Страница:
На следующее утро, в субботу, мне надо на работу ехать, а у него выходной; он выспался и дома оставался. Говорю ему за завтраком:
– Давай-ка, Игореша, вечерком праздник любви устроим, а? Давненько что-то у нас с тобой праздников не было. Ты постарайся, приготовь обед, да получше, а я отвезу дочь после школы, подкину матери на все выходные, ну и чего-нибудь вкусненького прикуплю по дороге – гулять так гулять!..
Он и обрадовался: мясо как-то по-особенному натушил – с черносливом, с чесночком, с яблоками, – салатов разных наделал. А я прибежала пораньше, Таиску прямо из школы забрала и отвезла к бабке; кое-каких деликатесов накупила к столу на обратном пути, приезжаю – а у Игоря уже стол накрыт. Оба приводим себя в порядок – стараемся в предвкушении праздника, но каждый – своего. Я вино ставлю, для себя сухое, беленькое; ему – его любимый портвейн: сегодня он будет пить его у меня досыта!..
И вот сидим за столом, пьем за нашу любовь и тихонько пьянеем; глаза его смотрят все ласковей, все мягче, все добрее.
– Ты знаешь, – говорит он доверительно и гладит мне руку, – вот только сейчас полностью поверил в нашу любовь. Честно скажу: когда вернулся – еще не верил. Прости меня за залеты, но, наверное, они тоже нужны, чтобы снова вернулось первозданное чувство…
– Да, милый, да, дорогой, – киваю ласково, но не верю: он это уже говорил мне когда-то. – Ты еще не знаешь, – говорю, – как я умею тебя любить! То все были цветочки; только сейчас я чувствую в себе страстную жажду, только сейчас готова по-настоящему доказать тебе свои чувства!
Он берет мою руку, целует запястье и тянет от стола:
– Так пойдем скорее в постель!
– Потерпи, милый, – говорю, – какой ты у меня торопыга! Давай выпьем еще по одной и пойдем! Не знаю, как ты, а уж я сумею тебе доказать свою любовь! – Наливаю ему еще, да пополней, и пьем с ним, а сама продолжаю: – Знаешь, милый, я читала недавно в одной из этих, как их, из бульварных газет: больше всего мужчина получает наслаждение, когда связан по рукам и ногам и женщина может делать с ним все, что хочет – любые сексуальные фантазии! Я ужасно хочу, милый, попробовать!
– Хм-м! – усмехается Игорь недоверчиво.
– Я давно хотела сказать тебе это, да стыдно – еще подумаешь что-нибудь нехорошее! Но я так, милый, по тебе наскучалась, что у меня уже всякий стыд пропал, – тороплюсь успокоить его. – Ты бы хотел такого бесстыдства?
– А что? Давай! – разгорается он.
– Так идем скорей!
Хватаю его за руку, тащу в спальню, сама нетерпеливо раздеваю его, достаю бельевую веревку, благо припасла ее, крепко вяжу ему руки-ноги, опутываю всего да приговариваю: «Вот так мы тебя и вот этак – как тебе будет сейчас хорошо со мной, какой праздник я тебе сейчас устрою!» А как обмотала всего – толкаю его тут же прямо на коврик возле кровати; он плюхнулся неловко на бок, улыбается, смотрит с недоумением: что это у меня за фантазия такая странная? – А я как садану ему в пах ногой! Правда, нога босая, но била взаправду. Он скорчился, воет от боли, кричит что есть мочи – ничего еще не понял:
– Ты что? Ты что?
А я его снова – и в пах, и по ногам, и по морде, и приговариваю:
– Вот тебе сексуальная фантазия! Получи удовольствие! Это вот – за то, что я мучилась, а это – за сучку, с которой ты спутался!
– Ах ты, дрянь такая, ах ты, садистка! Сволочь! Тварь! – вопит он, корчится, пытается защититься, а я все пинаю его и приговариваю:
– А это тебе – за «дрянь», а это – за «тварь», а это – за «сволочь»!
– Не буду я с тобой жить! Проклинаю день, когда тебя узнал!.. – орет.
– Ах, не будешь? – говорю. – Да я тебя просто убью сейчас – лучше молчи! Пусть отсижу – но я тебя забью, задушу! Я у тебя сейчас член отрежу и собакам кину! И подружке твоей глаза кислотой выжгу! Сдохнуть не сдохнет, но всю жизнь мучиться будет и помнить, как чужих мужей отбивать!
Била-била, устала бить; и он уже не в силах ни выть, ни орать, ни защищаться – только скулит тихонько, в крови весь: я ему в запале нос расквасила…Поднатужилась я, подняла его, завалила на постель, а он тяжеленный, и уже как кисель весь. Оттерла кое-как мокрым полотенцем от крови, сама легла рядом, глажу его нежно по волосикам, по лицу, по прочим, избитым, частям тела и приговариваю:
– Вот, милый мой, как я любить умею! Прости меня, злую дуру, но не могла я иначе! И не уйдешь ты от меня никуда, потому что судьба у нас с тобой такая – вместе быть и мучиться до конца! Потому что я и в самом деле тебя тогда убью! Ни тебе без меня, ни мне без тебя уже не жить! Потерпи, милый – боль пройдет, и снова мы с тобой будем вместе…
И вот гладила я его так, гладила – он утих, пригрелся, как малый щеночек, а потом и желание у него возникло; и когда распалила я его до такой степени, что его уже трясло и корчило – тогда только развязала, распутала: радуйся, милый, что не убила, не извела до конца, пользуйся моей добротой, пей мою кровь! – и уж он меня так потом терзал всю ноченьку, вбивая в меня всю свою злость и обиду, – что утром был не в силах ни головы поднять, ни пальцем шевельнуть; да и сама я только и могла, что гладить ему волосики да шептать на ухо:
– Вот, миленький мой, и вправду пишут в газетах про эти фантазии чертовы! Какой ты у меня выносливый, какой терпеливый – настоящий мужчина!.. Бедный мой мальчик! Спи, милый, отдыхай теперь, набирайся сил – мне теперь так хорошо, так спокойно рядом с тобой!..
13
14
– Давай-ка, Игореша, вечерком праздник любви устроим, а? Давненько что-то у нас с тобой праздников не было. Ты постарайся, приготовь обед, да получше, а я отвезу дочь после школы, подкину матери на все выходные, ну и чего-нибудь вкусненького прикуплю по дороге – гулять так гулять!..
