И Чистяков осмотрелся.
Действительно, вокруг был подвал… Н о только по масштабу он больше напоминал станцию метро! В сумраке, в пыльном и больном свете где-то высоко лишь едва угадывался потолок. Бетонные перекрытия раскрошились и они обнажили, местами, ржавые арматурные стержни, которые не уступали по диаметру стволам корабельных пушек. Повсюду колыхались пропыленные сети. В их центре неподвижно сидели, а кое-где торопливо двигались, пауки – такие же по размеру, как тот, которого Семен закрыл наверху (в ином измерении?! ) в секции.
Но только здесь размер этих тварей прекрасно вписывался в окружающие масштабы!
А секции имелись и здесь.
Но вместо номеров на них зияли каббалистические значки.
– МОЯ КАРТИННАЯ ГАЛЕРЕЯ, – гремел между тем Подвальник. И голос повторяло резкое эхо. – ЛЮБУЙТЕСЬ, ПОКА ВЫ ЖИВЫ, ГОСПОДИН ЧИСТЯКОВ!
И вдруг одна из гигантских дверей исчезла. Семен увидел за ней пространство, заставленное все плотно двухъярусными койками. По своему размеру каждая из этих конструкции напоминала больше каркас, что возвели для строительства двухэтажного дома. Кроме чудовищных железных кроватей с облупившейся краской в открывшемся пространстве находились еще и…
Люди?
Эти существа были похожи на людей, но – если бы не их рост. (Как минимум под шесть метров!..) И существа эти сосредоточенно занимались чем-то. И Чистяков, когда немного освоился с чудовищною представшей пред ним картины, понял, чем именно. Трое гигантов методически избивали четвертого, одетого точно в такую черную робу, как они все. И связанного, как показалось это Семену, какими-то грязными и кровавыми белыми полотнищами…
Внезапно Чистяков почувствовал холод. Такой, как если б весь его позвоночник покрылся инеем. Он представил: сейчас чудовища обернутся и – сквозь проем – они увидят его. И тогда они…
Но дверь вернулась на место, словно бы за один миг соткавшись из воздуха.
И в это же мгновение на Семена обрушился громовой голос:
– КАРТИНА СЛЕДУЮЩАЯ!
На этот раз пропала из бытия дверь с другой стороны прохода. За ней открылось нагроможденье фанерных ящиков – каждый величиною, пожалуй, с деревенскую баньку. Все ящики были окрашены в одинаковый салатовый цвет, поцарапаны, и выделялись на боках у них кое-где белые бледные трафаретные номера.
И посреди этих ящиков, безвольно привалившись к ним спинами, сидели неподвижно тоже гиганты. Они были облачены в камуфляж и крайне истощены, как это сразу же отметил Семен. И были они какие-то…
Они тяжело больны? Похоже, что они едва отдают себе отчет в своих действиях! Они же совершенно не владеют собой!
И тем страшней Чистякову было видеть у них оружие. Лежащее на коленях или валяющееся небрежно около, повешенное на перекрученные ремни… Какой-то ствол оказался случайно повернут в сторону Чистякова и напоминал жерло гаубицы.
Беспомощные циклопы предавали иногда что-то друг другу двумя руками. Движения их были неуверенными и медленными. И получивший тогда приникал к ладоням, сложенным лодочкой, и делал глубокий вдох. И через какое-то время он передавал дальше…
Дверь возвратилась на место.
– ТЕПЕРЬ ЖЕ СПЕЦИАЛЬНО ДЛЯ ВАС!
И освободился третий проем.
На этот раз уже совсем близко от Чистякова, непосредственно по правую его руку. Поэтому обзор был великолепен. Однако Чистякова это не радовало… отнюдь не радовало!
Он видел очень странное существо, медленно приближающееся к нему. Крадущееся. Идущее по какому-то, как это показалось Чистякову вначале, высокому и геометрически правильному карнизу.
И это существо было белое и пушистое. И оно было… жутким.
Оно напоминало саблезубого тигра, но, впрочем, скорее всего и этот ископаемый гигант показался бы рядом с ним лишь тигренком. Единственное, кроме этого, существенное отличие состояло в том, что мощные изогнутые клыки не высовывались из чуть приоткрытой пасти. (А если бы эти сабли у него были – и соответствовали б масштабу – то наводили бы скорей на мысль о бивнях слона!)
Холодные голубые глаза сей твари, с вертикальными в них зрачками, буквально впились в Семена. И пригвоздили к месту. И видно было, как неуемно и быстро разгорается в них искра охотничьего азарта!..
Смерть, – ударило беззвучно в сознании Чистякова. И примешалась вдруг еще какая-то полумысль… очень странная: а ведь это все каким-то образом уже знакомо ему – все, что он видит в секции.
И белый кошмарный тигр, готовящийся вот сейчас прыгнуть. И этот цвета дубового дерева карниз, напоминающий больше… гигантский письменный стол, если на него смотреть, стоя у подножия его. И – там, дальше – раскидистые листья на фоне чуть запотевшего стекла, как будто пальма в теплице…
А дальше Чистяков сделал то, чего от себя не ждал.
Он повернулся вдруг и пошел в гигантский проем.
Он ощутил какое-то мимолетное слабое сопротивление, пересекая границу. Как будто бы касанье паутины к лицу.
