Авдеенко Александр Остапович. Черные колокола

   – Значит, мы вам не нравимся? Так, да? – спросил Михай.
   – А разве ты себе нравишься? – Девушка подняла глаза и в упор, смело и властно посмотрела на радиста.
   – Лично я себе, по правде сказать, нравлюсь.
   – Ты имеешь на это право, а вот другие…
   – А почему я имею право?
   – Арпад приказал тебе кланяться. Я – «Дунай».
   – «Дунай»? – изумился Михай.
   – Выполняю задание. Тебе приказано помогать мне. Сигнал получил?
   – Получил, но я не думал…
   – Не думал, что «Дунай» – это женского рода? Ждал мужчину?
   – По правде сказать…
   Юлия неожиданно обняла Михая, и на ее суровых губах расцвела чудесная улыбка – воспоминание о Мартоне, о счастье.
   – Трудно тебе здесь, товарищ?
   – Почему? Я не жалуюсь. Служба! Несу исправно.
   – Трудно! Всем теперь трудно. Но тебе труднее всех.
   – Если по правде сказать… да, было трудновато. Стерпел. Гранаты у тебя есть?
   Юлия взяла у радиста гранаты, спрятала под куртку.
   – А насчет того, что «Дунай» женщина, не беспокойся. Вдоволь нанюхалась пороху за эту неделю. Не первое задание выполняю. Была в самом пекле, в казармах Килиана. Была в кино «Корвин». Пробиралась на Московскую площадь. Была даже…
   – Молчи! Не имеешь права.
   – Верно, есть грех, болтливая. Это все, что осталось от женского рода.
   Михай посмотрел на нее так, как посмотрел бы Мартон, если бы воскрес.
   – Неправда. Вся ты, с ног до головы, жен… девушка.
   – Ты даже и это сохранил? Здесь? Удивительно!.. Где Жужанна?
   – Там, в своей комнате. Я ее предупредил. Что нам приказано сделать?
   – Взорвать это гнездо. Не сейчас. Когда шайка будет в сборе. Все должны быть уничтожены. До единого. Подождем Арпада и его людей.
   – Как же они сюда войдут?
   – Не беспокойся. Наденут плащ-невидимку.
   Юлия ушла, а он все еще улыбается. Так вот и суждено ему всегда расплываться в улыбке: и когда увидит ее, и когда подумает о ней, и когда почувствует, угадает ее приближение.
   Михай набивает карманы патронами, засовывает за пояс пистолеты, вставляет в гранаты запалы, а сам прислушивается к девичьим голосам, доносящимся из комнаты Жужанны.
   Приоткрылась дверь, и заглянул Антал.
   – Ну?
   – Ага! – Михай до 23 октября был веселым человеком. Шутил, разговаривая о самом серьезном, но теперь… Если бы еще неделю прожил среди «национал-гвардейцев», разучился бы и смеяться.
   – Что это за «ага»? – нахмурился Антал.
   – А что это за «ну»?
   – Я про нее, про гостью, спрашиваю.
   – Вот теперь ясен вопрос. Встретились, как положено в таких случаях: смех сквозь слезы, ахи-вздохи, поцелуи. Антал, ты знаешь, я тебя уже люблю, – вдруг объявил Михай.
   – Это ж почему? За что? – «Гвардеец» смущенно улыбался.
   – За то, что ты сделаешь сегодня. И за то, что ты уже сделал.
   – А я еще ничего не сделал.
   – Сделал! Меня признал своим командиром – первое твое дело. Привел сюда эту девушку – второе. Благодарю.
   Забыли все плохое Жужанна и Юлия, будто и не было между ними глубокой пропасти октябрьских событий, огненного Будапешта и расстрелянного Мартона. Подруги опять вместе, по эту сторону баррикад, одинаково думают, чувствуют, одно дело делают.
   – Сумеешь, Жужа?
   – Не беспокойся. Не промахнусь, не запоздаю. Я дочь оружейного мастера. Забыла? И ничего не боюсь. Ты ведь не боишься?
   – Так то я! Семь дней и ночей воюю. Семь дней и ночей не думаю о себе.
