Страница:
Но была еще одна досадная для Кати закавыка; она считала почему-то, что несправедливо обойдена в группе должностью: по ее мнению, именно она должна была быть старостой группы – за ней и возраст, и жизненный опыт, и успешная учеба, в то время как на первом же собрании группы старостой избрали парня, совсем юного, зато болтливого и пронырливого.
Однако Катя не была бы Катей, если бы смирилась со своим status quo среднестатистической студентки. Она повела борьбу за лидерство в группе, борьбу по всем правилам стратегии и борьбу эту на годы вперед сделала чуть ли не главной целью своей жизни…
– Ну, я им задам, нашим холеным сявкам! Я их заставлю себя уважать – они у меня еще попляшут! – кипела она от возмущения, приходя ко мне. Я ужасалась злости, все более пропитывавшей ее, и пробовала ее увещевать:
– Катя, да зачем тебе эта непомерная гордыня? Почему – сявки, и почему они должны плясать перед тобой? Ты же в юристы готовишься – тебе чужую личность учиться уважать надо, тебе элементарной культуры не хватает!
– Мы культурологию проходим!
– Да не проходить надо, а побольше впитывать культуры!
– Ну, так давай, обтесывай меня – буду хавать вашу культуру!
– Она не «наша» и не «ваша», она – всеобщая! – не давала я ей спуску. – И лучше себя самой тебя никто не обтешет!
– Так говори, что делать!..
Я ничего не могла придумать, кроме легкого и приятного средства: доставала с полки и всучивала ей поочередно тома Чехова, Достоевского, Толстого… Она брала их. Иногда говорила:
– Это я уже читала.
– Читай снова! – требовала я. – И думай, думай!..
Через несколько дней она книгу возвращала. Я сомневалась, что она дочитала ее до конца, и, пробуя уличить ее, устраивала негласный экзамен не слабей, чем нашим студентам-филологам, но она этот экзамен выдерживала! Я удивлялась: да, прочла всё до строчки, и всё адекватно поняла и оценила. Приходилось констатировать: острый ум, светлая голова – только какими долгими, какими кривыми путями восходит моя Катька к знанию и культуре!.. И все не проходило сомнение: а помогут ли они ей, в коня ли корм?..
Давно известно, что многое в нашей жизни зависит от «маленького человечка»: от того же секретаря, лаборанта и ассистента, а поскольку Катя стала среди них «своя», то постоянно владела весьма ценной для студентов информацией о преподах, о занятиях, зачетах и экзаменах, о летних практиках, денежных поборах, отработках и повинностях, коих по обычаю наваливают на студента множество, могла похлопотать за слабого и отстающего одногруппника или одногруппницу; те, минуя старосту, постепенно стали обращаться за посредничеством и помощью напрямую к ней, и она изо всех сил старалась любую просьбу их исполнить, так что к концу второго курса в своей группе для всех тоже стала «своя». Особенно ценили ее за умение «организовать мероприятие» с поздравлением именинника или именинницы, «мальчиков» – перед 23 февраля и «девочек» – перед 8 Марта, за умение «отметить» Татьянин или Валентинов день.
Поначалу парень-староста приветствовал ее добровольную помощь, потом, спохватившись, стал ревновать, сердиться, не подпускать к общественным делам, стараясь все делать сам, но куда ж ему было против пробивной вездесущей Катьки! В конце концов, он сдался, тем более что общественные хлопоты не приносят ни гроша, а лишь потерю времени и нервной энергии и недовольство то одногруппников, то деканата, и после очередного разноса в деканате, на первом же осеннем собрании на третьем курсе сам предложил переизбрать старостой Катю, и группа проголосовала за нее единогласно.
Тут уж она развернулась со своими неуемными хлопотами.
Что касается обязанностей старосты, так она их уже знала наизусть и исполняла ретиво и педантично. Но ей хотелось большего, чем простые и скучные обязанности, и тут у нее появилось широкое поле деятельности. На общественные мероприятия, повинности и авралы она умела обеспечить выход группы почти в полном составе (никто в группе уже не хотел, даже боялся с ней ссориться), за что ее ставили в пример всем остальным старостам.
Кроме того, она опекала каждого одногруппника и одногруппницу: собирала деньги на подарки им ко дню рождения и организовывала пусть маленькое, пятиминутное, но обязательное летучее собрание с поздравлениями; она договаривалась на кафедрах о досдаче и пересдаче курсовых работ, зачетов и экзаменов нерадивыми студентами, за что те были ей несказанно благодарны; она умела достать дефицитные билеты на молодежные сборища и концерты, и за это тоже ей были благодарны. Она вечно составляла какие-то списки, в которых было важно, под каким номером стоит студент, и, стало быть, хоть самую малость, но зависит от ее воли и пристрастий.
Однако самым коронным номером ее деятельности стало наносить домашние визиты больным студентам и студенткам: рассказать новости, передать домашние практические задания, ну и конечно же вселить в хворого бодрость и хорошее настроение. Не мелочась, на собственные деньги она покупала больным «девочкам» цветы или коробку конфет, а «мальчикам» – пакет фруктов, и бесстрашно перлась к ним домой, пренебрегая опасностью заразиться, особенно если бушевала эпидемия гриппа; правда, слава Богу, никакой грипп свалить ее не мог… И поди докажи, что это не подвиг милосердия! Хотя я-то знаю, что это, мягко говоря, не совсем так, что в этом деянии конечно же точный практический расчет: во-первых, она стала для них всех хлопотливой «мамочкой» и снискала почти непререкаемый авторитет среди студентов, а во-вторых (и в главных, наверное), стала вхожа во все без исключения дома студентов – в том числе и туда, где родители – люди социально значимые, и, как человек взрослый, бывалый, общительный и толковый, легко с ними – в первую очередь, конечно же, с мамами студентов – перезнакомилась и стала в тех домах чуть ли не «своей»: звонила туда, уже минуя самих студентов, интересовалась здоровьем, давала какие-то советы, что-то доставала и вообще развила кипучую деятельность; а через этих мам сводила знакомства со всем кругом их общения, становясь для всех нужной и потихоньку завоевывая авторитет и среди них тоже. Это было уже кое-что!