Возможно, это дверь секции в этот миг уже вновь рождалась из небытия – начинала занимать место. То есть – Чистяков успел в последний момент. Подвальник же опоздал . И поэтому…
Семен еще не смел верить. Еще осматривался судорожно и с нестойкой робкой улыбкой. Но то был неоспоримый факт: Чистяков стоял посреди любимой комнаты своей собственной квартиры.
Пушистый Барсик оторопел, было, от внезапной материализации хозяина.
Но тем не менее проделал насущное: незамедлительно спрыгнул с письменного стола, резвиться на котором ему хозяином строго-настрого воспрещалось, и попытался тихо и покаянно проскользнуть мимо прочь на полусогнутых лапках.
Но Чистяков поймал Барсика. И поднял осторожно двумя руками на уровень своих глаз, в которых блестели слезы. И принялся целовать мордочку, ошалело отвертывающуюся, потому что такого обращения кот никогда не знал.
И Барсик начал неуверенно выбиваться, и Чистяков его уронил и забыл о нем. – Я сделал невероятное , – беззвучно произнес он вздрагивающими губами. – Я вытянул счастливый билетик в безвыигрышной дьявольской лотерее! Вернулся в свой родной мир. И – что самое главное – не в подвал, куда уже я теперь, умереть мне на этом месте, не сделаю никогда ни шагу! А здесь Подвальник не достанет меня! Здесь вот, у себя дома, я нахожусь в пространстве, которого для Подвальника просто нет…
– А ты! – в победном торжестве ощерился Чистяков. – Как ты кусаешь сейчас, наверное, грязные свои покрытые гипсом локти! Решил со мной позабавиться? Ты думал поиграть со мною, как кошка с мышью? Ну вот и проиграл, … …! Знай же наших!.. Придется тебе поискать игрушку более глупую или менее решительную. А я усядусь сейчас в мое любимое старое удобное кресло – со стопочкою «Греми»!
И Чистяков повернулся, улыбаясь умиротворенно-блаженно. И…
Волосы у него на голове стали дыбом. И мертворожденный крик застрял в горле.
В любимом старом удобном кресле… сидел Подвальник.
– Ты… ты не можешь быть здесь!!! – отчаянно прохрипел Чистяков. – Твой мир – это лишь подвал!
– А ЗДЕСЬ И ЕСТЬ «ЛИШЬ ПОДВАЛ», – предупредительно-насмешливо отвечал Подвальник. И крошки гипсоподобной субстанции осыпались с его лицевых мышц на скрещенные бедра с обнажившимися кой-где костями, напоминающими ржавую арматуру, и с них – на яркий ковер. – ВЕДЬ ВЫ ИЗВОЛИТЕ БЕЗВЫЛАЗНО ПРЕБЫВАТЬ В ПОДВАЛЕ, ГОСПОДИН ЧИСТЯКОВ! ИЛИ ЖЕ, ЕСЛИ ГОВОРИТЬ ИНЫМИ СЛОВАМИ, ВЫ ОБРЕТАЕТЕСЬ НА ВЕСЬМА НИЗКОМ УРОВНЕ ОСОЗНАНИЯ БЫТИЯ. ВЫ МОЖЕТИ ПЕРЕСЕЛИТЬСЯ ХОТЬ В НЕБОСКРЕБ, НА САМЫЙ ВЕРХНИЙ ЭТАЖ, И ВСЕ РАВНО ВАМ И ТАМ ОТ МЕНЯ НЕ СПРЯТАТЬСЯ. ПОТОМУ ЧТО ВАМ НЕ УЙТИ ОТ СОБСТВЕННЫХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О ЖИЗНИ – НЕ ВЫРВАТЬСЯ ИЗ ПОДВАЛА ВЗГЛЯДОВ, ЛИШЕННЫХ ВЕРТИКАЛЬНОГО ИЗМЕРЕНИЯ. ВЫ ПОЛНОСТЬЮ В МОЕЙ ВЛАСТИ. ВЕДЬ Я – ЭТО ОЛИЦЕТВОРЕНИЕ ВАШЕГО КРУГОЗОРА. ПОЭТОМУ Я ВСЕГДА БУДУ ДЕЛАТЬ С ВАМИ, ЧТО ЗАХОЧУ. КАК, ВПРОЧЕМ, ДЕЛАЛ И ПОСТОЯННО РАНЬШЕ, А ВЫ И НЕ ЗАМЕЧАЛИ ЭТОГО!
И страх вдруг отпустил Чистякова. Подобно как мелкий хищник вдруг разжимает когти, оставляя добычу, заметив приближение хищника более крупного, на нее позарившегося. Страх отошел потому, что на сердце Чистякова Семена наложило теперь свою костяную лапу – отчаяние.
И сделалось его сердце тогда как будто абсолютно пустым. И только разум его все еще по инерции кружил, словно водоворот пустоты, какие-то случайные обломки, осколки мыслей.
Уровни бытия…
Оказывается оно имеет уровни, бытие…
Подвал не равен себе. Подвал – уровень…
И некуда убежать, и всюду я в его власти…
Но так ли это? Да, так, ведь вот же он сидит здесь, прямо передо мной, следовательно – так. Мой господин… а я раб, его забава, его игрушка…
Но, ЕСЛИ это все действительно так…
Тогда внезапно мысль-молния – негаснущая и ослепительная – вдруг осветила всю пустоту Семена от востока ее до запада. И мысль эта была: …то – СВЯТАЯ ВОДА… ПОМОЖЕТ.
