Страница:
Меня удручало, что Светлана жестоко эксплуатирует Катю, платя ей копейки. Впрочем, иначе, наверное, и невозможно выжить в их мире: кто-то кого-то должен высасывать, как паучок! Но за Катю мне было обидно…
Или просто меня отталкивала Светланина вульгарность, а ее во мне – уж и не знаю что?.. Меня раздражал в ней запах духов; они были отнюдь не безобразны: наоборот, хорошие французские духи, но она ими так обильно поливала себя, что не было мочи терпеть. Я их возненавидела, и когда простодушная Катька тоже стала ими пользоваться, и тоже обильно,00 я такую устроила ей головомойку, что, кажется, она запомнила ее навсегда.
А карьера давалась непросто. Катя продавала ширпотреб, то есть все, что подвернется выгодного у оптовиков – от курток и джинсов до косметики и бытовой химии. Пока определилась с ассортиментом – несколько раз прогорала, спуская наторгованное. Впрочем, эти прогары, наверное, необходимое условие наработки опыта в ее новой профессии?.. В общем, крутилась, как, наверное, и все там. И, в отличие от Игоря, духом не падала.
Иногда не без восхищения, иногда с досадой и раздражением она рассказывала мне про мир их «бизнеса», про жулье, которое там «крутится», наживая миллионы, облапошивая друг друга, а все вместе – покупателей. Пересказывать – неинтересно: об этом писано и говорено тысячекратно…
Бедная Катька! Как ее тянуло в этот денежный водоворот и как ей хотелось стать «коммерсанткой»! Или уж у таких, как она, нетерпеливых и решительных, эта судьба на роду написана?
Между прочим, один из крючков, который ее в том базарном водовороте держал, между финансовыми взлетами и падениями, возможность одеться и обуться «с иголочки» в красивые и дорогие вещи, носить которые, я чувствовала, становится у нее потребностью.
Да она и в самом деле стала необыкновенно хороша, одевшись-то как следует, особенно когда представала передо мной в зимней одежде. Все на ней теперь было роскошно: и пушистая шапка из самого лучшего собольего меха, темного, с искрящейся на солнце радужными искрами остью, и мягко облегавшая ее крепкую фигуру великолепная дубленка с ручной вышивкой по бортам, и коричневые же высокие замшевые сапоги на тонких золоченых каблуках; а серо-серебристый шарфик и крупные золотые серьги в ушах отнюдь не затмевали ее яркого на морозе лица: черных пушистых ресниц и бровей вразлет, алых губ и алых роз на щеках…
Тогда же она начала вовсю пользоваться косметикой, отчего лицо ее приобрело несколько балаганную яркость. Я смеялась над ней: «Ты теперь настоящая кустодиевская купчиха!» – а она оправдывалась: «Ты знаешь: косметика хорошо предохраняет лицо на морозе»…
При этом полная ли напряжения жизнь будоражила ее, или просто она была в самой яркой поре своего цветения, но никогда больше она не выглядела столь эффектно: ее лицо цвело пышным экзотическим цветком, а глаза сияли, словно две черных лучистых звезды.
Со своей чуть тяжеловатой грацией держалась она теперь необыкновенно свободно, с моментальной реакцией на любые выпады против нее – а выпады бывали: ее красота и налет вульгарности невольно раздражали женщин и обращали внимание мужчин – она просто притягивала их взгляды, как магнит притягивает железные опилки, или, точнее, как мух в знойный день тянет на мясо, когда оно начинает припахивать, а сами мухи особенно активны. Она вся дышала здоровьем и жгучей красотой; однако и пышущее здоровье ее, и красота были полны некой тревогой, агрессией и вызовом – все в ней обещало не покой и счастье, а лишь беды и бесплодные хлопоты.
Да, я смотрела на нее восхищенно, потому, наверное, что самой мне этой красоты недоставало. Но к восхищению примешивалось беспокойство: господи, сколько же отпущено ей всего с избытком! И жалко-то ее! Цветет пустоцветом, не исполненным смысла: ей бы – обеспеченного, сильного характером мужа, большой дом, в котором много работы, ей бы рожать и выхаживать детей, да не одного, не двух – ораву! Но есть ли на свете мужчина, способный удержать и приручить ее или таких уж нет на свете?.. Она купалась в моем восхищении; может, поэтому и забегала ко мне во всем блеске?
Но были у нее и еще причины забегать: она никогда не забывала расспросить, что новенького в жизни города и «вообще», имея в виду культурные события, да что интересного мне попалось из чтива за последнее время, даже что-то там записывала в свою книжечку, выпрашивала очередную книгу или журнал, уносила, прочитывала и возвращала.
Мне кажется, она держалась за меня только затем, чтобы не потонуть в своем рыночном быту, где лишь торгуют и подсчитывают барыши, а в свободное от них время до одури пьют, едят и сексуются, проводя свой «шикарный» досуг в саунах, ресторанах и каких-то загородных «домах отдыха и развлечений»… Катя, как я поняла, тоже все это успела пройти и на все наглядеться, но – не без моей помощи, думаю, знала все же и другой, параллельный мир, свободный от обязанности жить лишь ради барыша, и искус этого знания не давал ей покоя…
Она по-прежнему инициировала наши с ней «культпоходы» в театры и на концерты, заставляя Игоря домовничать, и рассказывала, что у них теперь «полная гармония». Он ее любит и все-все, что она скажет, дома делает: готовит, стирает, научился ухаживать за Таиской – сам забирает из садика, купает, переодевает, кормит, укладывает спать, а если дочь нездорова, сидит с ней дома: работа у него теперь неответственная – Петрович может управляться и без него; денег им теперь хватает, а няньки нежнее и внимательнее Игоря и сыскать трудно, и Катя за дочь совершенно спокойна.
– Еще чего! – возмущено фыркала она. – У него штанов не хватит расплатиться с моими долгами!
– Светлана выручает? – донимала я ее. Интуиция мне подсказывала: что-то она не договаривает…
– Н-не всегда, н-но выручает, – не очень уверенно отвечала она. – Мы не миллионеры: деньги у нас без дела не лежат – каждая копейка на счету!
– Так где ты их берешь? – допытывалась я.
– Ты знаешь такое понятие: «коммерческая тайна»? – пыталась она от меня отделаться.
– Да от меня-то тебе чего таиться? – смеялась я.
И однажды, ужасно чем-то раздраженная, не выдержав моего цепляния, она не просто сказала, а выплеснула на меня со злостью:
– Ну, скажу я правду – тебе что, легче будет? Заработала я эти деньги! Натурой расплатилась! Довольна?