Он и обрадовался: мясо как-то по-особенному натушил – с черносливом, с чесночком, с яблоками, – салатов разных наделал. А я прибежала пораньше, Таиску прямо из школы забрала и отвезла к бабке; кое-каких деликатесов накупила к столу на обратном пути, приезжаю – а у Игоря уже стол накрыт. Оба приводим себя в порядок – стараемся в предвкушении праздника, но каждый – своего. Я вино ставлю, для себя сухое, беленькое; ему – его любимый портвейн: сегодня он будет пить его у меня досыта!..
И вот сидим за столом, пьем за нашу любовь и тихонько пьянеем; глаза его смотрят все ласковей, все мягче, все добрее.
– Ты знаешь, – говорит он доверительно и гладит мне руку, – вот только сейчас полностью поверил в нашу любовь. Честно скажу: когда вернулся – еще не верил. Прости меня за залеты, но, наверное, они тоже нужны, чтобы снова вернулось первозданное чувство…
– Да, милый, да, дорогой, – киваю ласково, но не верю: он это уже говорил мне когда-то. – Ты еще не знаешь, – говорю, – как я умею тебя любить! То все были цветочки; только сейчас я чувствую в себе страстную жажду, только сейчас готова по-настоящему доказать тебе свои чувства!
Он берет мою руку, целует запястье и тянет от стола:
– Так пойдем скорее в постель!
– Потерпи, милый, – говорю, – какой ты у меня торопыга! Давай выпьем еще по одной и пойдем! Не знаю, как ты, а уж я сумею тебе доказать свою любовь! – Наливаю ему еще, да пополней, и пьем с ним, а сама продолжаю: – Знаешь, милый, я читала недавно в одной из этих, как их, из бульварных газет: больше всего мужчина получает наслаждение, когда связан по рукам и ногам и женщина может делать с ним все, что хочет – любые сексуальные фантазии! Я ужасно хочу, милый, попробовать!
– Хм-м! – усмехается Игорь недоверчиво.
– Я давно хотела сказать тебе это, да стыдно – еще подумаешь что-нибудь нехорошее! Но я так, милый, по тебе наскучалась, что у меня уже всякий стыд пропал, – тороплюсь успокоить его. – Ты бы хотел такого бесстыдства?
– А что? Давай! – разгорается он.
– Так идем скорей!
Хватаю его за руку, тащу в спальню, сама нетерпеливо раздеваю его, достаю бельевую веревку, благо припасла ее, крепко вяжу ему руки-ноги, опутываю всего да приговариваю: «Вот так мы тебя и вот этак – как тебе будет сейчас хорошо со мной, какой праздник я тебе сейчас устрою!» А как обмотала всего – толкаю его тут же прямо на коврик возле кровати; он плюхнулся неловко на бок, улыбается, смотрит с недоумением: что это у меня за фантазия такая странная? – А я как садану ему в пах ногой! Правда, нога босая, но била взаправду. Он скорчился, воет от боли, кричит что есть мочи – ничего еще не понял:
– Ты что? Ты что?
А я его снова – и в пах, и по ногам, и по морде, и приговариваю:
– Вот тебе сексуальная фантазия! Получи удовольствие! Это вот – за то, что я мучилась, а это – за сучку, с которой ты спутался!
– Ах ты, дрянь такая, ах ты, садистка! Сволочь! Тварь! – вопит он, корчится, пытается защититься, а я все пинаю его и приговариваю:
– А это тебе – за «дрянь», а это – за «тварь», а это – за «сволочь»!
– Не буду я с тобой жить! Проклинаю день, когда тебя узнал!.. – орет.
– Ах, не будешь? – говорю. – Да я тебя просто убью сейчас – лучше молчи! Пусть отсижу – но я тебя забью, задушу! Я у тебя сейчас член отрежу и собакам кину! И подружке твоей глаза кислотой выжгу! Сдохнуть не сдохнет, но всю жизнь мучиться будет и помнить, как чужих мужей отбивать!
Била-била, устала бить; и он уже не в силах ни выть, ни орать, ни защищаться – только скулит тихонько, в крови весь: я ему в запале нос расквасила…Поднатужилась я, подняла его, завалила на постель, а он тяжеленный, и уже как кисель весь. Оттерла кое-как мокрым полотенцем от крови, сама легла рядом, глажу его нежно по волосикам, по лицу, по прочим, избитым, частям тела и приговариваю:
– Вот, милый мой, как я любить умею! Прости меня, злую дуру, но не могла я иначе! И не уйдешь ты от меня никуда, потому что судьба у нас с тобой такая – вместе быть и мучиться до конца! Потому что я и в самом деле тебя тогда убью! Ни тебе без меня, ни мне без тебя уже не жить! Потерпи, милый – боль пройдет, и снова мы с тобой будем вместе…
И вот гладила я его так, гладила – он утих, пригрелся, как малый щеночек, а потом и желание у него возникло; и когда распалила я его до такой степени, что его уже трясло и корчило – тогда только развязала, распутала: радуйся, милый, что не убила, не извела до конца, пользуйся моей добротой, пей мою кровь! – и уж он меня так потом терзал всю ноченьку, вбивая в меня всю свою злость и обиду, – что утром был не в силах ни головы поднять, ни пальцем шевельнуть; да и сама я только и могла, что гладить ему волосики да шептать на ухо:
– Вот, миленький мой, и вправду пишут в газетах про эти фантазии чертовы! Какой ты у меня выносливый, какой терпеливый – настоящий мужчина!.. Бедный мой мальчик! Спи, милый, отдыхай теперь, набирайся сил – мне теперь так хорошо, так спокойно рядом с тобой!..
13
Есть научная теория о том, как всякая равновесная система в критической ситуации может дойти до такой степени неустойчивости, что от вторжения одной случайной капельки система эта переходит в совершенно новое, часто непредсказуемое состояние… Мне кажется, что Катя в тот период и была такой вот природной системой в критической ситуации и, вероятней всего, сама чувствовала, что ей нужна такая «случайная капелька» – чтобы как-то изменить свою жизнь. Потому что приходит она ко мне однажды, ужасно чем-то озабоченная, и я вижу: ей надо сказать мне нечто важное. Я уж не спрашиваю ни о чем: опять начнет окунать меня в семейные или базарные дрязги, – а потому веду на кухню, завариваю кофе покрепче, чтоб размягчить ей душу, завожу какой-то отвлекающий разговор, и тут она меня огорошивает:
– Скажи ты мне, пожалуйста, такую вещь: с кем в вашем универе надо переспать, чтобы поступить на юрфак?
Я, конечно, шокирована, спрашиваю ее:
– Чего это ты? С какого крюка сорвалась?