А прежде ни в какую святую воду Семен не верил.
Ведь бытие представлялось ему совершенно плоским, не имеющим уровней. Вода это всегда лишь вода, считал он, какой бы эпитет ни добавляли к названию этой жидкости религиозно настроенные субъекты. Семен являл собой тип законченного реалиста, прагматика. Но вот законченным дураком он не был. И если только что ему на собственной шкуре пришлось почувствовать, что может быть подвал это не всегда лишь подвал…
Святая вода была в доме. Всегда. Потому что Чистякову повезло в жизни: он повстречал человека, который мог позаботиться, чтобы не оставался без воды его кров. И эта женщина стала его женой и матерью его сына. И регулярно приносила воду домой из храма. И только тихая улыбка появлялась на ее лице в ответ на иронические упражнения мужа по поводу «бабьего суеверия».
Но пузырек со святой водой находился на туалетном столике около постели жены, в их спальне. А чтобы туда добраться, требовалось пройти мимо кресла, в котором сидел Подвальник…
И вдруг у Чистякова глаза раскрылись необычайно широко.
Ведь кресло было пустым!
Вот только что его занимал собою кошмарный гость – и он сгинул! Подвальник расточился как дым, истаял в одно мгновение, словно его и не было.
Неужели, – подумал потрясенно Семен, – так действует на всякую нечисть одна лишь мысль человеческая о святой воде?
Но нет, он вроде бы о таком ничего не слышал. Водою нужно кропить…
Так почему же тогда Подвальник все-таки оказался немедленно выметенным, как сор? Почему же?
Внезапно Чистяков – понял.
И он совершил тогда, неумело, крестное знамение.
Быть может – первый раз в жизни.
Кошмарный монстр сгинул… да просто потому, что жилище Семена перестало бытьего территорией! Потому что распался, как узкий обруч, тот кругозор, олицетворением которого служил этот мелкий и недружелюбный божок. И в том Подвале подвалов, в этом пространстве отчаяния, где побывал Чистяков, исчезла в это мгновение соответствующая дверь.
Так с момента, – с надеждою и крепнущей верой спрашивал себя Чистяков, – когда в мою душу явилась мысль о святой воде, с этого момента в ней… появилось и вертикальное измерение ? Я понял кое-что об уровнях бытия и…
Я перестал жить в подвале.
2002
Начало опыта
Вы спите. И вот внезапно охватывает вас ужас. Не то, чтобы его породило какое-либо из сновидений ваших. Напротив, это начинает чувствоваться угроза, пришедшая извне сна. И сновидения закручиваются вихрем кривляющихся кошмаров.
Такое может произойти, к примеру, если занимается пожар в подвале вашего дома. Вы крепко спите… но все же некий древний инстинкт подсказывает, что именно означает этот легчайший и раздражающий, тем не менее, запах гари. И вот они ведут спор: инстинкт и ваш здравый смысл. Последний властен у современного человека даже во сне – так нас выдрессировали.
И спор этот накаляется, но стороны не способны прийти к решению. А морок, между тем, длится. И близится неумолимо тот миг, когда пути к отступленью будут, уже, отрезаны…
Возможно испытать и гораздо более сильный ужас во время сна. Представьте, что окно вашей спальни взломано. И это сделано профессионально, то есть не заметно со стороны и тихо. Настолько тихо, что вы и не подумали просыпаться, ибо ничего не услышали.
И вот у вашего ложа стоит грабитель. Вы продолжаете спать, но какой-то частью души вы это все равно знаете. Есть тонкая грань сознания, которая всегда бодрствует. И вот она вам свидетельствует… она кричит об опасности! И вы бы обязательно пробудились… если бы привыкли обращать вниманье на этот крик.
Но современный грабитель-взломщик имеет дело как раз с такими, которые не привыкли. И вот он размышляет, неспешно, что в смысле его «работы» сейчас целесообразнее: просто перерезать вам горло или договориться, что вы позволите крепко себя связать, и заткнуть вам рот?
Но ужас, охвативший тяжелыми ледяными щупальцами душу Максима Елагина, спавшего на роскошном ложе, был много, много сильнее.
Он был непереносим . И тщетной была родившаяся надежда, что, как только его сознание сможет пробиться в явь – страх исчезнет. Максим еще не проснулся, но сумел вспомнить: подобного теперь не случается. Кошмары исчезали по пробуждении только раньше, в нормальной жизни.
Но эта жизнь уже давно как отошла для Максима словно бы в глубокое прошлое, сделалась нереальной.
Теперь единственный и самовластный кошмар обитал вот здесь. В чертогах , как именовал Максим это фантастическое причудливое вместилище (или все же – пространство?).
Он оказался здесь в результате идиотского безрассудства. В чертогах … абсолютно реально существовало многое из того, что может разве только нарисоваться в мечтах о какой-то необычайной, феерической жизни. В чертогах не было, кажется, только лишь одного.
Выхода.
Сон исчез.