– Как «натурой»? – удивилась я. – В переносном смысле, что ли?
– Ох, и лохиня же ты! – чудовищно вздохнув, заорала она. – Спустись на землю!.. Да, натурой! Или что, прикажешь свой лоб под пули подставлять? Спасибо!.. И не в переносном, а в самом прямом, как оглобля, смысле!
Чего угодно я ждала – но не этого.
– Ты что, со многими?.. – невольно спросила я, не решаясь произнести слово «спишь».
– С кем надо, с тем и сплю! – поняла она мою наивную недомолвку. – Чего так переполошилась? Боишься запачкаться? Так катись, не заплачу!
– Ну что ты мелешь, Катя! – едва не со слезами воскликнула я, поняв глубинную причину ее злости: едкую смесь стыда, досады, раздражения…
– Да, с кем надо, с тем и сплю! – решительно подтвердила она. – Ну и что?.. – И поскольку я растерянно таращила глаза, не зная, что сказать, – меня будто по голове ударили – она сменила тон, начав оправдываться: – Круг узкий, и люди всё – нужные! Да я этот свой промысел и не афиширую! Надеюсь, не побежишь раззванивать?
– Катя, ну зачем ты так?.. А как же Игорь? – опять невольно вспомнила я, о нем.
– Перетопчется! – зло бросила она.
От этой новости все у меня плыло перед глазами. Да – как гром!.. Однако, расстроившись и даже возмутившись ею, я, кажется, не очень-то и удивилась: по ее появившейся с некоторых пор бесстыдной браваде я догадывалась о каком-то надломе в ее жизни… Конечно, это ее выбор, и не мне за нее жить; но мне стало отчего-то так обидно за Игоря – не по зубам Катя ему оказалась: не удержал, недотепа! На этом поле битвы полов, где бьются глаза в глаза, тратя молодость, красоту, энергию, на этом поле битвы Игорь проиграл вчистую; за этот беспощадный проигрыш доброго и близкого мне человека было горько и обидно.
А Катя от упоения своей победой над ним становилась еще свободнее и наглее; казалось, она рвала последние путы; то было какое-то бешенство сильной самки, которая инстинктивно ищет себе ровню – и не находит… И возмущалась я ею, наверное, чисто формально, а в неподвластных мне глубинах души даже восхищалась ее освобождением… Меня только не покидало подозрение: от нужды ли и отчаяния пускалась она во все тяжкие – или из бравады: всё могу, и никто не указ? Или туда влекла ее разбуженная всеобщим хаосом разрушительная, ведьмовская сторона ее души?..
И все же это ее сообщение настолько вывело меня из равновесия, что мое рациональное начало, ища объяснений, не могло найти себе покоя.
– Ну почему ты, Катя, такая невезучая? – причитала я. – Полно женщин на рынках торгует. Посмотришь: довольны жизнью…
– Только не рассказывай мне о довольстве! – кричала она. – Это всё несчастные! Потому что там, где густо пахнет деньгой, собираются самые отъявленные мерзавцы и кипят самые примитивные страсти: жадность, зависть, злоба, похоть. Я вот так этого нахлебалась! – чиркала она ладонью по шее.
– Но что тебя там так держит?
– А чем прикажешь заниматься? Ты же знаешь: меня выкинули со стройки, и кому я нужна? В уборщицы, что ли?
– И все равно, Катя, не верю, что непременно надо заниматься этим! – упрямо доскребалась я.
– Что, запрезирала, да? – язвила она. – А вот скажи: ты презираешь интеллигента, который продает свои мозги? Или футболиста, который продает ноги?.. Кто что может, то и продает! А мне больше нечего продать!
– Аналогия, Катя, хромает: по-моему, ты продаешь больше, чем тело.
– Да чушь все это!.. Не первая и не последняя; ничего со мной не станет и ничто не отвалится!
– Может, и не отвалится, но ты уже изменилась – я вижу.
– Не каркай, а?
– А кто тебе еще это скажет?
– Тайка! – вздохнула она. – Я сама себя порой ненавижу: живу какой-то не своей жизнью…
– Что, хочешь все испробовать? – язвила я.
– Можешь издеваться, сколько влезет!.. Да я бы не прочь и в профессионалки податься – бабки, по крайней мере, приличные, побольше, чем у тебя, раз в двадцать! – теперь дразнила она меня. – И не смотри, как на утопленницу! Да, не прочь, если б мужики не такими скотами были, а мне бы, побольше терпения, потому что терпеть их – коровий темперамент нужен! Ты представить себе не можешь, какие они все паскудники! Какая-то богиня у древних греков была – в свиней их превращала?
– Цирцея.
– Вот-вот, мне бы ее умение! Почему-то у них за шик считается, что если завладел женщиной – надо быть сволочным и похабным: важности – как у индюка, а в душе – сявка. Когда он ползет по тебе, так и хочется стряхнуть его с себя, как вошь!
– Какая ты стала циничная!
– Ты мне это уже говорила… А покрутись с мое!.. – И вдруг резко сменила тему: – Слушай: а давай заварганим торговое дело вместе? Уверяю, у нас с тобой получится: соединить твой интеллект и мои пробивные способности: о, мы бы с тобой такого наворотили! Бросила бы я, к черту, все эти побочные занятия – клянусь вот! Мы бы с тобой нашли свое место и заткнули пасти этим дебильным воротилам: мы бы всё у них перехватили! Ты не представляешь, какие они тупые: их – только облапошивать и ставить на место! Лет через десять мы с тобой миллионершами – настоящими, с зелеными бабками! – станем, вот увидишь! Я – серьезно. Подумай, Тайка, а?
– Нет, – ответила я.
– Подожди! Давай попробуем?
– Нет! – покачала я головой.
– Ты не торопись, подумай! Посмотри, как ты одета, какая худая. С голоду скоро околеете со своей мамочкой! Да не нужна, на фиг, твоя филология никому: ни стране, ни нашему горячо любимому народу!
– Катя, давай прекратим этот разговор, – сказала я строго.
– Вот, все вы такие – пачкаться боитесь. Игорю предлагала – морду воротит!.. Только с голоду смотри не пропади; как же я без тебя – кто мне тогда мораль прочтет? А за меня не бойся – не грозит мне блядство: для этого надо быть слишком тупой и бесчувственной!..
11
Или просто меня отталкивала Светланина вульгарность, а ее во мне – уж и не знаю что?.. Меня раздражал в ней запах духов; они были отнюдь не безобразны: наоборот, хорошие французские духи, но она ими так обильно поливала себя, что не было мочи терпеть. Я их возненавидела, и когда простодушная Катька тоже стала ими пользоваться, и тоже обильно,00 я такую устроила ей головомойку, что, кажется, она запомнила ее навсегда.