– Ой, долго рассказывать, – безнадежно машет она рукой. – Совсем они меня там, на рынке, достали!
– Кто достал? Объяснить толком можешь?
– Ты знаешь, я ведь человек терпеливый… – заявляет она.
– Ну, допустим, – смеюсь я: очень уж меня рассмешила заявка о ее терпеливости.
– Да я ведь только перед тобой да перед Игорем хорохорюсь, а там я ниже травы. Это такое паучье гнездо – наш рынок!.. Некий Рамазан там заправляет со своей сворой; они меня разорят, наконец! Или убьют. А мне это зачем? Возьму вот, выучусь и сама буду их доставать!
– А не проще ли обратиться в милицию?
– Ну ты и наи-ивная! – с выражением полной безнадежности на лице качает она головой. – Неужели ты не понимаешь, что у нас там Азия пышным цветом цветет, и всё у них давно повязано: начальство, налоговики, менты, следователи, судьи, – так что голой рукой их не возьмешь, шапками не закидаешь – скорее, дай им волю, сами всех подомнут и передушат!
– А что ж тебе Светлана не поможет?
– А там каждый за себя! Ей бы самой удержаться… Как я устала, знала бы ты! Чтобы там выжить, надо минимум три палатки иметь – и горбатиться на них, света белого не видеть… Надо на другой уровень выходить.
– Золотые слова.
– Так ведь жизнь научит и пироги есть!.. Хотела сначала в торговый, а потом: нет, думаю, если уж учиться, так на юриста, сменить начисто профиль. Вот, пришла у тебя совета просить.
– Знаешь что? – ответила я ей строго. – Если через «переспать», я тебе ничем не помогу… Ты уже всё меряешь базарными мерками.
– Будешь читать нотацию: что спать с сильными мира сего в вашем храме науки – нехорошо?
– Катя! – взмолилась я. – Прикинь на минутку, что тебя судят, а судья купила диплом передним местом!.. Я бы не хотела, чтоб меня такая судья судила!.. Или врачиха, или учительница… Лучше сдохнуть, сменить отечество, сбежать куда угодно, чем жить в этом, прости меня, сплошном борделе!
– Да-а, у тебя чуть что – сразу обобщения!.. Тайка, давно всем известно, что места на юрфаке продаются и покупаются! Я предлагаю свой товар.
– Катя, ты стала законченной торговкой. Я тебе ничем не могу помочь.
– И не надо! – вспыхнула она. – Но можешь хотя бы разузнать, что там за условия приема?
– Ты это всерьез?
– А почему бы нет?
– Ну, хорошо, – сказала я тогда. – Только уж напрягись, подумай еще раз, да как следует, а я тем временем разузнаю…
В общем, пообещала я, хотя этой ее заявки на учебу всерьез не приняла: опять у нее очередной бзик, – да еще как услышала про «переспать»… И все же почувствовала: не за советом она пришла, за помощью, – и, конечно же побывала в деканате юрфака, поговорила с женщиной-секретарем, которая знала о своем факультете абсолютно все. Побеседовала с руководителем подготовительных курсов, еще кое с кем из хорошо знавших обстановку на юрфаке – и собрала для Кати полную информацию.
Причем информация была неутешительна: конкурсы огромны, проходной балл высок: именно туда в последние годы устремилась масса медалистов и льготников: сирот, инвалидов с детства, молодых ветеранов всяческих военных конфликтов. Туда же рвалась масса «блатных» деток весьма влиятельных в городе лиц, причем эти влиятельные лица, минуя приемную комиссию, давили прямиком на ректора и проректоров… Лезли туда и дети нуворишей. Правда, для них созданы платные группы, но нувориши раскошеливаться скупились и норовили протолкнуть детей учиться за счет бюджета…
– Но хоть взятки-то берут?
– Не знаю: они про это не докладывают. Но если ты надумала всерьез – помогу подготовиться.
– Да ты что? Сдавать самой? – вытаращила глаза Катерина. – У меня уже мозги высохли!
– Значит, надо размачивать. Как же ты будешь учиться?.. И куда ты собралась: на заочное?
– Нет, хотелось бы на очное: учиться, так уж всерьез.
– А Игорь согласен – это же на его шею садиться?
– Я что, должна спрашивать его согласия? Пусть сочтет за счастье, что я позволю ему меня кормить!
– Ох, Катька, Катька!.. – вздохнула я. – В общем, если хочешь учиться, оставь заморочки насчет «переспать» и взяток и настраивайся на напряг… – и предложила ей программу подготовки и свою помощь (разговор наш состоялся, помнится, в апреле – времени оставалось не так уж и много): – Согласна на такие условия?
– Согласна! – твердо ответила она.
– Хорошо, – сказала я и достала с полки первый том «Истории России» Ключевского. – Вот тебе тест на усидчивость: прочитай за три дня и расскажи мне его содержание: сможешь – поверю… А во-вторых, завтра приходи ко мне на работу – пойдем записывать тебя на подготовительные курсы.
– Да? Ты уверена, что я поступлю? – посмотрела она на меня со смешанным выражением страха, сомнения и радости.
– Почему-то уверена, – ответила я. Затем объяснила план нашей общей работы. Итог ее должен быть однозначным: три пятерки на трех экзаменах. К двум экзаменам: по истории и русскому языку, – я бралась ее подготовить…
И она меня послушалась: поступила на подготовительные курсы и самоотверженно моталась теперь туда вечерами; а, кроме того, в выходные я с ней занималась сама…
Да, нагрузки на ее голову свалились нешуточные. Она ныла и взрывалась: «Ни черта не понимаю! Ничего не могу запомнить!» – но я-то видела: и помнит, и понимает – просто ее душа малодушно готовила лазейку для оправдания на случай, если не выдержит нагрузки или провалится на экзаменах, – поэтому я еще старалась укрепить ее уверенность в себе…
А когда пришла пора экзаменов – тряслась за нее не меньше, чем она сама. Было лето в разгаре, у меня – двухмесячный отпуск по графику, но я никуда не поехала: как же мне было ее бросить? Она и сама боялась, как бы я куда не свалила – и смотрела на меня с мольбой в глазах…
И надо отдать ей должное: она получила все три пятерки.
Что касается пятерок по истории и русскому – заявляю не без похвальбы: в этом были отчасти и мои заслуги, и мои маленькие тайны, умолчу, какие; но что касается пятерки по обществоведению, предмету профилирующему, по которому, кстати, спрашивали на экзамене суровей всего и отсеивали безжалостно, то уж это полностью Катина заслуга. А, может, и ее маленькая тайна? – поскольку экзамен по обществоведению принимал мужчина.
Но – молодец: доказала и мне, и себе, что может напрягаться и, стало быть, учиться тоже… В общем, стала она студенткой университета, по поводу чего ее просто распирало от гордости. Распродала она свои палатки на рынке, задала пиршество друзьям в знак окончания базарного и начала студенческого периода жизни, и первого сентября вышла на занятия.
– Скажи ты мне, пожалуйста, такую вещь: с кем в вашем универе надо переспать, чтобы поступить на юрфак?
Я, конечно, шокирована, спрашиваю ее:
– Чего это ты? С какого крюка сорвалась?
– Ой, долго рассказывать, – безнадежно машет она рукой. – Совсем они меня там, на рынке, достали!
– Кто достал? Объяснить толком можешь?
– Ты знаешь, я ведь человек терпеливый… – заявляет она.
– Ну, допустим, – смеюсь я: очень уж меня рассмешила заявка о ее терпеливости.
– Да я ведь только перед тобой да перед Игорем хорохорюсь, а там я ниже травы. Это такое паучье гнездо – наш рынок!.. Некий Рамазан там заправляет со своей сворой; они меня разорят, наконец! Или убьют. А мне это зачем? Возьму вот, выучусь и сама буду их доставать!
– А не проще ли обратиться в милицию?
– Ну ты и наи-ивная! – с выражением полной безнадежности на лице качает она головой. – Неужели ты не понимаешь, что у нас там Азия пышным цветом цветет, и всё у них давно повязано: начальство, налоговики, менты, следователи, судьи, – так что голой рукой их не возьмешь, шапками не закидаешь – скорее, дай им волю, сами всех подомнут и передушат!
– А что ж тебе Светлана не поможет?
– А там каждый за себя! Ей бы самой удержаться… Как я устала, знала бы ты! Чтобы там выжить, надо минимум три палатки иметь – и горбатиться на них, света белого не видеть… Надо на другой уровень выходить.
– Золотые слова.
– Так ведь жизнь научит и пироги есть!.. Хотела сначала в торговый, а потом: нет, думаю, если уж учиться, так на юриста, сменить начисто профиль. Вот, пришла у тебя совета просить.
– Знаешь что? – ответила я ей строго. – Если через «переспать», я тебе ничем не помогу… Ты уже всё меряешь базарными мерками.
– Будешь читать нотацию: что спать с сильными мира сего в вашем храме науки – нехорошо?
– Катя! – взмолилась я. – Прикинь на минутку, что тебя судят, а судья купила диплом передним местом!.. Я бы не хотела, чтоб меня такая судья судила!.. Или врачиха, или учительница… Лучше сдохнуть, сменить отечество, сбежать куда угодно, чем жить в этом, прости меня, сплошном борделе!
– Да-а, у тебя чуть что – сразу обобщения!.. Тайка, давно всем известно, что места на юрфаке продаются и покупаются! Я предлагаю свой товар.
– Катя, ты стала законченной торговкой. Я тебе ничем не могу помочь.
– И не надо! – вспыхнула она. – Но можешь хотя бы разузнать, что там за условия приема?
– Ты это всерьез?
– А почему бы нет?
– Ну, хорошо, – сказала я тогда. – Только уж напрягись, подумай еще раз, да как следует, а я тем временем разузнаю…
В общем, пообещала я, хотя этой ее заявки на учебу всерьез не приняла: опять у нее очередной бзик, – да еще как услышала про «переспать»… И все же почувствовала: не за советом она пришла, за помощью, – и, конечно же побывала в деканате юрфака, поговорила с женщиной-секретарем, которая знала о своем факультете абсолютно все. Побеседовала с руководителем подготовительных курсов, еще кое с кем из хорошо знавших обстановку на юрфаке – и собрала для Кати полную информацию.
Причем информация была неутешительна: конкурсы огромны, проходной балл высок: именно туда в последние годы устремилась масса медалистов и льготников: сирот, инвалидов с детства, молодых ветеранов всяческих военных конфликтов. Туда же рвалась масса «блатных» деток весьма влиятельных в городе лиц, причем эти влиятельные лица, минуя приемную комиссию, давили прямиком на ректора и проректоров… Лезли туда и дети нуворишей. Правда, для них созданы платные группы, но нувориши раскошеливаться скупились и норовили протолкнуть детей учиться за счет бюджета…
* * *
– Ну вот, узнала я про юрфак, – сказала я Кате, зазвав к себе дня через три. – Во всяком случае, с «переспать» у тебя никак не выйдет – там и декан, и на кафедрах – почти сплошь женщины!– Но хоть взятки-то берут?
– Не знаю: они про это не докладывают. Но если ты надумала всерьез – помогу подготовиться.
– Да ты что? Сдавать самой? – вытаращила глаза Катерина. – У меня уже мозги высохли!
– Значит, надо размачивать. Как же ты будешь учиться?.. И куда ты собралась: на заочное?
– Нет, хотелось бы на очное: учиться, так уж всерьез.
– А Игорь согласен – это же на его шею садиться?
– Я что, должна спрашивать его согласия? Пусть сочтет за счастье, что я позволю ему меня кормить!
– Ох, Катька, Катька!.. – вздохнула я. – В общем, если хочешь учиться, оставь заморочки насчет «переспать» и взяток и настраивайся на напряг… – и предложила ей программу подготовки и свою помощь (разговор наш состоялся, помнится, в апреле – времени оставалось не так уж и много): – Согласна на такие условия?
– Согласна! – твердо ответила она.
– Хорошо, – сказала я и достала с полки первый том «Истории России» Ключевского. – Вот тебе тест на усидчивость: прочитай за три дня и расскажи мне его содержание: сможешь – поверю… А во-вторых, завтра приходи ко мне на работу – пойдем записывать тебя на подготовительные курсы.
– Да? Ты уверена, что я поступлю? – посмотрела она на меня со смешанным выражением страха, сомнения и радости.