   – Юлишка, я всегда любила тебя, но сейчас… если бы ты знала, какая ты стала! Ты – и не ты.
   – Да, Жужика, я это и не я. Не помню, как раньше жила, все разучилась делать. Только на одно дело поднимается рука – убивать фашистов. Все мысли об этом. Вот разговариваю с тобой, а сама думаю, как и откуда буду метать гранаты, сколько убью «гвардейцев».
   – Губы у тебя запеклись. Кофе хочешь?
   – Кофе?.. Не знаю. Я забыла, когда пила и ела.
   – Выпей! Пойдем.
   Юлия посмотрела на часы.
   – Открой окно в своей комнате.
   – Зачем?
   – Рядом с окном пожарная лестница. Через двадцать минут по ней спустятся с чердака Арпад и его помощники.
   – Они уже на чердаке?
   – Да. Пойдем к радисту, ты хотела его поблагодарить.
   Вошли в «Колизей», и Жужа обняла и поцеловала Михая.
   – Спасибо вам, товарищ.
   – За что? Вроде бы не успел заслужить. Мечтал, да не успел. Или это аванс?
   – Видишь, я говорила! – Юлия с откровенным восхищением посмотрела на Михая. – Как вас зовут?
   – Здесь Михаем величают, а там…
   – Как?
   – Не настаивайте. Могу ведь и проговориться,
   – Говорите!
   – Прав на то не имею, но…
   – От имени Арпада даю вам это право. Говорите! Мне хочется знать ваше имя.
   – Зачем?
   – Не знаю, – ответила Юлия. И она была искренна.
   – А я вот знаю, почему мне хочется знать ваше имя… Как вас зовут?
   – Юлия.
   – Хорошее имя. Чистое… А мое…. навсегда испачкано, проклято.
   Девушка помолчала, пристально разглядывая радиста. Спросила:
   – Имре?
   Он опустил голову.
   – Вот вы и верните этому имени чистоту. Тысячи и тысячи Имре будут вам благодарны. И Михаи, и Анталы, и Яноши. – Она опять посмотрела на часы, кивнула на комнату Жужанны. – Арпад через десять минут будет там. Мы пошли, Имре.
   Завывание пожарных сирен притянуло Жужанну к окну. Отвернула край красно-бело-зеленого полотнища, глянула вниз, на улицу.
   – Странно! Пожарные команды. Единственные труженики в Будапеште…
   – А мы? Разве мы не труженики? – Имре гордо улыбнулся, встряхнул головой, растопыренной пятерней расчесал свои спутанные соломенные волосы и подмигнул Жужанне. – После разгрома контрреволюции нас с тобой к святым труженикам причислят. Не меньше! Да! Великая нам выпала с тобой судьба, Жужа!
   Жужанна серьезно, строго посмотрела на Имре.
   – Да, великая! И зря ты, Имре, не веришь в то, что говоришь.
   – Почему не верю? Моя вера ничуть не хуже твоей. Ты свою веру слезами удобряешь, а я – смехом да брехом. Вот и вся разница.
   Невдалеке забухала скорострельная автоматическая пушка.
   Шандор появился в «Колизее», подошел к окну, прислушиваясь к пальбе и определяя, где стреляют.
   – Пиратское орудие. – Он вздохнул, и на потемневшем, заросшем его лице отразилось душевное страдание. – Сколько оружия захвачено пиратами у нас, ротозеев! Как же это случилось? Как мы допустили?
   Имре переглянулся с товарищами и засмеялся.
   – Шандор бачи, от кого ты ждешь ответа?
   – От себя! Я себя спрашиваю: как ты опростоволосился? Как позволил этой швали вооружиться твоими пушками, твоими автоматами?.. Ладно! Как бы там ни было, а все-таки мы одолеем. Разгромим!
   – А что потом будет? – спросил Имре. Лукавая улыбка светилась на его юношеских губах. Всю жизнь беспечно улыбался. И теперь он не считал возможным отказаться от давней привычки.