* * *
Около года она работала продавцом у Светланы. Ее рабочим местом был переоборудованный под торговую палатку двадцатитонный железный контейнер: из них состояли – да и по сию пору состоят! – тесные торговые ряды на Центральном рынке. Условия работы жесточайшие: зимой в контейнере – лютый мороз, летом – как в парилке; отлучиться по нужде в туалет – только бегом, и – не больше чем на пять минут, оставив контейнер на попечение соседок, таких же бедолаг, как сама, с риском не досчитаться какой-нибудь вещи; вместо умывальника – влажная туалетная салфетка; вместо обеда – чай или кофе из термоса, бутерброды и горячие пирожки, разносимые лоточницей… Через год такой жизни Катя сама купила контейнер, наняла продавщицу и начала собственную коммерческую карьеру.А карьера давалась непросто. Катя продавала ширпотреб, то есть все, что подвернется выгодного у оптовиков – от курток и джинсов до косметики и бытовой химии. Пока определилась с ассортиментом – несколько раз прогорала, спуская наторгованное. Впрочем, эти прогары, наверное, необходимое условие наработки опыта в ее новой профессии?.. В общем, крутилась, как, наверное, и все там. И, в отличие от Игоря, духом не падала.
Иногда не без восхищения, иногда с досадой и раздражением она рассказывала мне про мир их «бизнеса», про жулье, которое там «крутится», наживая миллионы, облапошивая друг друга, а все вместе – покупателей. Пересказывать – неинтересно: об этом писано и говорено тысячекратно…
Бедная Катька! Как ее тянуло в этот денежный водоворот и как ей хотелось стать «коммерсанткой»! Или уж у таких, как она, нетерпеливых и решительных, эта судьба на роду написана?
Между прочим, один из крючков, который ее в том базарном водовороте держал, между финансовыми взлетами и падениями, возможность одеться и обуться «с иголочки» в красивые и дорогие вещи, носить которые, я чувствовала, становится у нее потребностью.
Да она и в самом деле стала необыкновенно хороша, одевшись-то как следует, особенно когда представала передо мной в зимней одежде. Все на ней теперь было роскошно: и пушистая шапка из самого лучшего собольего меха, темного, с искрящейся на солнце радужными искрами остью, и мягко облегавшая ее крепкую фигуру великолепная дубленка с ручной вышивкой по бортам, и коричневые же высокие замшевые сапоги на тонких золоченых каблуках; а серо-серебристый шарфик и крупные золотые серьги в ушах отнюдь не затмевали ее яркого на морозе лица: черных пушистых ресниц и бровей вразлет, алых губ и алых роз на щеках…
Тогда же она начала вовсю пользоваться косметикой, отчего лицо ее приобрело несколько балаганную яркость. Я смеялась над ней: «Ты теперь настоящая кустодиевская купчиха!» – а она оправдывалась: «Ты знаешь: косметика хорошо предохраняет лицо на морозе»…
При этом полная ли напряжения жизнь будоражила ее, или просто она была в самой яркой поре своего цветения, но никогда больше она не выглядела столь эффектно: ее лицо цвело пышным экзотическим цветком, а глаза сияли, словно две черных лучистых звезды.
Со своей чуть тяжеловатой грацией держалась она теперь необыкновенно свободно, с моментальной реакцией на любые выпады против нее – а выпады бывали: ее красота и налет вульгарности невольно раздражали женщин и обращали внимание мужчин – она просто притягивала их взгляды, как магнит притягивает железные опилки, или, точнее, как мух в знойный день тянет на мясо, когда оно начинает припахивать, а сами мухи особенно активны. Она вся дышала здоровьем и жгучей красотой; однако и пышущее здоровье ее, и красота были полны некой тревогой, агрессией и вызовом – все в ней обещало не покой и счастье, а лишь беды и бесплодные хлопоты.
Да, я смотрела на нее восхищенно, потому, наверное, что самой мне этой красоты недоставало. Но к восхищению примешивалось беспокойство: господи, сколько же отпущено ей всего с избытком! И жалко-то ее! Цветет пустоцветом, не исполненным смысла: ей бы – обеспеченного, сильного характером мужа, большой дом, в котором много работы, ей бы рожать и выхаживать детей, да не одного, не двух – ораву! Но есть ли на свете мужчина, способный удержать и приручить ее или таких уж нет на свете?.. Она купалась в моем восхищении; может, поэтому и забегала ко мне во всем блеске?
Но были у нее и еще причины забегать: она никогда не забывала расспросить, что новенького в жизни города и «вообще», имея в виду культурные события, да что интересного мне попалось из чтива за последнее время, даже что-то там записывала в свою книжечку, выпрашивала очередную книгу или журнал, уносила, прочитывала и возвращала.
Мне кажется, она держалась за меня только затем, чтобы не потонуть в своем рыночном быту, где лишь торгуют и подсчитывают барыши, а в свободное от них время до одури пьют, едят и сексуются, проводя свой «шикарный» досуг в саунах, ресторанах и каких-то загородных «домах отдыха и развлечений»… Катя, как я поняла, тоже все это успела пройти и на все наглядеться, но – не без моей помощи, думаю, знала все же и другой, параллельный мир, свободный от обязанности жить лишь ради барыша, и искус этого знания не давал ей покоя…
Она по-прежнему инициировала наши с ней «культпоходы» в театры и на концерты, заставляя Игоря домовничать, и рассказывала, что у них теперь «полная гармония». Он ее любит и все-все, что она скажет, дома делает: готовит, стирает, научился ухаживать за Таиской – сам забирает из садика, купает, переодевает, кормит, укладывает спать, а если дочь нездорова, сидит с ней дома: работа у него теперь неответственная – Петрович может управляться и без него; денег им теперь хватает, а няньки нежнее и внимательнее Игоря и сыскать трудно, и Катя за дочь совершенно спокойна.
* * *
Между прочим, меня постоянно удивляло: как ей удается быстро встать на ноги после очередного финансового краха? То жалуется, что «пролетела» с товаром, осталась должна сколько-то тысяч долларов, а уже опять открывает торговлю. И я любопытствовала: где она берет деньги – расплатиться и вновь закупить товар? Растрясает Игоря?– Еще чего! – возмущено фыркала она. – У него штанов не хватит расплатиться с моими долгами!
– Светлана выручает? – донимала я ее. Интуиция мне подсказывала: что-то она не договаривает…
– Н-не всегда, н-но выручает, – не очень уверенно отвечала она. – Мы не миллионеры: деньги у нас без дела не лежат – каждая копейка на счету!
