Торговля шла бойко.
V
Оставив позади себя восторженно гудящую публику и стремительных
репортеров, Перезвонов слетел с лестницы, вскочил на извозчика и велел ему
ехать в лавчонку, которая отдавала на прокат немудрые маскарадные костюмы...
Через полчаса на шумном маскарадном балу в паре с испанкой танцевал
веселый турок, украшенный громадными наклеенными усами и горбатым носом.
Турок веселился вовсю - кричал, хлопал в ладоши, визжал, подпрыгивал и
напропалую ухаживал за своей испанкой.
- Ходы сюда! - кричал он, выделывая ногами выкрутасы. - Целуй менэ,
барышна, на морда.
- Ах, какой вы веселый кавалер, - говорила восхищенная испанка. - Я
поеду с вами ужинать!..
- Очин прекрасно, - хохотал турок, семеня возле дамы. - Одын ужин
- и никаких Перезвонов!
Было два часа ночи.
Усталый, но довольный Перезвонов сидел в уютном ресторанном кабинете,
на диване рядом с хохотушкой-испанкой и взасос целовался с ней. Усы его и
нос лежали тут же на столе, и испанка, шутя, пыталась надеть ему турецкий
нос на голову и на подбородок.
Перезвонов хлопал себя по широким шароварам и пел, притоптывая:
Ой, не плачь, Маруся, - ты будешь моя!
Кончу мореходку, женюсь я на тебя...
Испанка потянулась к нему молодым теплым телом.
- Позвони человеку, милый, чтобы он дал кофе и больше не входил...
Хорошо?
Перезвонов потребовал кофе, отослал лакея и стал возиться с какими-то
крючками на лифе испанки...
VI
В дверь осторожно постучались.
- Ну? - нетерпеливо крикнул Перезвонов. - Нельзя!
Дверь распахнулась, и из нее показалась странная процессия... Впереди
всех шел маленький белый поваренок, неся на громадном блюде сдобный хлеб и
серебряную солонку с солью. За поваренком следовал хозяин гостиницы, с
бумажкой в руках, а сзади буфетчица, кассир и какие-то престарелые
официанты.
Хозяин выступил вперед и, утирая слезы, сказал, читая по бумажке:
- "Мы счастливы выразить свой восторг и благодарность гордости нашей
литературы, дорогому Ивану Алексеичу, за то, что он почтил наше скромное
коммерческое учреждение своим драгоценным посещением, и просим его от души
принять по старорусскому обычаю хлеб-соль, как память, что под нашим кровом
он вкусил женскую любовь, это украшение нашего бытия"... В дверях показались
репортеры.
VII
Вернувшись домой, Перезвонов застал жену в слезах.
- Чего ты?!
- Милый... Я так беспокоилась... Отчего ты такой бледный?.. Я думала -
ушел... Там женщины разные!.. Масленица... Думаю, изменит мне...
- Где там! - махнув рукой, печально вздохнул знаменитый писатель.
- Где там!
I
Знаменитый писатель Иван Перезвонов задумал изменить своей жене. Жена
его была хорошей доброй женщиной, очень любила своего знаменитого мужа, но
это-то, в конце концов, ему и надоело.
Целый день Перезвонов был на глазах жены и репортеров... Репортеры
подстерегали, когда жена куда-нибудь уходила, приходили к Перезвонову и
начинали бесконечные расспросы. А жена улучала минуту, когда не было
репортеров, целовала писателя в нос, уши и волосы и, замирая от любви,
говорила:
- Ты не бережешь себя... Если ты не думаешь о себе и обо мне, то
подумай о России, об искусстве и отечественной литературе.
Иван Перезвонов, вздыхая, садился в уголку и делал вид, что думает об
отечественной литературе и о России. И было ему смертельно скучно.
В конце концов писатель сделался нервным, язвительным.
- Ты что-то бледный сегодня? - спрашивала жена, целуя мужа где-нибудь
за ухом или в грудо-брюшную преграду.
- Да, - отстраняясь, говорил муж. - У меня индейская чума в легкой
форме. И сотрясение мозга! И воспаление почек!!
- Милый! Ты шутишь, а мне больно... Не надо так... - умоляюще просила
жена и целовала знаменитого писателя в ключицу или любовно прикладывалась к
сонной артерии...
Иногда жена, широко раскрывая глаза, тихо говорила:
- Если ты мне когда-либо изменишь - я умру.
- Почему? - лениво спрашивал муж. - Лучше живи. Чего там.
- Нет, - шептала жена, смотря вдаль остановившимися глазами. - Умру.
- Господи! - мучился писатель Перезвонов. - Хотя бы она меня стулом по
голове треснула или завела интригу с репортером каким- нибудь... Все-таки
веселее!
Но стул никогда не поднимался над головой Перезвонова, а репортеры
боялись жены и старались не попадаться ей на глаза.
II
Однажды была Масленица. Всюду веселились, повесничали на легкомысленных
маскарадах, пили много вина и пускались в разные шумные авантюры...
А знаменитый писатель Иван Перезвонов сидел дома, ел домашние блины и
слушал разговор жены, беседовавшей с солидными, положительными гостями.
- Ване нельзя много пить. Одну рюмочку, не больше. Мы теперь пишем
большую повесть. Мерзавец этот Солунский!
- Почему? - спрашивали гости.
- Как же. Писал он рецензию о новой Ваниной книге и сказал, что он
слишком схематизирует взаимоотношения героев. Ни стыда у людей, ни совести.
Когда гости ушли, писатель лежал на диване и читал газету. Не зная, чем
выразить свое чувство к нему, жена подошла к дивану, стала на колени и,
поцеловав писателя в предплечье, спросила:
- Что с тобой? Ты, кажется, хромаешь?
- Ничего, благодарю вас, - вздохнул писатель. - У меня только
разжижение мозга и цереброспинальный менингит. Я пойду пройдусь...
- Как, - испугалась жена. - Ты хочешь пройтись? Но на тебя может
наехать автомобиль или обидят злые люди.
- Не может этого быть, - возразил Перезвонов, - до сих пор меня обижали
только добрые люди.
И, твердо отклонив предложение жены проводить его, писатель Перезвонов
вышел из дому.
Сладко вздохнул усталой от комнатного воздуха грудью и подумал: "Жена
невыносима. Я молод и жажду впечатлений. Я изменю жене".
III
На углу двух улиц стоял писатель и жадными глазами глядел на оживленный
людской муравейник.
Мимо Перезвонова прошла молодая, красивая дама, внимательно оглядела
его и слегка улыбнулась одними глазами.
"Ой-ой, - подумал Перезвонов. - Этого так нельзя оставить... Не нужно
забывать, что нынче Масленица - многое дозволено". Он повернул за дамой и,
идя сзади, любовался ее вздрагивающими плечами и тонкой талией.
- Послушайте... - после некоторого молчания сказал он, изо всех сил
стараясь взять тон залихватского ловеласа и уличного покорителя сердец. -
Вам не страшно идти одной?
- Мне? - приостановилась дама, улыбаясь. - Нисколько. Вы, вероятно,
хотите меня проводить?
- Да, - сказал писатель, придумывая фразу попошлее. - Надо, пока мы
молоды, пользоваться жизнью.