   – После разгрома будем выгребать грязь, натасканную этими… моим сынком Дьюлой и его другом Кишем и такими, как они. Тяжелые настанут времена. Не скоро залечим раны, восстановим разрушенное, сожженное, растоптанное. Наши друзья, прежде всего русские, с опаской будут поглядывать на нас. И правильно. Так нам и надо! Я бы на их месте тоже опасался. Они к венграм с открытым сердцем, а венгры…
   – Что ты говоришь, папа? – Жужанна сурово смотрела на отца. – Плохо ты знаешь русских. Нет, не отступятся они от нас с тобой. Они знают, кто размахивал ножом, кто забрасывал танки бутылками с горючей жидкостью, кто выкалывал глаза мертвым бойцам. Русские подружились с нами не на год, не на десять лет. На века!
   – Если бы так и было… – вздохнул Шандор.
   – Будет! На помощь русских, чехов, румын, поляков будем надеяться, папа, но и сами не оплошаем. Не так, как раньше, при Ракоши, будем жить, руководить. Довольно обманывать и народ, и себя! Жить, работать, руководить будем только по-ленински– Без барабанного гама, без устрашающего окрика. Не навязывать народу свою единоличную волю, а убеждать. Убежденный человек во сто крат сильнее замученного, не рассуждающего, слепо верящего.
   – Идет профессор! – вбежав, доложил Антал.
   – Ну и что? – усмехнулся Имре.
   – Ничего. Идет, говорю, серо-буро-малиновый профессор. Первую лестницу одолевает.
   Жужа подошла к отцу. Стоит перед ним, молча, темными от печали глазами спрашивает о том, что нельзя выговорить словами. Лицо ее без кровинки. Шандор Хорват отвечает дочери тоже молча, только твердым, суровым взглядом. Жужа понимает его, но боится поверить. Может быть, ошиблась?
   – А как же он, Дьюла? – Жужа смотрит на сердитые губы отца и знает, какие слова они произнесут.
   – Не наша это забота. Разве он годовалый, не понимает, что огонь есть огонь.
   Все точно сказано. Возразить такому судье невозможно. Защитить брата нечем, есть только жалость к потерпевшему бедствие, надежда на великодушие сильных.
   – Член правления клуба Петефи Дьюла Хорват!.. «Он вцепился в меня, чтоб я его поднял ввысь… – тихо размышляя вслух, произнесла Жужанна. – Я стряхнул его, как червя, прилипшего к моему сапогу».
   Все с недоумением посмотрели на нее. О чем она?
   – Вспомнила Петефи, – пояснила Жужанна. – А может быть, все-таки предупредим?
   Юлия сжала губы, закрыла глаза, осталась наедине со своей совестью, со всем тем, что случилось с ней за эти страшные дни, и думала.
   Имре быстро и просто решил судьбу профессора Дьюлы Хорвата. Улыбнулся, сказал:
   – Не имеем права предупреждать.
   – Я много раз его предупреждал. – В словах Шандора нет даже горькой печали. Она будет терзать его потом, когда утихнет Будапешт, когда с его камней смоют кровь Мартона и тысяч таких, как он, венгров и русских.
   Когда ты воочию убедился, сколько бед натворили на твоей земле враги и предатели, когда видишь, как фашистская лапа терзает сердце народной Венгрии, когда петля карателя чуть не удавила тебя самого, когда глубоко понял и почувствовал, что снова стал тем, чем был всю жизнь, – в такое время нельзя не вынести беспощадного приговора тяжко виновному, пусть это даже твой сын. И к самому себе, к своим вольным и невольным промахам и слабостям тоже неумолим.
   Нет прекраснее на свете дела, чем это – своей жизнью утверждать жизнь.
   Шандор бачи в темно-синем рабочем комбинезоне, тронутом кое-где оружейным маслом, смуглый, с прокуренными усами, с большой седеющей головой, скупой на движения, строголицый, деловитый. Внешне он ничем не напоминал ни парижского коммунара, сражавшегося на баррикадах, ни мастерового московской Красной Пресни, закладывавшего один из краеугольных камней пролетарской революции, ни петроградского рабочего, штурмовавшего Зимний дворец. И все же он был им сродни.
   Юлия открыла глаза, посмотрела на подругу.
   – Ты ждешь, что и я… Хорошо! А Мартона он предупредил?
   – Но это же приговор!.. А разве мы имеем право?