А безудержный страх нарастал, как если бы Максиму было известно совершенно точно: нечто невообразимо жуткое совершится вот сейчас с ним, с минуты на минуту!
Или происходит уже теперь, но с кем-то другим. Рядом, вот за этой стеной, отделанной панелями дорогого резного дерева.
Из-за стены не доносилось ни звука.
И ничего – пока – не изменялось тут, в комнате.
Но тем не менее ужас прибывал, ощутимо, словно вода, рвущаяся из открытых кингстонов тонущего на глубине судна!
Еще недавно в подобные отчаянные минуты Елагин вскакивал и метался по просторному помещению. Искал несуществующий выход. Искал оружие…
Теперь он хорошо понимал, что это бессмысленно. У него было достаточно времени, чтобы убедиться: в чертогах нет ничего, что можно было бы использовать как средство самозащиты.
От изукрашенных резьбой стульев не удавалось отломать ножку. Изящный графин с вином, размерами куда больше напоминавший амфору, был прозрачен, его материалом служил, по видимости, хрусталь, но это был какой-то такой хрусталь, который нельзя разбить.
Сжимаясь в нервный комок, Елагин обегал комнату напряженным взглядом. Он был не в состоянии расслабиться, хотя и хорошо знал из опыта: в эти периоды сводящего с ума страха не появляется ничего реально опасного.
И не от кого защищать ни себя, ни женщину, имя которой не было известно ему до сих пор, хотя она разделяла с ним заключение его здесь долгое уже время.
Или это ему так казалось, что долгое. На смену времени суток в чертогах не указывало ничто.
Разбуженная половодием страха – раньше, чем он – она сидела выпрямившись напротив него на широком ложе.
Ее дыхание сбилось. Темные соски вздрагивали на колышущейся груди. Слезы не текли теперь из раскосых глаз, но тонкие пальцы рук, сцепленные, побелели меж инстинктивно скрещенными по-восточному голенями.
Японка? Китаянка? Жительница Тибета?
Елагин не силен был в антропологии. Не знал он также иностранные языки (разве только английский – поверхностно), но это знание мало бы помогло ему. Потому что женщина предпочитала молчать. Он слышал от нее лишь рыданья. Иногда, в периоды случайного и хрупкого забытья – тихий, печальный смех. И только уж совсем редко, сквозь сон, до слуха долетали гортанные восклицания, жалующиеся, приглушенные. Какие-то неведомые слова, звучавшие словно внезапное и несильное касание струны музыкального инструмента.
Особенные некие струны, кстати, были здесь где-то рядом.
Невидимые, они как будто бы стерегли всякое учащение их сердец.
Таинственные эти источники музыки никогда не спали. Вот и теперь в воздухе уже текла, разливаясь и нарастая, причудливая мелодия, сделавшаяся привычной для Максима и женщины. Неуловимо и гибко переменяющаяся на разные лады. И словно бы она обволакивала и останавливала любую мысль, укачивая в коконе звуков…
Дыхание непроизвольно выравнивалось. Елагин видел: женщину переставала бить дрожь.
Багровая глухая портьера, скрывающая окно, огромное, типа венецианского, пошла в стороны.
И сделалась видна широкая терраса балкона, выступившая далеко в текучий, сплошной туман. И где-то за его клубящейся пеленой, по видимому, светило солнце.
По-видимому. Все это представляло собою безукоризненное изображение первых лучей рассвета.
Но только вот Елагину не случалось еще заметить, чтобы они менялись – эта непроницаемая, движущаяся однообразно дымка и это слабое, как будто бы нарастающее, а на самом деле не изменяющее свою интенсивность за ней свечение.
Косая клонящаяся тень проступила и побежала, все более укрупняясь, в белом. Откуда-то из-за текучей медленной пелены опускался мост.
Стукнув, его опоры установились в пазы балкона. И в этот самый момент разбежались створки окна – стремительно и бесшумно. И ветер заиграл в комнате…
Елагин развернулся ему навстречу. Он был приятен после сгустившейся духоты – чистый, интенсивный ток воздуха. Он приходил по мосту, который представлял собой, собственно, прозрачный опускающийся рукав, крытый переход.
А если никакого балкона и подъемного моста – вовсе нет? А все это лишь загримированный под архаику ВЕНТИЛЯЦИОННЫЙ КОЛОДЕЦ? А звук стыковки с балконом, клубы невесомого пара, тень, движущаяся в пустоте – ДЕКОРАЦИЯ?
Но эта неожиданная мысль вспыхнула и погасла, затрепетав – зыбкая, какими в этой невероятной комнате оказывались все мысли.
Прохладный ветер набегал волнами. Пронизавшее туман пространство прозрачного рукава манило светом в конце – лучом, ясным и отбрасывающим четкие тени. И обещающим волю.
Максим не удержался и побежал. Порывы встречного ветра ласкали тело (в чертогах не было никакой одежды и ничего, чем оказалось возможно бы заменить ее).
Он замер перед гранитной стеною. Коридор кончился. Поток ярчайшего солнца рушился на Елагина откуда-то сверху. Стена перед его глазами была испещрена извивающимися трещинами, неровная. Она напоминала на вид и ощупь естественную скалу.