- Как? Как вы сказали? - восторженно вскричала дама. - Пока молоды...
пользоваться жизнью. О, какие это слова! Пойдемте ко мне!
- А что мы у вас будем делать? - напуская на лицо циничную улыбку,
спросил знаменитый писатель.
- О, что мы будем делать!.. Я так счастлива. Я дам вам альбом - вы
запишете те прекрасные слова, которыми вы обмолвились. Потом вы прочтете
что-нибудь из своих произведений. У меня есть все ваши книги!
- Вы меня принимаете за кого-то другого, - делаясь угрюмым, сказал
Перезвонов.
- Боже мой, милый Иван Алексеевич... Я прекрасно изучила на вечерах,
где вы выступали на эстраде, ваше лицо, и знакомство с вами мне так
приятно...
- Просто я маляр Авксентьев, - резко перебил ее Перезвонов. - Прощайте,
милая бабенка. Меня в трактире ждут благоприятели. Дербалызнем там. Эх вы!!
IV
- Прах их побери, так называемых порядочных женщин. Я думаю, если бы
она привела меня к себе, то усадила бы в покойное кресло и спросила - отчего
я такой бледный, не заработался ли? Благоговейно поцеловала бы меня в
височную кость, а завтра весь город узнал бы, что Перезвонов был у Перепетуи
Ивановны... Черррт! Нет, Перезвонов... Ищи женщину не здесь, а где-нибудь в
шантане, где публика совершенно беззаботна насчет литературы.
Он поехал в шантан. Разделся, как самый обыкновенный человек, сел за
столик, как самый обыкновенный человек, и ему, как обыкновенному человеку,
подали вина и закусок.
Мимо него проходила какая-то венгерка.
- Садитесь со мной, - сказал писатель. - Выпьем хорошенько и
повеселимся.
- Хорошо, - согласилась венгерка. - Познакомимся, интересный мужчина. Я
хочу рябчиков.
Через минуту ее отозвал распорядитель.
Когда она вернулась, писатель недовольно спросил:
- Какой это дурак отзывал вас?
- Это здесь компания сидит в углу. Они расспрашивали, зачем вы сюда
приехали и о чем со мной говорили. Я сказала, что вы предложили мне "выпить
и повеселиться". А они смеялись и потом говорят: "Эта Илька всегда напутает.
Перезвонов не мог сказать так!"
- Черррт! - прошипел писатель. - Вот что Илька... Вы сидите - кушайте и
пейте, а я расплачусь и уеду. Мне нужно.
- Да расплачиваться не надо, - сказала Илька. - За вас уже заплачено.
- Что за глупости?! Кто мог заплатить?
- Вон тот толстый еврей-банкир. Подзывал сейчас распорядителя и
говорит: "За все, что потребует тот господин, - плачу я! Перезвонов не
должен расплачиваться". Мне дал пятьдесят рублей, чтобы я ехала с вами.
Просил ничего с вас не брать.
Она с суеверным ужасом посмотрела на Перезвонова и спросила:
- Вы, вероятно... переодетый пристав?..
Перезвонов вскочил, бросил на стол несколько трехрублевок и направился
к выходу.
Сидящие за столиками посетители встали, обернулись к нему, и - гром
аплодисментов прокатился по зале... Так публика выражала восторг и
преклонение перед своим любимцем, знаменитым писателем. Бывшие в зале
репортеры выхватили из карманов книжки и со слезами умиления стали заносить
туда свои впечатления. А когда Перезвонов вышел в переднюю, он наткнулся на
лакея, который служил ему. Около лакея толпилась публика, и он продавал по
полтиннику за штуку окурки папирос, выкуренных Перезвоновым за столом.
Торговля шла бойко.
V
Оставив позади себя восторженно гудящую публику и стремительных
репортеров, Перезвонов слетел с лестницы, вскочил на извозчика и велел ему
ехать в лавчонку, которая отдавала на прокат немудрые маскарадные костюмы...
Через полчаса на шумном маскарадном балу в паре с испанкой танцевал
веселый турок, украшенный громадными наклеенными усами и горбатым носом.
Турок веселился вовсю - кричал, хлопал в ладоши, визжал, подпрыгивал и
напропалую ухаживал за своей испанкой.
- Ходы сюда! - кричал он, выделывая ногами выкрутасы. - Целуй менэ,
барышна, на морда.
- Ах, какой вы веселый кавалер, - говорила восхищенная испанка. - Я
поеду с вами ужинать!..
- Очин прекрасно, - хохотал турок, семеня возле дамы. - Одын ужин
- и никаких Перезвонов!
Было два часа ночи.
Усталый, но довольный Перезвонов сидел в уютном ресторанном кабинете,
на диване рядом с хохотушкой-испанкой и взасос целовался с ней. Усы его и
нос лежали тут же на столе, и испанка, шутя, пыталась надеть ему турецкий
нос на голову и на подбородок.
Перезвонов хлопал себя по широким шароварам и пел, притоптывая:
Ой, не плачь, Маруся, - ты будешь моя!
Кончу мореходку, женюсь я на тебя...
Испанка потянулась к нему молодым теплым телом.
- Позвони человеку, милый, чтобы он дал кофе и больше не входил...
Хорошо?
Перезвонов потребовал кофе, отослал лакея и стал возиться с какими-то
крючками на лифе испанки...
VI
В дверь осторожно постучались.
- Ну? - нетерпеливо крикнул Перезвонов. - Нельзя!
Дверь распахнулась, и из нее показалась странная процессия... Впереди
всех шел маленький белый поваренок, неся на громадном блюде сдобный хлеб и
серебряную солонку с солью. За поваренком следовал хозяин гостиницы, с
бумажкой в руках, а сзади буфетчица, кассир и какие-то престарелые
официанты.
Хозяин выступил вперед и, утирая слезы, сказал, читая по бумажке:
- "Мы счастливы выразить свой восторг и благодарность гордости нашей
литературы, дорогому Ивану Алексеичу, за то, что он почтил наше скромное
коммерческое учреждение своим драгоценным посещением, и просим его от души
принять по старорусскому обычаю хлеб-соль, как память, что под нашим кровом
он вкусил женскую любовь, это украшение нашего бытия"... В дверях показались
репортеры.
VII
Вернувшись домой, Перезвонов застал жену в слезах.
- Чего ты?!
- Милый... Я так беспокоилась... Отчего ты такой бледный?.. Я думала -
ушел... Там женщины разные!.. Масленица... Думаю, изменит мне...
- Где там! - махнув рукой, печально вздохнул знаменитый писатель.
- Где там!
I
Первый раз в жизни я имел свой собственный телефон. Это радовало меня,
как ребенка. Уходя утром из дому, я с напускной небрежностью сказал жене:
- Если мне будут звонить, - спроси кто и запиши номер.
Я прекрасно знал, что ни одна душа в мире, кроме монтера и телефонной
станции, не имела представления о том, что я уже восемь часов имею свой
собственный телефон, но бес гордости и хвастовства захватил меня в свои
цепкие лапы, и я, одеваясь в передней, кроме жены, предупредил горничную и
восьмилетнюю Китти, выбежавшую проводить меня:
- Если мне будут звонить, - спросите кто и запишите номер.
- Слушаю-с, барин!
