Авдеенко Александр Остапович. Черные колокола

   И в старости не до конца, не бесследно выветривается в людях то, чем обладали в молодости. Каталин была красивой в восемнадцать, осталась по-своему красивой и в пятьдесят шесть. Красивы ее черные, необыкновенно густые, чуть-чуть седые волосы. Красивы глаза, всегда теплые, всегда мирные, ласковые. Красивы коричневые с узловатыми пальцами руки, умеющие ловко и быстро варить обед, стирать, шить, вязать, убирать дом. Красив и ее голос, всегда одинаково мягкий, добрый.
   – Чего вы расшумелись, футбольные болельщики? Что не поделили? Годы? Сынок, ты бы хоть разок поддался бы в споре, а?
   Сын и муж не оборонялись. Оба смотрели на огонь камина, молчали.
   Каталин загремела ведром, взмахнула щеткой.
   – Ну-ка, болельщики, отправляйтесь на кухню! Пейте там кофе, спорьте, кто кому забил первый гол: «Вашаш» «Гонведу» или «Гонвед» «Вашашу». Живо! А я здесь буду убирать.
   – И охота тебе, мама, в такой день!.. – Дьюла поднялся, кивнул девушкам и ушел.
   Шандор же не сдвинулся с места. Сурово посмотрел на жену.
   – Катица, иди-ка ты, ненаглядная, сама туда, куда посылаешь нас. Соскучилась по тебе кухня. Иди! Не мешай нам… футбольные задачи решать.
   – Ах, Шани, горе ты мое!.. Поспать бы тебе надо, урам^[5], а ты все щелкаешь, горло полощешь. Работа впереди, ночная смена! Про это ты забыл?
   – Помню, Катица. Иди, жена, иди!
   Каталин погладила «урама» по седой голове.
   – Неугомонный!
   Жужанна проводила мать взглядом, и чуть порозовели ее щеки, повеселели глаза. Она улыбнулась отцу.
   – До чего же мягкая, уступчивая, покорная у нас мама!.. С сыном тебе не повезло, апа, зато жена у тебя… всем незамужним пример.
   – Любил вольный Дунай покорную Тиссу. И от большой любви взял, да и проглотил красавицу со всеми ее берегами. И с тех пор каждую весну тихая Тисса поперек дунайского брюха становится… Н-да, повезло Дунаю!.. Пожалуй, все-таки надо выпить кофе. Он тоже мозги прочищает. – Уходя на кухню, Шандор покосился на дверь, за которой скрылся Дьюла, зло, словно выругавшись, бросил:– Красный профессор!..
   – А ты ворчун, – добродушно проговорила ему вслед Жужанна.
   – Мне бы такого ворчуна! – вздохнула Юлия. – Счастливая ты, Жужика! Все у тебя есть: хороший отец, хорошая мать, хорошие братья, дом, диплом преподавателя, жених…
   – А у тебя? С Мартоном поссорилась, да?
   – Да разве я с кем-нибудь ссорилась?
   – Значит, он с тобой поссорился?
   – Нет, и он не ссорился, но… Лучше бы он выругал меня, ударил, чем так… Лицом к лицу столкнулся – и ни единого слова не сказал. Даже не рассмотрел как следует.
   – Торопыга у нас Мартон. Бежит, спешит, вечно куда-то опаздывает… Дурак, такую девушку не замечает, не чувствует!
   – Он не виноват, Жужика. Плохая приманка. – Юлия слабо, невесело улыбнулась. – Девчонкой была никудышной и теперь никудышная.
   – Глупенькая! – Жужанна поцеловала подругу. – Ты хорошая. Очень! Выйдешь замуж – перестанешь прибедняться.
   – Не выйду. Мартону я не нужна, а мне никто другой не нужен.
   – Ах, Юлишка! Почему я не мужчина?!
   – Да, плохо быть девушкой… Нет, не вообще девушкой, а вот такой растеряхой, как я. Почему я не огонь? Не ветер? Не цветок?.. Жужика, пойдем со мной в город, поищем Мартона.
   – Не могу, Юлишка, жду Арпада. В его жизни произошло что-то чрезвычайное. Утром позвонил, озадачил, встревожил, пообещал приехать днем – и пропал. Пять часов ни слуху ни духу.