   – Он сам себя приговорил.
   – Да, это так, но… Я уверена, что Арпад еще раз попытался бы помочь ему.
   – Что ж, давайте попробуем и мы, – согласилась Юлия.
   – Я возражаю, – сказал Имре.
   Шандор молчал. Ему предстояло произнести последнее слово. Он сказал:
   – Предупредим! Пусть пеняет на себя, если…
   Часовой Антал распахнул дверь, впустил Дьюлу Хорвата.
   Это уже дряхлый старик. Лицо его молодое, волосы не поседели, но он обречен. И это видно каждому с первого взгляда. В движениях нет осмысленной энергии, только тупая, темная инерция. В выражении лица, во взгляде – подавленность, безысходное отчаяние. Ни на кого не глядя, понуро бредет к себе.
   – Добрый день, профессор!
   Он отчужденно смотрит на Юлию.
   – Не узнали? Невеста вашего брата, которого вы…
   Жужа схватила подругу за руку, крепко стиснула ее.
   Дьюла всмотрелся в Юлию и кивнул головой.
   – Узнал. Жива? Удивительно!
   – А я не удивляюсь. Тот, кто не позволил себя обмануть, кто боролся за правое дело, будет жить вечно. – Юлия усмехнулась. – Извините за плохие стихи, профессор.
   – Дьюла, где ты был? – спросила Жужа.
   – В парламенте. Такое там увидел! Вавилонское столпотворение. Имре Надем вертят, как хотят. Все делегации. И от каждой нафталином смердит, а то еще приятнее – трупом. Хортисты явились в своих старых мундирах, со всеми орденами. Заводчики размахивают акциями… Помещики требуют возвращения конфискованной земли. Стучат по столам увесистыми палками в приемных Надя и министров… Врываются в кабинеты, шумят, угрожают… А в коридорах зазвучал старый припев: «Ваше превосходительство… Ваше благородие…» А на улицах еще хуже. Костры… из книг, из людей.
   – Коммунистов бросают в Дунай, – добавила Юлия. – И не только коммунистов. Их жен, детей, друзей.
   – Видел и такое… Да разве мы этого хотели?.. Продали! Надругались! Потопили в крови то чистое, святое, за что воевала и умирала молодежь.
   Жужа переглянулась с отцом и сказала:
   – Дьюла, мы уходим отсюда. Пойдешь с нами?
   – Куда?
   – К Арпаду.
   – Нет, к нему не пойду. И здесь не останусь.
   – Куда же ты?
   – Не знаю. Ничего не знаю. – Махнул рукой, ушел к себе.
   Юлия вздохнула без всякого сожаления.
   – Все ясно. У поэтов своя особая дорога, они витают в облаках.
   С улицы донеслись автомобильные гудки, скрежет тормозных колодок и баллонов. Радист осторожно выглянул в окно.
   – Вернулись! В полном составе. Букет. А в придачу долговязый американец, корреспондент. По местам!
   Ватага Ласло Киша подкатила на нескольких машинах. Тут и скромная «Победа», и роскошные «мерседесы», «консулы», «форды». Одна официально конфискована, другая и третья просто уведены ночью из какого-то взломанного гаража, четвертая подарена какими-то представителями Красного Креста, не то бельгийского, не то западногерманского.
   Лихо, с музыкой, со свадебным гиканьем, ударяя в цыганский бубен, дуя в трубы, прокатились «национал-гвардейцы» по всему кольцевому бульвару, от Дуная до Дуная: от площади Барарош, что у моста Петефи, до площади Ясаи Мари, у моста Маргит. Три трупа в желтых ботинках волочились на буксире головной машины, на крыше которой была прикреплена фанера с надписью: «Русская тройка».
   До сих пор весело людям Ласло Киша. Смеются. Вспоминают подробности казни.
   – А здорово тот, в голубой рубашке, пересчитывал мордой выбоины!
   – А как он целовал асфальт!
   – Нечем ему было целовать: начисто, до зубов стерты губы. Вот это была настоящая «стрижка»!
   – Живучее всех оказался безыменный коммунист. Километра два не отдавал богу душу…
   Гремят по лестнице подкованные шнурованные сапоги и оружие. Террористы поднялись на шестой этаж.