- Хорошо, папа!
И я вышел с сознанием собственного достоинства и солидности, шагал по
улицам так важно, что нисколько бы не удивился, услышав сзади себя разговор
прохожих:
- Смотрите, какой он важный!
- Да, у него такой дурацкий вид, как будто он только что обзавелся
собственным телефоном.
II
Вернувшись домой, я был несказанно удивлен поведением горничной: она
открыла дверь, отскочила от меня, убежала за вешалку и, выпучив глаза, стала
оттуда манить меня пальцем.
- Что такое?
- Барин, барин, - шептала она, давясь от смеха. - Подите-ка, что я вам
скажу! Как бы только барыня не услыхала...
Первой мыслью моей было, что она пьяна; второй - что я вскружил ей
голову своей наружностью и она предлагает вступить с ней в преступную связь.
Я подошел ближе, строго спросив:
- Чего ты хочешь?
- Тш... барин. Сегодня к Вере Павловне не приезжайте ночью, потому
ихний муж не едет в Москву.
Я растерянно посмотрел на загадочное, улыбающееся лицо горничной и тут
же решил, что она по-прежнему равнодушна ко мне, но спиртные напитки лишили
ее душевного равновесия и она говорит первое, что взбрело ей на ум.
Из детской вылетела Китти, с размаху бросилась ко мне на шею и
заплакала.
- Что случилось? - обеспокоился я.
- Бедный папочка! Мне жалко, что ты будешь слепой... Папочка, лучше ты
брось эту драную кошку, Бельскую.
- Какую... Бельс-ку-ю? - ахнул я, смотря ей прямо в заплаканные глаза.
- Да твою любовницу. Которая играет в театре. Клеманс сказала, что она
драная кошка. Клеманс сказала, что, если ты ее не бросишь, она выжжет тебе
оба глаза кислотой, а потом она просила, чтобы ты сегодня обязательно
приехал к ней в шантан. Я мамочке не говорила, чтобы ее не расстраивать, о
глазах-то.
Вне себя я оттолкнул Китти и бросился к жене.
Жена сидела в моем рабочем кабинете и держала в руках телефонную
трубку. Истерическим, дрожащим от слез голосом она говорила:
- И это передать... Хорошо-с... Можно и это передать. И поцелуи...
Что?.. Тысячу поцелуев. Передам и это. Все равно уж заодно.
Она повесила телефонную трубку, обернулась и, смотря мне прямо в глаза,
сказала странную фразу:
- В вашем гнездышке на Бассейной бывать уже опасно. Муж, кажется,
проследил.
- Это дом сумасшедших! - вскричал я. - Ничего не понимаю.
Жена подошла ко мне и, приблизив свое лицо к моему, без всякого
колебания сказала:
- Ты... мерзавец!
- Первый раз об этом слышу. Это, вероятно, самые свежие вечерние
новости.
- Ты смеешься? Будешь ли ты смеяться, взглянув на это? Она взяла со
стола испещренную надписями бумажку и прочла:
- Номер 349 - 27 - "Мечтаю тебя увидеть хоть одним глазком сегодня в
театре и послать хоть издали поцелуй".
Номер 259 - 09 - "Куда ты, котик, девал то бриллиантовое кольцо,
которое я тебе подарила? Неужели заложил подарок любящей тебя Дуси
Петровой?"
Номер 317 - 01 - "Я на тебя сердита... Клялся, что я для тебя
единственная, а на самом деле тебя видели на Невском с полной брюнеткой. Не
шути с огнем!"
Номер 102 - 12 - "Ты - негодяй! Надеюсь, понимаешь".
Номер 9 - 17 - "Мерзавец - и больше ничего!"
Номер 177 - 02 - "Позвони, как только придешь, моя радость! А то явится
муж, и нам не удастся уговориться о вечере. Любишь ли ты по-прежнему свою
Надю?"
Жена скомкала листок и с отвращением бросила его мне в лицо.
- Что же ты стоишь? Чего же ты не звонишь своей Наде? - с дрожью в
голосе спросила она. - Я понимаю теперь, почему ты с таким нетерпением ждал
телефона. Позвони же ей - Номер 177 - 02, а то придет муж, и вам не удастся
условиться о вечере. Подлец!
Я пожал плечами.
Если это была какая-нибудь шутка, то эти шутки не доставили мне
радости, покоя и скромного веселья.
Я поднял бумажку, внимательно прочитал ее и подошел к телефону.
- Центральная, номер 177 - 02? Спасибо. Номер 177 - 02?
Мужской голос ответил мне:
- Да, кто говорит?
- Номер 300 - 05. Позовите к телефону Надю.
- Ах, вы номер 300 - 05. Я на нем ее однажды поймал. И вы ее называете
Надей? Знайте, молодой человек, что при встрече я надаю вам пощечин... Я
знаю, кто вы такой!
- Спасибо! Кланяйтесь от меня вашей Наде и скажите ей, что она
сумасшедшая.
- Я ее и не виню, бедняжку. Подобные вам негодяи хоть кому вскружат
голову. Ха-ха-ха! Профессиональные обольстители. Знайте, номер 300 - 05, что
я поколочу вас не позже завтрашнего дня.
Этот разговор не успокоил меня, не освежил моей воспаленной головы, а,
наоборот, еще больше сбил меня с толку.
III
Обед прошел в тяжелом молчании.
Жена за супом плакала в салфетку, оросила слезами жаркое и сладкое, а
дочь Китти не отрываясь смотрела в мои глаза, представляя их выжженными, и,
когда жена отворачивалась, дружески шептала мне:
- Папа, так ты бросишь эту драную кошку - Бельскую? Смотри же! Брось
ее!
Горничная, убирая тарелки, делала мне таинственные знаки, грозила в мою
сторону пальцем и фыркала в соусник.
По ее лицу было видно, что она считает себя уже навеки связанной со
мной ложью, тайной и преступлением.
Зазвонил телефон.
Я вскочил и помчался в кабинет.
- Кто звонит?
- Это номер 300 - 05?
- Да, что нужно?
Послышался женский смех.
- Это говорю я, Дуся. Неужели у тебя уже нет подаренного мною кольца?
Куда ты его девал?
- Кольца у меня нет, - отвечал я. - И не звони ты мне больше никогда,
чтоб тебя дьявол забрал!
И повесил трубку.
После обеда, отверженный всей семьей, я угрюмо занимался в кабинете и
несколько раз говорил по телефону.
Один раз мне сказали, что если я не дам на воспитание ребенка, то он
будет подброшен под мои двери с соответствующей запиской, а потом кто-то
подтвердил свое обещание выжечь мне глаза серной кислотой, если я не брошу
"эту драную кошку" - Бельскую.
Я обещал ребенка усыновить, а Бельскую бросить раз и навсегда.
IV
На другой день утром к нам явился неизвестный молодой человек с бритым
лицом и, отрекомендовавшись актером Радугиным, сказал мне:
- Если вам все равно, поменяемся номерами телефонов.
- А зачем? - удивился я.
- Видите ли, ваш номер 300 - 05 был раньше моим, и знакомые все уже к
нему привыкли.
- Да, они уж очень к нему привыкли, - согласился я.
- И потому, так как мой новый номер мало кому известен, происходит
путаница.
