы в состоянии ошибиться… но помните: изгоняющий – в точности, как сапер – ошибается один раз!
Исторгнутые демоны мстят; отрава, что изрыгают некоторые из них, содержит эмбрионы хлума и сарги . Сие есть преисподние существа иного порядка, чем те, которые стремятся своей волевой энергией одержать людей. Для хлума, сарги и некоторых других человек скорей инкубатор (как в американском фильме «Чужие», – усмехнулся тогда учитель, рассказывая).
Хлум вызревает медленно. Почти что не сокращая, даже, срок пребывания на земле носителя своего. Но человек становится безразличным и тусклым. И у него выпадают волосы. И он перестает различать цвета.
Иное дело сарг а . Его вынашивание откликается в тебе болью. Приступы ее коротки, как удар штыка, но почти что невыносимы. Нередко получивший в тело саргу помирает на третий или четвертый приступ, не выдержав такой боли. А демону безразлично. Он может перескочить в любого, кто окажется рядом с умершим, и дозреть в нем. Затем он разрывает изнутри носителя своего и проваливается в один из Нижних Миров. И там из него вырастает неописуемое чудовище, творящее уже такие зло и кошмар, о которых, милостью Божией, даже невозможно помыслить здесь, на земле…
Как я об этом расскажу Дайне? – думал Арсений. А с губ сорвалось само. И Дайна только стала тогда белее лицом и спросила:
– Хлум это… или сарга?
– Сарга.
Он мог бы и солгать, в принципе. Он мог бы и вообще ничего Дайне не говорить. Но между этими двумя людьми так уж повелось изначала, что не было у них друг с другом ни в чем никакой неправды. И очень они дорожили этим. И просто не могли уже ни о чем говорить иначе, нежели как оно вправду есть.
…Итак, ты носитель сарги, – мысленно произнес изгоняющий, глядя в зеркало. И отвернулся. И обхватил голову руками. – За что? Почему не с кем-то другим?! Я послужу инкубатором для уродливой потусторонней твари. Меня зароют в землю и позабудут… За что?!
Арсений запрокинул голову вверх и отнял от глаз ладони. Промысел или случай, но вышло так, что перед его потерявшимся, тусклым, почти уже как неживым взором оказался иконостас. И встретились глаза изгоняющего с устремленным во глубину их взглядом одного из святых. Арсений созерцал печальное лицо Государя, пронзительное в своем спокойствии. Тогда невольно вдруг припомнились слова песни, которую поет праведница земли русской:
Дай ему власть победить
полчищатьмы!
И вслед перед мысленным взором Веспова прошло все, что испытал русский царь… и как при этом держался.
Арсений отошел от иконостаса и зеркала и упал в свое любимое кресло, скрипнувшее истертой кожей. Он здесь обыкновенно обдумывал сложные ситуации, искал выход…
Ну, нет уж! – усмехнулся он зло через минутки три. – Пусть эта чертова мерзость и свила себе гнездо в моей плоти, но до моей души когтям ее не добраться! Я посвященный Меркнущего Терновника. Изгоняющий. И даже если суждено мне будет умереть, я умру таким же, как жил!
Придвинув кресло к столу, Арсений чертил на листе бумаги замысловатые загогулинки, обдумывая свой план.
…Оно напоминало корабль, обветренное серое здание в неприятных разводах. Точнее – давно и прочно севший на мель океанский лайнер. Обшарпанные седые стены и подслеповатые окна составляли резкий контраст ухоженному и ярко зеленевшему около них газону.
Арсений умел неплохо ориентироваться не только в потусторонних мирах, но также и в мире сем. Поэтому через пятнадцать уже минут он сидел в кабинете одного из капитанов этого корабля, и основательный хозяин кратко и точно, квалифицированно отвечал на вопросы гостя. Сей капитан был обладатель имени-отчества очень запоминающихся, ибо такие точно изобразили в своем романе незабвенные Ильф и Петров: Гелла Гивиевич.
– Очередь ко мне ты сам понимаешь сейчас какая, – произносил Гелла, глядя на украшающую стену кабинета его изысканную картину. – Но я тебя положу, конечно, без всякой очереди. Но только, ты же ведь и сам понимаешь, тут и на без очереди есть очередь. Поэтому я тебя на следующей неделе резать не смогу. А то, ты знаешь, меня тут самого начнут резать. Но только совсем не так, как я режу. Гораздо хуже. (И капитан Гелла усмехнулся, показывая изгоняющему сплоченный ряд золотых коронок.) Не обессудь. А вот недельки через полторы-две…
Чем больше изгоняющий слушал речь, тем четче он понимал, что здесь – вот в этом, конкретно, месте – план его не сработает. И даже не потому, что эта проволочка во времени могла оказаться роковой. И не потому также, что Веспов усомнился в профессионализме работавшей тут команды – таких сомнений у изгоняющего не возникло. Но… в этом заведении, в ауре его не хватало чего-то главного. Чего-то, что могло бы послужить Веспову точкой опоры в критическую минуту.