   – Не беспокойся! Арпад Ковач привык мыслить чрезвычайными категориями. Значит, отказываешься сопровождать меня? Что ж, пойду одна.
   – В городе Мартона не ищи. Он на Керепешском кладбище. Цветы возлагает…
   – Цветы? Сэрвус, Жужа! – Юлия поцеловала подругу в щеку и убежала.
   Дьюла с нетерпением ждал ее ухода. Как только закрылась за ней дверь, он вышел из своей комнаты с ворохом бумаг и стал жечь их в камине.
   Жужанна с удивлением смотрела на странную работу брата, но ничего не говорила.
   – Почему ты молчишь? – обозлился Дьюла. – Почему не спрашиваешь, что я делаю?
   – Нравится молчать, вот я и молчу.
   – Нравится? Даже теперь, когда твой брат сжигает мосты между прошлым и настоящим?
   – Да, и теперь. Это, очевидно, самое умное, на что я способна в твоем присутствии.
   – Жужа, за что ты меня ненавидишь?
   – Я тебя ненавижу? Смешно. Я всего лишь зеркало, в котором отражаешься ты. Извини, что я пользуюсь твоим высокопарным слогом.
   – Ты хочешь сказать, что не ты, а я тебя ненавижу.
   – Я уже это сказала.
   Дьюла помолчал, пристально рассматривая на своих длинных тонких пальцах бледные ногти.
   – Пожалуй, ты права. Да, ненавижу! А почему? Кто виноват?
   – Меня это не интересует.
   – А ты заинтересуйся! Твой Арпад во всем виноват.
   – Арпад виноват перед тобой лишь в одном: видит тебя насквозь.
   – Насквозь? – Дьюла засмеялся, но не добродушно, не снисходительно, а злобно. – Интересно, что же он видит?
   – С огнем играешь.
   – Ага! Что же я поджигаю?
   – Прежде всего – честь Хорватов. В нашей семье до сих пор не было…
   – …ни одного отступника от пролетарского дела. Теперь есть, – подхватил Дьюла. Он уничтожающе-презрительным взглядом окинул сестру. – Работники АВХ приказали тебе подготовить меня к переселению в тюрьму? Ладно, не строй из себя оскорбленную невинность! Сознавайся: твой Арпад и ты донесли на меня, да? И какую вам награду обещали за это?
   Жужанна не вскочила, не бросилась на брата с кулаками, не завопила. Спокойно, тихо сказала:
   – Оказывается, ты еще и мерзавец.
   Ее хладнокровие больше, чем слова, взбесило Дьюлу.
   – А ты… ты… – закричал он, и его рука взметнулась над головой сестры.
   Он бы, вероятно, ударил ее, если бы не появился отец.
   Вошел и не торопился встать между сыном и дочерью. Он защитил ее словом. Посоветовал разъяренному Дьюле:
   – Вздумаешь обругать мать или сестру – прощайся с языком.
   Дьюла опустил руку, побрел к своему креслу у камина, упал на продавленные завизжавшие пружины. Огонь кровавыми бликами отразился на его лице.
   Шандор Хорват подошел к сыну, примостился на подлокотнике кресла.
   – В чем дело, профессор? Какие еще темные мысли наводняют вашу светлую голову?
   – Не юродствуй! Пожалеешь… И очень скоро. – Дьюла посмотрел на часы. – Может быть, через полчаса.
   Жужанна взяла отца за руку, увела к дивану, усадила и сама села рядом.
   – Поговори лучше со мной.
   – О чем? У тебя тоже наводнение?
   – Мне бы хотелось… Я хочу тебе рассказать… Только тебе одному… Понимаешь, это…
   Дьюла демонстративно поднялся.
   – Мне давно известны твои секреты, я могу уйти.
   – На твоем месте я бы молча ушла без этого дешевого трюкачества.
   – Ах, так!.. – Дьюла опустился в кресло. – Остаюсь на своем месте и буду шуметь. Тран-бум, трах-тар-ра-рах!
   – Ты верен себе, братец!
   – Перестань, Дьюла! В чем дело, девочка? – спросил Шандор.