Что-то новое. Последний раз тут была массивная крепостная кладка. И лестница. Веревочная, колышущаяся под ветром … Играть в ИХ игры? Вот сяду здесь и сейчас около этого треснувшего гранита (или что он такое на самом деле) – и… И РАЗОРВУ СЕБЕ ГОРЛО .
Но также и эта мысль мелькнула и канула, позабывшись. Елагин уже лез вверх, и пальцы его рук и ног нащупывали легко удобные выемки…
Скала кончилась.
Полуденное жаркое солнце сияло в небе. Бескрайнее гречишное поле простиралось до самого горизонта.
Этого ничего нет… Неправда… Очередной мираж!
Елагин одиноко стоял на гребне стены, сложенной из бетонных блоков, идущей по краю поля. В далекой и жаркой дымке гудела автодорога. Бегущие машины казались быстро перемещающимися цветными точками. Проблескивало иногда на солнце ветровое стекло.
Обман! Здесь привыкаешь не верить своим глазам. Но ведь все-таки… может быть это ОНИ нас, наконец, действительно отпускают? Ведь могут быть и у НИХ капризы?! Я же НИЧЕГО НЕ ТЕРЯЮ! А если повернусь и уйду обратно – мне будет постоянно думаться потом, что…
И Елагин прыгнул.
Небесная сияющая синева сменилась на мгновение плоской тьмой.
Затем Елагин ощутил зыбкое объятие воды и услышал падение в нее брызг, поднятых его телом. Приглушенное освещенье бассейна казалось сумраком после ослепительного дневного света.
Женщина уже была здесь. Коротко взглянув на Елагина, она отвернулась в профиль и продолжала ополаскивать пенящейся слегка водой грудь и бедра. Она попала сюда, разумеется, не как он. Просто миновала круглую дверь – особенного устройства, напоминающую морскую раковину, – которая вела сюда из просторной комнаты. (По коридору-мосту она бежала всего лишь раз. И с той поры этот путь, обманчиво обещавший освобождение, как будто бы и вовсе перестал существовать для нее.)
Женщина присела и окунулась; встала…
Геометрически правильные пересекающиеся линии на ее спине приковали взгляд, хотя Елагин видел их уже столько раз, что мог бы нарисовать по памяти. Сплетенье двух треугольников и квадрата, странные многоточия по краям… Все вместе напоминало размашистую цветную татуировку, исполненную компьютером.
Когда Елагин увидел этот узор в первый раз, он подумал, что это, надо полагать, какие-то сакральные знаки культа на ее родине. Но понял, что он ошибся, когда его взгляд упал, однажды, на отражение собственной спины в зеркальной стене бассейна. Тогда он вздрогнул. Поскольку понял, что и его тело помечено теперь почти такой же гипнотизирующей симметричной фигурой. Однако ее цвета и «многоточия» отличались…
Что это? МАРКИРОВКА?
Хрустальный мелодичный звон долетел из комнаты.
Женщина перестала плескаться и она медленно, не спеша, направилась к пологому краю. Как выбралась из воды, она вновь коротко оглянулась и встретилась с Максимом глазами. И сразу же исчезла за дверью-раковиной.
И тогда свет, неяркий и без того, уменьшился. Течение в бассейне сделалось чуть сильнее. Неуловимо изменилось и еще что-то – будто бы восприятие окружающего становилось нечетким, зыбким…
ОНИ подмешивают к воде и воздуху дурманящие составы?
Не сознавая, что делает, а просто повинуясь уже сложившейся здесь привычке Елагин тоже побрел на звон.
Массивная искрящаяся гранями резного хрусталя амфора отблескивала теперь вся алым. Она представляла собой совершенно глухой сосуд на кланяющейся подставке, высотою почти что в человеческий рост. Маленькое отверстие ближе к верхнему краю появлялось только в том случае, если амфору наклоняли. Сейчас она стояла наполненная вином доверху, о чем и возвещал звон. Каким же образом в ней восполняется содержимое? И что оно собой представляет? Похоже, это не простое вино. Или, лучше будет сказать, не только вино. А это еще и хлеб. Потому что каким-то образом этот напиток удовлетворяет и голод.
Вся процедура успела сделаться у них, уже, ритуалом.
Он держал чаши.
Женщина прилегала телом к прозрачной выпуклости, склоняя амфору. И некоторое время стояла так, не позволяя сосуду возвратиться в стоячее положение.
Затем он отдавал ей одну из чаш, наполненных до краев.
Они садились у основания кланяющейся подставки – и они пили; и женщина смотрела на него неотрывно из-под ресниц поверх небольшого красного озерца в руках.
Потом она принимала у него опустевшую прозрачную полусферу, вкладывала в свою – и относила к нише в стене, где исчезали использованные чаши и заменялись новыми.
И всякий раз она замирала около этой ниши, склонившись, как бы случайно.
Он тихо подходил к ней; ласкал ее живот, грудь, продевая руки у ней подмышками. Через какое-то время она оборачивалась к нему; ее полуприкрытые глаза улыбались, благодарили…
Едва ли ее так радует просто секс. Она благодарна мне за возможность БЕГСТВА в любовное сновидение. Покинуть этот кошмар, неизбывный и варварски роскошный, скрывающий где-то рядом жернова смерти. Сбежать хотя бы на время… А я вот не способен забыться… ну разве только – в последний миг .