Арсений встал и произнес на прощание:
– Спасибо. Хорошо. Я подумаю.
Но четкое решение обозначилось у него в сознании уже до того момента, как он затворил за собою дверь.
Арсений Веспов попал в автомобильную пробку и вынужден был попусту тратить время. Бездействие угнетало. Тогда изгоняющий нашарил в бардачке старую, потертую по бокам кассету.
Учитель Веспова не любил, когда его слова записывали на пленку. Считал, что диктофон есть уступка лени вместо того, чтобы тренировать умение схватывать сразу суть. Но изгоняющий упросил Учителя позволить ему сделать несколько записей. Этот голос – всегда спокойный и твердый – дарил ощущение уверенности: победа будет достигнута, какою бы безнадежной ситуация ни казалось.
Арсений утопил кассету с записью в деку.
– Немногие слыхали о нас, – говорил Учитель, – но, вероятно, вовсе никто не знает, как мы живем… и отчего умираем. Официальная церковь полагает нас презренными колдунами. Или же – в лучшем случае – самозванцами, которые отбивают хлеб у настоящих рукоположенных. И если нас хоронят на православном кладбище – а не за оградой его – то мы должны воспринимать это как большую милость… Да, нашей жизни и нашей смерти едва ли кто позавидует. Но, тем ни менее, мы не должны допустить, чтобы на земле пресеклось наше древнее ремесло. Потому что официальная церковь одна не справится. Тому есть много причин… Когда последний изгоняющий исчезнет с лица земли – мир этот наполнится бесноватыми, пускающими изо рта пену и готовыми раздирать друг друга на части. Страстям не станет предела. И возгорится темный огонь… и отравит реки, как сказано. И этот мир потеряет свое лицо. И уподобится преисподним юдолям, которые лежат ниже… Поэтому: да не будет!.. да сохраняется на земле наше древнее ремесло!
Арсений припарковал свой немолодой уже «Форд» в неприметном сквере, который нашел по карте. Вход в здание украшали редкие тоненькие колонны. Овальная клумба с осенними цветами окружала статую святого Пантелеимона Целителя. Святой приоткрывал свой ларец, приготовляя другой рукой лжицу для целебного снадобья. Взгляд наклоненной каменной головы его был, казалось, одновременно рассеян и предельно сосредоточен, какой бывает у человека, вглядывающегося умом в тайну.
Сей медицинский центр был гораздо менее «раскручен», чем тот, здание которого напоминало обшарпанный океанский лайнер. Однако из этой хирургической школы восходили настоящие звезды. Как утверждали знающие, некоторые традиции учреждения были переняты и сохраняемы бережно с дореволюционных еще времен.
– Я вас положу в понедельник и прооперирую через два дня, – говорил Веспову доктор медицинских наук Андреев, усталый человек с проседью на висках, с внимательными глазами, держащийся с естественным достоинством опыта, позволяющего спасать жизни. – Раньше не получается никак… Тут у меня еще конференция во вторник… Впрочем, вы загляните завтра. Я постараюсь как-то выкроить время… Но, предупреждаю, это будет разве если что чудо.
И чудо произошло. Андреев госпитализировал Веспова на следующий же день. И операцию назначил на понедельник.
Арсений поднимался по лестнице на указанный этаж и поглядывал в окна, выходившие во двор здания. Двор представлял собой круглое замкнутое пространство. Это был новый корпус, и спроектирован он был весьма добротно. Арсений даже порадовался, что не все, верно, разворовали во времена повальной приватизации, на медицину еще выделяются в его стране какие-то средства.
По верхним этажам корпуса шли пояса из сплошных балконов, которые позволяли прогуливаться, обходя все внутреннее пространство.
А это вот уже глупость, подумал Веспов. Учитывая беспощадность болезни, с которой здесь лежат люди, не трудно себе представить, какой соблазн у них явится, когда они начнут совершать прогулки на такой высоте…
Неистовый и внезапный удар оглушающей боли опрокинул Веспова на лестничную площадку. Арсений понял, что происходит с ним, только уже после того, как начал кричать. Тогда он замолчал и услышал – потому что слух его обострился от этой неимоверной боли, – как тонко звенит стекло в раме окна площадки, срезонировавшее от крика.