   – Папа, я должна тебе сказать…
   – Ты уверена, что должна? – Он обнял дочь, заглянул ей в глаза. – Именно сегодня? Сейчас?
   – Видишь ли, папа… Не думай, что это дело случая. Это давно началось, а решилось только сегодня.
   – В чем дело? Что случилось?
   Жужанна молчала, подыскивала слова. Вместо нее заговорил Дьюла.
   – Все может случиться в такой день. Сын ваш может быть брошен в тюрьму, а дочь – в объятия этому…
   Жужанна с ненавистью, теперь вполне искренней, взглянула на брата.
   – В присутствии этого человека мне хочется быть глухонемой.
   – Капитулируешь, Жужика! – Шандор тоже с неприязнью взглянул на сына. – В присутствии таких людей надо быть громом и молнией.
   – Апа, пойдем ко мне в комнату, поговорим. – Жужа взяла отца за руку.
   – Успеем! До вечера много времени.
   – Вечером будет поздно. – Жужанна поднялась и ушла к себе.
   Дьюла проводил ее насмешливым взглядом.
   – Замуж захотела. По ушам видно. Эх, бабы!.. Потоп, пожар, мор, война, революция, а у них одно на уме.
   Длинный звонок в прихожей прерывает Дьюлу. Он вскакивает, поправляет перед каминным зеркалом галстук, причесывается, одергивает пиджак и важно, готовый с честью нести мученический венец, идет к двери.
   Открыл ее и глубоко разочаровался. Перед ним не работники венгерского АВХ, а приветливо улыбающийся русский полковник танковых войск Бугров, хороший знакомый сестры, частый гость в доме Хорватов.
   Дьюла холодно кивнул, поджал губы и отправился на свою позицию у камина. Его сильно знобило, временами бросало в дрожь. У огня он согрелся, перестал стучать зубами.
   Несмотря на откровенно негостеприимный прием, Бугров все-таки вошел в «Колизей», поздоровался, спросил, дома ли Жужанна. Он еще неуверенно, с ошибками говорил по-венгерски, но его хорошо понимали.
   – Добрый день, товарищ Бугров, – откликнулся Шандор Хорват. – Садитесь! Жужика, – закричал он, – к тебе пришли!
   Почти сейчас же в «Колизей» прибежала Жужанна. И она была разочарована, увидев русского полковника. Не по такому гостю томилось ее сердце.
   – А, это вы, товарищ Бугров!.. Здравствуйте.
   – Добрый день, – ответил он, старательно выговаривая венгерские слова. – Сегодня я заехал немного пораньше, чем обычно: дожди размыли дороги, и в наш лагерь придется добираться кружным путем. Вы готовы?
   Жужанна отрицательно покачала головой.
   – Сегодня я не смогу проводить занятия. Такой день!.. Извините и передайте мои извинения вашим офицерам.
   – Жаль! Отложим занятия до… понедельника. Надеюсь, послезавтра вы войдете в строй.
   – Постараюсь, – неуверенно ответила Жужанна.
   – Разрешите быть свободным?
   – Не смею вас задерживать.
   Дьюла с деланной укоризной взглянул на сестру.
   – Милая, это на тебя не похоже! Негостеприимно. Садитесь, товарищ Бугров. Хотите кофе?
   – Благодарю вас. Я пойду.
   – Сигарету?
   – Спасибо. Накурился.
   – Ой, товарищ полковник, что это? – Дьюла осторожно старинным костяным ножом для разрезки книг снял с мундира Бугрова комок присохшей грязи, с ужасом полюбовался им. – Грязь! Настоящая грязь? Откуда?.. Почему?.. – Не дав ответить, Дьюла воскликнул: – Понимаю! Вы ехали в открытой машине, и вас неблагодарные венгры забросали грязью. Сочувствую, но… Такой день, ничего не поделаешь!
   Бугров внутренне вспыхнул, но не позволил себе взорваться.
   Жужанна поспешила Бугрову на помощь:
   – Дьюла, что ты несешь!
