Авдеенко Александр Остапович. Черные колокола

   Дьюла Хорват вступился наконец за сестру:
   – Кому угрожаешь, Ласло?! Перестань!
   – Не угрожаю. Призываю быть реалистами, понять и почувствовать, кто хозяин положения.
   Ласло Киш говорил сдержанно, с торжествующей снисходительной усмешкой. Он слишком силен, слишком уверен в себе, чтобы нервничать, злиться. И, кроме того, он надеялся, что его друг, так много сделавший для него, пойдет за ним до конца, завершит дело, начатое 23 октября.
   Жужанна внутренне кипела, ей хотелось броситься на Киша, выцарапать ему глаза, но она спокойно стояла против него и презрительно улыбалась.
   – Господин радиотехник, вы когда последний раз заглядывали в зеркало?
   Дьюла взял сестру под руку:
   – Жужа, не надо. Пойдем!
   – Оставьте ее, профессор! Она бросает вызов революции. Что ж, я принимаю его. Итак…
   – Я спрашиваю, давно вы заглядывали в зеркало? Посмотрите! Это вам необходимо, – сказала Жужанна.
   – Благодарю, мадам. Я без зеркала вижу свое отражение. В ваших глазах.
   – Разве вы хоть немного похожи на революционера?
   – Дьюла, тебе не кажется, что я очень терпелив с твоей сестрой?
   Стефан, начальник штаба, поспешил на помощь своему атаману.
   – Байтарш, революция имеет право наказывать всякого, кто покушается на нее…
   – Отойди! Тебя позовут, когда понадобишься. Профессор, я жду ответа!
   Дьюла молчал. Он смотрел на затоптанный паркетный пол и теребил концы мятого грязного галстука.
   – Я отвечу за брата! – произнесла Жужанна. – Вы не трогаете меня, моего отца и профессора, члена правления клуба Петефи, по одной простой причине: вам пока нужна ширма.
   – А вы не боитесь, что терпение мое вот-вот лопнет?
   – После того что я видела утром на площади Героев, ничего не боюсь. Кстати, там было много похожих на вас.
   – Да, я был там. – Ласло Киш вскинул свою аккуратную кукольную голову. – И горжусь этим. Я буду всюду, где потребуется возмездие. На площади Рузвельта, в кабинетах министерства внутренних дел. В здании вашего ЦК. В парламенте. Это я свалил ваш памятник. Все разрушил, а сапожищи приказал оставить. Божественное зрелище: бронзовые сапоги на пьедестале.
   – Да, я знаю. Вы и Национальный музей сожгли.
   И глаза убитым советским солдатам выкалывали. И манекены витрин наряжали в окровавленное обмундирование русских бойцов. Много вы сделали, но еще больше хотите сделать… Пойдем, Дьюла! – Жужанна взяла брата под руку и ушла.
   Впервые с 23 октября они идут рядом. Но думают они еще по-разному и страдают не одинаково.
   – Что же это такое? Куда мы с тобой попали? Чего добились? – Сухими, воспаленными глазами Жужанна смотрит на брата и не видит его, не ждет ответа. Она знает, что случилось, знает, куда попала и чего добилась.
   – Поспала бы ты, Жужа. Семь дней и ночей без сна!
   Она не слышит его. Арпад Ковач перед ее глазами, ему она открывает душу.
   – Сколько слов произнесено, сколько крови пролито, сколько разрушено, сожжено, потеряно! А что нашли? Бешеного карлика Киша, венгерского Тьера. Не хочется жить!
   – Не отчаивайся, Жужа. Не весь свет, что в окне. Революция останется революцией, несмотря на фокусы «независимой Венгрии» и ее подручных.
   – Ты все еще во хмелю. Даже теперь. Протрезвись, Дьюла!
   Она задыхается, слова жгут ее.
 
   Магнитофон все еще работает, фиксирует «капитуляцию русских». Люди Киша толпятся у окна «Колизея».
   Смотрят и не могут нарадоваться. Но есть среди них и такие, кто равнодушен к этому мировому событию.