Максим лежал неподвижно, раскинувшись на широком ложе. Все тело его казалось очень тяжелым, а его мысль, напротив, была воздушной и ясной. Но тем не менее возвращалась, конечно, на тутошние круги своя.
Этот плен… Как все-таки хотелось бы знать, кто и для чего нас в нем держит. Они пытаются укачать души состоянием безразличия и расслабленности. Насколько это возможно у знающих, что они – в клетке. Решетка снабжена различными финтифлюшками-погремушками. Наверное, чтобы не очень заметно было, что это – клетка. А также здесь гигиена, питание, тонко провоцируемый моцион…
И вдруг явилась картинка из памяти Максима. Яркая – несмотря на то, что это были событии довольно-таки далекого уже прошлого.
Биологический факультет, практические занятия, группа Елагина посещает виварий для лабораторных животных.
Конечно, специфический запах. Но как тут все аккуратно. Чистые ряды клеток. Поилки, корм… Ленивые отъевшиеся зверьки.
Но вот что поразило тогда Максима. Что сделало воспоминание это ярким, не позволяя затеряться среди многих подобных. Вдруг некоторые морские свинки, одновременно в разных концах вивария, начали метаться по своим клеткам. Они все издавали пронзительный писк и они отчаянно, заполошно бились о прутья. И не возможно было не видеть, что зверьки охвачены ужасом. Елагин даже невольно поискал взглядом в помещении… скажем, крадущуюся и с горящими охотничьим азартом глазами кошку.
Такое может произойти, к примеру, если занимается пожар в подвале вашего дома. Вы крепко спите… но все же некий древний инстинкт подсказывает, что именно означает этот легчайший и раздражающий, тем не менее, запах гари. И вот они ведут спор: инстинкт и ваш здравый смысл. Последний властен у современного человека даже во сне – так нас выдрессировали.
И спор этот накаляется, но стороны не способны прийти к решению. А морок, между тем, длится. И близится неумолимо тот миг, когда пути к отступленью будут, уже, отрезаны…
Возможно испытать и гораздо более сильный ужас во время сна. Представьте, что окно вашей спальни взломано. И это сделано профессионально, то есть не заметно со стороны и тихо. Настолько тихо, что вы и не подумали просыпаться, ибо ничего не услышали.
И вот у вашего ложа стоит грабитель. Вы продолжаете спать, но какой-то частью души вы это все равно знаете. Есть тонкая грань сознания, которая всегда бодрствует. И вот она вам свидетельствует… она кричит об опасности! И вы бы обязательно пробудились… если бы привыкли обращать вниманье на этот крик.
Но современный грабитель-взломщик имеет дело как раз с такими, которые не привыкли. И вот он размышляет, неспешно, что в смысле его «работы» сейчас целесообразнее: просто перерезать вам горло или договориться, что вы позволите крепко себя связать, и заткнуть вам рот?
Но ужас, охвативший тяжелыми ледяными щупальцами душу Максима Елагина, спавшего на роскошном ложе, был много, много сильнее.
Он был непереносим . И тщетной была родившаяся надежда, что, как только его сознание сможет пробиться в явь – страх исчезнет. Максим еще не проснулся, но сумел вспомнить: подобного теперь не случается. Кошмары исчезали по пробуждении только раньше, в нормальной жизни.
Но эта жизнь уже давно как отошла для Максима словно бы в глубокое прошлое, сделалась нереальной.
Теперь единственный и самовластный кошмар обитал вот здесь. В чертогах , как именовал Максим это фантастическое причудливое вместилище (или все же – пространство?).
Он оказался здесь в результате идиотского безрассудства. В чертогах … абсолютно реально существовало многое из того, что может разве только нарисоваться в мечтах о какой-то необычайной, феерической жизни. В чертогах не было, кажется, только лишь одного.
Выхода.
Сон исчез.
А безудержный страх нарастал, как если бы Максиму было известно совершенно точно: нечто невообразимо жуткое совершится вот сейчас с ним, с минуты на минуту!
Или происходит уже теперь, но с кем-то другим. Рядом, вот за этой стеной, отделанной панелями дорогого резного дерева.
Из-за стены не доносилось ни звука.
И ничего – пока – не изменялось тут, в комнате.
Но тем не менее ужас прибывал, ощутимо, словно вода, рвущаяся из открытых кингстонов тонущего на глубине судна!
Еще недавно в подобные отчаянные минуты Елагин вскакивал и метался по просторному помещению. Искал несуществующий выход. Искал оружие…
Теперь он хорошо понимал, что это бессмысленно. У него было достаточно времени, чтобы убедиться: в чертогах нет ничего, что можно было бы использовать как средство самозащиты.
От изукрашенных резьбой стульев не удавалось отломать ножку. Изящный графин с вином, размерами куда больше напоминавший амфору, был прозрачен, его материалом служил, по видимости, хрусталь, но это был какой-то такой хрусталь, который нельзя разбить.
Сжимаясь в нервный комок, Елагин обегал комнату напряженным взглядом. Он был не в состоянии расслабиться, хотя и хорошо знал из опыта: в эти периоды сводящего с ума страха не появляется ничего реально опасного.
И не от кого защищать ни себя, ни женщину, имя которой не было известно ему до сих пор, хотя она разделяла с ним заключение его здесь долгое уже время.