   – Жужа, не мешайте брату быть самим собой. Очень прошу вас. – Бугров уже улыбался. И не только милой учительнице венгерского языка, но и надменному, празднующему свою победу Дьюле Хорвату. – Вы очень наблюдательны, профессор! Такой микроскопический комок грязи заметили.
   Дьюла не почувствовал удара или сделал вид, что ему не больно.
   – Это мой хлеб – наблюдать и запоминать. Я литератор. Забыли?
   – Как же! На днях купил сборник ваших стихов.
   – Прочитали?
   – С грехом пополам.
   – Не удивительно. Ведь вы только осваиваете венгерский.
   – Шандора Петефи я с радостью читаю даже со своим скромным знанием венгерского, а вот Дьюлу Хорвата…
   – Вы Хорвата разругали? Интересно, чем он вам не понравился?
   – К сожалению, у меня мало времени и еще меньше охоты для критического выступления.
   – Покритикуйте хотя бы кратко. Двумя словами: «Плохо. Ужасно». Ну!.. Прошу вас, полковник.
   – Если настаиваете… Темен душевный мир ваших лирических героев.
   – Это же естественно, полковник! Ваше солнце, ваша земля, ваш ветер, ваша история – русские. А я… я чистокровный мадьяр. Венгерская лирика не тождественна русской.
   – Не согласен! Добрый мир человеческой души одинаково приемлем венгру и поляку, датчанину и русскому.
   – Вы хотите сказать, что мои стихи враждебны людям, античеловечны?
   – Если бы я так думал, я бы не сумел скрыть своих мыслей.
   – Разрешите и мне принять участие в вашей дискуссии. – Жужанна подошла к брату. – Напрасно обижаешься, Дьюла. Я говорю по-венгерски, выросла на венгерской земле, под венгерским солнцем, однако стихов твоих, мягко говоря, не понимаю,
   – Это тоже естественно. Молодо – зелено. И, кроме того, ты успела испортить свой венгерский вкус за пять лет пребывания в Московском университете. И сейчас портишь, общаясь с русскими. Кого ты учишь венгерскому языку? Зачем?
   – Дурак! – бросила Жужанна и отошла от брата.
   – Не согласен! – улыбнулся Бугров. – Дураки не такие слова в подобных случаях говорят. Это очень похоже на политические исповеди деятелей из клуба Петефи, на некоторые статьи в «Иродалми Уйшаг».
   – Да, правильно. Так говорим мы, деятели клуба Петефи. И так думает вся молодая Венгрия.
   – Любопытно. И давно она так думает?
   – С тех пор… как опубликованы материалы двадцатого съезда.
   – Совсем интересно. И что же, вас лично уполномочила эта молодая Венгрия выступать от ее имени?
   – Полковник, допрашивать меня будут в другом месте. – Дьюла взглянул на часы. – Скажите, сколько еще десятилетий ваши войска собираются пребывать в Венгрии?
   – Десятилетий? Не понимаю.
   – Это так иногда выгодно – не понимать ясных слов своего собеседника! Если вы не собираетесь пребывать у нас долго, зачем вы изучаете венгерский?
   – Ну, хотя бы для того, чтобы отличать добрые слова друзей от злобного лаяния недругов.
   – О, вы сразу хватаетесь за гранату, бросаете в лицо оппоненту огонь. Что ж, это тоже естественно, вполне соответствует вашей природе.
   Жужанна не вытерпела, снова вмешалась в разговор:
   – Товарищ Бугров – человек военный, отвечает на огонь огнем.
   – По собственной инициативе или по приказу свыше? – с ехидной усмешкой спросил Дьюла.
   Бугров не ответил. Он поднялся.
   – Покидаю поле боя. Боюсь обрушить огонь на своих. Всего доброго. Заеду за вами, Жужанна, в понедельник. До свидания.
   Жужанна проводила Бугрова до двери. Прощаясь, крепко, дружески пожала ему руку.
   – Извините.
   – За что, Жужа?
   – За все, чем угостил вас брат.
   – Напрасно извиняетесь. Это очень хорошо.
   – Что ж тут хорошего?
   – Вы увидели истинное лицо деятеля клуба Петефи, почувствовали, откуда ветер дует.
   – Нет, он не совсем такой, как вы думаете.