– Так где ты их берешь? – допытывалась я.
– Ты знаешь такое понятие: «коммерческая тайна»? – пыталась она от меня отделаться.
– Да от меня-то тебе чего таиться? – смеялась я.
И однажды, ужасно чем-то раздраженная, не выдержав моего цепляния, она не просто сказала, а выплеснула на меня со злостью:
– Ну, скажу я правду – тебе что, легче будет? Заработала я эти деньги! Натурой расплатилась! Довольна?
– Как «натурой»? – удивилась я. – В переносном смысле, что ли?
– Ох, и лохиня же ты! – чудовищно вздохнув, заорала она. – Спустись на землю!.. Да, натурой! Или что, прикажешь свой лоб под пули подставлять? Спасибо!.. И не в переносном, а в самом прямом, как оглобля, смысле!
Чего угодно я ждала – но не этого.
– Ты что, со многими?.. – невольно спросила я, не решаясь произнести слово «спишь».
– С кем надо, с тем и сплю! – поняла она мою наивную недомолвку. – Чего так переполошилась? Боишься запачкаться? Так катись, не заплачу!
– Ну что ты мелешь, Катя! – едва не со слезами воскликнула я, поняв глубинную причину ее злости: едкую смесь стыда, досады, раздражения…
– Да, с кем надо, с тем и сплю! – решительно подтвердила она. – Ну и что?.. – И поскольку я растерянно таращила глаза, не зная, что сказать, – меня будто по голове ударили – она сменила тон, начав оправдываться: – Круг узкий, и люди всё – нужные! Да я этот свой промысел и не афиширую! Надеюсь, не побежишь раззванивать?
– Катя, ну зачем ты так?.. А как же Игорь? – опять невольно вспомнила я, о нем.
– Перетопчется! – зло бросила она.
От этой новости все у меня плыло перед глазами. Да – как гром!.. Однако, расстроившись и даже возмутившись ею, я, кажется, не очень-то и удивилась: по ее появившейся с некоторых пор бесстыдной браваде я догадывалась о каком-то надломе в ее жизни… Конечно, это ее выбор, и не мне за нее жить; но мне стало отчего-то так обидно за Игоря – не по зубам Катя ему оказалась: не удержал, недотепа! На этом поле битвы полов, где бьются глаза в глаза, тратя молодость, красоту, энергию, на этом поле битвы Игорь проиграл вчистую; за этот беспощадный проигрыш доброго и близкого мне человека было горько и обидно.
А Катя от упоения своей победой над ним становилась еще свободнее и наглее; казалось, она рвала последние путы; то было какое-то бешенство сильной самки, которая инстинктивно ищет себе ровню – и не находит… И возмущалась я ею, наверное, чисто формально, а в неподвластных мне глубинах души даже восхищалась ее освобождением… Меня только не покидало подозрение: от нужды ли и отчаяния пускалась она во все тяжкие – или из бравады: всё могу, и никто не указ? Или туда влекла ее разбуженная всеобщим хаосом разрушительная, ведьмовская сторона ее души?..
И все же это ее сообщение настолько вывело меня из равновесия, что мое рациональное начало, ища объяснений, не могло найти себе покоя.
– Ну почему ты, Катя, такая невезучая? – причитала я. – Полно женщин на рынках торгует. Посмотришь: довольны жизнью…
– Только не рассказывай мне о довольстве! – кричала она. – Это всё несчастные! Потому что там, где густо пахнет деньгой, собираются самые отъявленные мерзавцы и кипят самые примитивные страсти: жадность, зависть, злоба, похоть. Я вот так этого нахлебалась! – чиркала она ладонью по шее.
– Но что тебя там так держит?
– А чем прикажешь заниматься? Ты же знаешь: меня выкинули со стройки, и кому я нужна? В уборщицы, что ли?
– И все равно, Катя, не верю, что непременно надо заниматься этим! – упрямо доскребалась я.
– Что, запрезирала, да? – язвила она. – А вот скажи: ты презираешь интеллигента, который продает свои мозги? Или футболиста, который продает ноги?.. Кто что может, то и продает! А мне больше нечего продать!
– Аналогия, Катя, хромает: по-моему, ты продаешь больше, чем тело.
– Да чушь все это!.. Не первая и не последняя; ничего со мной не станет и ничто не отвалится!
– Может, и не отвалится, но ты уже изменилась – я вижу.
– Не каркай, а?
– А кто тебе еще это скажет?
– Тайка! – вздохнула она. – Я сама себя порой ненавижу: живу какой-то не своей жизнью…
– Что, хочешь все испробовать? – язвила я.
– Можешь издеваться, сколько влезет!.. Да я бы не прочь и в профессионалки податься – бабки, по крайней мере, приличные, побольше, чем у тебя, раз в двадцать! – теперь дразнила она меня. – И не смотри, как на утопленницу! Да, не прочь, если б мужики не такими скотами были, а мне бы, побольше терпения, потому что терпеть их – коровий темперамент нужен! Ты представить себе не можешь, какие они все паскудники! Какая-то богиня у древних греков была – в свиней их превращала?
– Цирцея.
– Вот-вот, мне бы ее умение! Почему-то у них за шик считается, что если завладел женщиной – надо быть сволочным и похабным: важности – как у индюка, а в душе – сявка. Когда он ползет по тебе, так и хочется стряхнуть его с себя, как вошь!
– Какая ты стала циничная!
– Ты мне это уже говорила… А покрутись с мое!.. – И вдруг резко сменила тему: – Слушай: а давай заварганим торговое дело вместе? Уверяю, у нас с тобой получится: соединить твой интеллект и мои пробивные способности: о, мы бы с тобой такого наворотили! Бросила бы я, к черту, все эти побочные занятия – клянусь вот! Мы бы с тобой нашли свое место и заткнули пасти этим дебильным воротилам: мы бы всё у них перехватили! Ты не представляешь, какие они тупые: их – только облапошивать и ставить на место! Лет через десять мы с тобой миллионершами – настоящими, с зелеными бабками! – станем, вот увидишь! Я – серьезно. Подумай, Тайка, а?
– Нет, – ответила я.
– Подожди! Давай попробуем?
– Нет! – покачала я головой.
– Ты не торопись, подумай! Посмотри, как ты одета, какая худая. С голоду скоро околеете со своей мамочкой! Да не нужна, на фиг, твоя филология никому: ни стране, ни нашему горячо любимому народу!
– Катя, давай прекратим этот разговор, – сказала я строго.