– Почему-то уверена, – ответила я. Затем объяснила план нашей общей работы. Итог ее должен быть однозначным: три пятерки на трех экзаменах. К двум экзаменам: по истории и русскому языку, – я бралась ее подготовить…
И она меня послушалась: поступила на подготовительные курсы и самоотверженно моталась теперь туда вечерами; а, кроме того, в выходные я с ней занималась сама…
Да, нагрузки на ее голову свалились нешуточные. Она ныла и взрывалась: «Ни черта не понимаю! Ничего не могу запомнить!» – но я-то видела: и помнит, и понимает – просто ее душа малодушно готовила лазейку для оправдания на случай, если не выдержит нагрузки или провалится на экзаменах, – поэтому я еще старалась укрепить ее уверенность в себе…
А когда пришла пора экзаменов – тряслась за нее не меньше, чем она сама. Было лето в разгаре, у меня – двухмесячный отпуск по графику, но я никуда не поехала: как же мне было ее бросить? Она и сама боялась, как бы я куда не свалила – и смотрела на меня с мольбой в глазах…
И надо отдать ей должное: она получила все три пятерки.
Что касается пятерок по истории и русскому – заявляю не без похвальбы: в этом были отчасти и мои заслуги, и мои маленькие тайны, умолчу, какие; но что касается пятерки по обществоведению, предмету профилирующему, по которому, кстати, спрашивали на экзамене суровей всего и отсеивали безжалостно, то уж это полностью Катина заслуга. А, может, и ее маленькая тайна? – поскольку экзамен по обществоведению принимал мужчина.
Но – молодец: доказала и мне, и себе, что может напрягаться и, стало быть, учиться тоже… В общем, стала она студенткой университета, по поводу чего ее просто распирало от гордости. Распродала она свои палатки на рынке, задала пиршество друзьям в знак окончания базарного и начала студенческого периода жизни, и первого сентября вышла на занятия.
14
Учиться она начала просто блестяще – я на нее нарадоваться не могла: первую сессию закончила едва ли не на все пятерки, причем опять – не без моего влияния: я же ее и настроила с первого же дня учебы взять самый высокий уровень, а потом лишь поддерживать его; так и легче, и удобней: на тебя будут работать инерция и авторитет отличницы, к тебе с другими мерками относиться станут… И она, отдаю ей должное, старалась: посещала все до единой лекции, тщательно вела конспекты, в срок выполняла курсовые работы, бегала ко мне за советами – и получала зачеты.
Но уже во втором, кажется, семестре – освоившись и став матерой студенткой, усердие сбавила. Правда, на весенней сессии обошлось без троек, но если так пойдет дальше, – сказала я ей, – то и на тройки скатиться недолго; не хватило ей терпения – неуемный характер брал свое; не пошли впрок, не осели в ее подкорке мои наставления.
И тут она так себя повела, такие выкрутасы стала вытворять, что я вынуждена была предупредить ее со всей строгостью:
– Знаешь что, дорогая моя подруга? Ты, конечно, взрослый человек и вольна поступать как хочешь но меня ты компрометируешь, и потому мы с тобой – во всяком случае, в стенах универа – больше не общаемся…
Конечно, то был крайний способ одернуть ее, но ведь я – за столько-то лет! – изучила ее до кончиков ногтей и знала, что только ультиматумом и можно от нее чего-нибудь добиться. Только толку-то: она, как азартный игрок, пустившийся во все тяжкие, мое предупреждение, естественно, проигнорировала и предпочла на меня просто-напросто обидеться.
Ну что ж, я приняла ее вызов и свой ультиматум твердо выдерживала. Месяца два она со мной не разговаривала, а потом снова стали общаться, но – только уже вне стен универа: она приходила на посиделки ко мне домой, а я иногда бывала у них – главным образом, на ее, Игоревых и Таискиных именинах. Или звонила мне и взахлеб рассказывала о своих похождениях… Поначалу выдерживая амбицию, я, в конце концов, махнула рукой: черного кобеля, видно, не отмоешь добела – не переделать мне моей Катьки…
Так что же с ней сталось и почему она вызвала во мне столь резкий протест?.. Дело в том, что, потихоньку скатываясь в учебе, она пошла, совершенно в ее духе, по самому скользкому пути: принялась соблазнять мужчин-преподавателей. Притом – в отместку мне, что ли, причем отместку изощренную! – непременно пытаясь не просто ставить меня в известность о совращениях наших преподов, а еще и живописать, как это происходило, и если я не желала слушать, она чуть не насильно втискивала свои рассказы в мои уши…
Я, естественно, не собираюсь опускаться до пересказа сих пошлых историй; при этом сама она, рассказывая их мне, видела в них один лишь комизм, тем более что, как я уже упоминала, на всех кафедрах нашего универа большинство преподавателей – женщины, а если их кворум и разбавляют мужчины, остепененные кандидатскими и докторскими званиями, так это, по преимуществу, люди женатые, солидные и весьма пожилые, если не сказать – старенькие, причем многих из них я прекрасно знаю по сию пору…
Мало того, Катя затеивала со мной игру в «угадай-ка», явно предвкушая эффект от своего признания.
– Угадай, с кем я вчера переспала? – и называла кафедру.
– Иди к черту – меня твои сексуальные подвиги не интересуют! – отмахивалась я от нее.
– У черта – своих до черта! – огрызаясь, она все-таки докладывала, с кем переспала: с Павлом Петровичем или Евгением Иванычем. Или спрашивала: как я думаю – сумеет она соблазнить Валериана Аристарховича, у которого, кажется, уже старчески дрожат руки, или – солидного очкарика, играющего в холеного аристократа, Илью Самойловича?.. А потом докладывала об исполнении: «И не дернулся!..» – и давала при этом краткую характеристику: «болтун», «пустышка», «слабак» или «импотент», или «полное ничтожество», а то и «абсолютное дерьмо»… Кажется, лишь однажды она удостоила, уж не помню кого, сексуальной характеристики: «ничего мужик».
Что касается возраста этих «мужиков», то, как я поняла, уложить с собой преподавателя лет до сорока для нее вообще не составляло труда: сдавались «влёт», как, уподобляясь охотнику-профессионалу, выражалась она. Соблазняемые преподы от сорока до шестидесяти робели, чесали плеши и сомневались в своих возможностях. Более всего приходилось возиться ей с совращением самых ветхих:
– А у Алексея Степановича, оказывается, принципы – никак не хотел сдаваться! – хохотала она над очередным старичком. – Но ничего, принципы на время отложили…
– Слушай, а где ты с ними хоть встречаешься-то? – пробилось однажды любопытство сквозь мое возмущение.
– Как где? У себя дома! – простодушно отвечала она. – Имеет право препод индивидуально позаниматься со студенткой?
– А дочь? А Игорь?
– Каждый занят своим делом: Таиска в школе, Игорь на работе.
– А если он придет раньше?