   У двери, ведущей в «Колизей», стоял с автоматом на шее Антал. Он слышал все, о чем говорили его бывшие соратники. До этой минуты он испытывал страх перед ними, не был твердо уверен, сумеет ли выполнить приказ Михая. Теперь он точно знал: сумеет.
   – Ну, как тут? – спросил у часового Ласло Киш. – Происшествия есть?
   – Полный порядок, байтарш.
   – Шандора бачи и его дочь, надеюсь, не проворонил?
   – Дома.
   – А профессор?
   – Пришел.
   Киш хозяйским глазом окинул «Колизей», и что-то ему не понравилось тут. Ящики с продуктами и боеприпасами на месте, радист с привычной озабоченностью хлопочет у действующей рации, трехцветный, с дыркой парус полощется за окном на свежем ветре. Все как надо. И все же что-то переменилось. Даже в воздухе это чувствуется. Ласло Киш подошел к радисту.
   – Был кто-нибудь?
   – Никого не было, байтарш.
   – Какие новости в мире?
   – Готовлю сводку.
   – Отставить, Михай! – приказал Карой Рожа. – Сейчас будем передавать репортаж для Америки. Приготовься!
   Рожа, более крупный и обстрелянный зверь, чем Мальчик, не почуял опасности. Сидел у камина и бешено строчил сценарий очередного представления. Веселое гиканье «национал-гвардейцев», звон цыганского бубна, шум автомобильных моторов, аплодисменты зрителей, записанные на пленку, сопровождались комментариями специального корреспондента. «Это очень тяжкое, печальное зрелище, друзья, – писал Рожа. – Такого мне не довелось видеть за всю мою жизнь. Только орды кочевников, предки нынешних татар, подобным образом расправлялись со своими врагами».
   – Карой, слышали последнюю речь Миндсенти?
   Рожа не оторвал пера от бумаги, не повернул головы к Ласло Кишу. Только промычал:
   – Угу.
   – Не кардинал, а маршал в сутане. Вот кто должен стать во главе новой Венгрии. Венгрии без коммунистов. К тому идет. Не зря мы устроили ему такое триумфальное возвращение в Будапешт.
   В дверях показался Дьюла Хорват с туго набитым портфелем и дождевиком в руках. Его не видит Киш и продолжает:
   – Да, песенка Имре Надя спета. Золотой идол оппозиции уже не премьер, а труп гладиатора на арене «Колизея».
   Карой Рожа неохотно оторвался от блокнота.
   – Рано отказываешься от Имре Надя. Он нам пригодится даже в таком виде, в качестве трупа: положим его поперек пропасти и перешагнем на тот берег, где нас дожидается кандидат в премьеры – маршал в пурпурной мантии. Но это будет не сегодня и не завтра. Когда успокоится море.
   – Да? А я думал… Кардинал так воинственно настроен.
   – Торопится он. Спешит жить.
   – Спешит наверстать упущенное.
   Ласло Киш заметил Дьюлу Хорвата.
   – А, профессор! Подслушиваешь? Куда собрался?
   – К доктору. Запаршивел я с ног до головы за эти семь дней.
   – К доктору! Мы сами тебя вылечим. – Он кивает «национал-гвардейцам», и те преграждают Дьюле Хорвату дорогу к двери. – Вернитесь, профессор! Это не просьба, приказ.
   – Ах, так!
   – Только так. И не иначе! Ты уж извини, Дьюла, но у революции свои железные законы.
   – Контрреволюция это, а не революция. К нашему святому делу присосались всякие… вроде вот этого Кароя Рожи.
   – Возможно, мы еще хуже, чем ты думаешь, но все-таки мы хозяева положения, и ты должен…
   – Пусть танцуют под вашу дудку убийцы, грабители, проститутки, а я… – Он решительно направился к двери.
   Ямпец, Геза, Стефан набрасываются на Дьюлу, вталкивают его в комнату, запирают.
   – А что дальше? – спрашивает у атамана Ямпец.
   – Пока ничего. Подождем. Подумаем. Победители имеют право не торопиться.
   В комнате Дьюлы раздается пистолетный выстрел.