По-видимому, поведенье такого рода не могло никого поразить особенно в этом здании. Когда к Арсению возвратилась способность воспринимать, он понял, что его ведут под руки, и около него трое. Монахиня в черной пелерине и в мантии, с морщинистым и добрым лицом и глазами, как родники. Юный санитар, не достигший двадцати лет, и он был весь поглощен помощью Арсению, но на него смотрел как-то восторженно и безлично: как не на конкретного человека, а на Доброе Дело, которое санитар свершает во славу Божию. И был еще какой-то бойкий старичок из больных, о котором Веспову подумалось отчего-то: «георгиевский кавалер»…
Соседей по палате оказалось у Арсения двое. Майор в отставке, ни на минуту не умолкающий, неистощимый на анекдоты и плоские прибаутки.
А ведь ему, наверное, просто страшно умолкнуть… – вдруг догадался Веспов. – Страшно перестать говорить – с кем бы ни было и о чем угодно – и вдруг остаться наедине с мыслями о своей судьбе .
Другой был бригадир монтажников по высотным конструкциям. И говорил очень мало, напротив, лишь редкими междометиями поддерживая разговор.
Когда монтажнику звонила дочь по мобильному, на это время он становился, впрочем, помногословнее. Расспрашивал про ее дела, советовал и передавал приветы… В ответ же на те вопросы, которые были, наверное, про его состояние, – ограничивался общими фразами, что у него все нормально, все очень хорошо, очень… Но этого человека на самом деле терзала боль! Арсений различал это по изменению выражений его лица. Однако пожилой высотник искусно лгал своей дочери, не желая ее печалить.
Арсений испытал уважение к нему, поняв это. И, совершая безмолвную молитву с просьбою облегчить страдания товарищам по несчастью, невольно более обращался чувством именно к этому старику.
Когда дом скорби уснул, изгоняющий, лежа на своей койке и глядя в неподвижную темноту, вновь мыслями сосредоточился на своем плане. В праве ли он подвергать риску жизни хирургов? Людей, которым он ведь даже не имеет возможности объяснить, что их ждет! (Подобная попытка привела бы немедленно лишь к тому, что Веспов оказался бы госпитализирован в заведении… немного иного профиля.) Быть может, правильнее было бы смириться и просто ожидать смерти?
Старый испитой лаборант, заметив недоумение первокурсника, ухмыльнулся.
– Они всякий раз так мечутся, – произнес он, – если вон там (и палец в толстой желтой перчатке указал в стену), в лаборатории, идет острый опыт… Чу-увствуют!
Максим не испытал тогда никаких особенных эмоций, получив эту информацию. Такая уж судьба у примитивных зверушек. На то они есть лабораторные, чтобы на них проводили опыты. Елагина лишь удивило само явление: толстая стена вивария не пропускала никаких звуков – каким же образом эти зверьки догадывались…
Теперь же мысли Максима были совсем иные.
Какое право мы имеем ставить «острые» опыты? Нет, назовем вещи своими именами: почему мы со спокойной совестью прибегаем к ПЫТКАМ живых существ?
Что он представляет собой такое, этот наш произвол? Неужто право Совершенного Организма, «венца творения»? Не будет ли честнее сказать – ПРАВО СИЛЬНОГО. Все так просто: на этой планете нет более могущественных видов существ, чем мы. И вот поэтому мы считаем: нам все позволено.
Мы рассуждаем приблизительно так. Я узнаю, как мне лечить мое сердце, вскрыв тысячи сердец существ соответствующего строения, но… «примитивных». Ну то есть более слабых. Ведь мы забыли, что сказано: какою мерой ты меряешь – такою будет отмерено и тебе. Хотим победить болезни, а они множатся… Не потому ли современный человек болеет чаще зверей, что это плата за боль, какую он причиняет сам? Мы видим нашим болезням тысячи причин, а она одна и простая: так совершается Высшая Справедливость.
Максим не выбрал путь научной карьеры. Окончив университет, он просто преподавал в школе. И нынешнее положение его не могло быть, следовательно, «воздаянием по делам его». Но ведь и заманившие меня в сверкающую небесную ловушку – не Господь Судящий! Не Бог и даже не боги. А… да просто какие-нибудь очередные «венцы»! Творения, совершившегося на какой-нибудь там проксима-кассиопее. И нет им до того дела, чтобы меня судить, и чтобы отмерять мне тою или иной мерой. Они всего-то осуществляют на практике СВОЕ несомненное право сильного! («Во имя и на благо», конечно.)
И снова память показала Елагину картинку, теперь недавнюю.
Жаркий полдень. Звенящая насекомыми просека в июльском лесу. Безоблачное яркое небо… и в этом небе медленно снижается диск, сверкающий ослепительно и бесшумный.