– Вот, все вы такие – пачкаться боитесь. Игорю предлагала – морду воротит!.. Только с голоду смотри не пропади; как же я без тебя – кто мне тогда мораль прочтет? А за меня не бойся – не грозит мне блядство: для этого надо быть слишком тупой и бесчувственной!..
11
После того разговора прошло уже сколько-то дней, а мозг мой все сверлило воспоминание о нем; сколько я передумала о Кате за эти дни! Надо было что-то делать, как-то спасать ее, вытаскивать… Взяла билеты на концерт, причем для Кати – два: чтоб обязательно пришла с Игорем – ведь с этими ее закидонами их союз долго не проскрипит, и лишь на мне, казалось, миссия сблизить их и привязать. Известно же, что вылазки на-люди супругов сближают… Позвонила, что буду ждать их возле концертного зала. Она рассыпалась в благодарностях, а сама приперлась, как всегда, без него, причем задолго да начала и – прямо ко мне на работу.
Ей нравилось бывать у меня на кафедре, пялиться на сотрудниц и слушать, о чем говорят «умные люди»… Один наш доцент, помню, назвал ее «структурной женщиной», а я по глупости передала ей мнение «структуралиста» – так она меня замучила: покажи да покажи доцента!.. В этот раз, когда она опять приперлась одна, я попробовала сделать ей выговор, но она лишь небрежно фыркнула:
– Да ну его, пусть дома сидит – не с кем Таиску оставить! И чего ты за него так хлопочешь?..
Это было уже возмутительно. Я решила продолжить разговор на улице, тем более что погода стояла чудесная: начало осени, тепло, тихо, и тех двух часов, что остались до концерта, вполне должно было хватить, чтобы, наконец, прочистить ей как следует мозги, а заодно и прогуляться…
Я отдавала себе отчет в трудности задачи – душа ее покрывалась коркой, непрошибаемой для укоров: казалось, ее уже ничем не пронять и не уязвить, и слушала она меня без охоты, норовя перевести разговор на что-нибудь иное, а когда я негодовала и грозила ей отлучением от себя – единственным, чем могла ее пронять, – притворялась несчастной жертвой:
– С тобой ничем нельзя поделиться – сразу всё оборачиваешь против меня! Так кто из нас черствее? – ныла она со слезными интонациями в голосе. Даже Христа вспомнила с его заповедями любить ближнего и не бросать камня в грешницу, и, кляня себя за бесхарактерность, я теряла пыл негодования… И все же, сумев отбросить всю свою бесхарактерность, я нашла в себе силы устроить ей выволочку:
– Катька, что ты делаешь, как ты живешь! Твое легкомыслие меня просто поражает! Ты сама не замечаешь, как опускаешься! Как может женщина, дошедшая до последней стадии цинизма, быть любящей, искренней с мужем, с ребенком? Учти, это чревато: развалится все у вас однажды, и – с большим треском!.. Ты посмотри, каким забитым ты сделала Игоря! Ведь он – на твоей совести! Тебе его не жалко?
– Жалко, – соглашалась она.
– И ты же его топчешь и унижаешь! Вы же, в конце концов, перекусаете друг дружку! На что ты обрекаешь вас, всех троих: его, себя, дочь?
Видно, я все же сумела задеть ее – она начала взвинчиваться:
– Тебе легко говорить, у тебя образование: просидишь всю жизнь в тепле, а мне – крутиться, свое дело иметь, о себе думать, потому что никто, кроме меня, обо мне не подумает! И плевала я на то, чисто или нет веду дело!
– Да ты не о себе, ты о семье, о муже лучше думай!
– А что мне думать, если у меня нет на него надежды: сегодня со мной, а завтра помоложе дуру найдет, что его удержит? Потому и думаю о себе! И, надеюсь, дочь меня когда-нибудь поймет!.. Жалко только, ты не понимаешь: ты же всех любить хочешь – вот и идеализируешь мужиков!..
– Не мужиков, а мужчин, – строго поправила я ее.
– Мужиков! – упрямо повторила она. – Это они разворовали всё и выбросили меня на улицу, и заставляют теперь крутиться!.. Вон они! – Она обвела рукой, показывая на многочисленную городскую толпу, среди которой в этот час почему-то и в самом деле преобладали мужчины. – Посмотри на них, по-твоему, это мужчины? Это – вороватое, хамоватое, похотливое мужичье, достойное только того, чтобы их презирали и дурачили!
– Катя, прекрати! – попыталась я ее одернуть.
– Нет! Я тебя слушала – теперь ты послушай! Это мужичье благодаря наглости и хамству захватило и растащило все, что можно, а теперь грызется между собой: у кого кость слаще. И я должна их уважать?
– Неправда, не все такие! В каждой душе, Катя, есть искра божья – ее только увидеть и оценить надо!..
– Да чушь это все! – запальчиво перебила она меня. – Человечья душа – это дерьмо, и чтобы в этом дерьме выросло что-то путнее, надо сто потов пролить, и еще не знаю: поможет ли?.. А если не все воры и хамы – так только потому, что у остальных кишка тонка, и те, у кого тонка, дохнут от зависти к сильным, а дай им возможность – тоже начнут хапать и грызться! И тебя, и меня оберут, не моргнувши, потому что все они – чмо и пидоры!
– Что это такое? – не поняла я.
– А черт их знает. Они сами друг друга так называют, когда хотят показать, что презирают! Только знаю, что они и в самом деле чмо и пидоры и у всех одна слабость: это их похоть, их желание – нет, не любить, это им не по понятиям! – а только завалить женщину в постель, а нет постели – так в траву, в пыль, в грязь, и слить свою гнилую сперму, да не просто слить, а с каким-нибудь обезьяньим вывертом! Так чего с ними церемониться, чего играть с ними в джентльменство? Почему не ловить их на их же слабости и не дурачить, не отнимать у них хотя бы часть того, что нахапали?
– Катька-Катька! – удрученно качала я головой. – Что ты мелешь? Это же бред какой-то!.. Ты, Катя, больной человек!
– Бред, да? Я – больная? Хорошо! – с какой-то бешеной решимостью, с горящими, как угли, глазами воскликнула она. – А хочешь, прямо сейчас, на этом месте докажу свою правоту, покажу тебе мужчин во всем их блеске? – Она произнесла слово «мужчин» с едким сарказмом, передразнивая меня. – И посмотрим: кто больной, а кто здоровый!
– Что ты хочешь сделать? – испугавшись ее решимости, спросила я.
– Произвести эксперимент в чистом виде!