Этой своей незаметной терпеливой деятельностью она, самоутверждаясь таким образом, еще и подводила мощный фундамент под свою предстоящую юридическую практику; она завоевывала, прибирала к рукам, брала в тиски своей будущей деятельности целый город – вот что она делала, став всего лишь старостой студенческой группы!
– Катя, брось эти торговые замашки – лучше занимайся как следует, читай, приучайся к усидчивости, к работе за письменным столом!
– Но я же не могу жить без денег! – оправдывалась она.
– Вы ж договорились с Игорем, что он будет тебя содержать!
– Не хочу я брать у него – я привыкла иметь свои деньги!..
Но дело, как я понимала, еще и в том, что ее моторный темперамент не выдерживал терпеливого сидения на месте, долгих кабинетных и библиотечных занятий, длительного умственного напряжения; он постоянно требовал от нее беготни, движения, суеты; слишком она привыкла быть среди людей: чтобы непременно кругом стоял галдеж, толчея, торг… Как ей будет трудно вживаться в юридическую работу! – беспокоилась я и тихонько капала ей на мозги: «Завязывай с базарными делами! Хочешь подрабатывать – ищи приработок в юридических конторах!..»
И, в конце концов, она вняла мне – или сама поняла, что пора приобщаться к практической юриспруденции? А потому на время летних каникул после третьего курса устроилась делопроизводителем в райсуд. Из всех видов юридической деятельности ее больше всего влекло судопроизводство: ей казалось, что именно оно и есть самое живое дело, с головой в него окунулась и – столкнулась с неприятным открытием…
Пока она изучала историю и теорию права на лекциях и семинарах, ей казалось, что судопроизводство – это увлекательное знакомство со сложнейшими, запутаннейшими делами, которые надо блестяще распутывать, и юрист, берясь за них и вступая в интеллектуальную схватку с преступным миром, с помощью собственного ума и знания законов должен выйти из схватки победителем, срывая аплодисменты, беря на себя приятный груз популярности и внимания журналистов… А на практике оказалось, что судопроизводство – это, в первую очередь, однообразная, бесконечная, изо дня в день возня с пыльными прошнурованными папками, с сотнями, с тысячами страниц, каждую из которых надо беречь и внимательнейше изучать; это, кроме того, бесконечное писание бумаг; это подобный бухгалтерскому педантизм, которого сама Катя терпеть не могла (именно поэтому она, по-моему, и прогорала на рынке); это точное знание статей, параграфов, пунктов и подпунктов постоянно меняющихся законов, указов, постановлений, уголовного и прочих кодексов; это скучные, унылые кляузные дела бабушек против внуков и внуков против бабушек, сестер против сестер и братьев, мужей против сбежавших жен и жен против бросивших их мужей, это бесконечные дела из-за двух-трех квадратных метров жилья, десятка квадратных метров земли, из-за неподеленных ковров, диванов, столов и стульев, дела, обличающие жадную, скаредную, завистливую – подлую и убогую, одним словом, – душу человека, его духовную нищету и серость. У Катерины иногда так и чесался язык сказать каждому из этих злобных мужиков, жадных теток, беспардонных, циничных юношей – всем этим жлобам, зачастую хорошо одетым, с золотом на пальцах, приехавшим в дорогих машинах, готовым разжиться лишней тысчонкой за счет родственника или родственницы, товарища, любовника или любовницы, делового партнера, безжалостно и бесстыдно обманывающих, подсиживающих, обирающих один другого: да отдайте вы, – чесался у нее язык сказать, – этот пыльный ковер или диван, отдайте это несчастное золото или эти деньги, подарите два или три квадратных метра или комнату бедному родственнику или родственнице, которой некуда деться, оставьте в покое вашу несчастную жертву – сберегите свою совесть и душевное здоровье!.. Однако ничего такого сказать было нельзя, раз ты взялась тянуть лямку юриста, тем более что лямка эта сулит безбедное существование и статус солидного члена общества – юрист да будет бесстрастен: судить должен не человек, а закон, а ты – лишь послушное его орудие!..
Да, попадались иногда дела большие и громкие, но девяносто девять из ста были именно такими – микроскопически убогими. И копанию в этом человечьем дерьме надо, оказывается, посвящать свою жизнь?.. Так что ей приходилось мучительно решать для себя эту проблему и преодолевать в себе сомнения и разочарования.
И все-таки ее влекло именно судопроизводство, потому что остальные разделы юриспруденции были для нее еще менее привлекательны.
Ну и ладно, пусть судопроизводство; но когда у нас с ней заходил разговор о правосудии, которое я понимала однозначно: как выявление преступления, возмездие за него и неизбежность возмездия, – она понимала его лишь как спортивную схватку партнеров на ковре или на ринге, умного и лоха, среди которых выигрывает тот, кто умней и хитрее, лучше знает законы и лазейки в законах и умеет ими пользоваться. И когда я возражала ей, что если это и схватка, то лишь схватка кошки с мышью, потому что если проигрывает подсудимый он платит за проигрыш свободой. А чем платит при проигрыше правосудие? Ничем?.. Она не могла ничего на это возразить, кроме заносчивого заявления о том, что правосудие таким и должно быть – заведомо свободным и ни от кого не зависимым. Так какая же это схватка на ковре или ринге? «Нет, – отвечала я ей, – это схватка кошки с мышью».
Интересно, что в перспективе она видела себя в этих схватках не кем иным, как судьей, восседающей в судебном зале на возвышении в строгом кресле с высокой спинкой. Причем немалую долю ее воображения занимало, как она будет выглядеть перед публикой: какого цвета и фасона костюм будет ей к лицу, какие украшения к костюму, какие каблуки на туфлях, какая прическа… А я, слушая этот ее бред, вспоминала, как когда-то, лет в пятнадцать, она мечтала стать милиционером или стюардессой; не эта ли полудетская мечта свершала в ней столь долгий кружной путь и так странно преобразилась теперь в мечту о судейском кресле?