Какой огромный… какое совершенство форм, и какая мощь!
И младшенькая поднялась из травы и замерла в восхищении, выпустив из рук бабочку. И – тревожные, расширившиеся от ужасного предчувствия глаза жены. Крик ее: «Нет! Не надо, Максим! НЕ НАДО!!!»
Но он бежит.
Сначала – потому что ему так хочется посмотреть посадку этого дива, о которых только читал, не веря. Потом – потому что он… не может уже перестать бежать! И он бежит совершенно помимо воли. И вот он уже бежит… по воздуху.
Так что его теперь ждет?
Зажимы, приспособленные для фиксации человека? Премудрые наточенные ланцеты со встроенным управлением? Электроды, вживленные в его внутренние органы?
Возможно и такое, конечно. Но это – вряд ли.
Столь развитые «собратья» успели уже, надо думать, расшифровать структуру живого тела вдоль, поперек и вглубь. К тому же ведь оно может быть у них вообще… другое.
Так чем же может он интересовать их в качестве объекта для опытов? Чем?.. Наверное, уж если этим венцам остается еще хоть что-нибудь изучать, так это… ДУША. Неосязаемая и незримая сущность, которая представляет собой наиболее загадочное во всей Вселенной. Как и наиболее уязвимое.
Да!
Скорее всего вот именно в этом дело.
Душевное равновесие. Перед венцами эта проблема должна стоять очень остро. Мир внутренний ведь хрупок и уязвим. Стремительные перемены во внешнем нередко создают напряжения, которые способны повергнуть внутренний мир в упадок, сотрясти до сокровенных основ. А иногда и вовсе разрушить. Особенно, если перемены это необратимые и всеобщие. Какие принято называть грохочущим и веселым словом ПРОГРЕСС… Душевное равновесие расшатывается слишком бурно развертывающимся прогрессом даже у нас, людей. Какие же тогда проблемы должны возникать у них – в результате их головокружительного технологического прогресса?
Они должны быть бичом их мира, эти проблемы. Являть собою хроническое их социальное бедствие. Ставить ребром вопрос, который постоянно требует неотложных и тщательно продуманных действий. А это значит – и постоянных исследований, экспериментов.
И в том числе – «острых» опытов.
Кто представляет собою идеальный для них объект?
Конечно, братья по разуму. Меньшие, разумеется.
(Элементарно, Ватсон.)
Елагин лежал, не двигаясь. Его глаза были устремлены в расписной сводчатый потолок, но едва ли он в этот миг что-то видел.
Он чувствовал, он был уверен вполне, что рассуждения его правильны. Что он понял, где он сейчас находится и в каком качестве.
Итак, за стеной чертогов (он улыбнулся) располагается нечто гораздо более страшное, чем все то, что помещало туда его воображение, распаляемое ощущеньем опасности.
За этой перегородкой… ЛАБОРАТОРИЯ. Где ставят «острые» опыты. И не на телах, а на душах . И души, попадающие в эти невообразимые эксперименты… кричат . И этот крик слышен сердцем. Слышен обитателям человеческого ВИВАРИЯ при этой дьявольской лаборатории, находящимся пока «вне опыта»…
Да, вот что представляет оно собою – то, что время от времени как бы накатывает сквозь стену. Это волна отчаяния подопытных, на которых венцы совершенствуют свое знание.
Шок осознания истины был огромен. Елагин погрузился в себя, в океан отчаяния, потеряв контакт с окружающим.
Наверное, он именно поэтому далеко не сразу заметил, что в комнате присутствует новый звук. Такой, которого ему не доводилось еще отмечать в чертогах . Вибрирующее потрескивание. Оно доносилось откуда-то слева и потому Елагин осторожно перекатился на бок…
Женщина спала очень крепко.
Иначе бы она обязательно проснулась.
Она кричала бы и билась, наверное, если бы обнаружила, что сейчас происходит с ней.
Из темной деревянной панели над ложем выходил шнур.
Его не существовало здесь еще несколько мгновений назад. А также, не существовало отверстия, через которое подобный шнур мог бы быть введен в комнату.
Он был белесый и толстый. И вот – он двигался… шевелился , свободно и произвольно развертываясь во всяческих направлениях. Когда ему случалось перегнуться наиболее круто, усиливался электрический треск – тот звук, что и отвлек собою внимание Максима от созерцания пространства догадок.
Шевелящийся шнур был подобен слепой змее. Но действия, производимые им, отнюдь не казались слепы. Они являли, напротив, полное впечатление программируемой микронной точности. Шнур методически опутывал тело женщины. Накручивался на него виток за витком, с однообразной последовательностию скрадывая, все более, живые изгибы плоти.