   В укромном уголке «Колизея», за большим камином, в нише, где раньше стоял рояль, уединились за бутылкой рома два немолодых «гвардейца» – Иштван и Ференц. Оба наголо острижены, разукрашены татуировкой. И лица у обоих стеариновые.
   Пьют, едят, курят и осторожно, умно и хитро, как им кажется, прощупывают друг друга.
   Ференц смотрит в донышко бутылки, из которой его напарник сосет ром, и смеется.
   – Байтарш, поменьше хлещи, а то лопнешь. Ишь как растолстел!
   Ференц хотел похлопать друга по животу, но тот ловко перехватил его бесцеремонные руки.
   – Вино не виновато в моей прибавке. Вольная жизнь помогла. Революция. Организм наверстывает все, что потерял в тюремной душегубке. Разумеешь?
   – Килограммов на десять поправился?
   – Не взвешивался, не знаю.
   Ференц не сводит завистливого взгляда с живота Иштвана, обтянутого кожаной курткой, почитаемой всеми ямпецами Будапешта. Да и не только Будапешта. В Швеции таких называют раггерами. В Париже у них свои клички.
   До 23 октября Иштван и Ференц сидели в тюрьме в городе Ваце, на берегу Дуная, и не надеялись скоро оттуда выбраться.
   Если идти к Будапешту по Дунаю сверху, от Вены и Братиславы, от Житного острова, вас еще издали ошеломит Эстергом своей мрачной и пышной, сооруженной на холме базиликой. Купол ее – выше семидесяти метров, черный от ветров и дождей – увенчан громадными ангелами и крестом. Главный портал храма, соперничающий с римским собором Святого Петра, обращен к Дунаю. Его поддерживают могучие коринфские колонны. Стены резиденции Миндсенти и всех венгерских архиепископов, наместников бога на земле, руками безыменных мастеров превращены в витрины прекрасных редкостей: тут и фрески, и резьба по дереву, и кружевной мрамор, громадные и крошечные статуи, большие и малые алтари. В гробнице базилики покоится более ста епископов, сановитых мадьяр и тех, кто украшал своими приношениями храм. Говорят, здесь уже приготовлено место и для Миндсенти…
   Сразу же за Эстергомом, столицей венгерских католиков, откроется Вац.
   Здания вацкой тюрьмы самые высокие в городе. Зарешеченные, обнесенные высокой стеной и колючей проволокой, они стоят на самом берегу. С Дуная видны тюремный госпиталь, его набережная, прогулочные палубы, закрытые толстыми стальными прутьями.
   В тюрьме Ваца сидели Иштван и Ференц осужденные на восемь лет каждый за вооруженный грабеж.
   После 23 октября вацская тюрьма наполнилась политическими и уголовными преступниками, перебазированными из других мест, главным образом из пересыльной тюрьмы Будапешта.
   В последних числах октября в Ваце появились люди с мандатами от государственных министров, от центральной комиссии по реабилитации, от главного полицейского управления. Перебирали личные дела заключенных, разыскивали осужденных по политическим мотивам. Этих освобождали в первую очередь.
   Хортистские жандармы, офицеры, палачи, бароны, маркграфы, заводчики, ставшие шпионами, снабженные необходимыми документами, устремились в Будапешт, на помощь своим байтаршам, соратникам по оружию.
   Главным их патронатом станет кардинал Миндсенти.
   Вслед за ними вылетели на волю и уголовники всех мастей.
   Тюрьма опустела. Но ненадолго. Скоро потянулись сюда тюремные транспорты с теми, кто пытался остановить контрреволюцию.
   Грабители Иштван и Ференц вместе с документами о реабилитации получили адрес «прославленного борца за свободу» радиотехника Ласло Киша, будущего министра, как о нем писала «Независимая Венгрия».
   Не прошло и двух дней, как они пригреты, обласканы Кишем, а уже успели и кровь пустить на площади Республики, и обогатиться, утяжелить свой вес. Ференц боялся, что награбленное им золото тянет килограмма на два меньше, и завидовал Иштвану.
   Когда Иштван потерял на мгновение бдительность, Ференцу в конце концов удалось прощупать его живот и бока.
   – Ишь, какое брюхо отрастил, похлеще Имре Надя! – И засмеялся.
   Иштвана испугал смех напарника.
   – Тише, догадается атаман и распсихуется, что не поделился с ним.
   – Не бойся, он сейчас политикой занят. Ему не до нас. А я не выдам. Свой в доску. Про то же самое думаю, что и ты.
   – А о чем я думаю?
   Ференц засмеялся – приглушенно, неслышно, как смеялся в тюрьме, чтобы не привлекать внимания надзирателя.
   – Догадываюсь! Драпануть отсюда хочешь. Верно?
   – Верно.
   – И я собрался. Я тоже не дремал. Будто на восьмом месяце, – Ференц похлопал себя по тугому животу. – Европу куплю и продам.
   – Целую Европу?
   – Согласен и на Вену или на Париж. Хватит, повоевал за свободу, за благо народа, пора и о себе подумать! Давай прикинем, как удирать отсюда.
 
   Танковая колонна, проходящая по улице, вдруг остановилась. Но фары не выключены, моторы не заглушены. Люк головной командирской машины откинулся, и на землю, ярко освещенную фарами, спрыгнул советский офицер. Высокий, плечистый. В полковничьей шинели.
   Киш сразу узнал Бугрова. Почему именно здесь остановился?
   Узнал его и Стефан. Перезарядил английский автомат.
   – Наш старый знакомый. Друг и приятель мадам Ковач. Разрешите привести приговор в исполнение?
   – Отставить! Уважай перемирие.
   «Национал-гвардейцы» загалдели, удивленные и встревоженные.
   – Идет в наш дом.
   – Один! Без охраны.
   – В полном одиночестве. И без автомата.
   – Храбрая личность.
   – Он вооружен самым мощным в мире оружием – большевистской идеологией. Берегитесь, обреченные, последыши умирающей идеологии!
   Ямпец был вознагражден дружным хохотом.
   – От окна! По местам! – загремел голос Киша, – Приготовить автоматы. Разговариваю только я. Вы молчите и стреляете. Но не раньше, чем я скомандую. Тихо!
   Постучавшись, вошел Бугров. Похудел. Щеки втянуты. Резче обозначились раньше почти невидимые морщины на лбу и вокруг рта.
   Бугров с горьким изумлением оглядел «Колизей». Он знал, что здесь творится, но все-таки не ожидал, что до такой степени разорено, изгажено, осквернено жилье Хорватов.
   – Не нравится, господин полковник, наша обстановка? – с преувеличенной любезностью спросил Ласло Киш. – Что вам здесь нужно? Кто вы? Парламентер? Разведчик?
   – Частное лицо.
   – Если бы это было так…
   – Понимаю. Вы бы повесили меня за ноги. Или выкололи глаза.
   – Что вам угодно, господин полковник?
   – Здесь когда-то жил хороший человек… Жужанна Хорват.
   – Она и сейчас здесь.
   – И сейчас?
   – Вы удивлены? Не ожидали увидеть свою переводчицу в компании национальных гвардейцев?
   – Я не склонен обсуждать, чем и как живет этот дом. Могу я видеть Жужанну?
   – О, как вы разговариваете! События последней недели научили вас хорошему тону. Скажите, полковник, как вы решились подняться сюда?
   Бугров ответил спокойно:
   – Я пришел к друзьям.
   – Хм, вы настроены совсем не воинственно.
   – Я все-таки не верю в войну, даже глядя на вас. Где Жужанна?
   – Я здесь! – Она выскочила из своей комнаты и, растолкав «национал-гвардейцев», подошла к Бугрову, улыбнулась, как могла, сказала по-русски: – Здравствуйте, Александр Сергеевич!
   – Здравствуйте! Проходил вот мимо вашего дома и забежал на минутку.
   – Хватит! – гаркнул Ласло Киш. – Не позволю болтать по-русски. Здесь Венгрия, а не Расея-матушка. Может быть, вы тут свои шпионские делишки обговариваете. Переходите на мадьярский.
   Жужанна спросила Бугрова по-венгерски:
   – Значит, уходите? Почему? А как же мы?
   – Мы уверены, что вы справитесь своими силами с этими… – Бугров с откровенным презрением посмотрел на Киша. – Ожили. Дождались своего часа.
   Жужанна отчаянным жестом протянула Бугрову руки.
   – Александр Сергеевич, я с вами! Возьмите, умоляю!
   Ласло Киш потянулся к автомату, лежащему на столе среди бутылок.
   – Слыхали, венгры? Русский полковник уверен, что наш дом населен девицами легкого поведения. Мы не позволим превращать венгерок в русских наложниц!
   «Национал-гвардейцы» встали позади Бугрова. Дула автоматов нацелены ему в спину.
   Дьюла подбежал к сестре, схватил ее за руку.
   – Пошутила Жужа, вы же знаете ее.
   – Не знал, что любит шутить жизнью.
   Жужанна поняла, что ей сейчас не уйти отсюда живой. Убьют и ее и полковника. Надо пока остаться. Уйдет потом.
   Она затравленным взглядом обежала шеренгу людей, готовую стрелять.
   – Шутят и жизнью, Александр Сергеевич. С двадцать третьего октября это стало модно. А я никогда не отставала от моды, за это мне часто попадало. Вот и сейчас… пошутила. Извините.
   – Ну что ж… – Бугров повернулся к окнам, несколько секунд прислушивался к слитному мощному гулу танковых моторов. – Мне пора, Жужа. Прощайте.
   Жужанна протянула руку, твердо, уверенно сказала:
   – До свидания! Не поминайте всех венгров лихом.
   – Нет, Жужа. До свидания!
   Он повернулся и решительно пошел на выставленные автоматы.
   «Национал-гвардейцы» расступились.
   Начальник штаба поднял над головой автомат, заорал:
   – Венгры!
   Жужанна раскинула руки в дверном проеме.
   – Стой! Назад!
   Люди Киша замерли перед худенькой, бледнолицей, черноволосой девушкой. Самый захудалый «гвардеец» мог отбросить ее, а она стоит, думает, что сильная, недоступная пулям.
   Все смотрят на нее беззлобно, с удивлением и улыбаются. И сам атаман не рассердился.
   – Отставить атаку, ребята!
   Кровь медленно возвращалась к щекам Жужанны.
   – Я опять пошутила… на этот раз, кажется, удачно.
   – Вполне удачно, – согласился Киш. – Вы мне нравитесь, Жужа.
   – Я сама себе нравлюсь. Впервые в жизни. – Она подошла к брату, насмешливо спросила: – Ну, а тебе я нравлюсь?
   – Не сходи с ума, Жужа!
   – Так! Значит, ты хочешь оставаться при своем уме. Ну что ж! У тебя ума палата. Профессорская!
   Ласло Киш взял бутылку и налил чуть ли не полный фужер коньяку.
   – Выпей, девочка! В таких случаях это лучшее лекарство. Клин клином вышибают.
   Дьюла был уверен, что она откажется. Нет, с радостью схватила бокал и выпила до дна.
   Мгновение спустя она засмеялась, потом заплакала. Дьюла увел ее.
   – Наперченная девка! – Стефан поцокал языком, сощурился.
   Киш поцеловал кончики своих коротеньких пальцев.
   – Графиня!
   – Маркграфиня! – подхватил Иштван.
   – Атаман-девка! – продолжал другой житель Ваца.
   Ямпец пренебрежительно махнул рукой на дверь, за которой скрылась Жужанна.
   – Ничего особенного. Пресна! Не объезжена. Такие теперь не котируются.
   Взревели танковые моторы. Загремели гусеницы. «Национал-гвардейцы» опять кинулись к окнам. Ямпец с сожалением вздохнул:
   – Упустили! Если вернутся в Будапешт, не сносить нам революционных голов.
   – Не вернутся! – Стефан поправил на ремне сумку с гранатами.
   Ласло Киш навалился на подоконник узенькой впалой грудью, болтал ногами, смотрел вниз и посмеивался.
   – Сегодня – Будапешт, завтра – Варшава, послезавтра – Бухарест, потом какая-нибудь Тирана! «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма»! Ха-ха, хо-хо!
   Стефан просунул бронебойное ружье в рваную кирпичную дыру.
   – Байтарш, разрешите почесать спину этому призраку крупнокалиберной струей?
   – А что скажет Большой Имре?
   – Надь только усмехнется в свои кайзеровские усы и скажет: «Молодцы, национальные гвардейцы, правильно меня поняли!»
   Стефан делает вид, что целится в головной танк, нажимает на спусковое устройство, но ружье не стреляет. Не заряжено оно.
   Из своей комнаты выглянула Каталин.
   – Где твой кавалер, старушка?
   – Не ори! Зачем он тебе?
   – Бронебойка испортилась. Рука оружейного мастера требуется.
   – Спит рука мастера.
   – Самое подходящее время для спанья! Разбуди!
   – В такое время только и спать. Сон выключает совесть на холостой ход.
   – Совесть? А что это такое? Съедобное или напиток?
   – Марсианин ты!
   Стефан искренне хохочет. – Почему марсианин?
   – Уйди с моих глаз, выродок при галстуке!
   – Ну, ты, старуха, замолчи, а не то… – Стефан потянулся к пистолету.
   Дьюла перехватил руку начальника штаба.
   – Выдерну с корнем, если еще раз замахнешься на мою мать. Слышишь?
   Стефан молчит. Киш вытаскивает из кобуры кольт и его дулом поднимает подбородок Стефана.
   – Слышишь? С тобой разговаривает член Национального революционного совета профессор Хорват. Отвечай!
   – Слышу. Пардон!
   Ласло повелительным взмахом руки прогнал от себя начальника штаба, обнял друга и уединился с ним в его кабинете.
   – Извини, Дьюла. Думаешь, я ничего не вижу? Издержки революции. Ты должен понять.
   – Не понимаю. Не могу понять. Не хочу. Не верю, что можно понять все это. Мы не этого хотели, что вы творите. Это… это…
   – Ну, изрекай! Интересно.
   – Это попахивает контрреволюцией.
   – Ого! Революционер отрекается от революции. Красно-бело-зеленый венгр становится стопроцентным красным. Русские так называют нас, и ты!.. Благодарю, профессор. Не ожидал… Хорошо, что тебя не слышат мои гвардейцы. Смотри не проговорись, на тот свет отправишься.
   – Не пугай. Вот что, Ласло! Завтра я пойду в Комитет революционной интеллигенции, в парламент, к Имре Надю, все расскажу. Я не считаю себя членом твоего совета.
   – Согласен! Иди к Имре Надю, к своим революционным интеллигентам, иди хоть к черту на рога, рассказывай, жалуйся, а мы будем делать свое дело. Вот так. Договорились!
   Киш легко, без всякого сожаления оттолкнул друга. Он уже порядочно надоел ему. Путается в ногах. Пора разлучиться. Не нужен ему этот профессор и как декорация. Можно действовать в открытую. Поддержка со всех сторон обеспечена. Теперь Карой Рожа не единственный друг Мальчика. Есть друзья и на площади Ференца Деака, в главном полицейском управлении, и на площади Рузвельта, среди руководителей министерства внутренних дел, и в штабе командующего «национальной гвардией» Бела Кираи, и в обновленном министерстве обороны Имре Надя, и в парламенте. Всюду поддержат Ласло Киша, борца за свободу, будущего министра. Да, на меньшее он не согласится. Йожеф Дудаш станет министром иностранных дел, а Ласло Киш – министром внутренних дел.
   Бывший радиотехник вышел в «Колизей». «Национал-гвардейцы» проводили последний советский танк и сели за стол. Ямпец поднял пузатую бутылку с абрикосовой палинкой.
   – Теперь мы хозяева положения. Ну, господа коммунисты, приготовьте свои лебяжьи шейки для наших галстуков! И праздник же мы вам устроим – ночь «длинных ножей» померкнет. Выпьем, гвардия, за хозяев Будапешта!
   Стефан поплевал в ладони и, ловко орудуя руками, сварганил из воображаемой веревки воображаемый галстук.
   – Завтра же вздерну не меньше дюжины первосортных авошей и твердолобых ракошистов.
   Ямпец чокнулся бокалом с бутылкой Стефана.
   – Посмотрим, как они затанцуют. Люблю бал-маскарад!
   – И тебе придется смычок намылить. Всем работы хватит. Ты кто, адъютант?
   – То есть… в каком смысле? – Ямпец отхлебнул водки, переглянулся с собутыльниками. – Не крокодил и не слон.
   – Из каких ты?
   – А черт его знает! Про маму кое-что слыхал, а папа… может, князь, может, повар, может, фабрикант, а может, и какой-нибудь биндюжник.
   – Откуда ты?
   – Не знаю.
   – Где родился?
   – Не знаю точно. Будто бы в доме терпимости.
   – Разве там рожают?
   – Чудо природы. Фе-но-мен!
   – А я родился… – Стефан многозначительно умолк. Таинственно-торжественно огляделся вокруг. – В этом доме я родился. В этой квартире. Вот здесь.
   Глаза начальника штаба полны слез, губы дрожат. Все поражены. Смотрят на Стефана с изумлением, уважением, верят и не верят ему.
   – Ты здесь родился? – допытывается Ямпец.
   – Точно. Двадцать девять лет назад, шестого июля, в три часа ночи.
   – Вот это да! Так ты…
   – Да, он самый! Наследник национализированного наследства. – Стефан достал из-за серванта большой, в золоченой раме пыльный портрет усатого лысого старика. – Мой родной фатер. Каким-то чудом сохранился в чулане.
   Стефан пошел к камину, взобрался на кресло, повесил отцовский портрет поверх погибшего Мартона Хорвата.
   Люди Киша смотрят на бывшего хозяина шестиэтажной громады, стоящей над Дунаем, на владельца пароходов, фабрики, ресторанов, отеля. Где он теперь? Когда-то он ходил, ел, пил, отдыхал в этой роскошной комнате.
   И задумались «борцы за свободу», вспомнили, где они сами родились, какие у них были отцы, что они потеряли. Безрукий «национал-гвардеец» с землистым щетинистым лицом подошел к камину, поправил перекосившийся портрет, смахнул с него паутину.
   – И я ничего не прощу. Ни потерянной руки, ни красной звезды над моим заводом, ни роддома в моей вилле. Подумайте, три года плена и семь лет лямки ночного сторожа!
   Ораторствовал и атаман бывших. Со стаканом в руке, с торжественно-мрачным лицом.
   – За все отомстим, – сказал Ласло Киш, – и за ваших отцов, и за двести тысяч мадьяр, погибших на Украине, на Дону, и за красную звезду над парламентом. – Посмотрел на золотистую жидкость, согрел ее и медленно, смакуя, полоща рот, проглотил. – А это убрать. – Он кивнул на портрет отца Стефана.
   – Почему? – обиделся начальник штаба.
   – Не пугай людей. Отколятся от нас примкнувшие, временные, когда узнают, под каким знаменем воюем. Подожди.
   – А разве еще… – заикнулся Стефан,
   – Рано! Подожди! Больше ждал. Как войска ООН перешагнут границу или Миндсенти станет премьером, тогда доставай своего папашу из чулана и вешай, куда твоей душе угодно, хоть на собственный пуп. Убери! Стефан уныло побрел к камину, снял портрет, отнес в чулан. Лежать ему там недолго. Через несколько дней и чулан, и «Колизей», и весь дом рухнут.
   Когда затихнет буря, придут рабочие, подрывники, экскаваторщики. В один солнечный летний день люди найдут искореженный портрет и, не подозревая, что это бывший магнат Парош, бросят его в кузов машины и увезут на свалку. Этим и закончится история рода Пароша.

ДЕНЬ МЕСТИ

   Ласло Киш облачился в свою неизменную кожаную робу, расчетливо обожженную пламенем костра, живописно изорванную, будто пробитую пулями, застегнулся на все пуговицы, подпоясался широким кожаным ремнем, увешанным гранатами и запасными дисками к автомату, напялил на голову черный, детского размера, берет с трехцветной кокардой и торжественно скомандовал:
   – Двинулись на охоту, братва! Долгожданный час настал. Да здравствует ее сиятельство месть!
   – Да здравствует! – подхватили люди Киша, осененные черными распластанными крыльями турула.
   – Куда поведешь, байтарш? – спросил Стефан. – На площадь Республики? В парламент?
   – Будем всюду, дай срок. Прежде всего мы должны побывать на горе Геллерт и кое-что там… кинирни, уничтожить, выстричь. Понятно? Кинирни! Кинирни! Кинирни! – трижды, все с большим и большим удовольствием повторил Киш полюбившееся ему словечко, сопровождая его соответствующей жестикуляцией, будто стриг овцу.
   Находчивость атамана была вознаграждена оглушительным хохотом Стефана и всех его сподвижников.
   – Кинирни! – сквозь веселый смех и злые слезы исступленно вопил Стефан и двумя пальцами, сложенными в виде ножниц, выстригал стоявшему рядом с ним мятежнику жилистую, перехваченную пестрым платком шею.
   – Кинирни – выстричь! Кинирни – выстричь!.. – рычали, трубили, гаркали, самовоодушевляясь, люди Киша.
   Мгновенно опьянило их, пришлось по душе, сразу стало благозвучным, запахло кровью это обыкновенное венгерское слово «кинирни». Много веков оно было не хуже и не лучше других слов, не таило в себе ничего особенного. Контрреволюция вдохнула в него свою сущность, сделала своим боевым кличем, паролем, знаменем, опиумом.
   Ласло Киш и его люди на трех грузовых машинах примчались на гору Геллерт. По команде атамана соскочили на землю, окружили монумент, символизирующий освобождение Венгрии от фашизма.
   Бронзовая венгерка, подняв над запрокинутой головой обнаженные руки с пальмовым листом, венчает массивную четырехугольную колонну, которая как бы входит своим основанием в толщу белого постамента и дальше, в самые недра горы Геллерт. Внизу лежит Будапешт, надвое рассеченный саблей Дуная и окутанный сизо-фиолетовой осенней дымкой. Вверху проносятся круто взбитые, белые-белые, безмятежные, совсем майские облака. Они движутся, но кажется, что застыли, как снежные сугробы, а шагает она, венгерка, до черноты загоревшая на солнцепеке, босая, в длинной рубашке. Шагает по белому полю, легко преодолевая сугроб за сугробом, не замечая ни дней, ни ночей, ни лет. Сколько она уже прошла и пролетела и сколько ей еще предстоит пройти!
   У ног бессмертной венгерки на резной облицовке колонны лучится золотом двойная звезда – макет ордена Отечественной войны. Тут же, под орденом, на белом утесе, несет свою вечную вахту человек в шинели – советский солдат с автоматом на груди, с красным знаменем в правой руке.
   Широкая гранитная лестница ведет к подножию монумента. Люди Киша, задрав головы, стоят на этой лестнице и, ухмыляясь, с любопытством рассматривают монумент, словно впервые его видят, ждут команды атамана. Все готовы сделать, что будет приказано. Могут забросать монумент гранатами, разобрать его по камню и утопить в Дунае, могут разрушить до основания.
   Ласло Киш ясно видит, чего хотят его люди. Но он не намерен идти им навстречу. Никому он не уступит чести первым надругаться над монументом. Много лет, с тех пор как возник этот памятник, он мечтал приложить к нему руку.
   Киш бесцеремонно осаживает своих соратников назад, на нижнюю ступеньку лестницы. Всех убирает со сцены, остается один. Где-то начинает стрекотать киноаппарат. Киш ложится на верхние ступеньки, удобно прилаживает автомат и, не торопясь, хладнокровно поднимает его ствол все выше и выше. Нацелился на макет ордена Отечественной войны и замер. Ласло Киш хлестал палинку с самого утра, пил ее вчера, позавчера, пил всю неделю, с 23 октября. Пил и громил. Громил и убивал. Мало спал, мало отдыхал. И все же теперь не дрожат его руки. Точен прицел.