Наверное, следовало бы лишь улыбнуться при этом; но, честно-то говоря, мне было не до улыбок – я уже представляла себе, как хладнокровно, без жалости и снисхождения будет Катя судить, судить, судить, когда доберется до того кресла с высокой спинкой, да каким твердым, красиво звучащим в напряженной тишине будет ее голос, произносящий неумолимые приговоры, и с каким наслаждением от своего торжества будет она произносить свои приговоры, – и мне жалко становилось тех будущих бедолаг (в первую очередь, мужского пола, естественно!), которые попадут под карающую длань – или пяту, давящую таракана? – нашей Катерины.
15
Однако Катя не была бы Катей, если бы смирилась со своим status quo среднестатистической студентки. Она повела борьбу за лидерство в группе, борьбу по всем правилам стратегии и борьбу эту на годы вперед сделала чуть ли не главной целью своей жизни…
– Ну, я им задам, нашим холеным сявкам! Я их заставлю себя уважать – они у меня еще попляшут! – кипела она от возмущения, приходя ко мне. Я ужасалась злости, все более пропитывавшей ее, и пробовала ее увещевать:
– Катя, да зачем тебе эта непомерная гордыня? Почему – сявки, и почему они должны плясать перед тобой? Ты же в юристы готовишься – тебе чужую личность учиться уважать надо, тебе элементарной культуры не хватает!
– Мы культурологию проходим!
– Да не проходить надо, а побольше впитывать культуры!
– Ну, так давай, обтесывай меня – буду хавать вашу культуру!
– Она не «наша» и не «ваша», она – всеобщая! – не давала я ей спуску. – И лучше себя самой тебя никто не обтешет!
– Так говори, что делать!..
Я ничего не могла придумать, кроме легкого и приятного средства: доставала с полки и всучивала ей поочередно тома Чехова, Достоевского, Толстого… Она брала их. Иногда говорила:
– Это я уже читала.
– Читай снова! – требовала я. – И думай, думай!..
Через несколько дней она книгу возвращала. Я сомневалась, что она дочитала ее до конца, и, пробуя уличить ее, устраивала негласный экзамен не слабей, чем нашим студентам-филологам, но она этот экзамен выдерживала! Я удивлялась: да, прочла всё до строчки, и всё адекватно поняла и оценила. Приходилось констатировать: острый ум, светлая голова – только какими долгими, какими кривыми путями восходит моя Катька к знанию и культуре!.. И все не проходило сомнение: а помогут ли они ей, в коня ли корм?..
* * *
Ее стратегия завоевания группы была такова: первым делом она завязала знакомства в деканате и на кафедрах с секретаршами, лаборантками и ассистентками. Они, эти секретарши, лаборантки и ассистентки, легко находили с ней общий язык; она разузнавала их маленькие семейные тайны и даты рождений и дарила им открытки, цветы и коробки конфет, на что не жалела денег, и вечно шепталась с ними, консультируя их по поводу фирменных дамских вещичек, недорогой, но добротной парфюмерии и прочей мелочи (в коих она, после нескольких лет торгового опыта, стала хорошо разбираться), и все это, благодаря своим широким базарным связям, доставала, приносила в сумках и всем этим по весьма сходным ценам приторговывала.Давно известно, что многое в нашей жизни зависит от «маленького человечка»: от того же секретаря, лаборанта и ассистента, а поскольку Катя стала среди них «своя», то постоянно владела весьма ценной для студентов информацией о преподах, о занятиях, зачетах и экзаменах, о летних практиках, денежных поборах, отработках и повинностях, коих по обычаю наваливают на студента множество, могла похлопотать за слабого и отстающего одногруппника или одногруппницу; те, минуя старосту, постепенно стали обращаться за посредничеством и помощью напрямую к ней, и она изо всех сил старалась любую просьбу их исполнить, так что к концу второго курса в своей группе для всех тоже стала «своя». Особенно ценили ее за умение «организовать мероприятие» с поздравлением именинника или именинницы, «мальчиков» – перед 23 февраля и «девочек» – перед 8 Марта, за умение «отметить» Татьянин или Валентинов день.
Поначалу парень-староста приветствовал ее добровольную помощь, потом, спохватившись, стал ревновать, сердиться, не подпускать к общественным делам, стараясь все делать сам, но куда ж ему было против пробивной вездесущей Катьки! В конце концов, он сдался, тем более что общественные хлопоты не приносят ни гроша, а лишь потерю времени и нервной энергии и недовольство то одногруппников, то деканата, и после очередного разноса в деканате, на первом же осеннем собрании на третьем курсе сам предложил переизбрать старостой Катю, и группа проголосовала за нее единогласно.
Тут уж она развернулась со своими неуемными хлопотами.
Что касается обязанностей старосты, так она их уже знала наизусть и исполняла ретиво и педантично. Но ей хотелось большего, чем простые и скучные обязанности, и тут у нее появилось широкое поле деятельности. На общественные мероприятия, повинности и авралы она умела обеспечить выход группы почти в полном составе (никто в группе уже не хотел, даже боялся с ней ссориться), за что ее ставили в пример всем остальным старостам.
Кроме того, она опекала каждого одногруппника и одногруппницу: собирала деньги на подарки им ко дню рождения и организовывала пусть маленькое, пятиминутное, но обязательное летучее собрание с поздравлениями; она договаривалась на кафедрах о досдаче и пересдаче курсовых работ, зачетов и экзаменов нерадивыми студентами, за что те были ей несказанно благодарны; она умела достать дефицитные билеты на молодежные сборища и концерты, и за это тоже ей были благодарны. Она вечно составляла какие-то списки, в которых было важно, под каким номером стоит студент, и, стало быть, хоть самую малость, но зависит от ее воли и пристрастий.