Текучая белесая змея, на глазах Елагина, уверенно плела торжествующий, глухой кокон. Колени… бедра… и, вот теперь, уже живот женщины – последовательно исчезли на глазах у Максима под этот витой покров.
И тонкая паутина разрядов статического электричества секла воздух.
Схватить бы и разорвать – вот сейчас – коварнуюмеханическую змею! Конечно, она есть зло! Не для того же она пришла, чтобы передать привет от своих создателей. Она приползла убить. Или же, скорее, обречь на худшее, чем любая смерть, которую только можно себе представить. Так ВЫРВЕМ ЭТО ЗЛО С КОРНЕМ!!!
И вдруг Максим осознал, внезапно, что он НЕ МОЖЕТ И ШЕВЕЛЬНУТЬСЯ.
Он был искусственно обездвижен. По-видимому, с помощью какого-то излучения, блокирующего нервные центры. Парализован. Точнее – нет, Елагин ощутил над собою действие той же силы, какая сделала его не способным перестать бежать в тот момент, когда его поймала сверкающая тарелка.
Потрескивая, текучий кокон добрался до шеи женщины. Скрыл нижнюю часть ее лица… лоб… и волосы. И завершился подобием круглой шапочки на ее макушке.
Разрядный треск участился и перешел в ровный высокий гул. А после того и в свист – резкий, воспринимаемый на пределе слуха. Пронизывающий, как лютый холод.
И в это же мгновение статические разряды, окружившие кокон, слились в сияние. На ложе рядом с Максимом лежало будто бы белое веретено огня. И вот, оно внезапно все вдруг поднялось в воздух, почти на метр, и медленно поплыло к темнеющей панели резного дерева. К месту, откуда выходил шнур.
Сейчас навстречу этому кокону распахнется какой-нибудь потайной люк, подумал тогда Максим. И приготовился внутренне – если к нему вернется способность двигаться – прыгнуть и проскочить вослед.
Но ничего подобного не произошло. Светящееся веретено просто кануло на его глазах в стену, как будто в воду. Через мгновение Максим бессмысленно колотил кулаками по непроницаемой сплошной панели, изображающей темный бук.
…Раскинув широко отбитые руки Елагин лежал на ложе. Сознание было ясным, как никогда еще с момента его пленения. Максим хорошо представлял себе то дальнейшее, что его здесь ждет.
Ему достаточно дали времени, чтобы привыкнуть к женщине. Не полюбить, конечно, как он любит жену, но – сблизиться… настолько, чтобы узнавать уже сердцем ощущения ее сердца.
И вот они ее забрали в лабораторию.
И теперь, когда Елагина пронижет опять волна отчаяния и боли, которая приходит из-за стены… все это будет для него иначе уже! Потому что воображение нарисует ему не просто страдания каких-то неизвестных людей. Ведь чувствовать, что рядом с тобой терзают кого-то, а ты не в силах помочь – это жутко, конечно, но это все-таки выносимо. Но ежели тебе прекрасно известно…
Песни никаких струн уже не погрузят затем опять в отупляющий вязкий омрак!
Но ведь они стремятся поддерживать у своих подопытных душевное равновесие до начала эксперимента.
Почему же они позволили мне увидеть, как они ее забирают? Что это?
Небрежность содержателя человеческого вивария или это…
НАЧАЛО ОПЫТА .
1999 (редакция 21.12.2007)
Месть изгоняющему
Уверовавшие будут изгонять бесов,
брать змей – и не повредят им.Евангелие от Марка, 16:17,18
Благослови же делать, как делал Ты:
дай мужество изгонять бесов.Молитва Меркнущего Терновника
Как если бы взорвался снаряд. Чего там – авиационный фугас. Причем не где-нибудь за окном… а прямо в животе Веспова, внизу, слева.
Такой была эта боль.
Она швырнула Арсения из сна в явь. И вот он теперь сидел, вздрагивающий и бледный, вцепившись в простыни.
В ушах у него все еще звучал собственный его вопль…
Арсений Веспов, человек без определенных занятий. Это – официально.
Арсений, изгоняющий бесов. Избавивший, милостию Всевышнего, сотни душ. Достигший, восходя по ступеням русского Посвящения, степени Меркнущего Терновника . Встречающейся не особенно часто даже и среди тех, которые могли бы хвалиться немалым опытом. Это – по сути дела.
Арсений перевидал их, возможно, не меньше тысячи. В одном человеке обыкновенно гнездилось несколько. И покидали жертву свою они с великою неохотой – сопротивлялись отчаянно, изрыгали проклятия, источали яд… Последний из одержащих редко не пытался хитрить: притаивался и делал вид, что будто бы одержимый освобожден уже полностью и бесов никаких больше нет. И были эти потуги у духов ада однообразными до наивности.