   – Не совсем, но есть надежда…
   – Такая погода сегодня, понимаете… Давление у него понизилось. Вот он и бросается на всех. И меня кусал, и отца. Но Дьюла честный коммунист. Он заблуждается, путает, нервничает, но все это от чистого сердца. Уверяю вас.
   – Хорошо, если это так, но мне кажется… Ладно, не рискую предсказывать. Вам лучше знать своего брата. До свидания!
   Когда Жужанна вернулась в «Колизей», Дьюла встретил ее вопросом:
   – Интересно, что он тебе сказал на прощание?
   – Вынужден был согласиться со мной, что ты дурак. Первостатейный.
   – А он, кто он такой? Русский! Потомок тех, кто задушил нашу революцию в тысяча восемьсот сорок девятом, кто утащил в Петербург залитые кровью венгров знамена, освободительные знамена Кошута, Петефи, генерала Бема. Тот, кто эти знамена возвращал адмиралу Хорти в тысяча девятьсот сороковом в качестве разменной монеты, как плату за освобожденного из тюрьмы Матиаса Ракоши. Тот, кто в тысяча девятьсот сорок пятом снарядил в Москве специальный поезд для Матиаса Ракоши и экспортировал его в Дебрецен. Тот, кто положил начало династии «московитов». Тот, кто…
   – Хватит! – загремел Шандор Хорват. В самом начале припадка сына он вошел в «Колизей» и был свидетелем его бешенства.
   Жужанна ушла, как только брат потерял контроль над собой.
   Дьюла неохотно замолчал. Лицо его было красным, побелевшие губы тряслись.
   – Таких откровенных речей еще не довелось мне слышать от своего сынка, – продолжал Шандор. – Спасибо, обрадовал! Сколько ни плюй в Дунай, он не сделается черным. Слушай, профессор, ты везде такой?
   – Ты спрашиваешь, везде ли я откровенен? Да, везде и всегда. Прошло время, когда коммунисты даже среди коммунистов кривили душой. Двадцатый съезд обновил нас. Почти вся парторганизация университета, студенты, профессора поддерживают меня.
   – Значит, окопался прочно, по всем правилам фортификационной науки? Смотри, барбос, доберется до тебя ЦК, и от твоей крепости камня на камне не останется.
   – Тронь меня – вся молодая Венгрия восстанет.
   – Выпороть бы тебя, младовенгерец!.. Вспомни июльский пленум ЦК!.. Партия открыто на весь мир осудила культ личности, отказалась от порочных методов руководства. И это укрепило партию.
   – Чью партию? КПСС, возможно, и укрепило, а нашу… Здесь все еще цепляются за старое, не хотят вскрывать свои ошибки и преступления.
   – Верно, цепляются. Так ты говори об этом в ЦК, требуй до конца выкорчевать культ, а ты готов бежать на улицу, поднимать знамя восстания!
   – Пойми же ты наконец, папа! Настоящие коммунисты сейчас ломают сопротивление ракошистов, восстанавливают ленинские принципы. Они нарушались не только по ту сторону Тиссы.
   – И правда становится кривдой, когда попадает на неумытые губы… Не ты, и не я, и не твой клуб Петефи, а партия, наш ЦК реабилитировал Ласло Райка, объявил войну прохвостам разных мастей и дуроломам. Пленум ЦК, а не ты отстранил Ракоши с поста секретаря партии, наметил новый курс. Куда же ты ломишься? Чего ты добиваешься? Почему у тебя такая короткая память?
   – На это я отвечу тебе твоей любимой пословицей: из песен соловья паштет не сделаешь, гусиная печенка требуется… Не способен ЦК в нынешнем его составе ликвидировать последствия культа личности. Герэ должен уйти вслед за Ракоши. Должен! Если же не уйдет, если будет цепляться за руководящее кресло…
   – Хочешь навести порядок в партии? Да кто ты такой? Какое имеешь право? Почему тебе одни наши ошибки лезут в глаза? Почему ты не хочешь видеть достижения? Кто тебя, малограмотного парня, сделал красным профессором? Кто вывел захудалую Венгрию на большую дорогу жизни?