Или это ему так казалось, что долгое. На смену времени суток в чертогах не указывало ничто.
Разбуженная половодием страха – раньше, чем он – она сидела выпрямившись напротив него на широком ложе.
Ее дыхание сбилось. Темные соски вздрагивали на колышущейся груди. Слезы не текли теперь из раскосых глаз, но тонкие пальцы рук, сцепленные, побелели меж инстинктивно скрещенными по-восточному голенями.
Японка? Китаянка? Жительница Тибета?
Елагин не силен был в антропологии. Не знал он также иностранные языки (разве только английский – поверхностно), но это знание мало бы помогло ему. Потому что женщина предпочитала молчать. Он слышал от нее лишь рыданья. Иногда, в периоды случайного и хрупкого забытья – тихий, печальный смех. И только уж совсем редко, сквозь сон, до слуха долетали гортанные восклицания, жалующиеся, приглушенные. Какие-то неведомые слова, звучавшие словно внезапное и несильное касание струны музыкального инструмента.
Особенные некие струны, кстати, были здесь где-то рядом.
Невидимые, они как будто бы стерегли всякое учащение их сердец.
Таинственные эти источники музыки никогда не спали. Вот и теперь в воздухе уже текла, разливаясь и нарастая, причудливая мелодия, сделавшаяся привычной для Максима и женщины. Неуловимо и гибко переменяющаяся на разные лады. И словно бы она обволакивала и останавливала любую мысль, укачивая в коконе звуков…
Дыхание непроизвольно выравнивалось. Елагин видел: женщину переставала бить дрожь.
Багровая глухая портьера, скрывающая окно, огромное, типа венецианского, пошла в стороны.
И сделалась видна широкая терраса балкона, выступившая далеко в текучий, сплошной туман. И где-то за его клубящейся пеленой, по видимому, светило солнце.
По-видимому. Все это представляло собою безукоризненное изображение первых лучей рассвета.
Но только вот Елагину не случалось еще заметить, чтобы они менялись – эта непроницаемая, движущаяся однообразно дымка и это слабое, как будто бы нарастающее, а на самом деле не изменяющее свою интенсивность за ней свечение.
Косая клонящаяся тень проступила и побежала, все более укрупняясь, в белом. Откуда-то из-за текучей медленной пелены опускался мост.
Стукнув, его опоры установились в пазы балкона. И в этот самый момент разбежались створки окна – стремительно и бесшумно. И ветер заиграл в комнате…
Елагин развернулся ему навстречу. Он был приятен после сгустившейся духоты – чистый, интенсивный ток воздуха. Он приходил по мосту, который представлял собой, собственно, прозрачный опускающийся рукав, крытый переход.
А если никакого балкона и подъемного моста – вовсе нет? А все это лишь загримированный под архаику ВЕНТИЛЯЦИОННЫЙ КОЛОДЕЦ? А звук стыковки с балконом, клубы невесомого пара, тень, движущаяся в пустоте – ДЕКОРАЦИЯ?
Но эта неожиданная мысль вспыхнула и погасла, затрепетав – зыбкая, какими в этой невероятной комнате оказывались все мысли.
Прохладный ветер набегал волнами. Пронизавшее туман пространство прозрачного рукава манило светом в конце – лучом, ясным и отбрасывающим четкие тени. И обещающим волю.
Максим не удержался и побежал. Порывы встречного ветра ласкали тело (в чертогах не было никакой одежды и ничего, чем оказалось возможно бы заменить ее).
Он замер перед гранитной стеною. Коридор кончился. Поток ярчайшего солнца рушился на Елагина откуда-то сверху. Стена перед его глазами была испещрена извивающимися трещинами, неровная. Она напоминала на вид и ощупь естественную скалу.
Что-то новое. Последний раз тут была массивная крепостная кладка. И лестница. Веревочная, колышущаяся под ветром … Играть в ИХ игры? Вот сяду здесь и сейчас около этого треснувшего гранита (или что он такое на самом деле) – и… И РАЗОРВУ СЕБЕ ГОРЛО .
Но также и эта мысль мелькнула и канула, позабывшись. Елагин уже лез вверх, и пальцы его рук и ног нащупывали легко удобные выемки…
Скала кончилась.
Полуденное жаркое солнце сияло в небе. Бескрайнее гречишное поле простиралось до самого горизонта.
Этого ничего нет… Неправда… Очередной мираж!
Елагин одиноко стоял на гребне стены, сложенной из бетонных блоков, идущей по краю поля. В далекой и жаркой дымке гудела автодорога. Бегущие машины казались быстро перемещающимися цветными точками. Проблескивало иногда на солнце ветровое стекло.
Обман! Здесь привыкаешь не верить своим глазам. Но ведь все-таки… может быть это ОНИ нас, наконец, действительно отпускают? Ведь могут быть и у НИХ капризы?! Я же НИЧЕГО НЕ ТЕРЯЮ! А если повернусь и уйду обратно – мне будет постоянно думаться потом, что…
И Елагин прыгнул.
Небесная сияющая синева сменилась на мгновение плоской тьмой.
Затем Елагин ощутил зыбкое объятие воды и услышал падение в нее брызг, поднятых его телом. Приглушенное освещенье бассейна казалось сумраком после ослепительного дневного света.