Однако самым коронным номером ее деятельности стало наносить домашние визиты больным студентам и студенткам: рассказать новости, передать домашние практические задания, ну и конечно же вселить в хворого бодрость и хорошее настроение. Не мелочась, на собственные деньги она покупала больным «девочкам» цветы или коробку конфет, а «мальчикам» – пакет фруктов, и бесстрашно перлась к ним домой, пренебрегая опасностью заразиться, особенно если бушевала эпидемия гриппа; правда, слава Богу, никакой грипп свалить ее не мог… И поди докажи, что это не подвиг милосердия! Хотя я-то знаю, что это, мягко говоря, не совсем так, что в этом деянии конечно же точный практический расчет: во-первых, она стала для них всех хлопотливой «мамочкой» и снискала почти непререкаемый авторитет среди студентов, а во-вторых (и в главных, наверное), стала вхожа во все без исключения дома студентов – в том числе и туда, где родители – люди социально значимые, и, как человек взрослый, бывалый, общительный и толковый, легко с ними – в первую очередь, конечно же, с мамами студентов – перезнакомилась и стала в тех домах чуть ли не «своей»: звонила туда, уже минуя самих студентов, интересовалась здоровьем, давала какие-то советы, что-то доставала и вообще развила кипучую деятельность; а через этих мам сводила знакомства со всем кругом их общения, становясь для всех нужной и потихоньку завоевывая авторитет и среди них тоже. Это было уже кое-что!
Этой своей незаметной терпеливой деятельностью она, самоутверждаясь таким образом, еще и подводила мощный фундамент под свою предстоящую юридическую практику; она завоевывала, прибирала к рукам, брала в тиски своей будущей деятельности целый город – вот что она делала, став всего лишь старостой студенческой группы!
* * *
Надо сказать, что она не просто честно отсиживала часы занятий, а активно занималась: записывала лекции, задавала вопросы, выступала на практических занятиях и семинарах. Но после занятий она еще и подрабатывала, причем на первых курсах продолжала приторговывать, поэтому вечно куда-то торопилась: то сбывала в универе какие-то вещички, то подменяла продавщицу в каком-то ларьке, то – барменшу где-то, то – администратора в ночном клубе: куда ее только ни заносило!.. Я ее пилила за это:– Катя, брось эти торговые замашки – лучше занимайся как следует, читай, приучайся к усидчивости, к работе за письменным столом!
– Но я же не могу жить без денег! – оправдывалась она.
– Вы ж договорились с Игорем, что он будет тебя содержать!
– Не хочу я брать у него – я привыкла иметь свои деньги!..
Но дело, как я понимала, еще и в том, что ее моторный темперамент не выдерживал терпеливого сидения на месте, долгих кабинетных и библиотечных занятий, длительного умственного напряжения; он постоянно требовал от нее беготни, движения, суеты; слишком она привыкла быть среди людей: чтобы непременно кругом стоял галдеж, толчея, торг… Как ей будет трудно вживаться в юридическую работу! – беспокоилась я и тихонько капала ей на мозги: «Завязывай с базарными делами! Хочешь подрабатывать – ищи приработок в юридических конторах!..»
И, в конце концов, она вняла мне – или сама поняла, что пора приобщаться к практической юриспруденции? А потому на время летних каникул после третьего курса устроилась делопроизводителем в райсуд. Из всех видов юридической деятельности ее больше всего влекло судопроизводство: ей казалось, что именно оно и есть самое живое дело, с головой в него окунулась и – столкнулась с неприятным открытием…
Пока она изучала историю и теорию права на лекциях и семинарах, ей казалось, что судопроизводство – это увлекательное знакомство со сложнейшими, запутаннейшими делами, которые надо блестяще распутывать, и юрист, берясь за них и вступая в интеллектуальную схватку с преступным миром, с помощью собственного ума и знания законов должен выйти из схватки победителем, срывая аплодисменты, беря на себя приятный груз популярности и внимания журналистов… А на практике оказалось, что судопроизводство – это, в первую очередь, однообразная, бесконечная, изо дня в день возня с пыльными прошнурованными папками, с сотнями, с тысячами страниц, каждую из которых надо беречь и внимательнейше изучать; это, кроме того, бесконечное писание бумаг; это подобный бухгалтерскому педантизм, которого сама Катя терпеть не могла (именно поэтому она, по-моему, и прогорала на рынке); это точное знание статей, параграфов, пунктов и подпунктов постоянно меняющихся законов, указов, постановлений, уголовного и прочих кодексов; это скучные, унылые кляузные дела бабушек против внуков и внуков против бабушек, сестер против сестер и братьев, мужей против сбежавших жен и жен против бросивших их мужей, это бесконечные дела из-за двух-трех квадратных метров жилья, десятка квадратных метров земли, из-за неподеленных ковров, диванов, столов и стульев, дела, обличающие жадную, скаредную, завистливую – подлую и убогую, одним словом, – душу человека, его духовную нищету и серость. У Катерины иногда так и чесался язык сказать каждому из этих злобных мужиков, жадных теток, беспардонных, циничных юношей – всем этим жлобам, зачастую хорошо одетым, с золотом на пальцах, приехавшим в дорогих машинах, готовым разжиться лишней тысчонкой за счет родственника или родственницы, товарища, любовника или любовницы, делового партнера, безжалостно и бесстыдно обманывающих, подсиживающих, обирающих один другого: да отдайте вы, – чесался у нее язык сказать, – этот пыльный ковер или диван, отдайте это несчастное золото или эти деньги, подарите два или три квадратных метра или комнату бедному родственнику или родственнице, которой некуда деться, оставьте в покое вашу несчастную жертву – сберегите свою совесть и душевное здоровье!.. Однако ничего такого сказать было нельзя, раз ты взялась тянуть лямку юриста, тем более что лямка эта сулит безбедное существование и статус солидного члена общества – юрист да будет бесстрастен: судить должен не человек, а закон, а ты – лишь послушное его орудие!..