   – Да ты пойми…
   – Не пойму! Иди к бывшим лавочникам, они заслушаются твоими речами. Ох, горе ты мое! Я тебя ставил на ноги, под моим присмотром ты сделал свой первый шаг, мое слово было твоим первым словом, и все-таки…
   Вошла Каталин. Лицо светится от огня плиты, от доброй улыбки, от желания сообщить что-то очень важное, приятное всем.
   – Все еще гогочете, спорите, футбольные болельщики! Проспорили, проглядели Жужу, ротозеи! Девочка объявила доктора Арпада Ковача своим мужем. Бессвадебный муж.
   Новость, принесенная женой, не испугала, не обидела Шандора. Старая новость. Он покачал головой, потрогал свои пушистые усы, улыбнулся.
   – Эх ты, малограмотная мама! Я это объявление прочитал давно, месяца два назад.
   – Обрадовались! А я бы на вашем месте… – Дьюла с силой швырнул в огонь камина буковое полешко. Искры брызнули ему в лицо, обожгли.
   Отец засмеялся.
   – Я же тебе сказал, профессор: захочешь обругать сестру или мать – язык потеряешь.
   – А я все-таки выскажусь! Будь я родителем, я бы в три шеи выгнал этого… Арпада. А Жужанну…
   – На цепь бы ее приковал, да? – усмехнулась мать. – Эх ты, холостяк! Сам не женишься и других под венец не пускаешь.
   – Я предупредил, мама! А дальше…
   – Дальше мы без твоего вмешательства обойдемся. Пойдем, Шани, благословим вертихвостку. – Она взяла мужа под руку.
   – Правильно, вертихвостка! – согласился Шандор. – Благословим да за уши отдерем. Ишь, какая скрытная и своевольная!
   Шандор обнял жену, и они пошли в комнату дочери.
   Оставшись один, Дьюла принес из кабинета самые заветные пачки бумаг и писем и бросил их одну за другой в огонь.
   Разбухает в очаге, скрывая жар, гора пепла. Черный пух вылетает из камина, носится по «Колизею», падает на подоконники, на стол, липнет к стеклам, оседает на плечи Дьюлы. Сжигает Дьюла Хорват свой вчерашний день, его следы, собственноручно засвидетельствованные на бумаге, и сам себя утешает: «Вот какой я поджигатель. Но ничего, ничего! Ничто не забудется. Все буду помнить».
   Звонок в передней оторвал его от камина.
   «Вот, в самый раз явились агенты АВХ!»
   Дьюла вытер о штаны руки, испачканные пеплом, как можно выше вздернул голову и пошел к двери.
   Опять не они!
   Вошел друг Дьюлы, радиотехник из ремонтных мастерских Дома радио Ласло Киш. Он был такой же аккуратно маленький, как и его фамилия: короткие руки, короткие ноги, крошечный носик на плоском, блюдцеобразном лице. Одет Киш просто, до того просто, что с первого взгляда и не заметишь – во что. На нем не то полуспортивный пиджак, не то лыжная куртка, бесцветные брюки, из-под которых не видно обуви. Есть у него еще одна примета: передвигаясь, издает какой-то странный костяной скрежет, будто не живой человек идет, а скелет.
   Дьюла обрадовался приходу друга.
   – А, Лици! Сэрвус! Ты, конечно, прямо оттуда, с кладбища?
   – Разве я похож на мертвеца? – засмеялся Киш.
   – Ты не был у мавзолея Кошута? Не участвовал в торжественных похоронах Райка?
   – Нет. И не собирался.
   – Почему?
   – Профессор, будьте любезны, объясните мне, чем похож я, экзаменуемый студент, на собаку? Отвечаю. Глаза умные, а сказать ничего не может. Вот так и я. А ты почему не там, не на кладбище?
   – Видишь, вывихнул руку. Опасно толкаться в толпе.
   – А я душу вывихнул, для меня толпа еще опаснее. И похороны эти тоже… Кулаки сжимаются. Язык хочет трехэтажное политическое здание построить. Капут! Были простофили, да вывелись. После долгих размышлений в донском котле и в Сибири, в лагере для военнопленных, я навсегда распрощался с политикой. Интересуюсь только работой, радиотехникой, футболом и тотализатором. Кстати, на какие команды ты поставил в эту неделю? Надеюсь, не изменил бразильцам?