Как именно было дело шесть месяцев назад? – спрашивал себя Веспов, пока пил воду и тонкое стекло стакана в его дрожащей руке стукалось о его зубы. Шесть месяцев – инкубационный период …
И вот он вспомнил.
…Последний демон отделился от ее плоского, искажаемого безумием лица, как воздушный шар, поднявшийся со дна озера сквозь его поверхность. Исчадие преисподней зависло над остановленным, с черными трепещущими тенями, серым лицом. И медленно повернуло в сторону Арсения рыбью, с выпученными неподвижно глазами, голову. И сонно раскрылась пасть – не очень-то и большая, беззубая, напоминающая провал в пустоту кротовьей норы.
И демон выдохнул на Арсения медленное клубящееся, флюоресцирующее и перетекающее, живое облако.
А изгоняющий был измотан к этому времени поединками с четырьмя предшественниками последнего. А этот был именно последний, как ведал Веспов по верным, давно ему открывшимся признакам. И вот, наверное, именно поэтому изгоняющий допустил ошибку – расслабился. Он оказался полностью не готов. Он даже и не предвосхитил такую возможность: увидеть облако . И Арсений, вместо того, чтоб действовать, заворожено смотрел его прихотливые переливы, как будто бы любуясь диковиной.
Полупрозрачное и текучее, и такое мягкое – на вид – облако ударило в живот и грудь Веспова словно гранитный вал. Конечно же, это именно и был он – знаменитый плевок диавола , о котором его неустанно предупреждал Учитель. Отрава, месть изгоняемого, опаснейшая из всех напастей, какие только может испытать на себе практикующий экзорсист.
И вот, Арсений упал, бесчувственный, около ножек этой ветхой кушетки, на которой была распростерта женщина, освобожденная только что. И не омылся водою на семи травах , не выпил, совершая крестное знамение, святой воды, когда его привел в сознание ее муж… А следовало бы! Очень, очень следовало бы так сделать. Немедленно по близком знакомстве с плевком диавола. Но изгоняющий был как выжатый. Он полностью отупел от жестокой усталости напряженных дней. И он – ни о чем не вспомнил. Не только, что немедленно сразу после, но даже и вообще…
Мы грешные, как и все, – говорил, бывало, учитель Веспова. – Мы в состоянии ошибиться… но помните: изгоняющий – в точности, как сапер – ошибается один раз!
Исторгнутые демоны мстят; отрава, что изрыгают некоторые из них, содержит эмбрионы хлума и сарги . Сие есть преисподние существа иного порядка, чем те, которые стремятся своей волевой энергией одержать людей. Для хлума, сарги и некоторых других человек скорей инкубатор (как в американском фильме «Чужие», – усмехнулся тогда учитель, рассказывая).
Хлум вызревает медленно. Почти что не сокращая, даже, срок пребывания на земле носителя своего. Но человек становится безразличным и тусклым. И у него выпадают волосы. И он перестает различать цвета.
Иное дело сарг а . Его вынашивание откликается в тебе болью. Приступы ее коротки, как удар штыка, но почти что невыносимы. Нередко получивший в тело саргу помирает на третий или четвертый приступ, не выдержав такой боли. А демону безразлично. Он может перескочить в любого, кто окажется рядом с умершим, и дозреть в нем. Затем он разрывает изнутри носителя своего и проваливается в один из Нижних Миров. И там из него вырастает неописуемое чудовище, творящее уже такие зло и кошмар, о которых, милостью Божией, даже невозможно помыслить здесь, на земле…
Как я об этом расскажу Дайне? – думал Арсений. А с губ сорвалось само. И Дайна только стала тогда белее лицом и спросила:
– Хлум это… или сарга?
– Сарга.
Он мог бы и солгать, в принципе. Он мог бы и вообще ничего Дайне не говорить. Но между этими двумя людьми так уж повелось изначала, что не было у них друг с другом ни в чем никакой неправды. И очень они дорожили этим. И просто не могли уже ни о чем говорить иначе, нежели как оно вправду есть.
…Итак, ты носитель сарги, – мысленно произнес изгоняющий, глядя в зеркало. И отвернулся. И обхватил голову руками. – За что? Почему не с кем-то другим?! Я послужу инкубатором для уродливой потусторонней твари. Меня зароют в землю и позабудут… За что?!