– Катька, но… – замялась я, страшась, что она отмочит сейчас что-нибудь ужасное, и взглянула на часы. – Нам на концерт скоро!
– Нет, позволь, раз такой разговор! Сейчас они все сюда приползут!
– Почему приползут-то? Придут, хочешь сказать?
– Нет, приползут, потому что мужик – это все равно что таракан!.. Да ты не бойся, я быстро – еще и на концерт успеем! Пойдем! – И, схватив за руку, она повлекла меня к ближайшей телефонной будке, на ходу выхватывая из своей сумки кошелек и пухлую записную книжку.
Войдя в стеклянную телефонную будку и нарочно оставив дверь распахнутой, чтобы я все слышала, она пошарила в кошельке, кинула в аппарат монету, сняла трубку и, полистав книжку, начала набирать номер. Аппарат щелкнул – абонент включился, и Катя тотчас преобразилась: подняла к небу глаза и, сделав лицо страдальческим, горячо заговорила в трубку:
– Это Павел?.. Павлик, это я, Катя! Павлик, милый, ты знаешь, как мне сейчас одиноко? Я так по тебе соскучилась! Я хочу тебя видеть!.. Да, немедленно!.. Брось всё – я хочу видеть тебя сию минуту; у меня просто вот ноги сводит – так тебя хочу!.. Я? Я – на улице Ленина, на углу с Кирова, в телефонной будке!.. Да, совершенно одна, и мне так одиноко, Павлик, ты бы знал! Милый, придешь, да? Ну, быстрей – я жду, милый!
Она чмокнула в трубку, повесила ее и сказала со смехом:
– Говорит, придет. Приползет. Прискачет вприпрыжку! А, между прочим, солидный человек, кандидат наук, докторскую пишет! Врет сейчас жене, что ему позарез надо в библиотеку, книгу взять: статья у него, видите ли, без этой книги не движется!
Она быстро полистала книжку, кинула новую монету и снова набрала телефонный номер; опять аппарат щелкнул, и она завела новый разговор:
– Алло! Сергей Васильич дома?.. Можно его к телефону?.. Это… это с работы, срочное дело! – Катя крепко зажала микрофон трубки ладонью и шепнула мне: – Жена трубку взяла, сейчас позовет! – Она подождала немного и, когда в трубке откликнулись, заговорила, снова печально подняв глаза к небу: – Здравствуй, Сережа, это я, Катя! Я по тебе ужасно почему-то соскучилась, просто мочи нет! – Затем, опять крепко зажав трубку ладонью, повернулась ко мне и зашептала: – От ужина оторвался, чавкает еще, дожевывает! И несет ахинею – для жены, видно: та явно рядом, на контроле стоит! – Катя отняла ладонь от трубки и продолжила излияния: – Милый, ты знаешь, я тебя ужасно люблю и уже не могу без тебя! Приезжай, а? Как вспомню о тебе, прямо ноги сводит, вот тут вот! Мне так сегодня что-то одиноко – это просто ужасно, ужасно!.. Я? Нахожусь в телефонной будке на проспекте Ленина, на углу с Кирова!.. А потом закатимся куда-нибудь, чтоб всем чертям тошно стало, а?.. Приедешь, милый? Ну, жду, жду – скорее!
Она повесила трубку и, расхохотавшись еще сильнее, сказала:
– Врет сейчас жене, что у него на работе страшная авария, всё проваливается сквозь землю и никак без него не обойдется! Он же у нас крутой, директор фирмы, и машина у него крутая – пешком ходить разучился. Но ничего, приедет, никуда не денется!..
Точно таким же образом она позвонила еще одному абоненту, «Вовику», и повторила почти слово в слово то, что говорила первым двум.
– Кому же еще позвонить-то? – лихорадочно полистала она книжку дальше, затем решительно ее захлопнула. – Ладно, хватит, а то сейчас уже Павлик нарисуется! – и сунула книжку в сумку.
Мы перебежали через улицу наискосок, вошли в какое-то кафе и сели за пустой столик у окна, из которого как раз видна была оставленная нами телефонная будка возле перекрестка, заказали себе по кофе с пирожными и стали ждать; меня эта игра, не скрою, тоже уже начала забавлять.
Прошло минут двадцать; кофе выпили; я поглядела на часы и сказала:
– Ну, ты меня и втянула в авантюру! Неужели, думаешь, они настолько глупы, что не понимают, что их разыгрывают? Хватит тут торчать – пошли!
– Нет, погоди, посидим еще! – заупрямилась Катя. – Не может быть, чтоб хоть один не пришел!
Ладно, я согласилась – время еще было.
И не прошло трех минут, как около телефонной будки появился довольно солидный мужчина в светлом плаще нараспашку, с редеющей на темени рыжей шевелюрой на голове, в очках с золоченой оправой и в костюме с галстуком, явно чем-то озабоченный. Катя расхохоталась, захлопала в ладоши и показала на мужчину пальцем:
– Вон он, Павлик, нарисовался! А разоделся-то: прямо жалко, что столько стараний – и зря! Ну, что я говорила? – Она радовалась, как девочка – у нее даже щеки порозовели.
Мужчина остановился перед пустой будкой, явно в замешательстве, зачем-то заглянул внутрь, может быть, ища там какую-нибудь записку? – и стал затем фланировать мимо будки туда-сюда.
– Ну-с, кто следующий? – с удовольствием потерла ладони Катя.
Прошло еще две минуты, и возле будки будто вынырнул откуда-то худенький, верткий молодой человек лет, наверное, двадцати пяти.
– А вот и Вован! – обрадовалась Катя. – Ну, этому собраться – только подпоясаться! Видишь, какой реактивный! Он – такой!
– Тоже от жены сбежал? – спросила я.
– Не-ет, он – как колобок: и от дедушки ушел, и от бабушки ушел, и сейчас непонятно: где живет? чем занят? Регулярно, раз в два месяца, делает мне предложение: думает, что раз моложе меня – я все брошу и буду его содержать. Он же у нас гений: стихи сочиняет и песни, бард он у нас… поэтому все должны кудахтать и носиться с ним как курица с яйцом… Такой вот кадр.
А между тем молодой человек, стремительно развернувшись возле пустой будки, тоже стал фланировать по тротуару, регулярно пересекаясь и чуть ли не сталкиваясь лоб в лоб с «Павликом».
– Они не знакомы между собой? – спросила я, с любопытством обоих разглядывая.
– Ни в коем случае, – покачала она головой. – Хотя было бы интересно их всех перезнакомить. И вообще открыть клуб своих друзей, – она расхохоталась, видимо, живо представив себе этот клуб.
Между тем «Павлик», внимательно следивший за «Вовиком», что-то заподозрив в его поведении, остановился и явно неприязненно заговорил с ним. «Вовик» бросил ему что-то пренебрежительное через плечо и продолжил невозмутимо фланировать.
– Ишь! Видно, мешают друг другу, – откомментировала Катя.
– Слушай, они же могут поссориться! – испуганно сказала я.
– Ну и пусть! – живо хмыкнула Катя. – На такую веселуху посмотреть – и концерта не надо!
Ей нравилось бывать у меня на кафедре, пялиться на сотрудниц и слушать, о чем говорят «умные люди»… Один наш доцент, помню, назвал ее «структурной женщиной», а я по глупости передала ей мнение «структуралиста» – так она меня замучила: покажи да покажи доцента!.. В этот раз, когда она опять приперлась одна, я попробовала сделать ей выговор, но она лишь небрежно фыркнула:
– Да ну его, пусть дома сидит – не с кем Таиску оставить! И чего ты за него так хлопочешь?..
Это было уже возмутительно. Я решила продолжить разговор на улице, тем более что погода стояла чудесная: начало осени, тепло, тихо, и тех двух часов, что остались до концерта, вполне должно было хватить, чтобы, наконец, прочистить ей как следует мозги, а заодно и прогуляться…
Я отдавала себе отчет в трудности задачи – душа ее покрывалась коркой, непрошибаемой для укоров: казалось, ее уже ничем не пронять и не уязвить, и слушала она меня без охоты, норовя перевести разговор на что-нибудь иное, а когда я негодовала и грозила ей отлучением от себя – единственным, чем могла ее пронять, – притворялась несчастной жертвой:
– С тобой ничем нельзя поделиться – сразу всё оборачиваешь против меня! Так кто из нас черствее? – ныла она со слезными интонациями в голосе. Даже Христа вспомнила с его заповедями любить ближнего и не бросать камня в грешницу, и, кляня себя за бесхарактерность, я теряла пыл негодования… И все же, сумев отбросить всю свою бесхарактерность, я нашла в себе силы устроить ей выволочку:
– Катька, что ты делаешь, как ты живешь! Твое легкомыслие меня просто поражает! Ты сама не замечаешь, как опускаешься! Как может женщина, дошедшая до последней стадии цинизма, быть любящей, искренней с мужем, с ребенком? Учти, это чревато: развалится все у вас однажды, и – с большим треском!.. Ты посмотри, каким забитым ты сделала Игоря! Ведь он – на твоей совести! Тебе его не жалко?
– Жалко, – соглашалась она.
– И ты же его топчешь и унижаешь! Вы же, в конце концов, перекусаете друг дружку! На что ты обрекаешь вас, всех троих: его, себя, дочь?
Видно, я все же сумела задеть ее – она начала взвинчиваться:
– Тебе легко говорить, у тебя образование: просидишь всю жизнь в тепле, а мне – крутиться, свое дело иметь, о себе думать, потому что никто, кроме меня, обо мне не подумает! И плевала я на то, чисто или нет веду дело!
– Да ты не о себе, ты о семье, о муже лучше думай!
– А что мне думать, если у меня нет на него надежды: сегодня со мной, а завтра помоложе дуру найдет, что его удержит? Потому и думаю о себе! И, надеюсь, дочь меня когда-нибудь поймет!.. Жалко только, ты не понимаешь: ты же всех любить хочешь – вот и идеализируешь мужиков!..
– Не мужиков, а мужчин, – строго поправила я ее.
– Мужиков! – упрямо повторила она. – Это они разворовали всё и выбросили меня на улицу, и заставляют теперь крутиться!.. Вон они! – Она обвела рукой, показывая на многочисленную городскую толпу, среди которой в этот час почему-то и в самом деле преобладали мужчины. – Посмотри на них, по-твоему, это мужчины? Это – вороватое, хамоватое, похотливое мужичье, достойное только того, чтобы их презирали и дурачили!
– Катя, прекрати! – попыталась я ее одернуть.
– Нет! Я тебя слушала – теперь ты послушай! Это мужичье благодаря наглости и хамству захватило и растащило все, что можно, а теперь грызется между собой: у кого кость слаще. И я должна их уважать?
– Неправда, не все такие! В каждой душе, Катя, есть искра божья – ее только увидеть и оценить надо!..
– Да чушь это все! – запальчиво перебила она меня. – Человечья душа – это дерьмо, и чтобы в этом дерьме выросло что-то путнее, надо сто потов пролить, и еще не знаю: поможет ли?.. А если не все воры и хамы – так только потому, что у остальных кишка тонка, и те, у кого тонка, дохнут от зависти к сильным, а дай им возможность – тоже начнут хапать и грызться! И тебя, и меня оберут, не моргнувши, потому что все они – чмо и пидоры!
– Что это такое? – не поняла я.
– А черт их знает. Они сами друг друга так называют, когда хотят показать, что презирают! Только знаю, что они и в самом деле чмо и пидоры и у всех одна слабость: это их похоть, их желание – нет, не любить, это им не по понятиям! – а только завалить женщину в постель, а нет постели – так в траву, в пыль, в грязь, и слить свою гнилую сперму, да не просто слить, а с каким-нибудь обезьяньим вывертом! Так чего с ними церемониться, чего играть с ними в джентльменство? Почему не ловить их на их же слабости и не дурачить, не отнимать у них хотя бы часть того, что нахапали?
– Катька-Катька! – удрученно качала я головой. – Что ты мелешь? Это же бред какой-то!.. Ты, Катя, больной человек!
– Бред, да? Я – больная? Хорошо! – с какой-то бешеной решимостью, с горящими, как угли, глазами воскликнула она. – А хочешь, прямо сейчас, на этом месте докажу свою правоту, покажу тебе мужчин во всем их блеске? – Она произнесла слово «мужчин» с едким сарказмом, передразнивая меня. – И посмотрим: кто больной, а кто здоровый!
– Что ты хочешь сделать? – испугавшись ее решимости, спросила я.
– Произвести эксперимент в чистом виде!
– Катька, но… – замялась я, страшась, что она отмочит сейчас что-нибудь ужасное, и взглянула на часы. – Нам на концерт скоро!
– Нет, позволь, раз такой разговор! Сейчас они все сюда приползут!
– Почему приползут-то? Придут, хочешь сказать?
– Нет, приползут, потому что мужик – это все равно что таракан!.. Да ты не бойся, я быстро – еще и на концерт успеем! Пойдем! – И, схватив за руку, она повлекла меня к ближайшей телефонной будке, на ходу выхватывая из своей сумки кошелек и пухлую записную книжку.