Женщина уже была здесь. Коротко взглянув на Елагина, она отвернулась в профиль и продолжала ополаскивать пенящейся слегка водой грудь и бедра. Она попала сюда, разумеется, не как он. Просто миновала круглую дверь – особенного устройства, напоминающую морскую раковину, – которая вела сюда из просторной комнаты. (По коридору-мосту она бежала всего лишь раз. И с той поры этот путь, обманчиво обещавший освобождение, как будто бы и вовсе перестал существовать для нее.)
Женщина присела и окунулась; встала…
Геометрически правильные пересекающиеся линии на ее спине приковали взгляд, хотя Елагин видел их уже столько раз, что мог бы нарисовать по памяти. Сплетенье двух треугольников и квадрата, странные многоточия по краям… Все вместе напоминало размашистую цветную татуировку, исполненную компьютером.
Когда Елагин увидел этот узор в первый раз, он подумал, что это, надо полагать, какие-то сакральные знаки культа на ее родине. Но понял, что он ошибся, когда его взгляд упал, однажды, на отражение собственной спины в зеркальной стене бассейна. Тогда он вздрогнул. Поскольку понял, что и его тело помечено теперь почти такой же гипнотизирующей симметричной фигурой. Однако ее цвета и «многоточия» отличались…
Что это? МАРКИРОВКА?
Хрустальный мелодичный звон долетел из комнаты.
Женщина перестала плескаться и она медленно, не спеша, направилась к пологому краю. Как выбралась из воды, она вновь коротко оглянулась и встретилась с Максимом глазами. И сразу же исчезла за дверью-раковиной.
И тогда свет, неяркий и без того, уменьшился. Течение в бассейне сделалось чуть сильнее. Неуловимо изменилось и еще что-то – будто бы восприятие окружающего становилось нечетким, зыбким…
ОНИ подмешивают к воде и воздуху дурманящие составы?
Не сознавая, что делает, а просто повинуясь уже сложившейся здесь привычке Елагин тоже побрел на звон.
Массивная искрящаяся гранями резного хрусталя амфора отблескивала теперь вся алым. Она представляла собой совершенно глухой сосуд на кланяющейся подставке, высотою почти что в человеческий рост. Маленькое отверстие ближе к верхнему краю появлялось только в том случае, если амфору наклоняли. Сейчас она стояла наполненная вином доверху, о чем и возвещал звон. Каким же образом в ней восполняется содержимое? И что оно собой представляет? Похоже, это не простое вино. Или, лучше будет сказать, не только вино. А это еще и хлеб. Потому что каким-то образом этот напиток удовлетворяет и голод.
Вся процедура успела сделаться у них, уже, ритуалом.
Он держал чаши.
Женщина прилегала телом к прозрачной выпуклости, склоняя амфору. И некоторое время стояла так, не позволяя сосуду возвратиться в стоячее положение.
Затем он отдавал ей одну из чаш, наполненных до краев.
Они садились у основания кланяющейся подставки – и они пили; и женщина смотрела на него неотрывно из-под ресниц поверх небольшого красного озерца в руках.
Потом она принимала у него опустевшую прозрачную полусферу, вкладывала в свою – и относила к нише в стене, где исчезали использованные чаши и заменялись новыми.
И всякий раз она замирала около этой ниши, склонившись, как бы случайно.
Он тихо подходил к ней; ласкал ее живот, грудь, продевая руки у ней подмышками. Через какое-то время она оборачивалась к нему; ее полуприкрытые глаза улыбались, благодарили…
Едва ли ее так радует просто секс. Она благодарна мне за возможность БЕГСТВА в любовное сновидение. Покинуть этот кошмар, неизбывный и варварски роскошный, скрывающий где-то рядом жернова смерти. Сбежать хотя бы на время… А я вот не способен забыться… ну разве только – в последний миг .
Максим лежал неподвижно, раскинувшись на широком ложе. Все тело его казалось очень тяжелым, а его мысль, напротив, была воздушной и ясной. Но тем не менее возвращалась, конечно, на тутошние круги своя.
Этот плен… Как все-таки хотелось бы знать, кто и для чего нас в нем держит. Они пытаются укачать души состоянием безразличия и расслабленности. Насколько это возможно у знающих, что они – в клетке. Решетка снабжена различными финтифлюшками-погремушками. Наверное, чтобы не очень заметно было, что это – клетка. А также здесь гигиена, питание, тонко провоцируемый моцион…
И вдруг явилась картинка из памяти Максима. Яркая – несмотря на то, что это были событии довольно-таки далекого уже прошлого.
Биологический факультет, практические занятия, группа Елагина посещает виварий для лабораторных животных.
Конечно, специфический запах. Но как тут все аккуратно. Чистые ряды клеток. Поилки, корм… Ленивые отъевшиеся зверьки.
Но вот что поразило тогда Максима. Что сделало воспоминание это ярким, не позволяя затеряться среди многих подобных. Вдруг некоторые морские свинки, одновременно в разных концах вивария, начали метаться по своим клеткам. Они все издавали пронзительный писк и они отчаянно, заполошно бились о прутья. И не возможно было не видеть, что зверьки охвачены ужасом. Елагин даже невольно поискал взглядом в помещении… скажем, крадущуюся и с горящими охотничьим азартом глазами кошку.