Арсений запрокинул голову вверх и отнял от глаз ладони. Промысел или случай, но вышло так, что перед его потерявшимся, тусклым, почти уже как неживым взором оказался иконостас. И встретились глаза изгоняющего с устремленным во глубину их взглядом одного из святых. Арсений созерцал печальное лицо Государя, пронзительное в своем спокойствии. Тогда невольно вдруг припомнились слова песни, которую поет праведница земли русской:
Дай ему власть победить
полчищатьмы!
И вслед перед мысленным взором Веспова прошло все, что испытал русский царь… и как при этом держался.
Арсений отошел от иконостаса и зеркала и упал в свое любимое кресло, скрипнувшее истертой кожей. Он здесь обыкновенно обдумывал сложные ситуации, искал выход…
Ну, нет уж! – усмехнулся он зло через минутки три. – Пусть эта чертова мерзость и свила себе гнездо в моей плоти, но до моей души когтям ее не добраться! Я посвященный Меркнущего Терновника. Изгоняющий. И даже если суждено мне будет умереть, я умру таким же, как жил!
Придвинув кресло к столу, Арсений чертил на листе бумаги замысловатые загогулинки, обдумывая свой план.
…Оно напоминало корабль, обветренное серое здание в неприятных разводах. Точнее – давно и прочно севший на мель океанский лайнер. Обшарпанные седые стены и подслеповатые окна составляли резкий контраст ухоженному и ярко зеленевшему около них газону.
Арсений умел неплохо ориентироваться не только в потусторонних мирах, но также и в мире сем. Поэтому через пятнадцать уже минут он сидел в кабинете одного из капитанов этого корабля, и основательный хозяин кратко и точно, квалифицированно отвечал на вопросы гостя. Сей капитан был обладатель имени-отчества очень запоминающихся, ибо такие точно изобразили в своем романе незабвенные Ильф и Петров: Гелла Гивиевич.
– Очередь ко мне ты сам понимаешь сейчас какая, – произносил Гелла, глядя на украшающую стену кабинета его изысканную картину. – Но я тебя положу, конечно, без всякой очереди. Но только, ты же ведь и сам понимаешь, тут и на без очереди есть очередь. Поэтому я тебя на следующей неделе резать не смогу. А то, ты знаешь, меня тут самого начнут резать. Но только совсем не так, как я режу. Гораздо хуже. (И капитан Гелла усмехнулся, показывая изгоняющему сплоченный ряд золотых коронок.) Не обессудь. А вот недельки через полторы-две…
Чем больше изгоняющий слушал речь, тем четче он понимал, что здесь – вот в этом, конкретно, месте – план его не сработает. И даже не потому, что эта проволочка во времени могла оказаться роковой. И не потому также, что Веспов усомнился в профессионализме работавшей тут команды – таких сомнений у изгоняющего не возникло. Но… в этом заведении, в ауре его не хватало чего-то главного. Чего-то, что могло бы послужить Веспову точкой опоры в критическую минуту.
Арсений встал и произнес на прощание:
– Спасибо. Хорошо. Я подумаю.
Но четкое решение обозначилось у него в сознании уже до того момента, как он затворил за собою дверь.
Арсений Веспов попал в автомобильную пробку и вынужден был попусту тратить время. Бездействие угнетало. Тогда изгоняющий нашарил в бардачке старую, потертую по бокам кассету.
Учитель Веспова не любил, когда его слова записывали на пленку. Считал, что диктофон есть уступка лени вместо того, чтобы тренировать умение схватывать сразу суть. Но изгоняющий упросил Учителя позволить ему сделать несколько записей. Этот голос – всегда спокойный и твердый – дарил ощущение уверенности: победа будет достигнута, какою бы безнадежной ситуация ни казалось.
Арсений утопил кассету с записью в деку.
– Немногие слыхали о нас, – говорил Учитель, – но, вероятно, вовсе никто не знает, как мы живем… и отчего умираем. Официальная церковь полагает нас презренными колдунами. Или же – в лучшем случае – самозванцами, которые отбивают хлеб у настоящих рукоположенных. И если нас хоронят на православном кладбище – а не за оградой его – то мы должны воспринимать это как большую милость… Да, нашей жизни и нашей смерти едва ли кто позавидует. Но, тем ни менее, мы не должны допустить, чтобы на земле пресеклось наше древнее ремесло. Потому что официальная церковь одна не справится. Тому есть много причин… Когда последний изгоняющий исчезнет с лица земли – мир этот наполнится бесноватыми, пускающими изо рта пену и готовыми раздирать друг друга на части. Страстям не станет предела. И возгорится темный огонь… и отравит реки, как сказано. И этот мир потеряет свое лицо. И уподобится преисподним юдолям, которые лежат ниже… Поэтому: да не будет!.. да сохраняется на земле наше древнее ремесло!