– Ой, да было уже однажды! – расхохоталась она. – Дверь у меня, естественно, заперта: барабанит! Ну всё, думаю, попалась! Мужика, естественно – в шкаф: ничего больше в голову не приходит; набрасываю халат, бегу, открываю, и с порога – Игорю: «Чего так рано приперся?» – «Да вот, – начинает он объяснять, – работы нет, материалы не привезли». – «Ах, работы нет? – говорю. – Тогда давай, шуруй в магазин – в доме ни крошки хлеба! Да купи заодно колбасы, сыру, сосисок – мне некогда, я к зачету готовлюсь!»
– А он?
– Повернулся и пошел, а я тем временем гостя наладила.
– И тебе, Катя, не стыдно?
– Мне? – удивлялась она. – Это пусть им будет стыдно – пользоваться тем, что я от них от всех завишу и кручусь, как белка в колесе!
– Смотри, выпрут тебя из универа за аморалку! – предупреждала я ее.
– Пусть попробуют!.. Я про них всё теперь знаю! Я пресс-конференцию устрою: журналюгам только кинь косточку – тут такое начнется!.. И почему – аморалка? Я же тихо себя веду!..
У человеческой души есть странное свойство: непременно украшать и расцвечивать все, что любишь. Вот и я: ведь Катино поведение по отношению к мужчинам следовало бы назвать одним-единственным словом, но не могу я это слово из себя выдавить, нет сил, душа противится и ищет Кате оправданий. И я пытаюсь ее оправдать, называя всего лишь дон-жуаном в юбке…
Почему это, интересно, – рассуждаю я дальше, – Дон Жуан прославлен писателями, поэтами, композиторами этаким несчастным сверхгероем, который ищет, бедолага, по свету свой идеал и никак не может найти? Забавный, между прочим, способ искать идеал – под юбками!.. А для моей Катьки, значит, – одно-единственное словцо, которым ее готов припечатать любой вшивый дон жуанишко? Так ведь она, по крайней мере, хоть пошлой бухгалтерии своих жертв не ведет, как этот важный носитель мужских гениталий – с помощью своего слуги!.. Еще чего, много чести для моей Кати – помнить их: уронила навзничь, перешагнула, причислила к своему, Цирцеиному, стаду, и – забыла: гуляй, свободен!..
Между прочим, до той поры я не сталкивалась со столь откровенным ее цинизмом по отношению к мужчинам и просто-напросто недоумевала: отчего это в ней проявилось именно теперь, да еще с таким, я бы сказала, насмешливым презрением? То ли возрастной, то ли другой какой кризис в Кате тому виной? – ломала я голову. – Или образование на нее так странно действует?..
И все же, кажется, я догадалась, в чем тут дело. Я ведь зло смеюсь над «бедненьким» Дон Жуаном с его потерянным идеалом. Ну, допустим, был у него идеал, и он его искал. Так ведь и у Кати тоже были свои идеалы! Знаю, как жгуче она завидовала, когда я училась в университете, а теперь работаю там, в каком-то заоблачном, страшно далеком от ее житейских забот, чисто духовном, высшем мире. Знаю, с какой охотой она забегала ко мне на работу, с какой жадностью подглядывала, будто в щелку, за крохами университетской жизни – и вот сама стала пусть маленькой, но частичкой этой жизни! И чуть только освоилась в ней, тотчас же принялась испытывать нашу университетскую интеллигенцию мужского пола «на зуб», как пробовали когда-то на зуб золото: настоящее – или фальшивое? И получалось, что наша интеллигенция не выдерживала Катиного испытания: такими же точно «мужиками» оказывалась, с какими Катя столько лет общалась: с торгашами, шоферами, грузчиками, ворами, рэкетирами… То есть настоящим, неподдельным «дерьмом», по Катиной классификации, оказались наши университетские интеллигенты.
Да, конечно, «дерьмо» и грязь всюду были и есть – никуда от них не денешься, сама знаю; но ведь есть же в нашей жизни и другое, то, чего Катин профанный взгляд не в состоянии увидеть! Как уравновесить эти две стороны жизни? И существовала ли когда-нибудь жизнь без «дерьма»? И возможна ли жизнь без него в принципе? Вот в чем вопрос!
И что еще интересно: насколько я поняла, судя по ее насмешкам над этими горе-любовниками, отношений с ними она и не принимала всерьез, и никакого сексуального удовлетворения не получала – не для этого она их соблазняла, и не очень-то убедительно, что она занималась этим из желания иметь пятерки. Сомневаюсь, что ей это было очень нужно: ведь у женщин-преподов она их получала без всякой халтуры и заискивания – скорей, наоборот, в Катином поведении всегда было что-то такое, что злило и раздражало женщин: женственность ли – или некий дух соперничества и беспокойства, который она вносила своим присутствием?.. Катин подспудный опыт невольно учитывал поправку на это при контактах с женщинами.
Для чего ж ей тогда было соблазнять наших ученых козлищ? Не получала ли она некоего удовольствия от соперничества с ними в своеобразных поединках, от победы и торжества над ними? Где-то в глубине души ей вопрос разрешить надо было относительно их, твердую обетованную землю найти, стать на нее и опереться, чтобы эта земля не уходила из-под ног, как болотная жижа, а нашим ученым простакам казалось, наверное, что они наивную студентку, как глупую рыбешку, на крохотный крючочек ловят? Вот еще в чем вопрос…
Поступая в университет, она, видно, мечтала о том, что у нее появятся теперь «элитные» друзья и подруги – судя по тому, что примерно в то же самое время, когда она поступила, в ее лексикон затесались эти выражения: элитный мужик, элитная девица и особенно – элитная компания, в которой, по ее разумению, должны непременно тусоваться самые образованные и интеллигентные люди; ей, выросшей среди матерщины и подзатыльников, очень уж хотелось прорваться в эту самую «элиту». Я подтрунивала над нею и пыталась объяснить ей, что, кроме элиты чинуш и воришек, никакой другой элиты у нас нет и быть не может, потому что настоящая элитарность формируется столетиями отбора и что ничье присутствие тебя, кроме тебя самой, элитарной не сделает, поэтому озвучивать это свое желание тусоваться в элитарной среде она при мне стеснялась; однако я прекрасно знала, что оно весьма заботит ее и занимает ее воображение.
Дело в том, что в ее группе учились несколько сынков и дочек высокопоставленных чиновников и директоров предприятий и богатых предпринимателей. Выглядели эти детки холеными, успели побывать за границей, что в то время было редкостью, и держались по отношению к остальным обособленно и высокомерно; некоторые из них имели собственные машины, в которых ездили на занятия, а одна приезжала в служебном папином автомобиле, и возле нее постоянно терся телохранитель. Остальных студентов все это, разумеется, раздражало.
Катя называла этих деток «богатенькими Буратино», однако очень бы хотела приткнуться к какой-нибудь «приличной компании», на которые немедленно разбилась их группа, но у нее ничего с этим не получалось: во-первых, семнадцатилетняя ребятня в группе прозвала ее «старухой»; а во-вторых, хоть она и одевалась не только не хуже, а даже получше многих, они быстренько учуяли своими носишками, что она – «в бичарне родилась, а – туда же», и брезгливо ее сторонились, так что она вынуждена была поначалу пребывать там в горьком одиночестве, хотя и числилась едва ли не самой яркой и красивой на курсе; так ведь ей мало этого: ей подавай всеобщее уважение, авторитет, любовь, поклонение – все разом!..
Но уже во втором, кажется, семестре – освоившись и став матерой студенткой, усердие сбавила. Правда, на весенней сессии обошлось без троек, но если так пойдет дальше, – сказала я ей, – то и на тройки скатиться недолго; не хватило ей терпения – неуемный характер брал свое; не пошли впрок, не осели в ее подкорке мои наставления.
И тут она так себя повела, такие выкрутасы стала вытворять, что я вынуждена была предупредить ее со всей строгостью:
– Знаешь что, дорогая моя подруга? Ты, конечно, взрослый человек и вольна поступать как хочешь но меня ты компрометируешь, и потому мы с тобой – во всяком случае, в стенах универа – больше не общаемся…
Конечно, то был крайний способ одернуть ее, но ведь я – за столько-то лет! – изучила ее до кончиков ногтей и знала, что только ультиматумом и можно от нее чего-нибудь добиться. Только толку-то: она, как азартный игрок, пустившийся во все тяжкие, мое предупреждение, естественно, проигнорировала и предпочла на меня просто-напросто обидеться.
Ну что ж, я приняла ее вызов и свой ультиматум твердо выдерживала. Месяца два она со мной не разговаривала, а потом снова стали общаться, но – только уже вне стен универа: она приходила на посиделки ко мне домой, а я иногда бывала у них – главным образом, на ее, Игоревых и Таискиных именинах. Или звонила мне и взахлеб рассказывала о своих похождениях… Поначалу выдерживая амбицию, я, в конце концов, махнула рукой: черного кобеля, видно, не отмоешь добела – не переделать мне моей Катьки…
Так что же с ней сталось и почему она вызвала во мне столь резкий протест?.. Дело в том, что, потихоньку скатываясь в учебе, она пошла, совершенно в ее духе, по самому скользкому пути: принялась соблазнять мужчин-преподавателей. Притом – в отместку мне, что ли, причем отместку изощренную! – непременно пытаясь не просто ставить меня в известность о совращениях наших преподов, а еще и живописать, как это происходило, и если я не желала слушать, она чуть не насильно втискивала свои рассказы в мои уши…
Я, естественно, не собираюсь опускаться до пересказа сих пошлых историй; при этом сама она, рассказывая их мне, видела в них один лишь комизм, тем более что, как я уже упоминала, на всех кафедрах нашего универа большинство преподавателей – женщины, а если их кворум и разбавляют мужчины, остепененные кандидатскими и докторскими званиями, так это, по преимуществу, люди женатые, солидные и весьма пожилые, если не сказать – старенькие, причем многих из них я прекрасно знаю по сию пору…
Мало того, Катя затеивала со мной игру в «угадай-ка», явно предвкушая эффект от своего признания.
– Угадай, с кем я вчера переспала? – и называла кафедру.
– Иди к черту – меня твои сексуальные подвиги не интересуют! – отмахивалась я от нее.
– У черта – своих до черта! – огрызаясь, она все-таки докладывала, с кем переспала: с Павлом Петровичем или Евгением Иванычем. Или спрашивала: как я думаю – сумеет она соблазнить Валериана Аристарховича, у которого, кажется, уже старчески дрожат руки, или – солидного очкарика, играющего в холеного аристократа, Илью Самойловича?.. А потом докладывала об исполнении: «И не дернулся!..» – и давала при этом краткую характеристику: «болтун», «пустышка», «слабак» или «импотент», или «полное ничтожество», а то и «абсолютное дерьмо»… Кажется, лишь однажды она удостоила, уж не помню кого, сексуальной характеристики: «ничего мужик».
Что касается возраста этих «мужиков», то, как я поняла, уложить с собой преподавателя лет до сорока для нее вообще не составляло труда: сдавались «влёт», как, уподобляясь охотнику-профессионалу, выражалась она. Соблазняемые преподы от сорока до шестидесяти робели, чесали плеши и сомневались в своих возможностях. Более всего приходилось возиться ей с совращением самых ветхих:
– А у Алексея Степановича, оказывается, принципы – никак не хотел сдаваться! – хохотала она над очередным старичком. – Но ничего, принципы на время отложили…
– Слушай, а где ты с ними хоть встречаешься-то? – пробилось однажды любопытство сквозь мое возмущение.
– Как где? У себя дома! – простодушно отвечала она. – Имеет право препод индивидуально позаниматься со студенткой?
– А дочь? А Игорь?
– Каждый занят своим делом: Таиска в школе, Игорь на работе.
– А если он придет раньше?
– Ой, да было уже однажды! – расхохоталась она. – Дверь у меня, естественно, заперта: барабанит! Ну всё, думаю, попалась! Мужика, естественно – в шкаф: ничего больше в голову не приходит; набрасываю халат, бегу, открываю, и с порога – Игорю: «Чего так рано приперся?» – «Да вот, – начинает он объяснять, – работы нет, материалы не привезли». – «Ах, работы нет? – говорю. – Тогда давай, шуруй в магазин – в доме ни крошки хлеба! Да купи заодно колбасы, сыру, сосисок – мне некогда, я к зачету готовлюсь!»
– А он?
– Повернулся и пошел, а я тем временем гостя наладила.
– И тебе, Катя, не стыдно?
– Мне? – удивлялась она. – Это пусть им будет стыдно – пользоваться тем, что я от них от всех завишу и кручусь, как белка в колесе!
– Смотри, выпрут тебя из универа за аморалку! – предупреждала я ее.
– Пусть попробуют!.. Я про них всё теперь знаю! Я пресс-конференцию устрою: журналюгам только кинь косточку – тут такое начнется!.. И почему – аморалка? Я же тихо себя веду!..
У человеческой души есть странное свойство: непременно украшать и расцвечивать все, что любишь. Вот и я: ведь Катино поведение по отношению к мужчинам следовало бы назвать одним-единственным словом, но не могу я это слово из себя выдавить, нет сил, душа противится и ищет Кате оправданий. И я пытаюсь ее оправдать, называя всего лишь дон-жуаном в юбке…
Почему это, интересно, – рассуждаю я дальше, – Дон Жуан прославлен писателями, поэтами, композиторами этаким несчастным сверхгероем, который ищет, бедолага, по свету свой идеал и никак не может найти? Забавный, между прочим, способ искать идеал – под юбками!.. А для моей Катьки, значит, – одно-единственное словцо, которым ее готов припечатать любой вшивый дон жуанишко? Так ведь она, по крайней мере, хоть пошлой бухгалтерии своих жертв не ведет, как этот важный носитель мужских гениталий – с помощью своего слуги!.. Еще чего, много чести для моей Кати – помнить их: уронила навзничь, перешагнула, причислила к своему, Цирцеиному, стаду, и – забыла: гуляй, свободен!..
Между прочим, до той поры я не сталкивалась со столь откровенным ее цинизмом по отношению к мужчинам и просто-напросто недоумевала: отчего это в ней проявилось именно теперь, да еще с таким, я бы сказала, насмешливым презрением? То ли возрастной, то ли другой какой кризис в Кате тому виной? – ломала я голову. – Или образование на нее так странно действует?..
И все же, кажется, я догадалась, в чем тут дело. Я ведь зло смеюсь над «бедненьким» Дон Жуаном с его потерянным идеалом. Ну, допустим, был у него идеал, и он его искал. Так ведь и у Кати тоже были свои идеалы! Знаю, как жгуче она завидовала, когда я училась в университете, а теперь работаю там, в каком-то заоблачном, страшно далеком от ее житейских забот, чисто духовном, высшем мире. Знаю, с какой охотой она забегала ко мне на работу, с какой жадностью подглядывала, будто в щелку, за крохами университетской жизни – и вот сама стала пусть маленькой, но частичкой этой жизни! И чуть только освоилась в ней, тотчас же принялась испытывать нашу университетскую интеллигенцию мужского пола «на зуб», как пробовали когда-то на зуб золото: настоящее – или фальшивое? И получалось, что наша интеллигенция не выдерживала Катиного испытания: такими же точно «мужиками» оказывалась, с какими Катя столько лет общалась: с торгашами, шоферами, грузчиками, ворами, рэкетирами… То есть настоящим, неподдельным «дерьмом», по Катиной классификации, оказались наши университетские интеллигенты.
Да, конечно, «дерьмо» и грязь всюду были и есть – никуда от них не денешься, сама знаю; но ведь есть же в нашей жизни и другое, то, чего Катин профанный взгляд не в состоянии увидеть! Как уравновесить эти две стороны жизни? И существовала ли когда-нибудь жизнь без «дерьма»? И возможна ли жизнь без него в принципе? Вот в чем вопрос!
И что еще интересно: насколько я поняла, судя по ее насмешкам над этими горе-любовниками, отношений с ними она и не принимала всерьез, и никакого сексуального удовлетворения не получала – не для этого она их соблазняла, и не очень-то убедительно, что она занималась этим из желания иметь пятерки. Сомневаюсь, что ей это было очень нужно: ведь у женщин-преподов она их получала без всякой халтуры и заискивания – скорей, наоборот, в Катином поведении всегда было что-то такое, что злило и раздражало женщин: женственность ли – или некий дух соперничества и беспокойства, который она вносила своим присутствием?.. Катин подспудный опыт невольно учитывал поправку на это при контактах с женщинами.
Для чего ж ей тогда было соблазнять наших ученых козлищ? Не получала ли она некоего удовольствия от соперничества с ними в своеобразных поединках, от победы и торжества над ними? Где-то в глубине души ей вопрос разрешить надо было относительно их, твердую обетованную землю найти, стать на нее и опереться, чтобы эта земля не уходила из-под ног, как болотная жижа, а нашим ученым простакам казалось, наверное, что они наивную студентку, как глупую рыбешку, на крохотный крючочек ловят? Вот еще в чем вопрос…
* * *
Так что с успеваемостью, во всяком случае, у нее было все в порядке. Но разве бывает так, чтобы человек был абсолютно всем доволен, чтобы – совсем никаких проблем? Конечно, были они и у нее. Может, и не ахти какие значительные, но доставлявшие ей уйму переживаний.Поступая в университет, она, видно, мечтала о том, что у нее появятся теперь «элитные» друзья и подруги – судя по тому, что примерно в то же самое время, когда она поступила, в ее лексикон затесались эти выражения: элитный мужик, элитная девица и особенно – элитная компания, в которой, по ее разумению, должны непременно тусоваться самые образованные и интеллигентные люди; ей, выросшей среди матерщины и подзатыльников, очень уж хотелось прорваться в эту самую «элиту». Я подтрунивала над нею и пыталась объяснить ей, что, кроме элиты чинуш и воришек, никакой другой элиты у нас нет и быть не может, потому что настоящая элитарность формируется столетиями отбора и что ничье присутствие тебя, кроме тебя самой, элитарной не сделает, поэтому озвучивать это свое желание тусоваться в элитарной среде она при мне стеснялась; однако я прекрасно знала, что оно весьма заботит ее и занимает ее воображение.
Дело в том, что в ее группе учились несколько сынков и дочек высокопоставленных чиновников и директоров предприятий и богатых предпринимателей. Выглядели эти детки холеными, успели побывать за границей, что в то время было редкостью, и держались по отношению к остальным обособленно и высокомерно; некоторые из них имели собственные машины, в которых ездили на занятия, а одна приезжала в служебном папином автомобиле, и возле нее постоянно терся телохранитель. Остальных студентов все это, разумеется, раздражало.
Катя называла этих деток «богатенькими Буратино», однако очень бы хотела приткнуться к какой-нибудь «приличной компании», на которые немедленно разбилась их группа, но у нее ничего с этим не получалось: во-первых, семнадцатилетняя ребятня в группе прозвала ее «старухой»; а во-вторых, хоть она и одевалась не только не хуже, а даже получше многих, они быстренько учуяли своими носишками, что она – «в бичарне родилась, а – туда же», и брезгливо ее сторонились, так что она вынуждена была поначалу пребывать там в горьком одиночестве, хотя и числилась едва ли не самой яркой и красивой на курсе; так ведь ей мало этого: ей подавай всеобщее уважение, авторитет, любовь, поклонение – все разом!..