- Совершенно верно, - согласился я. - Происходит путаница. Надеюсь, с
вами вчера ничего дурного не случилось? Потому что муж Веры Павловны не
поехал ночью в Москву, как предполагал.
- Да? - обрадовался молодой человек. - Хорошо, что я вчера запутался с
Клеманс и не попал к ней.
- А Клеманс-то собирается за Бельскую выжечь вам глаза, - сообщил я,
подмигивая.
- Вы думаете? Хвастает. Никогда из-за нее не брошу Бельскую.
- Как хотите, а я обещал, что бросите. Потом тут вам ребенка вашего
хотел подкинуть номер 77 - 92. Я обещал усыновить.
- Вы думаете, он мой? - задумчиво спросил бритый господин. - Я уже,
признаться, совершенно спутался: где мои - где не мои.
Его простодушный вид возмутил меня.
- А тут еще один какой-то муж Нади обещался вас поколотить палкой.
Поколотил?
Он улыбнулся и добродушно махнул рукой:
- Ну уж и палка. Простая тросточка. Да и темно. Вчера. Вечером. Так как
же, поменяемся номерами?
- Ладно. Сейчас скажу на станцию.
V
Я вызвал к нему в гостиную жену, а сам пошел к телефону.
Разговаривая, я слышал доносившиеся из гостиной голоса.
- Так вы артист? Я очень люблю театр.
- О, сударыня. Я это предчувствовал с первого взгляда. В ваших глазах
есть что-то такое магнетическое. Почему вы не играете? Вы так интересны! Вы
так прекрасны! В вас чувствуется что-то такое, что манит и сулит небывалое
счастье, о чем можно грезить только в сне, которое... которое...
Послышался слабый протестующий голос жены, легкий шум, все это
покрылось звуком поцелуя.
I
Когда долго живешь с человеком, то не замечаешь главного и
существенного в его отношении к тебе. Заметны только детали, из которых
состоит это существенное.
Так, нельзя рассматривать величественный храм, касаясь кончиком носа
одного из его кирпичей. В таком положении чрезвычайно затруднительно
схватить общее этого храма. В лучшем случае можно увидеть, кроме этого
кирпича, еще пару других соседних - и только. Поэтому мне стоило многих
трудов и лет кропотливого наблюдения, чтобы вынести общее заключение, что
жена очень меня любит. С деталями ее отношения ко мне приходилось
сталкиваться и раньше, но я все никак не мог собрать их в одно стройное
целое. А некоторые детали, надо сознаться, были глубоко трогательны.
Однажды жена лежала на диване и читала книгу, а я возился в это время с
крахмальной сорочкой, ворот которой с ослиным упрямством отказался сойтись
на моей шее.
"Сойдись, проклятое белье, - бормотал я просящим голосом. - Ну, что
тебе стоит сойтись, чтоб ты пропало!"
Сорочка, очевидно, не привыкла к брани и попрекам, потому что
обиделась, сдавила мое горло, а когда я, задыхаясь, дернул ворот, петля для
запонки лопнула.
"Чтоб ты лопнула! - разозлился я. - Впрочем, ты уже сделала это.
Теперь, чтобы досадить тебе, придется снова зашить петлю".
Я подошел к жене.
- Катя! Зашей мне эту петлю.
Жена, не поднимая от книги головы, ласково пробормотала:
- Нет, я этого не сделаю.
- Как не сделаешь?
- Да так. Зашей сам.
- Милая! Но ведь я не могу, а ты можешь.
- Да, - сказала она грустно. - Вот именно, поэтому ты и должен сам
сделать это. Конечно, я могла бы зашить эту петлю. Но ведь я не долговечна!
Вдруг я умру, ты останешься одинок - и что же! Ничего не умеющий,
избалованный, беспомощный перед какой-то лопнувшей петлей - будешь ты
плакать и говорить: "Зачем, зачем я не привыкал раньше к этому?.." Вот
почему я и хочу, чтобы ты сам делал это.
Я залился слезами и упал перед женой на колени.
- О, как ты добра! Ты даже заглядываешь за пределы того ужасного,
неслыханного случая, когда ты покинешь этот мир! Чем отблагодарю я тебя за
эту любовь и заботливость?!
Жена вздохнула, снова взялась за книгу, а я сел в уголку и, достав
иголку, стал тихонько зашивать сорочку. К вечеру все было исправлено.
Не забуду я и другого случая, который еще с большей ясностью
характеризует это кроткое, любящее, до смешного заботливое существо.
Я получил от одного из своих друзей подарок ко дню рождения:
бриллиантовую булавку для галстука.
Когда я показал булавку жене, она испуганно вы-хватила ее из моих рук и
воскликнула:
- Нет! Ты не будешь ее носить, ни за что не будешь!
Я побледнел.
- Господи! Что случилось?! Почему я не буду ее носить?
- Нет, нет! Ни за что. Твоей жизни будет грозить вечная опасность! Эта
булавка на твоей груди - слишком большой соблазн для уличных разбойников.
Они подсмотрят, подстерегут тебя вечером на улице и отнимут булавку, а тебя
убьют.
- А что же мне... с ней делать? - прошептал я обескураженно.
- Я уже придумала! - радостно и мелодично засмеялась жена. - Я отдам ее
переделать в брошку. Это к моему синему платью так пойдет!
Я задрожал от ужаса.
- Милая! Но ведь... они могут убить тебя!
Лицо ее засияло решительностью.
- Пусть! Лишь бы ты был жив, мой единственный, мой любимый. А я - что
уж... Мое здоровье и так слабое... я кашляю...
Я залился слезами и бросился к ней в объятия. "Не прошли еще времена
христианских мучениц", - подумал я.
Я видел ее заботливость о себе повсюду.
Она сквозила во всякой мелочи. Всякий пустяк был пронизан трогательной
памятью обо мне, во всем и везде первое было - ее мысль о том, чтобы
доставить мне какое-нибудь невинное удовольствие и радость.
Однажды я зашел к ней в спальню, и первое, что бросилось мне в глаза, -
был мужской цилиндр.
- Смотри-ка, - удивился я. - Чей это цилиндр?
Она протянула мне обе руки.
- Твой это цилиндр, мой милый!
- Что ты говоришь! Я же всегда ношу мягкие шляпы...
- А теперь - я хотела сделать тебе сюрприз и купила цилиндр. Ты ведь
будешь его носить, как подарок маленькой жены, не правда ли?
- Спасибо, милая... Только постой! Ведь он, кажется, подержанный! Ну
конечно же подержанный.
Она положила голову на мое плечо и застенчиво прошептала:
- Прости меня... Но мне, с одной стороны, хотелось сделать тебе
подарок, а с другой стороны, новые цилиндры так дороги! Я и купила по
случаю.
Я взглянул на подкладку.
- Почему здесь инициалы Б. Я., когда мои инициалы - А. А.?
- Неужели ты не догадался?.. Это я поставила инициалы двух слов: "люблю
тебя".
Я сжал ее в своих объятиях и залился слезами.
II
- Нет, ты не будешь пить это вино!
- Почему же, дорогая Катя? Один стаканчик...