Арсений припарковал свой немолодой уже «Форд» в неприметном сквере, который нашел по карте. Вход в здание украшали редкие тоненькие колонны. Овальная клумба с осенними цветами окружала статую святого Пантелеимона Целителя. Святой приоткрывал свой ларец, приготовляя другой рукой лжицу для целебного снадобья. Взгляд наклоненной каменной головы его был, казалось, одновременно рассеян и предельно сосредоточен, какой бывает у человека, вглядывающегося умом в тайну.
Сей медицинский центр был гораздо менее «раскручен», чем тот, здание которого напоминало обшарпанный океанский лайнер. Однако из этой хирургической школы восходили настоящие звезды. Как утверждали знающие, некоторые традиции учреждения были переняты и сохраняемы бережно с дореволюционных еще времен.
– Я вас положу в понедельник и прооперирую через два дня, – говорил Веспову доктор медицинских наук Андреев, усталый человек с проседью на висках, с внимательными глазами, держащийся с естественным достоинством опыта, позволяющего спасать жизни. – Раньше не получается никак… Тут у меня еще конференция во вторник… Впрочем, вы загляните завтра. Я постараюсь как-то выкроить время… Но, предупреждаю, это будет разве если что чудо.
И чудо произошло. Андреев госпитализировал Веспова на следующий же день. И операцию назначил на понедельник.
Арсений поднимался по лестнице на указанный этаж и поглядывал в окна, выходившие во двор здания. Двор представлял собой круглое замкнутое пространство. Это был новый корпус, и спроектирован он был весьма добротно. Арсений даже порадовался, что не все, верно, разворовали во времена повальной приватизации, на медицину еще выделяются в его стране какие-то средства.
По верхним этажам корпуса шли пояса из сплошных балконов, которые позволяли прогуливаться, обходя все внутреннее пространство.
А это вот уже глупость, подумал Веспов. Учитывая беспощадность болезни, с которой здесь лежат люди, не трудно себе представить, какой соблазн у них явится, когда они начнут совершать прогулки на такой высоте…
Неистовый и внезапный удар оглушающей боли опрокинул Веспова на лестничную площадку. Арсений понял, что происходит с ним, только уже после того, как начал кричать. Тогда он замолчал и услышал – потому что слух его обострился от этой неимоверной боли, – как тонко звенит стекло в раме окна площадки, срезонировавшее от крика.
По-видимому, поведенье такого рода не могло никого поразить особенно в этом здании. Когда к Арсению возвратилась способность воспринимать, он понял, что его ведут под руки, и около него трое. Монахиня в черной пелерине и в мантии, с морщинистым и добрым лицом и глазами, как родники. Юный санитар, не достигший двадцати лет, и он был весь поглощен помощью Арсению, но на него смотрел как-то восторженно и безлично: как не на конкретного человека, а на Доброе Дело, которое санитар свершает во славу Божию. И был еще какой-то бойкий старичок из больных, о котором Веспову подумалось отчего-то: «георгиевский кавалер»…
Соседей по палате оказалось у Арсения двое. Майор в отставке, ни на минуту не умолкающий, неистощимый на анекдоты и плоские прибаутки.
А ведь ему, наверное, просто страшно умолкнуть… – вдруг догадался Веспов. – Страшно перестать говорить – с кем бы ни было и о чем угодно – и вдруг остаться наедине с мыслями о своей судьбе .
Другой был бригадир монтажников по высотным конструкциям. И говорил очень мало, напротив, лишь редкими междометиями поддерживая разговор.
Когда монтажнику звонила дочь по мобильному, на это время он становился, впрочем, помногословнее. Расспрашивал про ее дела, советовал и передавал приветы… В ответ же на те вопросы, которые были, наверное, про его состояние, – ограничивался общими фразами, что у него все нормально, все очень хорошо, очень… Но этого человека на самом деле терзала боль! Арсений различал это по изменению выражений его лица. Однако пожилой высотник искусно лгал своей дочери, не желая ее печалить.
Арсений испытал уважение к нему, поняв это. И, совершая безмолвную молитву с просьбою облегчить страдания товарищам по несчастью, невольно более обращался чувством именно к этому старику.
Когда дом скорби уснул, изгоняющий, лежа на своей койке и глядя в неподвижную темноту, вновь мыслями сосредоточился на своем плане. В праве ли он подвергать риску жизни хирургов? Людей, которым он ведь даже не имеет возможности объяснить, что их ждет! (Подобная попытка привела бы немедленно лишь к тому, что Веспов оказался бы госпитализирован в заведении… немного иного профиля.) Быть может, правильнее было бы смириться и просто ожидать смерти?