Войдя в стеклянную телефонную будку и нарочно оставив дверь распахнутой, чтобы я все слышала, она пошарила в кошельке, кинула в аппарат монету, сняла трубку и, полистав книжку, начала набирать номер. Аппарат щелкнул – абонент включился, и Катя тотчас преобразилась: подняла к небу глаза и, сделав лицо страдальческим, горячо заговорила в трубку:
– Это Павел?.. Павлик, это я, Катя! Павлик, милый, ты знаешь, как мне сейчас одиноко? Я так по тебе соскучилась! Я хочу тебя видеть!.. Да, немедленно!.. Брось всё – я хочу видеть тебя сию минуту; у меня просто вот ноги сводит – так тебя хочу!.. Я? Я – на улице Ленина, на углу с Кирова, в телефонной будке!.. Да, совершенно одна, и мне так одиноко, Павлик, ты бы знал! Милый, придешь, да? Ну, быстрей – я жду, милый!
Она чмокнула в трубку, повесила ее и сказала со смехом:
– Говорит, придет. Приползет. Прискачет вприпрыжку! А, между прочим, солидный человек, кандидат наук, докторскую пишет! Врет сейчас жене, что ему позарез надо в библиотеку, книгу взять: статья у него, видите ли, без этой книги не движется!
Она быстро полистала книжку, кинула новую монету и снова набрала телефонный номер; опять аппарат щелкнул, и она завела новый разговор:
– Алло! Сергей Васильич дома?.. Можно его к телефону?.. Это… это с работы, срочное дело! – Катя крепко зажала микрофон трубки ладонью и шепнула мне: – Жена трубку взяла, сейчас позовет! – Она подождала немного и, когда в трубке откликнулись, заговорила, снова печально подняв глаза к небу: – Здравствуй, Сережа, это я, Катя! Я по тебе ужасно почему-то соскучилась, просто мочи нет! – Затем, опять крепко зажав трубку ладонью, повернулась ко мне и зашептала: – От ужина оторвался, чавкает еще, дожевывает! И несет ахинею – для жены, видно: та явно рядом, на контроле стоит! – Катя отняла ладонь от трубки и продолжила излияния: – Милый, ты знаешь, я тебя ужасно люблю и уже не могу без тебя! Приезжай, а? Как вспомню о тебе, прямо ноги сводит, вот тут вот! Мне так сегодня что-то одиноко – это просто ужасно, ужасно!.. Я? Нахожусь в телефонной будке на проспекте Ленина, на углу с Кирова!.. А потом закатимся куда-нибудь, чтоб всем чертям тошно стало, а?.. Приедешь, милый? Ну, жду, жду – скорее!
Она повесила трубку и, расхохотавшись еще сильнее, сказала:
– Врет сейчас жене, что у него на работе страшная авария, всё проваливается сквозь землю и никак без него не обойдется! Он же у нас крутой, директор фирмы, и машина у него крутая – пешком ходить разучился. Но ничего, приедет, никуда не денется!..
Точно таким же образом она позвонила еще одному абоненту, «Вовику», и повторила почти слово в слово то, что говорила первым двум.
– Кому же еще позвонить-то? – лихорадочно полистала она книжку дальше, затем решительно ее захлопнула. – Ладно, хватит, а то сейчас уже Павлик нарисуется! – и сунула книжку в сумку.
Мы перебежали через улицу наискосок, вошли в какое-то кафе и сели за пустой столик у окна, из которого как раз видна была оставленная нами телефонная будка возле перекрестка, заказали себе по кофе с пирожными и стали ждать; меня эта игра, не скрою, тоже уже начала забавлять.
Прошло минут двадцать; кофе выпили; я поглядела на часы и сказала:
– Ну, ты меня и втянула в авантюру! Неужели, думаешь, они настолько глупы, что не понимают, что их разыгрывают? Хватит тут торчать – пошли!
– Нет, погоди, посидим еще! – заупрямилась Катя. – Не может быть, чтоб хоть один не пришел!
Ладно, я согласилась – время еще было.
И не прошло трех минут, как около телефонной будки появился довольно солидный мужчина в светлом плаще нараспашку, с редеющей на темени рыжей шевелюрой на голове, в очках с золоченой оправой и в костюме с галстуком, явно чем-то озабоченный. Катя расхохоталась, захлопала в ладоши и показала на мужчину пальцем:
– Вон он, Павлик, нарисовался! А разоделся-то: прямо жалко, что столько стараний – и зря! Ну, что я говорила? – Она радовалась, как девочка – у нее даже щеки порозовели.
Мужчина остановился перед пустой будкой, явно в замешательстве, зачем-то заглянул внутрь, может быть, ища там какую-нибудь записку? – и стал затем фланировать мимо будки туда-сюда.
– Ну-с, кто следующий? – с удовольствием потерла ладони Катя.
Прошло еще две минуты, и возле будки будто вынырнул откуда-то худенький, верткий молодой человек лет, наверное, двадцати пяти.
– А вот и Вован! – обрадовалась Катя. – Ну, этому собраться – только подпоясаться! Видишь, какой реактивный! Он – такой!
– Тоже от жены сбежал? – спросила я.
– Не-ет, он – как колобок: и от дедушки ушел, и от бабушки ушел, и сейчас непонятно: где живет? чем занят? Регулярно, раз в два месяца, делает мне предложение: думает, что раз моложе меня – я все брошу и буду его содержать. Он же у нас гений: стихи сочиняет и песни, бард он у нас… поэтому все должны кудахтать и носиться с ним как курица с яйцом… Такой вот кадр.
А между тем молодой человек, стремительно развернувшись возле пустой будки, тоже стал фланировать по тротуару, регулярно пересекаясь и чуть ли не сталкиваясь лоб в лоб с «Павликом».
– Они не знакомы между собой? – спросила я, с любопытством обоих разглядывая.
– Ни в коем случае, – покачала она головой. – Хотя было бы интересно их всех перезнакомить. И вообще открыть клуб своих друзей, – она расхохоталась, видимо, живо представив себе этот клуб.
Между тем «Павлик», внимательно следивший за «Вовиком», что-то заподозрив в его поведении, остановился и явно неприязненно заговорил с ним. «Вовик» бросил ему что-то пренебрежительное через плечо и продолжил невозмутимо фланировать.
– Ишь! Видно, мешают друг другу, – откомментировала Катя.
– Слушай, они же могут поссориться! – испуганно сказала я.
– Ну и пусть! – живо хмыкнула Катя. – На такую веселуху посмотреть – и концерта не надо!