- Ни за что... Тебе это вредно. Вино сокращает жизнь. А я вовсе не хочу
V
Оставив позади себя восторженно гудящую публику и стремительных
репортеров, Перезвонов слетел с лестницы, вскочил на извозчика и велел ему
ехать в лавчонку, которая отдавала на прокат немудрые маскарадные костюмы...
Через полчаса на шумном маскарадном балу в паре с испанкой танцевал
веселый турок, украшенный громадными наклеенными усами и горбатым носом.
Турок веселился вовсю - кричал, хлопал в ладоши, визжал, подпрыгивал и
напропалую ухаживал за своей испанкой.
- Ходы сюда! - кричал он, выделывая ногами выкрутасы. - Целуй менэ,
барышна, на морда.
- Ах, какой вы веселый кавалер, - говорила восхищенная испанка. - Я
поеду с вами ужинать!..
- Очин прекрасно, - хохотал турок, семеня возле дамы. - Одын ужин
- и никаких Перезвонов!
Было два часа ночи.
Усталый, но довольный Перезвонов сидел в уютном ресторанном кабинете,
на диване рядом с хохотушкой-испанкой и взасос целовался с ней. Усы его и
нос лежали тут же на столе, и испанка, шутя, пыталась надеть ему турецкий
нос на голову и на подбородок.
Перезвонов хлопал себя по широким шароварам и пел, притоптывая:
Ой, не плачь, Маруся, - ты будешь моя!
Кончу мореходку, женюсь я на тебя...
Испанка потянулась к нему молодым теплым телом.
- Позвони человеку, милый, чтобы он дал кофе и больше не входил...
Хорошо?
Перезвонов потребовал кофе, отослал лакея и стал возиться с какими-то
крючками на лифе испанки...
VI
В дверь осторожно постучались.
- Ну? - нетерпеливо крикнул Перезвонов. - Нельзя!
Дверь распахнулась, и из нее показалась странная процессия... Впереди
всех шел маленький белый поваренок, неся на громадном блюде сдобный хлеб и
серебряную солонку с солью. За поваренком следовал хозяин гостиницы, с
бумажкой в руках, а сзади буфетчица, кассир и какие-то престарелые
официанты.
Хозяин выступил вперед и, утирая слезы, сказал, читая по бумажке:
- "Мы счастливы выразить свой восторг и благодарность гордости нашей
литературы, дорогому Ивану Алексеичу, за то, что он почтил наше скромное
коммерческое учреждение своим драгоценным посещением, и просим его от души
принять по старорусскому обычаю хлеб-соль, как память, что под нашим кровом
он вкусил женскую любовь, это украшение нашего бытия"... В дверях показались
репортеры.
VII
Вернувшись домой, Перезвонов застал жену в слезах.
- Чего ты?!
- Милый... Я так беспокоилась... Отчего ты такой бледный?.. Я думала -
ушел... Там женщины разные!.. Масленица... Думаю, изменит мне...
- Где там! - махнув рукой, печально вздохнул знаменитый писатель.
- Где там!
I
Знаменитый писатель Иван Перезвонов задумал изменить своей жене. Жена
его была хорошей доброй женщиной, очень любила своего знаменитого мужа, но
это-то, в конце концов, ему и надоело.
Целый день Перезвонов был на глазах жены и репортеров... Репортеры
подстерегали, когда жена куда-нибудь уходила, приходили к Перезвонову и
начинали бесконечные расспросы. А жена улучала минуту, когда не было
репортеров, целовала писателя в нос, уши и волосы и, замирая от любви,
говорила:
- Ты не бережешь себя... Если ты не думаешь о себе и обо мне, то
подумай о России, об искусстве и отечественной литературе.
Иван Перезвонов, вздыхая, садился в уголку и делал вид, что думает об
отечественной литературе и о России. И было ему смертельно скучно.
В конце концов писатель сделался нервным, язвительным.
- Ты что-то бледный сегодня? - спрашивала жена, целуя мужа где-нибудь
за ухом или в грудо-брюшную преграду.
- Да, - отстраняясь, говорил муж. - У меня индейская чума в легкой
форме. И сотрясение мозга! И воспаление почек!!
- Милый! Ты шутишь, а мне больно... Не надо так... - умоляюще просила
жена и целовала знаменитого писателя в ключицу или любовно прикладывалась к
сонной артерии...
Иногда жена, широко раскрывая глаза, тихо говорила:
- Если ты мне когда-либо изменишь - я умру.
- Почему? - лениво спрашивал муж. - Лучше живи. Чего там.
- Нет, - шептала жена, смотря вдаль остановившимися глазами. - Умру.
- Господи! - мучился писатель Перезвонов. - Хотя бы она меня стулом по
голове треснула или завела интригу с репортером каким- нибудь... Все-таки
веселее!
Но стул никогда не поднимался над головой Перезвонова, а репортеры
боялись жены и старались не попадаться ей на глаза.
II
Однажды была Масленица. Всюду веселились, повесничали на легкомысленных
маскарадах, пили много вина и пускались в разные шумные авантюры...
А знаменитый писатель Иван Перезвонов сидел дома, ел домашние блины и
слушал разговор жены, беседовавшей с солидными, положительными гостями.
- Ване нельзя много пить. Одну рюмочку, не больше. Мы теперь пишем
большую повесть. Мерзавец этот Солунский!
- Почему? - спрашивали гости.
- Как же. Писал он рецензию о новой Ваниной книге и сказал, что он
слишком схематизирует взаимоотношения героев. Ни стыда у людей, ни совести.
Когда гости ушли, писатель лежал на диване и читал газету. Не зная, чем
выразить свое чувство к нему, жена подошла к дивану, стала на колени и,
поцеловав писателя в предплечье, спросила:
- Что с тобой? Ты, кажется, хромаешь?
- Ничего, благодарю вас, - вздохнул писатель. - У меня только
разжижение мозга и цереброспинальный менингит. Я пойду пройдусь...
- Как, - испугалась жена. - Ты хочешь пройтись? Но на тебя может
наехать автомобиль или обидят злые люди.
- Не может этого быть, - возразил Перезвонов, - до сих пор меня обижали
только добрые люди.
И, твердо отклонив предложение жены проводить его, писатель Перезвонов
вышел из дому.
Сладко вздохнул усталой от комнатного воздуха грудью и подумал: "Жена
невыносима. Я молод и жажду впечатлений. Я изменю жене".
III
На углу двух улиц стоял писатель и жадными глазами глядел на оживленный
людской муравейник.
Мимо Перезвонова прошла молодая, красивая дама, внимательно оглядела
его и слегка улыбнулась одними глазами.
"Ой-ой, - подумал Перезвонов. - Этого так нельзя оставить... Не нужно
забывать, что нынче Масленица - многое дозволено". Он повернул за дамой и,
идя сзади, любовался ее вздрагивающими плечами и тонкой талией.
- Послушайте... - после некоторого молчания сказал он, изо всех сил
стараясь взять тон залихватского ловеласа и уличного покорителя сердец. -
Вам не страшно идти одной?
- Мне? - приостановилась дама, улыбаясь. - Нисколько. Вы, вероятно,
хотите меня проводить?
- Да, - сказал писатель, придумывая фразу попошлее. - Надо, пока мы
молоды, пользоваться жизнью.
- Как? Как вы сказали? - восторженно вскричала дама. - Пока молоды...
пользоваться жизнью. О, какие это слова! Пойдемте ко мне!
- А что мы у вас будем делать? - напуская на лицо циничную улыбку,
спросил знаменитый писатель.
- О, что мы будем делать!.. Я так счастлива. Я дам вам альбом - вы
запишете те прекрасные слова, которыми вы обмолвились. Потом вы прочтете
что-нибудь из своих произведений. У меня есть все ваши книги!
- Вы меня принимаете за кого-то другого, - делаясь угрюмым, сказал
Перезвонов.
- Боже мой, милый Иван Алексеевич... Я прекрасно изучила на вечерах,
где вы выступали на эстраде, ваше лицо, и знакомство с вами мне так
приятно...
- Просто я маляр Авксентьев, - резко перебил ее Перезвонов. - Прощайте,
милая бабенка. Меня в трактире ждут благоприятели. Дербалызнем там. Эх вы!!
IV
- Прах их побери, так называемых порядочных женщин. Я думаю, если бы
она привела меня к себе, то усадила бы в покойное кресло и спросила - отчего
я такой бледный, не заработался ли? Благоговейно поцеловала бы меня в
височную кость, а завтра весь город узнал бы, что Перезвонов был у Перепетуи
Ивановны... Черррт! Нет, Перезвонов... Ищи женщину не здесь, а где-нибудь в
шантане, где публика совершенно беззаботна насчет литературы.
Он поехал в шантан. Разделся, как самый обыкновенный человек, сел за
столик, как самый обыкновенный человек, и ему, как обыкновенному человеку,
подали вина и закусок.
Мимо него проходила какая-то венгерка.
- Садитесь со мной, - сказал писатель. - Выпьем хорошенько и
повеселимся.
- Хорошо, - согласилась венгерка. - Познакомимся, интересный мужчина. Я
хочу рябчиков.
Через минуту ее отозвал распорядитель.
Когда она вернулась, писатель недовольно спросил:
- Какой это дурак отзывал вас?
- Это здесь компания сидит в углу. Они расспрашивали, зачем вы сюда
приехали и о чем со мной говорили. Я сказала, что вы предложили мне "выпить
и повеселиться". А они смеялись и потом говорят: "Эта Илька всегда напутает.
Перезвонов не мог сказать так!"
- Черррт! - прошипел писатель. - Вот что Илька... Вы сидите - кушайте и
пейте, а я расплачусь и уеду. Мне нужно.
- Да расплачиваться не надо, - сказала Илька. - За вас уже заплачено.
- Что за глупости?! Кто мог заплатить?
- Вон тот толстый еврей-банкир. Подзывал сейчас распорядителя и
говорит: "За все, что потребует тот господин, - плачу я! Перезвонов не
должен расплачиваться". Мне дал пятьдесят рублей, чтобы я ехала с вами.
Просил ничего с вас не брать.
Она с суеверным ужасом посмотрела на Перезвонова и спросила:
- Вы, вероятно... переодетый пристав?..
Перезвонов вскочил, бросил на стол несколько трехрублевок и направился
к выходу.
Сидящие за столиками посетители встали, обернулись к нему, и - гром
аплодисментов прокатился по зале... Так публика выражала восторг и
преклонение перед своим любимцем, знаменитым писателем. Бывшие в зале
репортеры выхватили из карманов книжки и со слезами умиления стали заносить
туда свои впечатления. А когда Перезвонов вышел в переднюю, он наткнулся на
лакея, который служил ему. Около лакея толпилась публика, и он продавал по
полтиннику за штуку окурки папирос, выкуренных Перезвоновым за столом.
Торговля шла бойко.
V
Оставив позади себя восторженно гудящую публику и стремительных
репортеров, Перезвонов слетел с лестницы, вскочил на извозчика и велел ему
ехать в лавчонку, которая отдавала на прокат немудрые маскарадные костюмы...
Через полчаса на шумном маскарадном балу в паре с испанкой танцевал
веселый турок, украшенный громадными наклеенными усами и горбатым носом.
Турок веселился вовсю - кричал, хлопал в ладоши, визжал, подпрыгивал и
напропалую ухаживал за своей испанкой.
- Ходы сюда! - кричал он, выделывая ногами выкрутасы. - Целуй менэ,
барышна, на морда.
- Ах, какой вы веселый кавалер, - говорила восхищенная испанка. - Я
поеду с вами ужинать!..
- Очин прекрасно, - хохотал турок, семеня возле дамы. - Одын ужин
- и никаких Перезвонов!
Было два часа ночи.
Усталый, но довольный Перезвонов сидел в уютном ресторанном кабинете,
на диване рядом с хохотушкой-испанкой и взасос целовался с ней. Усы его и
нос лежали тут же на столе, и испанка, шутя, пыталась надеть ему турецкий
нос на голову и на подбородок.
Перезвонов хлопал себя по широким шароварам и пел, притоптывая:
Ой, не плачь, Маруся, - ты будешь моя!
Кончу мореходку, женюсь я на тебя...
Испанка потянулась к нему молодым теплым телом.
- Позвони человеку, милый, чтобы он дал кофе и больше не входил...
Хорошо?
Перезвонов потребовал кофе, отослал лакея и стал возиться с какими-то
крючками на лифе испанки...
VI
В дверь осторожно постучались.
- Ну? - нетерпеливо крикнул Перезвонов. - Нельзя!
Дверь распахнулась, и из нее показалась странная процессия... Впереди
всех шел маленький белый поваренок, неся на громадном блюде сдобный хлеб и
серебряную солонку с солью. За поваренком следовал хозяин гостиницы, с
бумажкой в руках, а сзади буфетчица, кассир и какие-то престарелые
официанты.
Хозяин выступил вперед и, утирая слезы, сказал, читая по бумажке:
- "Мы счастливы выразить свой восторг и благодарность гордости нашей
литературы, дорогому Ивану Алексеичу, за то, что он почтил наше скромное
коммерческое учреждение своим драгоценным посещением, и просим его от души
принять по старорусскому обычаю хлеб-соль, как память, что под нашим кровом
он вкусил женскую любовь, это украшение нашего бытия"... В дверях показались
репортеры.
VII
Вернувшись домой, Перезвонов застал жену в слезах.
- Чего ты?!
- Милый... Я так беспокоилась... Отчего ты такой бледный?.. Я думала -
ушел... Там женщины разные!.. Масленица... Думаю, изменит мне...
- Где там! - махнув рукой, печально вздохнул знаменитый писатель.
- Где там!
I
Первый раз в жизни я имел свой собственный телефон. Это радовало меня,
как ребенка. Уходя утром из дому, я с напускной небрежностью сказал жене:
- Если мне будут звонить, - спроси кто и запиши номер.
Я прекрасно знал, что ни одна душа в мире, кроме монтера и телефонной
станции, не имела представления о том, что я уже восемь часов имею свой
собственный телефон, но бес гордости и хвастовства захватил меня в свои
цепкие лапы, и я, одеваясь в передней, кроме жены, предупредил горничную и
восьмилетнюю Китти, выбежавшую проводить меня:
- Если мне будут звонить, - спросите кто и запишите номер.
- Слушаю-с, барин!