   – Пошел к черту со своим футболом! Судьба Венгрии на волоске, а он… Не понимаю, почему я дружу с таким животным?
   Ласло опять рассмеялся.
   – Подняв даже в справедливом гневе руку на своего ближнего, сначала почеши у себя за ухом, подтяни штаны, выругайся мысленно и улыбнись вслух. Вот так!
   – Философия домашних шавок, лижущих своим хозяевам руки.
   – Нет, профессор, это философия людей, на шкуре которых начертано: смирись, гордая тварь! Великие мудрецы еще несколько веков назад изрекли: «Для того чтобы человек научился говорить, ему потребовалось два года жизни. А для того чтобы он научился молчать, ему не хватило и семидесяти лет». Резюме: много рычишь, Дьюла, это не принесет тебе дивидендов.
   Шандор вышел из комнаты дочери с двумя чемоданами. Отнес их в прихожую. Проходя через «Колизей», обратно к Жужанне, бросил в сторону сына:
   – Профессор тоже не научился молчать. Все рычит. Но только из-под глухой подворотни.
   Киш проводил старого Хорвата глазами, перевел беспокойно-вопрошающий взгляд на друга.
   – Как прикажешь понимать этот ребус?
   – Диспут тут у нас был.
   – На тему?
   – Культ личности и долг коммуниста.
   – Гм!.. Многозначительно, но туманно.
   – Ничего нового. Я высказал ему лишь то, с чем выступал в последние дни на собраниях в клубе Петефи.
   – Ну, а он?
   – Чуть не бросился врукопашную.
   – Отец и сын!.. Трагедия из современной жизни Венгрии. Сенсационное представление.
   Несмотря на свой малый рост, Киш обладал сильным, хорошо поставленным голосом. Он повышал его где надо, понижал, заставлял звенеть металлом, в общем, умело пользовался испытанными приемами опытного оратора и рассказчика. И смеялся он звучно, раскатисто, без оглядки. Не думал о тех, кому не нравится его смех. И правду-матку резал всегда так, что завоевал себе славу правдолюба.
   Киш повел своим аккуратным кукольным носом налево и направо, потянул воздух.
   – Пахнет паленым. Где-то волку хвост накрутили. Где? Кто?
   Дьюла кивнул на камин.
   – Я сжигал сочинения, предназначенные для самого себя.
   – Почему? Что случилось? – Киш всерьез встревожился.
   – Сюда скоро явятся агенты АВХ и арестуют Дьюлу Хорвата.
   Киш так был потрясен, что потерял дар речи. Не сразу он обрел ее. Заикаясь, спросил:
   – Тебя?.. Почему? За что?..
   – Не знаю. Наверно, за то, что я венгр.
   – Нет, больше я не буду молчать. Хватит! Прощай, молчальник Киш! Все сегодня понял.
   Киш коротенькой рукой распахнул окно, за которым все еще была слышна траурная музыка.
   – Четырнадцатого марта тысяча восемьсот сорок восьмого года Шандор Петефи вот так же стоял у окна кафе «Пилвакс» и, глядя на Будапешт, думал свою великую думу: «Чего хочет венгерская нация?» Венгерская нация захотела революцию. А сегодня венгерская нация требует, чтобы внеочередной экстренный пленум ЦК исключил из своего состава всех ракошистов, прежде всего Герэ… Венгерская нация хочет видеть молодых деятелей клуба Петефи в старых стенах нашего парламента, в министерских кабинетах. Венгерская нация хочет вручить руль государственной машины в руки Имре Надя.
   – Гениально! Гениально потому, что просто, как дважды два четыре.
   Дьюла достал из кармана записную книжку, карандаш, посмотрел на Киша.
   – Чего хочет венгерская нация? Диктуй! Пункт первый.
   – Зачем все это?
   – Выпустишь листовку, распространишь по всему Будапешту, поднимешь молодежь и во главе ее бурных колонн освободишь меня из тюрьмы. – Дьюла сдобрил свои вполне серьезные слова веселым смехом. – Ну, Лаци, выдвигайся в герои.