Да, попадались иногда дела большие и громкие, но девяносто девять из ста были именно такими – микроскопически убогими. И копанию в этом человечьем дерьме надо, оказывается, посвящать свою жизнь?.. Так что ей приходилось мучительно решать для себя эту проблему и преодолевать в себе сомнения и разочарования.
И все-таки ее влекло именно судопроизводство, потому что остальные разделы юриспруденции были для нее еще менее привлекательны.
Ну и ладно, пусть судопроизводство; но когда у нас с ней заходил разговор о правосудии, которое я понимала однозначно: как выявление преступления, возмездие за него и неизбежность возмездия, – она понимала его лишь как спортивную схватку партнеров на ковре или на ринге, умного и лоха, среди которых выигрывает тот, кто умней и хитрее, лучше знает законы и лазейки в законах и умеет ими пользоваться. И когда я возражала ей, что если это и схватка, то лишь схватка кошки с мышью, потому что если проигрывает подсудимый он платит за проигрыш свободой. А чем платит при проигрыше правосудие? Ничем?.. Она не могла ничего на это возразить, кроме заносчивого заявления о том, что правосудие таким и должно быть – заведомо свободным и ни от кого не зависимым. Так какая же это схватка на ковре или ринге? «Нет, – отвечала я ей, – это схватка кошки с мышью».
Интересно, что в перспективе она видела себя в этих схватках не кем иным, как судьей, восседающей в судебном зале на возвышении в строгом кресле с высокой спинкой. Причем немалую долю ее воображения занимало, как она будет выглядеть перед публикой: какого цвета и фасона костюм будет ей к лицу, какие украшения к костюму, какие каблуки на туфлях, какая прическа… А я, слушая этот ее бред, вспоминала, как когда-то, лет в пятнадцать, она мечтала стать милиционером или стюардессой; не эта ли полудетская мечта свершала в ней столь долгий кружной путь и так странно преобразилась теперь в мечту о судейском кресле?
Наверное, следовало бы лишь улыбнуться при этом; но, честно-то говоря, мне было не до улыбок – я уже представляла себе, как хладнокровно, без жалости и снисхождения будет Катя судить, судить, судить, когда доберется до того кресла с высокой спинкой, да каким твердым, красиво звучащим в напряженной тишине будет ее голос, произносящий неумолимые приговоры, и с каким наслаждением от своего торжества будет она произносить свои приговоры, – и мне жалко становилось тех будущих бедолаг (в первую очередь, мужского пола, естественно!), которые попадут под карающую длань – или пяту, давящую таракана? – нашей Катерины.
15
И все же наши с ней общие усилия по ее «обтесыванию» даром не пропали; да и сам университет, каким бы неотесанным студент туда ни пришел, что-то же и вкладывает в душу? Ко всему этому Катя имела теперь широкий круг знакомств, многого благодаря этому насмотрелась и наслушалась и многое переняла, так что к пятому курсу стала, по крайней мере, интеллигентно выглядеть и со вкусом одеваться: с преобладанием приглушенных тонов, с соблюдением ансамбля, с вниманием к мелочам в костюме. Внешняя ее броскость при этом отнюдь не поблекла, но приобрела некую гармонию, а резкость сменилась умением с достоинством держаться, говорить веско, даже с апломбом человека, знающего, что и как сказать к месту.
И, потом, это уже была зрелая женщина тридцати с хвостиком, и не просто с жизненным багажом, а прошедшая, словно сказочный герой, огни, воды и медные трубы и овладевшая к тому же университетским курсом юридических знаний, так что к середине пятого курса перед вами был, можно сказать, вполне созревший юрист, способный трезво оценить любую жизненную ситуацию и, может, даже готовый занять серьезную юридическую должность. Оставались чистые формальности: пройти преддипломную практику, написать дипломную работу, защитить ее, сдать госэкзамены и получить вожделенный диплом – и перед ней открывалась прямая, как ружейный ствол, готовый выстрелить, дорога в юристы: коллегия адвокатов, или прокурорский надзор, или судебные инстанции, восхождение по служебной лестнице, вплоть до должности прокурора или судьи, а с нею – надежный оклад, «элитные» знакомства, хорошая квартира, дача, служебная машина – одним словом, добротная, устаканенная жизнь… И в том, что все это непременно своим чередом придет, сама Катя нисколько не сомневалась, уже привыкая к мысли об этой стезе.
Конечно, есть на той стезе и досадные мелочи: чиновная дисциплина, корпоративные ритуалы, канцелярщина вместе с ненавистными бумажками, необходимость носить строгую мину на лице… А куда денешься от этих нудных обязанностей и ритуалов? И на какой работе, скажите, их нет? Все, в конце концов, привыкают тянуть свою лямку; зато – сколько призов в итоге!..
Но насколько же неисповедимы пути человеческие, как они порою зыбки и непредсказуемы! Я и представить себе не могла, что в то самое время, когда, казалось, Катина жизнь предрешена – она у нее так круто изменится, причем именно в тот самый день, когда она сдавала последний экзамен в своей последней, зимней, сессии, и случится это совершенно случайно – потому только, что в том месте, где ее поджидал поворот судьбы, оказалась именно она, а не кто-то иной из ее группы!
Да в ней и самой ничто не дрогнуло, когда она вышла в тот день из аудитории, победно размахивая зачеткой, в которой красовалась очередная пятерка, и, не в состоянии тотчас уйти, еще возбужденная, что-то торопливо рассказывала трясущимся у двери однокурсницам, которым предстояло туда идти, когда к этой группе подошел сравнительно молодой еще, примерно Катиного возраста, мужчина и обратился именно к ней.
– Катя, это вы?
Она, еще не остывшая после экзамена, вперила взгляд в этого невзрачного сухонького, светленького, с ранними залысинками на висках молодого человека и ответила с вызовом:
– Ну, я! А что? – Мало ли, дескать, людей знают ее? Имя им – легион, но она-то не обязана всех помнить!
– Дюжиков Эдуард Семенович, – скромно представился молодой человек. – Не помните? Десять лет назад; горком комсомола.
– А-а! – кивнула она, всматриваясь и теперь припоминая его… Да, было: пока работала прорабом – ходила на своей стройке еще и в комсомольских секретарях, и время от времени ее приглашали в горком комсомола на семинары. Но все это осталось в далеком-далеком прошлом, а сейчас перед ней стоял тот самый бывший горкомовский секретарь Эдик Дюжиков, который как раз и организовывал когда-то идеологические семинары, «подковывая» Катю вместе с прочими секретарями; при этом она узнавала его с трудом.
– Да-а, многих время не красит, – видя неуверенную Катину реакцию на него, с кислой улыбкой заметил Дюжиков, тронув ладонью свои жидкие волосики. – Зато вы, Катя!.. Время работает на вас – вы такая красивая стали!
– Спасибо, – со смиренным достоинством приняла она комплимент. – Вы что, здесь преподаете? Или учитесь?
– Ни то, ни другое. Я тут по делу, – скромно ответил Дюжиков. – А вы, как я понял, пятикурсница с юрфака?
– Да, – кивнула она.
– Тогда именно вас мне и послала судьба! – с воодушевлением заявил молодой человек. – Ищу пятикурсников, и мне назвали эту аудиторию. У вас есть время меня выслушать?
– Конечно! – охотно ответила она: ей как раз не хватало болтовни со свежим человеком, чтобы отвлечься от только что сваленного экзамена.
– Тогда пойдемте, найдем тихий уголок и потолкуем, – сказал он и, осваиваясь рядом с ней, вежливо взял ее под руку и повел по коридору, уводя от сокурсниц, которые уже навострили ушки, вслушиваясь в разговор.
Но сесть было негде. Они прошли в дальний торец коридора, в тупичок у окна, и встали там, опираясь о подоконник: именно здесь и происходил их знаменательный – можно даже сказать, исторический – разговор, хотя ни он, ни она об историчности его еще и не подозревали.
Для начала он спросил: знакома ли она с политической ситуацией в стране и столице, знает ли, что там с некоторых пор существует народно-демократическая партия, и знает ли, кто ею руководит?.. Да, – ответила она не очень уверенно, – знает: будущему юристу надо ориентироваться в политической ситуации, хотя бы с точки зрения законодательных тенденций…
Тут следует сказать, что как раз в то самое время уже утихала митинговая российская демократия и зарождалась демократия парламентская (в подробности вдаваться не буду; кому это интересно – отсылаю к газетам того времени); в Москве и регионах начиналось интенсивное партийное строительство, и каждый уважающий себя политик, успевший громко заявить о себе и «засветиться» перед журналистами и телезрителями, торопился на этой волне обзавестись собственной политической партией, так что партии возникали как грибы после дождя, впрочем, как грибы же, и исчезали без следа, ничем себя не проявив на политическом поле, или переименовывались и перекрашивались под нового, более активного и пробивного лидера…
Добавим к этому, что с той поры, когда Катя работала прорабом, мировоззрение ее изрядно продвинулось: чувствуя, что времена быстро меняются и взгляды юриста должны как-то соответствовать времени, она, пока училась в университете, из упрямой и прагматичной комсомолки чудесным образом превратилась в прогрессистку…
Тогда Дюжиков спросил: а слышала ли она про известного в городе политика и правозащитника Воронцова?
– Д-да, – не очень уверенно ответила она. – Но – мельком. А что?..
Тогда Эдуард Семенович, начав издалека и оставив на время в покое упомянутого политика Воронцова, поведал ей о том, что сам он с тех далеких комсомольских пор много размышлял над временем и событиями, во многом разобрался, многое понял и принял трудное для себя решение: отказаться от коммунистических идей, стать на сторону демократических преобразований и начать свою политическую жизнь с чистого, так сказать, листа. С того времени он успел побывать в нескольких партиях, но их программы его не удовлетворили, и он принял новое и, кажется, окончательное решение: примкнуть к недавно созданной в Москве народно-демократической партии России и вместе с Воронцовым создать местное отделение этой партии. Чтобы юридически оформить отделение, нужно иметь, как минимум, трех членов партии; третий член их отделения – преподавательница из политехнического института Ксения Михайловна Ивкина. Воронцов, естественно – председатель, а он, Дюжиков – его заместитель и отвечает за организационные вопросы.
– И первый вопрос, который встал передо мной, – продолжал рассказывать он Кате, – это составить учредительные документы и зарегистрировать их. Я пришел в юридическую консультацию, но они, оказывается, много берут, а у нас денег кот наплакал, и я подумал: а почему бы не обратиться к какому-нибудь пятикурснику с юрфака, без пяти минут юристу? Может, дешевле возьмет? А тут ты подвернулась… Слушай, Катя: помоги найти такого, а?.. Или, может, сама возьмешься? – посмотрел он на нее с надеждой.
– А сколько заплатишь? – тут же по-деловому спросила она: впереди каникулы перед преддипломной практикой, так почему не зашибить на каникулах лишней копейки?.. Работа, хоть и писучая, но – нестандартная и интригующая: связанная с интересными людьми, митинговыми баталиями, телевизионными дискуссиями!..
Дюжиков назвал свою цену, и они столковались.
Теперь уже тревожась, как бы кто не перехватил у нее Дюжикова, Катя сама взяла его под руку, спустилась с ним в вестибюль; они оделись и отправились за папкой с набросками учредительных документов, которые пытался написать сам Дюжиков.
Он привел туда Катю и достал из стола тонкую папочку; усадив Катю и предложив чашку кофе, он взялся объяснять ей цели и задачи партии, перемежая рассказ сетованиями на то, что сам он за прошедшие десять лет потерял уйму сил, чтобы удержать от агонии городскую комсомольскую организацию, в то время как его товарищи позорно бежали из комсомола, успевая жадно захватывать сытные должности в быстро меняющейся обстановке: становясь директорами частных фирм и компаний, председателями правлений банков, торговых бирж, денежных фондов, – а вот он, самый упертый, остался у разбитого корыта… Но ему еще хотелось бы успеть сделать в жизни что-то серьезное: он чувствует в себе достаточно сил к этому, а потому решил связать свою судьбу с самой честной, народно-демократической, партией…
К воззрениям Дюжикова Катя осталась равнодушна, но ей было приятно, что он с таким доверием – как к старому другу – обращается к ней… А он, продолжая рассказывать о своей новой партии, стал советовать и ей тоже вступить в нее, соблазняя тем, что их партия будет заботиться о ней и всячески продвигать по службе, потому что заинтересована в том, чтобы ее члены успешно работали в самых разных ведомствах.
Катя конечно же понимала, что ей вешают лапшу на уши: кого и куда может продвинуть партия, которая не в состоянии оплатить как следует документа о собственной регистрации? Просто хитрован Дюжиков хочет, чтобы она подешевле сделала ему работу – или надеется обратить ее в собственную верную помощницу? Но он явно пролетал: Катя лишь подыграла ему на всякий случай, тем более что никаких обязательств с нее не брали.
И, потом, это уже была зрелая женщина тридцати с хвостиком, и не просто с жизненным багажом, а прошедшая, словно сказочный герой, огни, воды и медные трубы и овладевшая к тому же университетским курсом юридических знаний, так что к середине пятого курса перед вами был, можно сказать, вполне созревший юрист, способный трезво оценить любую жизненную ситуацию и, может, даже готовый занять серьезную юридическую должность. Оставались чистые формальности: пройти преддипломную практику, написать дипломную работу, защитить ее, сдать госэкзамены и получить вожделенный диплом – и перед ней открывалась прямая, как ружейный ствол, готовый выстрелить, дорога в юристы: коллегия адвокатов, или прокурорский надзор, или судебные инстанции, восхождение по служебной лестнице, вплоть до должности прокурора или судьи, а с нею – надежный оклад, «элитные» знакомства, хорошая квартира, дача, служебная машина – одним словом, добротная, устаканенная жизнь… И в том, что все это непременно своим чередом придет, сама Катя нисколько не сомневалась, уже привыкая к мысли об этой стезе.
Конечно, есть на той стезе и досадные мелочи: чиновная дисциплина, корпоративные ритуалы, канцелярщина вместе с ненавистными бумажками, необходимость носить строгую мину на лице… А куда денешься от этих нудных обязанностей и ритуалов? И на какой работе, скажите, их нет? Все, в конце концов, привыкают тянуть свою лямку; зато – сколько призов в итоге!..
Но насколько же неисповедимы пути человеческие, как они порою зыбки и непредсказуемы! Я и представить себе не могла, что в то самое время, когда, казалось, Катина жизнь предрешена – она у нее так круто изменится, причем именно в тот самый день, когда она сдавала последний экзамен в своей последней, зимней, сессии, и случится это совершенно случайно – потому только, что в том месте, где ее поджидал поворот судьбы, оказалась именно она, а не кто-то иной из ее группы!
Да в ней и самой ничто не дрогнуло, когда она вышла в тот день из аудитории, победно размахивая зачеткой, в которой красовалась очередная пятерка, и, не в состоянии тотчас уйти, еще возбужденная, что-то торопливо рассказывала трясущимся у двери однокурсницам, которым предстояло туда идти, когда к этой группе подошел сравнительно молодой еще, примерно Катиного возраста, мужчина и обратился именно к ней.
* * *
Почему именно к ней? Да потому, как мне объяснила потом Катя, а ей – сам этот молодой человек, что, идя по университетскому коридору, он просто обратил внимание на красивую женщину, а, всмотревшись, узнал ее, подошел и спросил, не вполне, впрочем, уверенно:– Катя, это вы?
Она, еще не остывшая после экзамена, вперила взгляд в этого невзрачного сухонького, светленького, с ранними залысинками на висках молодого человека и ответила с вызовом:
– Ну, я! А что? – Мало ли, дескать, людей знают ее? Имя им – легион, но она-то не обязана всех помнить!
– Дюжиков Эдуард Семенович, – скромно представился молодой человек. – Не помните? Десять лет назад; горком комсомола.
– А-а! – кивнула она, всматриваясь и теперь припоминая его… Да, было: пока работала прорабом – ходила на своей стройке еще и в комсомольских секретарях, и время от времени ее приглашали в горком комсомола на семинары. Но все это осталось в далеком-далеком прошлом, а сейчас перед ней стоял тот самый бывший горкомовский секретарь Эдик Дюжиков, который как раз и организовывал когда-то идеологические семинары, «подковывая» Катю вместе с прочими секретарями; при этом она узнавала его с трудом.
– Да-а, многих время не красит, – видя неуверенную Катину реакцию на него, с кислой улыбкой заметил Дюжиков, тронув ладонью свои жидкие волосики. – Зато вы, Катя!.. Время работает на вас – вы такая красивая стали!
– Спасибо, – со смиренным достоинством приняла она комплимент. – Вы что, здесь преподаете? Или учитесь?
– Ни то, ни другое. Я тут по делу, – скромно ответил Дюжиков. – А вы, как я понял, пятикурсница с юрфака?
– Да, – кивнула она.
– Тогда именно вас мне и послала судьба! – с воодушевлением заявил молодой человек. – Ищу пятикурсников, и мне назвали эту аудиторию. У вас есть время меня выслушать?
– Конечно! – охотно ответила она: ей как раз не хватало болтовни со свежим человеком, чтобы отвлечься от только что сваленного экзамена.
– Тогда пойдемте, найдем тихий уголок и потолкуем, – сказал он и, осваиваясь рядом с ней, вежливо взял ее под руку и повел по коридору, уводя от сокурсниц, которые уже навострили ушки, вслушиваясь в разговор.
Но сесть было негде. Они прошли в дальний торец коридора, в тупичок у окна, и встали там, опираясь о подоконник: именно здесь и происходил их знаменательный – можно даже сказать, исторический – разговор, хотя ни он, ни она об историчности его еще и не подозревали.
Для начала он спросил: знакома ли она с политической ситуацией в стране и столице, знает ли, что там с некоторых пор существует народно-демократическая партия, и знает ли, кто ею руководит?.. Да, – ответила она не очень уверенно, – знает: будущему юристу надо ориентироваться в политической ситуации, хотя бы с точки зрения законодательных тенденций…
Тут следует сказать, что как раз в то самое время уже утихала митинговая российская демократия и зарождалась демократия парламентская (в подробности вдаваться не буду; кому это интересно – отсылаю к газетам того времени); в Москве и регионах начиналось интенсивное партийное строительство, и каждый уважающий себя политик, успевший громко заявить о себе и «засветиться» перед журналистами и телезрителями, торопился на этой волне обзавестись собственной политической партией, так что партии возникали как грибы после дождя, впрочем, как грибы же, и исчезали без следа, ничем себя не проявив на политическом поле, или переименовывались и перекрашивались под нового, более активного и пробивного лидера…
Добавим к этому, что с той поры, когда Катя работала прорабом, мировоззрение ее изрядно продвинулось: чувствуя, что времена быстро меняются и взгляды юриста должны как-то соответствовать времени, она, пока училась в университете, из упрямой и прагматичной комсомолки чудесным образом превратилась в прогрессистку…
Тогда Дюжиков спросил: а слышала ли она про известного в городе политика и правозащитника Воронцова?
– Д-да, – не очень уверенно ответила она. – Но – мельком. А что?..
Тогда Эдуард Семенович, начав издалека и оставив на время в покое упомянутого политика Воронцова, поведал ей о том, что сам он с тех далеких комсомольских пор много размышлял над временем и событиями, во многом разобрался, многое понял и принял трудное для себя решение: отказаться от коммунистических идей, стать на сторону демократических преобразований и начать свою политическую жизнь с чистого, так сказать, листа. С того времени он успел побывать в нескольких партиях, но их программы его не удовлетворили, и он принял новое и, кажется, окончательное решение: примкнуть к недавно созданной в Москве народно-демократической партии России и вместе с Воронцовым создать местное отделение этой партии. Чтобы юридически оформить отделение, нужно иметь, как минимум, трех членов партии; третий член их отделения – преподавательница из политехнического института Ксения Михайловна Ивкина. Воронцов, естественно – председатель, а он, Дюжиков – его заместитель и отвечает за организационные вопросы.
– И первый вопрос, который встал передо мной, – продолжал рассказывать он Кате, – это составить учредительные документы и зарегистрировать их. Я пришел в юридическую консультацию, но они, оказывается, много берут, а у нас денег кот наплакал, и я подумал: а почему бы не обратиться к какому-нибудь пятикурснику с юрфака, без пяти минут юристу? Может, дешевле возьмет? А тут ты подвернулась… Слушай, Катя: помоги найти такого, а?.. Или, может, сама возьмешься? – посмотрел он на нее с надеждой.
– А сколько заплатишь? – тут же по-деловому спросила она: впереди каникулы перед преддипломной практикой, так почему не зашибить на каникулах лишней копейки?.. Работа, хоть и писучая, но – нестандартная и интригующая: связанная с интересными людьми, митинговыми баталиями, телевизионными дискуссиями!..
Дюжиков назвал свою цену, и они столковались.
Теперь уже тревожась, как бы кто не перехватил у нее Дюжикова, Катя сама взяла его под руку, спустилась с ним в вестибюль; они оделись и отправились за папкой с набросками учредительных документов, которые пытался написать сам Дюжиков.
* * *
Партийное отделение, которое представлял Дюжиков, своего офиса пока не имело. Правда, Воронцов, будучи депутатом Областной думы, имел там свой кабинет, но вход в здание Думы охранялся, так что посторонним туда и не пробраться. У Ивкиной – вообще лишь письменный стол на кафедре; зато Дюжиков, служа мелким чиновником в районной администрации, имел свой кабинетик, куда можно прийти любому; там он и держал партийные бумаги.Он привел туда Катю и достал из стола тонкую папочку; усадив Катю и предложив чашку кофе, он взялся объяснять ей цели и задачи партии, перемежая рассказ сетованиями на то, что сам он за прошедшие десять лет потерял уйму сил, чтобы удержать от агонии городскую комсомольскую организацию, в то время как его товарищи позорно бежали из комсомола, успевая жадно захватывать сытные должности в быстро меняющейся обстановке: становясь директорами частных фирм и компаний, председателями правлений банков, торговых бирж, денежных фондов, – а вот он, самый упертый, остался у разбитого корыта… Но ему еще хотелось бы успеть сделать в жизни что-то серьезное: он чувствует в себе достаточно сил к этому, а потому решил связать свою судьбу с самой честной, народно-демократической, партией…
К воззрениям Дюжикова Катя осталась равнодушна, но ей было приятно, что он с таким доверием – как к старому другу – обращается к ней… А он, продолжая рассказывать о своей новой партии, стал советовать и ей тоже вступить в нее, соблазняя тем, что их партия будет заботиться о ней и всячески продвигать по службе, потому что заинтересована в том, чтобы ее члены успешно работали в самых разных ведомствах.
Катя конечно же понимала, что ей вешают лапшу на уши: кого и куда может продвинуть партия, которая не в состоянии оплатить как следует документа о собственной регистрации? Просто хитрован Дюжиков хочет, чтобы она подешевле сделала ему работу – или надеется обратить ее в собственную верную помощницу? Но он явно пролетал: Катя лишь подыграла ему на всякий случай, тем более что никаких обязательств с нее не брали.