- Хорошо, папа!
И я вышел с сознанием собственного достоинства и солидности, шагал по
улицам так важно, что нисколько бы не удивился, услышав сзади себя разговор
прохожих:
- Смотрите, какой он важный!
- Да, у него такой дурацкий вид, как будто он только что обзавелся
собственным телефоном.
II
Вернувшись домой, я был несказанно удивлен поведением горничной: она
открыла дверь, отскочила от меня, убежала за вешалку и, выпучив глаза, стала
оттуда манить меня пальцем.
- Что такое?
- Барин, барин, - шептала она, давясь от смеха. - Подите-ка, что я вам
скажу! Как бы только барыня не услыхала...
Первой мыслью моей было, что она пьяна; второй - что я вскружил ей
голову своей наружностью и она предлагает вступить с ней в преступную связь.
Я подошел ближе, строго спросив:
- Чего ты хочешь?
- Тш... барин. Сегодня к Вере Павловне не приезжайте ночью, потому
ихний муж не едет в Москву.
Я растерянно посмотрел на загадочное, улыбающееся лицо горничной и тут
же решил, что она по-прежнему равнодушна ко мне, но спиртные напитки лишили
ее душевного равновесия и она говорит первое, что взбрело ей на ум.
Из детской вылетела Китти, с размаху бросилась ко мне на шею и
заплакала.
- Что случилось? - обеспокоился я.
- Бедный папочка! Мне жалко, что ты будешь слепой... Папочка, лучше ты
брось эту драную кошку, Бельскую.
- Какую... Бельс-ку-ю? - ахнул я, смотря ей прямо в заплаканные глаза.
- Да твою любовницу. Которая играет в театре. Клеманс сказала, что она
драная кошка. Клеманс сказала, что, если ты ее не бросишь, она выжжет тебе
оба глаза кислотой, а потом она просила, чтобы ты сегодня обязательно
приехал к ней в шантан. Я мамочке не говорила, чтобы ее не расстраивать, о
глазах-то.
Вне себя я оттолкнул Китти и бросился к жене.
Жена сидела в моем рабочем кабинете и держала в руках телефонную
трубку. Истерическим, дрожащим от слез голосом она говорила:
- И это передать... Хорошо-с... Можно и это передать. И поцелуи...
Что?.. Тысячу поцелуев. Передам и это. Все равно уж заодно.
Она повесила телефонную трубку, обернулась и, смотря мне прямо в глаза,
сказала странную фразу:
- В вашем гнездышке на Бассейной бывать уже опасно. Муж, кажется,
проследил.
- Это дом сумасшедших! - вскричал я. - Ничего не понимаю.
Жена подошла ко мне и, приблизив свое лицо к моему, без всякого
колебания сказала:
- Ты... мерзавец!
- Первый раз об этом слышу. Это, вероятно, самые свежие вечерние
новости.
- Ты смеешься? Будешь ли ты смеяться, взглянув на это? Она взяла со
стола испещренную надписями бумажку и прочла:
- Номер 349 - 27 - "Мечтаю тебя увидеть хоть одним глазком сегодня в
театре и послать хоть издали поцелуй".
Номер 259 - 09 - "Куда ты, котик, девал то бриллиантовое кольцо,
которое я тебе подарила? Неужели заложил подарок любящей тебя Дуси
Петровой?"
Номер 317 - 01 - "Я на тебя сердита... Клялся, что я для тебя
единственная, а на самом деле тебя видели на Невском с полной брюнеткой. Не
шути с огнем!"
Номер 102 - 12 - "Ты - негодяй! Надеюсь, понимаешь".
Номер 9 - 17 - "Мерзавец - и больше ничего!"
Номер 177 - 02 - "Позвони, как только придешь, моя радость! А то явится
муж, и нам не удастся уговориться о вечере. Любишь ли ты по-прежнему свою
Надю?"
Жена скомкала листок и с отвращением бросила его мне в лицо.
- Что же ты стоишь? Чего же ты не звонишь своей Наде? - с дрожью в
голосе спросила она. - Я понимаю теперь, почему ты с таким нетерпением ждал
телефона. Позвони же ей - Номер 177 - 02, а то придет муж, и вам не удастся
условиться о вечере. Подлец!
Я пожал плечами.
Если это была какая-нибудь шутка, то эти шутки не доставили мне
радости, покоя и скромного веселья.
Я поднял бумажку, внимательно прочитал ее и подошел к телефону.
- Центральная, номер 177 - 02? Спасибо. Номер 177 - 02?
Мужской голос ответил мне:
- Да, кто говорит?
- Номер 300 - 05. Позовите к телефону Надю.
- Ах, вы номер 300 - 05. Я на нем ее однажды поймал. И вы ее называете
Надей? Знайте, молодой человек, что при встрече я надаю вам пощечин... Я
знаю, кто вы такой!
- Спасибо! Кланяйтесь от меня вашей Наде и скажите ей, что она
сумасшедшая.
- Я ее и не виню, бедняжку. Подобные вам негодяи хоть кому вскружат
голову. Ха-ха-ха! Профессиональные обольстители. Знайте, номер 300 - 05, что
я поколочу вас не позже завтрашнего дня.
Этот разговор не успокоил меня, не освежил моей воспаленной головы, а,
наоборот, еще больше сбил меня с толку.
III
Обед прошел в тяжелом молчании.
Жена за супом плакала в салфетку, оросила слезами жаркое и сладкое, а
дочь Китти не отрываясь смотрела в мои глаза, представляя их выжженными, и,
когда жена отворачивалась, дружески шептала мне:
- Папа, так ты бросишь эту драную кошку - Бельскую? Смотри же! Брось
ее!
Горничная, убирая тарелки, делала мне таинственные знаки, грозила в мою
сторону пальцем и фыркала в соусник.
По ее лицу было видно, что она считает себя уже навеки связанной со
мной ложью, тайной и преступлением.
Зазвонил телефон.
Я вскочил и помчался в кабинет.
- Кто звонит?
- Это номер 300 - 05?
- Да, что нужно?
Послышался женский смех.
- Это говорю я, Дуся. Неужели у тебя уже нет подаренного мною кольца?
Куда ты его девал?
- Кольца у меня нет, - отвечал я. - И не звони ты мне больше никогда,
чтоб тебя дьявол забрал!
И повесил трубку.
После обеда, отверженный всей семьей, я угрюмо занимался в кабинете и
несколько раз говорил по телефону.
Один раз мне сказали, что если я не дам на воспитание ребенка, то он
будет подброшен под мои двери с соответствующей запиской, а потом кто-то
подтвердил свое обещание выжечь мне глаза серной кислотой, если я не брошу
"эту драную кошку" - Бельскую.
Я обещал ребенка усыновить, а Бельскую бросить раз и навсегда.
IV
На другой день утром к нам явился неизвестный молодой человек с бритым
лицом и, отрекомендовавшись актером Радугиным, сказал мне:
- Если вам все равно, поменяемся номерами телефонов.
- А зачем? - удивился я.
- Видите ли, ваш номер 300 - 05 был раньше моим, и знакомые все уже к
нему привыкли.
- Да, они уж очень к нему привыкли, - согласился я.
- И потому, так как мой новый номер мало кому известен, происходит
путаница.