   – А побежденные, кажется, торопятся, нервничают. – Карой Рожа улыбается. – Проверь, адъютант!
   – Кто стрелял? Почему? – Вбежавшая Жужанна вглядывается в карателей.
   – Нечаянно. Прошу извинить за беспокойство.
   Вернулся Ямпец. Смотрит на Жужу, молчит, пока она уходит.
   – Застрелился. Наповал! Прямо в рот.
   – Дурак! – сказал Киш.
   – Неэстетично. Рот надо было пожалеть, – сказал Рожа.
   – Эх, профессор! Заблудился в трех соснах. Среди бела дня. Н-да… Плохим я был тебе поводырем. Не переубедил до конца. Недовоспитал.
   – Таких можно воспитать только пулей и веревкой.
   – Пошел вон! – Киш замахнулся на Ямпеца. Тот не спеша отошел.
   – Ласло, вы умиляете меня своей многогранностью.
   – Зря смеетесь, Карой. Новая Венгрия – это не только мы с вами и вот эти… гвардейцы.
   – Забота о благородной этикетке? Этакого добра в Будапеште сколько угодно. Все масти, все оттенки. Ладно, потом обсудим эту проблему. Сейчас надо упаковать профессора и отправить вниз, в котельную. Ни единой пуговицы не должно остаться. Один пепел. – Подошел к телефону, набрал номер. – Редакция? Пригласите редактора Дудаша… Просят из штаба центральной зоны. Спасибо. Жду… Сэрвус, Йожеф! Это я, Карой Рожа. Нуждаюсь в твоей помощи. Опубликуй, пожалуйста, в завтрашнем номере своей газеты маленькую заметку. Шрифт жирный, заголовок броский. Диктую я, редактируешь ты. «Русские танкисты, покидая Будапешт, ворвались в квартиру известного революционера профессора Дьюлы Хорвата, деятеля клуба Петефи. Разгромив и разграбив все ценное, что было в квартире, русские танкисты связали Дьюлу Хорвата, впихнули в танк и скрылись. Мы все это видели собственными глазами. Где теперь Дьюла Хорват? Говорят, уже в Москве». Все. Следуют подписи. Можно и фотографию. В общем, действуй по своему усмотрению. Нет, друг, лично не могу прибыть. Занят. Готовлю очередной репортаж. Да, «русская тройка». Мировая сенсация. Сэрвус.
   Радист Михай вышел из «Колизея», и никто не заметил, как, куда и когда он исчез. Вернется он позже, но уже не Михаем.
   Рожа положил телефонную трубку и принялся за свой радиорепортаж.
   «Да, я глубоко потрясен, – писал он. – Потрясен тем, как справедливо ответили борцы за свободу своим поработителям. Сила действия равна силе противодействия. Жестокость венгерских националистов порождена жестокостью рухнувшего режима. Высокообразованные марксисты, жрецы коммунистической науки вынудили мадьяр вспомнить, что они тысячу лет тому назад были сынами дикого Приуралья и Прикамья…»
   Рожа не успел закончить репортаж. Это было последнее, что он написал в своей жизни. Последние мысли, последние слова, последняя ложь специального корреспондента радиовещательной компании США.
   Гранатные взрывы поразили разведчика.
   Улеглась пыль. Отгремели стекла. Добиты автоматными пулями те, кого не поразили гранаты. Тишина. Темнота. Свежий дунайский ветер продувает теперь уже окончательно разрушенную квартиру. Все окна выбиты, все двери сорваны с навесов. Стены исковерканы, исклеваны, почернели от пламени пожара.
   На полу, в мусоре, на битом стекле, в крови, обсыпанные известковой пылью, валяются трупы «национал-гвардейцев».
   Около рации молча энергично хлопочет Имре. Покидая «Колизей» перед взрывом, он незаметно прикрыл ее ящиком с консервами и теперь надеется, что она не выбыла из строя.
   Арпад, Жужанна, Андраш Габор, Юлия, Шандор Хорват, Пал Ваш, Антал и еще несколько бойцов со свечами и фонарями в руках стоят посреди «Колизея», ставшего полем боя, и с омерзением разглядывают убитых.