- Совершенно верно, - согласился я. - Происходит путаница. Надеюсь, с
вами вчера ничего дурного не случилось? Потому что муж Веры Павловны не
поехал ночью в Москву, как предполагал.
- Да? - обрадовался молодой человек. - Хорошо, что я вчера запутался с
Клеманс и не попал к ней.
- А Клеманс-то собирается за Бельскую выжечь вам глаза, - сообщил я,
подмигивая.
- Вы думаете? Хвастает. Никогда из-за нее не брошу Бельскую.
- Как хотите, а я обещал, что бросите. Потом тут вам ребенка вашего
хотел подкинуть номер 77 - 92. Я обещал усыновить.
- Вы думаете, он мой? - задумчиво спросил бритый господин. - Я уже,
признаться, совершенно спутался: где мои - где не мои.
Его простодушный вид возмутил меня.
- А тут еще один какой-то муж Нади обещался вас поколотить палкой.
Поколотил?
Он улыбнулся и добродушно махнул рукой:
- Ну уж и палка. Простая тросточка. Да и темно. Вчера. Вечером. Так как
же, поменяемся номерами?
- Ладно. Сейчас скажу на станцию.
V
Я вызвал к нему в гостиную жену, а сам пошел к телефону.
Разговаривая, я слышал доносившиеся из гостиной голоса.
- Так вы артист? Я очень люблю театр.
- О, сударыня. Я это предчувствовал с первого взгляда. В ваших глазах
есть что-то такое магнетическое. Почему вы не играете? Вы так интересны! Вы
так прекрасны! В вас чувствуется что-то такое, что манит и сулит небывалое
счастье, о чем можно грезить только в сне, которое... которое...
Послышался слабый протестующий голос жены, легкий шум, все это
покрылось звуком поцелуя.
I
Когда долго живешь с человеком, то не замечаешь главного и
существенного в его отношении к тебе. Заметны только детали, из которых
состоит это существенное.
Так, нельзя рассматривать величественный храм, касаясь кончиком носа
одного из его кирпичей. В таком положении чрезвычайно затруднительно
схватить общее этого храма. В лучшем случае можно увидеть, кроме этого
кирпича, еще пару других соседних - и только. Поэтому мне стоило многих
трудов и лет кропотливого наблюдения, чтобы вынести общее заключение, что
жена очень меня любит. С деталями ее отношения ко мне приходилось
сталкиваться и раньше, но я все никак не мог собрать их в одно стройное
целое. А некоторые детали, надо сознаться, были глубоко трогательны.
Однажды жена лежала на диване и читала книгу, а я возился в это время с
крахмальной сорочкой, ворот которой с ослиным упрямством отказался сойтись
на моей шее.
"Сойдись, проклятое белье, - бормотал я просящим голосом. - Ну, что
тебе стоит сойтись, чтоб ты пропало!"
Сорочка, очевидно, не привыкла к брани и попрекам, потому что
обиделась, сдавила мое горло, а когда я, задыхаясь, дернул ворот, петля для
запонки лопнула.
"Чтоб ты лопнула! - разозлился я. - Впрочем, ты уже сделала это.
Теперь, чтобы досадить тебе, придется снова зашить петлю".
Я подошел к жене.
- Катя! Зашей мне эту петлю.
Жена, не поднимая от книги головы, ласково пробормотала:
- Нет, я этого не сделаю.
- Как не сделаешь?
- Да так. Зашей сам.
- Милая! Но ведь я не могу, а ты можешь.
- Да, - сказала она грустно. - Вот именно, поэтому ты и должен сам
сделать это. Конечно, я могла бы зашить эту петлю. Но ведь я не долговечна!
Вдруг я умру, ты останешься одинок - и что же! Ничего не умеющий,
избалованный, беспомощный перед какой-то лопнувшей петлей - будешь ты
плакать и говорить: "Зачем, зачем я не привыкал раньше к этому?.." Вот
почему я и хочу, чтобы ты сам делал это.
Я залился слезами и упал перед женой на колени.
- О, как ты добра! Ты даже заглядываешь за пределы того ужасного,
неслыханного случая, когда ты покинешь этот мир! Чем отблагодарю я тебя за
эту любовь и заботливость?!
Жена вздохнула, снова взялась за книгу, а я сел в уголку и, достав
иголку, стал тихонько зашивать сорочку. К вечеру все было исправлено.
Не забуду я и другого случая, который еще с большей ясностью
характеризует это кроткое, любящее, до смешного заботливое существо.
Я получил от одного из своих друзей подарок ко дню рождения:
бриллиантовую булавку для галстука.
Когда я показал булавку жене, она испуганно вы-хватила ее из моих рук и
воскликнула:
- Нет! Ты не будешь ее носить, ни за что не будешь!
Я побледнел.
- Господи! Что случилось?! Почему я не буду ее носить?
- Нет, нет! Ни за что. Твоей жизни будет грозить вечная опасность! Эта
булавка на твоей груди - слишком большой соблазн для уличных разбойников.
Они подсмотрят, подстерегут тебя вечером на улице и отнимут булавку, а тебя
убьют.
- А что же мне... с ней делать? - прошептал я обескураженно.
- Я уже придумала! - радостно и мелодично засмеялась жена. - Я отдам ее
переделать в брошку. Это к моему синему платью так пойдет!
Я задрожал от ужаса.
- Милая! Но ведь... они могут убить тебя!
Лицо ее засияло решительностью.
- Пусть! Лишь бы ты был жив, мой единственный, мой любимый. А я - что
уж... Мое здоровье и так слабое... я кашляю...
Я залился слезами и бросился к ней в объятия. "Не прошли еще времена
христианских мучениц", - подумал я.
Я видел ее заботливость о себе повсюду.
Она сквозила во всякой мелочи. Всякий пустяк был пронизан трогательной
памятью обо мне, во всем и везде первое было - ее мысль о том, чтобы
доставить мне какое-нибудь невинное удовольствие и радость.
Однажды я зашел к ней в спальню, и первое, что бросилось мне в глаза, -
был мужской цилиндр.
- Смотри-ка, - удивился я. - Чей это цилиндр?
Она протянула мне обе руки.
- Твой это цилиндр, мой милый!
- Что ты говоришь! Я же всегда ношу мягкие шляпы...
- А теперь - я хотела сделать тебе сюрприз и купила цилиндр. Ты ведь
будешь его носить, как подарок маленькой жены, не правда ли?
- Спасибо, милая... Только постой! Ведь он, кажется, подержанный! Ну
конечно же подержанный.
Она положила голову на мое плечо и застенчиво прошептала:
- Прости меня... Но мне, с одной стороны, хотелось сделать тебе
подарок, а с другой стороны, новые цилиндры так дороги! Я и купила по
случаю.
Я взглянул на подкладку.
- Почему здесь инициалы Б. Я., когда мои инициалы - А. А.?
- Неужели ты не догадался?.. Это я поставила инициалы двух слов: "люблю
тебя".
Я сжал ее в своих объятиях и залился слезами.
II
- Нет, ты не будешь пить это вино!
- Почему же, дорогая Катя? Один стаканчик...
- Ни за что... Тебе это вредно. Вино сокращает жизнь. А я вовсе не хочу