   Арпад острым лучом фонарика черкнул по залитой кровью голове американца.
   – Обыскать!
   Андраш Габор вывернул карманы американца. Чего в них только не было! Записные книжки. Пистолет. Патроны. Доллары. Форинты. Шиллинги. Пачка адресов. Жевательная резинка. Корреспондентский билет. Паспорт. Листовки всех цветов. Приказы Пала Малетера, Дудаша. Карта Венгрии, на которой обозначены, все крупные гнезда мятежников и расположение воинских соединений.
   Арпад прячет в командирскую сумку все, что осталось от Кароя Рожи.
   – Вот кто главный. Крестоносец. Голос Америки! Чрезвычайный посол его нижайшего и подлейшего высочества – доллара.
   – Работает, товарищ полковник! – закричал Имре.
   – Передай: задание выполнено.
   – Передаю.
   Шандор Хорват кованым сапогом поддел полуобгоревший обрывок шторы, набросил его на лицо американца.
   – Нет мне никакого оправдания. И в десятом поколении Хорватов будут проклинать осла Шандора бачи.
   – Не наговаривай на себя, старина! – Пал Ваш поднял свечу над головой друга, пригладил ладонью его взъерошенные седые волосы. – Запрещаю! Слышишь? Не упал ты в грязь мордой, устоял, несмотря на то что тебе пытались перебить ноги.
   – Не за то осла называют ослом, что у него длинные уши, а за то, что не понимает человеческого языка. – Шандор прислонился головой к плечу Арпада. – «Как смерч, сквозь смерть, живые, мчитесь! Вперед, мадьяры! Раскинув руки, наземь грянем, но отступать не станем».
   Арпад обнял мастера.
   – Добрый гений Петефи, ты еще сто лет назад знал, как должны жить люди.
   Внизу, на улице, послышалась автоматная очередь. Другая, третья, четвертая.
   Андраш, не ожидая приказания, ринулся вниз. На лестничных маршах дробно, быстро застучали его солдатские сапоги. Вот так, с ветром и грохотом, носился и Мартон, «веселые каблуки».
   Минуты через две Андраш вернулся, запыхавшись, бледный, с окровавленным ухом.
   – Банда Дудаша! Пулеметы! Скорострельная пушка! Наши солдаты забаррикадировали подъезд.
   – Надо уходить, – сказал кто-то из бойцов.
   Арпад окинул его медлительным тяжелым взглядом.
   – Уходить? Куда? Отсиживаться в тихих закоулках? В подвалах и ямах? Ждать манны небесной? Будем сражаться!
   – Сражаться! – подхватила Юлия.
   – Да, иначе не стоит жить, – тихо, без всякого выражения, самой себе сказала Жужа.
   – Андраш, Антал, установите пулемет у пролома! – сдержанно, вполголоса распорядился Арпад. – Девушки, охраняйте пожарную лестницу!
   Пламя, бушующее в шестиэтажной громадине, все еще не подбирается к «Колизею». В стенные проломы хорошо видны красноватый, словно наполненный кровью, Дунай и озаренная огнем пожарищ нагорная Буда. Во всех концах Будапешта надрываются колокола. Не тревога, не боль, не печаль слышатся в их звуках, а мстительное торжество: слава богу, пришла ночь, пришел огонь, пришла смерть, хаос, разруха.
   И, заглушая все это, будто откликаясь на призыв Арпада, из радиоприемника доносится твердый, исполненный силы, мужества и веры голос:
   – Венгерские рабочие, крестьяне и интеллигенты! В эти роковые часы мы обращаемся к тем, кто честно служил чистым идеям социализма, верности народу и родине, к той партии, которую венгерские представители сталинизма – Ракоши и его клика – своей близорукой и преступной политикой превратили в орудие тирании. Эта авантюристическая политика своими бессовестными методами теряла то моральное и духовное наследие, которое вы накопили в старом мире своей честной борьбой и кровавыми жертвами, которое вы приобрели в борьбе за национальную независимость и демократический прогресс.
   Арпад неотрывно смотрел на приемник, ловил каждое слово.
   Шандор Хорват, не выпуская из рук автомата, придвинулся к Арпаду, спросил: