- А-а! - сказал Иванов, поднимая на пристава мутные, больные глаза. -
Представитель отживающего полицейско-бюрократического режима! Нам нужна
закономерность...
Пристав взял его руку, пощупал пульс и спросил:
- Как вы себя сейчас чувствуете?
- Мирнообновленцем!
Пристав потыкал пальцем в голову Иванова:
- Не готово еще... Не созрел! А вчера как вы себя чувствовали?
- Октябристом, - вздохнул Иванов. - До обеда - правым крылом, а после
обеда левым...
- Гм... плохо! Болезнь прогрессирует сильными скачками...
Жена упала тестю на грудь и заплакала.
- Я, собственно, - сказал Иванов, - стою за принудительное отчуждение
частновладельч...
- Позвольте! - удивился пристав. - Да это кадетская программа...
Иванов с протяжным стоном схватился за голову.
- Значит... я уже кадет!
- Все левеете?
- Левею. Уходите! Уйдите лучше... А то я на вас все смотрю и левею.
Пристав развел руками... Потом на цыпочках вышел из комнаты. Жена
позвала горничную, швейцара и строго за-претила им приносить газеты. Взяла у
сына томик "Робинзона Крузо" с раскрашенными картинками и понесла мужу.
- Вот... почитай. Может, отойдет.
Когда она через час заглянула в комнату мужа, то всплеснула руками и,
громко закричав, бросилась к нему.
Иванов, держась за ручки зимней оконной рамы, жадно прильнул глазами к
этой раме и что-то шептал...
- Господи! - воскликнула несчастная женщина. - Я и забыла, что у нас
рамы газетами оклеены... Ну, успокойся, голубчик, успокойся! Не смотри на
меня такими глазами... Ну, скажи, что ты там прочел? Что там такое?
- Об исключении Колюбакина... Ха-ха-ха! - проревел Иванов, шатаясь, как
пьяный. - Отречемся от старого ми-и-и...
В комнату вошел тесть.
- Кончено! - прошептал он, благоговейно снимая шапку. - Беги за
приставом...
Через полчаса Иванов, бледный, странно вытянувшийся, лежал в кровати со
сложенными на груди руками. Около него сидел тесть и тихо читал под нос
эрфуртскую программу. В углу плакала жена, окруженная перепуганными,
недоумевающими детьми.
В комнату вошел пристав. Стараясь не стучать сапогами, он подошел к
постели Иванова, пощупал ему голову, вынул из его кармана пачку прокламаций,
какой-то металлический предмет и, сокрушенно качнув головой, сказал:
- Готово! Доспел.
Посмотрел с сожалением на детей, развел руками и сел писать проходное
свидетельство до Вологодской губернии.
Это была самая скучная, самая тоскливая сессия Думы. Вначале еще
попадались некоторые неугомонные читатели газет, которые после долгого
сладкого зевка оборачивались к соседу по месту в трамвае и спрашивали:
- Ну, как Дума?
А потом и эти закоренелые политики как-то вывелись...
Голодным, оборванным газетчикам приходилось долго и упорно бежать за
прохожим, заскакивая вперед, растопыривая руки и с мольбой в голосе крича:
- Интересная газета!! Бурное заседание Государственной Думы!!
- Врешь ты все, брат, - брезгливо говорил прохожий. - Ну, какое там еще
бурное?..
- Купите, ваше сиятельство!
- Знаем мы эти штуки!..
Отодвинув рукой ослабевшего от голода, истомленного нуждой газетчика,
прохожий шагал дальше, а газетчик в слепой, предсмертной тоске метался по
улице, подкатывался под извозчиков и, хрипло стеная, кричал:
- Интересная газета! На Малой Охте чухонка любовника топором зарубила!!
Купите, сделайте милость!
И жалко их было, и досадно.
Неожиданно среди общего сна и скуки, как удар грома, грянул небывалый
скандал в Думе.
Скандал был дикий, нелепый, ни на чем не основанный, но все ожило,
зашевелилось, заговорило, как будто вспрыгнуло живительным летним дождиком.
Негодованию газет не было предела.
- После долгой спячки и пережевывания никому не нужной вермишели Дума
наконец проснулась довольно своеобразно и самобытно: правый депутат
Карнаухий закатил такой скандал, подобного которому еще не бывало...
Встреченный во время произнесения своей возмутительной речи с трибуны общим
шиканьем и протестами, Карнаухий выругался непечатными словами, снял с ноги
сапог и запустил им в председательствующего... Когда к нему бросились
депутаты, он выругал всех хамами и дохлыми верблюдами и потом, схватив стул,
разбил голову депутату Рыбешкину. Когда же наконец прекратятся эти
возмутительные бесчинства черносотенной своры?! Исключение наглого хулигана
всего на пять заседаний должно подлить лишь масла в огонь, так как ободрит
других и подвинет на подобные же бесчинства! Самая лучшая мера воздействия
на подобных господ - суд и лишение депутатского звания!
Газетчики уже не бегали, стеная, за прохожими. Голодное выражение
сверкавших глаз сменилось сытым, благодушным...
Издателю большой ежедневной газеты Хваткину доложили, что к нему явился
депутат Карнаухий и требует личного с ним свидания.
- Какой Карнаухий? Что ему надо? - поморщился издатель. - Ну, черт с
ним, проси.
Рассыльный ушел. Дверь скрипнула, и в кабинет, озираясь, тихо вошел
депутат Карнаухий.
Он подошел к столу, придвинув к себе стул, сел лицом к лицу с издателем
и, прищурившись, молча стал смотреть в издателево лицо.
Издатель подпер голову руками, облокотился на стол и тоже долго, будто
любуясь, смотрел в красное широкое лицо своего гостя.
- Ха-ха-ха! - раскатился издатель неожиданным хохотом.
- Хо-хо-хо! - затрясся всем своим грузным телом Карнаухий.
- Хи-хи-хи!
- Го-го-го!
- Хе!
- Гы!
- Да и ловкач же ты, Карнаухий!
Сквозь душивший его хохот Карнаухий скромно заявил:
- Чего ж ловкач... Как условлено, так и сделано. Доне муа того
кельк-шозу, который в той железной щикатулке лежит!
Издатель улыбнулся.
- Как условлено?
- А то ж!
Издатель встал, открыл шкапчик, вынул несколько кредиток и,
осмотревшись, сунул их в руку Карнаухому.
- Эге! Да тут четвертной не хватает!
- А ты министрам кулак показывал, как я просил? Нет? То-то и оно, брат.
Ежели бы показал, так я, тово... Я честный - получай полностью! А раз не
показал - согласись сам, брат Карнаухий...
- Да их никого и не было в ложе.
- Ну, что ж делать - значит, мое такое счастье!
Карнаухий крякнул, покачал укоризненно головой, сунул деньги в карман и
взялся за шапку.
- Постой, брат, - остановил его издатель, потирая лоб. - Ты ведь,
тово... Исключен на пять заседаний? Это хорошо, брат... Так и нужно. Пока ты
забудешься. А там я б тебе еще работку дал. Скажи... не мог бы ты
какого-нибудь октябриста на дуэль вы-звать?
- Так я его лучше просто отдую, - добродушно сказал Карнаухий.
- Ну, вот... Придумал тоже! Дуэль - это дело благородное, а то - черт
знает что - драка.
Карнаухий пощелкал пальцами, почесал темя и согласился:
- Что ж, можно и дуэль. На дуэль своя цена будет. Сами знаете...
- Не обижу. Только ты какой-нибудь благовидный предлог придумай...
Подойди, например, к нему и привяжись: "Ты чего мне вчера на пиджак плюнул?
Дрянь ты октябристская!" Можешь толкнуть его даже.
- А ежели он не обидится?
- Ну, как не обидится. Обидится. А потом, значит, ты сделай так...
Долго в кабинете слышался шепот издателя и гудящий бас Карнаухого.
Провожая его, издатель сделал страшное лицо и сказал:
- Только ради Создателя - чтобы ни редактор, ни сотрудники ничего не
знали... Они меня съедят.
- Эге!
Когда Карнаухий вышел на улицу, к нему подскочил веселый, сытый
газетчик и крикнул:
- Грандиозный скандал! Исключение депутата Карнаухого на пять
заседаний!!
Карнаухий улыбнулся и добродушно проворчал:
- Тоже кормитесь, черти?!
К октябристу Чикалкину явился околоточный надзиратель и объявил, что
предполагавшееся им, Чикалкиным, собрание в городе Битюги с целью сообщения
избирателям результатов деятельности его, Чикалкина, в Думе - не может быть
разрешено.
- Почему? - спросил изумленный Чикалкин.
- Потому. Неразрешенные собрания воспрещаются!
- Так вы бы и разрешили!
Околоточный снисходительно усмехнулся:
- Как же это можно: разрешить неразрешенное собрание. Это
противозаконно.
- Нo ведь, если вы разрешите, оно уже перестанет быть неразрешенным, -
сказал, подумавши немного, Чикалкин.
- Так-то оно так, - ответил околоточный, еще раз усмехнувшись
бестолковости Чикалкина. - Да как же его разрешить, если оно пока что -
неразрешенное? Посудите сами.
- Хорошо, - сказал зловеще спокойным тоном Чикалкин. - Мы внесем об
этом в Думе запрос.
- Распишитесь, что приняли к сведению, - хладнокровно кивнул головой
околоточный.
Когда октябрист Чикалкин остался один, он долго, взволнованный и
возмущенный до глубины души, шагал по комнате...
- Вы у меня узнаете, как не разрешать! Ладно!! Запрос надо
формулировать так: известно ли... И тому подобное, что администрация города
Битюга своими не закономер... Чикалкин вздохнул и потер бритую щеку.
- Гм. Резковато. За версту кадетом несет... Может, так: известно ли и
тому подобное, что ошибочные действия администр... А что такое ошибочные?
Ошибка - не вина. Тот не ошибается, кто ничего не делает. Да что ж я в самом
деле, дурак... Запрос! За-прос! Не буду же я его один вносить. А фракция -
вдруг скажет: несвоевременно! Ну, конечно, скажет... Такие штуки всегда
несвоевременны. Запрос! Эх, Чикалка! Тебе, брат, нужно просто министру
пожаловаться, а ты... Право! Напишу министру этакое официальное письмецо...
Октябрист Чикалкин сел за стол.
- Ваше высокопревосходительство! Сим довожу до вашего сведения, что
произвол властей...
Перо Чикалкина застыло в воздухе. В столовой гулко пробило два часа.
- ...что произвол властей...
В столовой гулко пробило половину третьего.
- ...что произвол властей, которые...
Рука онемела. В столовой гулко пробило пять.
- ...что произвол властей, которые...
Стало смеркаться.
- Которые... произвол, котор...
И вдруг Чикалкину ударило в голову:
- А что, если...
Он схватил начатое письмо и изорвал его в клочья.
- Положим... Не может быть!.. А вдруг!
Октябрист Чикалкин долго ходил по комнате и наконец, всплеснув руками,
сказал:
- Ну, конечно! Просто нужно поехать к исправнику и спросить о причине
неразрешения. В крайнем случае - припугнуть.
Чикалкин оделся и вышел на улицу.
- Извозчик! К исправнику! Знаешь?
- Господи! - с суеверным ужасом сказал извозчик, - да как же не
знать-то! Еще позавчерась оны меня обстраховали за езду. Такого, можно
сказать, человека, да не знать! Скажут такое.
- Что же он - строгий? - спросил Чикалкин, усаживаясь в пролетку.
- Он-то? Страсть. Он, ваше высокоблагородие, будем прямо говорить -
строгий человек. И-и! Порох! Чиновник мне один анадысь сказывал... Ему -
слово, а он сейчас ножками туп-туп да голосом: в Сибирь, говорит, вас всех!!
Начальство не уважаете!!
- Что ж он - всех так? - дрогнувшим голосом спросил Чикалкин.
- Да уж такие господа... Строгие. Если что - не помилуют.
Октябрист Чикалкин помолчал.
- Ты меня куда везешь-то? - неожиданно спросил он извозчика.
- Дык сказывали - к господину исправнику...
- Дык сказывали! - передразнил его Чикалкин. - А ты слушай ухом, а не
брюхом. Кто тебе сказывал? Я тебе, дураку, говорю - вези меня в полицейское
управление, а ты к самому исправнику!.. Мало штрафуют вас, чертей.
Заворачивай!
- Да, брат, - заговорил Чикалкин, немного успокоившись. - В полицейское
управление мне надо. Хе-хе! Чудаки эти извозчики... ему говоришь туда, а он
тебя везет сюда. Так-то, брат. А мне в полицейское управление и надо-то
было. Собрание, вишь ты, мне не разрешили. Да как же! Я им такое
неразрешение покажу! Сейчас же проберу их хорошенько, выясню, как и что.
Попляшут они у меня! Это уж такая у нас полиция - ей бы только придраться.
Уже... приехали?.. Что так скоро?
- Старался, как лучше.
- Могу я видеть пристава? - спросил Чикалкин, входя. - То есть...
господина пристава... можно видеть?
- Пожалуйте.
- Что нужно? - поднялся навстречу Чикалкину грузный мужчина с сердитым
лицом и длинными рыжими усами.
- Я хотел бы этого... спросить вас... Могу ли я здесь получить значок
для моей собачки на предмет уплаты городского налога?
- Э, черт! - отрывисто вскричал пристав. - Шляются тут по пустякам! В
городской управе нужно получать, а не здесь. Герасимов, дубина стоеросовая!
Проводи.
I
Однажды, тихим вечером, на берегу морского залива очутились два
человека.
Один был художник Рюмин, другой - неизвестно кто.
Рюмин, сидя на прибрежном камне, давно уже с беспокойством следил за
поведением неизвестного человека, который то ходил нерешительными,
заплетающимися ногами вдоль берега, то останавливался на одном месте и,
шумно вздыхая, пристально смотрел в воду.
Было заметно, что в душе неизвестного человека происходила тяжелая
борьба...
Наконец он махнул рукой, украдкой оглянулся на Рюмина и, сняв потертый,
неуклюжий пиджак, - очевидно, с чужого плеча, - полез в воду, ежась и
испуская отчаянные вздохи.
- Эй! - закричал испуганно Рюмин, вскакивая на ноги. - Что вы там
делаете?
Незнакомец оглянулся, сделал рукой прощальный жест и сказал:
- Не мешайте мне! Уж я так решил...
- Что вы решили? Что вы делаете?!
- Ослепли вы, что ли? Не видите - хочу утопиться...
- Это безумие! Я не допущу вас до этого!..
Неизвестный человек, балансируя руками, сделал нерешительный шаг вперед
и воскликнул:
- Все равно - нет мне в жизни счастья. Прощайте, незнакомец! Не
поминайте лихом.
Рюмин ахнул, выругался и бросился в воду. Вытащить самоубийцу не
представляло труда, так как в том месте, где он стоял, было мелко - немного
выше колен.
- Безумец! - говорил Рюмин, таща неизвестного человека за шиворот.
- Что вы задумали?! Это и грешно и глупо.
Извлеченный на берег самоубийца сопротивлялся Рюмину лениво, без
всякого одушевления. Брошенный сильной рукой художника на песок, он встал,
отряхнулся и, потупившись, сунул художнику в руку свою мокрую ладонь.
- Пампасов! - сказал он вежливо.
- Каких пампасов? - изумленно спросил Рюмин.
- Это я - Пампасов. Нужно же нам познакомиться.
- Очень приятно, - все еще дрожа от напряжения, отвечал Рюмин. - Моя
фамилия - Рюмин. Надеюсь, вы больше не повторите своей безрассудной попытки?
Пампасов неожиданно схватился за голову и завопил:
- Зачем вы меня спасли? Кто вас просил?! Пустите меня туда, в эти
прозрачные зеленоватые волны... Я обрету там покой!..
Рюмин дружески обхватил его за талию и сказал:
- Ну, успокойтесь... Чего, в самом деле... Я уверен, все обойдется.
Самое сильное горе, самое ужасное потрясение забываются...
- Да у меня никакого потрясения и не было, - проворчал, уронив голову
на руки, Пампасов.
- Тогда чего же вы...
- С голоду... С нужды... Со стыда перед людьми за это рубище, которое я
принужден носить на плечах...
- Только-то? - оживился Рюмин. - Да ведь это сущие пустяки! Этому горю
можно помочь в десять минут! Вы будете одеты, накормлены и все такое.
- Я милостыни не принимаю, - угрюмо проворчал Пампасов.
- Какая же это милостыня? Заработаете - отдадите. Пойдем ко мне. Я
здесь живу недалеко.
Пампасов встал, стряхнул со своей мокрой грязной одежды песок, вздохнул
и, спрятав голову в плечи, зашагал за своим спасителем.
II
Рюмин дал Пампасову новое платье, предоставил в его распоряжение диван
в мастерской и вообще старался выказать ему самое деликатное внимание, будто
чувствуя себя виноватым перед этим несчастным, затравленным судьбой
неудачником, смотревшим с нескрываемым восхищением на сигары, куриные
котлеты, вино, тонкого сукна пиджак и прочее, чем заботливо окружил его
Рюмин.
Пампасов жил у Рюмина уже несколько дней, и художник, принявший в
бедняге самое искреннее, деятельное участие, рыскал по городу, отыскивая
работу своему протеже. Так как Пампасов однажды в разговоре сказал: "Мы,
братья-писатели", то Рюмин искал главным образом литературной работы...
Через две недели такая работа нашлась в редакции небольшой ежедневной
газеты.
- Пампасов! - закричал с порога оживленный Рюмин, влетая в комнату. -
Ликуйте! Нашел вам работу в газете!
Пампасов медленно спустил ноги с дивана, на котором лежал, и, подняв на
Рюмина глаза, пожал плечами.
- Газета... Литературная работа... Ха-ха! Сегодня один редактор -
работаешь. Завтра другой редактор - пошел вон! Сейчас газета существует -
хорошо, а сейчас же ее закрыли... Я вижу, Рюмин, что вы хотите от меня
избавиться...
- Господи!.. - сконфуженно закричал Рюмин. - Что вы этакое говорите...
Да живите себе, пожалуйста. Я думал, вам скучно - и искал что-нибудь...
- Спасибо, - сказал Пампасов, тронутый. - Должен вам сказать, Рюмин,
что труд - мое призвание, и я без какой-нибудь оживленной, лихорадочной
работы как без воздуха. Эх! - Он размял свои широкие, мускулистые плечи и,
одушевившись, воскликнул: - Эх! Такую силищу в себе чувствую, что кажется,
весь мир бы перевернул... Труд! Какая в этом односложном слове мощь...
Он опустил голову и задумался.
- Так бы хотел пойти по своему любимому пути... Работать по
призванию...
- А какой ваш любимый путь? - несмело спросил Рюмин.
- Мой? Педагогика. Сеять среди детей семена знания, пробуждать в них
интерес к науке - какое это прекрасное, высокое призвание...
III
Однажды Рюмин писал картину, а Пампасов, по обыкновению, лежал на
диване и читал книгу.
- Дьявольски приходится работать, - сказал Рюмин, выпуская на палитру
свежую краску. - Картины покупаются плохо, платят за них дешево, а писать
как-нибудь, наспех, не хочется.
- Да, вообще живопись... В сущности, это даже не труд, а так что-то.
Самое святое, по-моему, труд!
Рюмин ударил себя кулаком по лбу.
- Совсем забыл! Нашел для вас целых два урока! И условия довольно
невредные... Хотите?
Пампасов саркастически засмеялся.
- Невредные? Рублей по двадцати в месяц? Ха-ха! Возиться с маленькими
идиотами, которым только с помощью хорошего удара кулаком и можно вдолбить в
голову, что дважды два - четыре. Шлепать во всякую погоду ногами, как
говорится, за семь верст киселя хлебать... Прекрасная идея, что и говорить.
Изумленный Рюмин опустил палитру.
- Да вы ведь сами говорили...
- Рюмин! - страдальчески наморщив брови, сказал Пампасов. - Я вижу, я
вам надоел, я вам в тягость. Конечно, вы вырвали меня из объятий смерти, и
моя жизнь всецело в ваших руках... Ну, скажите... Может быть, пойти мне и
положить свою голову под поезд или выброситься из этого окна на мостовую...
Что же мне делать? В сущности, я ювелир и безумно люблю это благородное
занятие... Но что делать? Где выход? Что, спрошу я, - есть у меня помещение,
инструменты, золото и драгоценные камни, с которыми можно было бы открыть
небольшое дело? Нет! Будь тысяч пятнадцать - двадцать... Пампасов шумно
вздохнул, повалился навзничь и, подняв с полу книгу, погрузился в чтение...
IV
Рюмину опротивела своя собственная квартира и ее постоянный обитатель,
переходивший от дивана к обеденному столу и обратно, чем вполне
удовлетворялась его неугомонная жажда лихорадочного труда. Рюмин почти
перестал курить сигары и пить вино, так как то и другое уничтожалось бывшим
самоубийцей, а платье и ботинки изнашивались вдвое быстрее, потому что
облекали два тела и четыре ноги - попеременно...
Рюмин давно уже ухаживал за какой-то интересной вдовой, с которой
познакомился на прогулке... Он был несколько раз у нее и приглашал ее к
себе, рассчитывая на время ее визита услать куда-нибудь назойливого
самоубийцу.
Однажды, возвращаясь из магазина красок домой и войдя в переднюю, Pюмин
услышал в мастерской голоса:
- Но ведь я не к вам пришла, а к Николаю Петровичу! Отстаньте от меня.
- Ну, один раз поцелуйте, что вам стоит!..
- Вы говорите глупости! Я вас не знаю... И потом, если об этом узнает
Николай Петрович...
- Он? Он придет, уткнет нос в берлинскую лазурь, возьмет в зубы палитру
и ухом не поведет. Это простак чрезвычайный! Миледи! Если вы дадите поцелуй
- я его сейчас же отдам вам обратно. А?
- Сумасшедший! Что вы... делаете?..
Послышался тихий смех и звук сочного поцелуя.
"Негодяй! - заскрежетал зубами Рюмин. - Ему мало моего платья,
квартиры, еды и моих нервов... Он еще пользуется и моими женщинами!"
Рюмин повернулся и ушел. Вернулся поздно вечером. Разбудил спавшего
Пампасова и сурово сказал, смотря куда-то в сторону:
- Эй! Вы видите, нос мой не уткнут в берлинскую лазурь и в зубах нет
палитры. Завтра утром можете уходить от меня.
- Зачем же вы меня спасли? - удивился Пампасов. - Сначала спасал, потом
прогоняет. Очень мило, нечего сказать.
Голова его упала на подушки, и через минуту послышалось ровное дыхание
спящего человека.
С ненавистью посмотрел Рюмин в лицо Пампасову, заскрипел зубами и
злобно прошипел:
- У, проклятый! Так бы и дал тебе по голове...
V
Утром Пампасов проснулся веселый, радостный, совершенно забыв о
вчерашнем разговоре.
- Встали? - приветствовал его стоявший перед картиной Рюмин. - Помните,
что я вам вчера сказал? Можете убираться.
Пампасов побледнел.
- Вы... серьезно? Значит... вы опять толкаете меня в воду?
- Пожалуйста! Пальцем не пошевелю, чтобы вытащить вас. Да вы и не
будете топиться!..
- Не буду? Посмотрим!
Пампасов взглянул на мрачное, решительное лицо Рюмина, опустил голову и
стал одеваться.
- Прощайте, Рюмин! - торжественно сказал он. - Пусть кровь моя падет на
вашу голову.
- С удовольствием! Пойду еще смотреть, как это вы топиться будете.
Вышли они вместе.
На берегу залива виднелись редкие фигуры гуляющих. У самого берега
Пампасов обернул к Рюмину решительное лицо и угрюмо спросил:
- Так, по-вашему, в воду?
- В воду.
Рюмин хладнокровно отошел и сел поодаль на камень, делая вид, что не
смотрит... А Пампасов принялся ходить нерешительными, заплетающимися ногами
вдоль берега, изредка останавливаясь, смотря уныло в воду и шумно вздыхая.
Наконец он махнул рукой, украдкой оглянулся на приближавшихся к нему двух
гуляющих, снял пиджак и, нерешительно ежась, полез в воду.
- Что он делает? - в ужасе воскликнул один из гуляющих... - Это
безумие! Нельзя допустить его до этого.
Со своего места Рюмин видел, как к Пампасову подбежал один из гуляющих,
вошел по колено в воду и стал тащить самоубийцу на берег. Потом приблизился
другой, все трое о чем-то заспорили... Кончилось тем, что двое неизвестных
взяли под руки Пампасова и, в чем-то его увещевая, увели с собой.
До Рюмина донеслись четыре слова:
- Я милостыни не принимаю!..
ИЗ ЖИЗНИ ХУДОЖНИКОВ
Художник Семиглазов решил выставить на весенней выставке "Союза
молодежи" две картины:
1) Автопортрет.
2) Nu1 - портрет жены художника.
Обе картины, совсем законченные, стояли на мольбертах в его мастерской,
радуя взоры молодого художника и его подруги жизни. Изредка художник обвивал
любящей рукой талию жены и, подняв гордую голову, надменно говорил:
- О, конечно, критика не признает их! Конечно, эти тупоголовые кретины
разнесут их в пух и прах! Но что мне до того! Искусство выше всего, и я
всегда буду писать так, как чувствую и понимаю. Ага! Как сейчас, вижу я их.
"Почему, - будут гоготать они бессмысленным смехом, - почему у этой женщины
живот синий, а груди такие большие, что она не может, вероятно, двигать
руками? Почему на автопортрете один глаз выше, другой ниже? Почему все лицо
написано красным с черными пятнами"... О, как я хорошо знаю эту тупую
напыщенную человеческую пыль, это стадо тупых двуутробок, этот караван
идиотов в оазисе искусства!
- Успокойся, - ласково говорила любящая жена, гладя его разгоряченный
лоб. - Ты мой прекрасный гений, а они форменные двуутробки!
В дверь мастерской постучались.
- Ну? - спросил художник. - Входите.
Вошел маленький болезненный старикашка. Голова его качалась из стороны
в сторону, ноги дрожали от старости, подгибались и цеплялись одна за
другую... Дряхлые руки мяли красный фуляровый платок. Только глаза юрко и
проворно прыгали по углам, как мыши, учуявшие ловушку.
- А-а! - проскрипел он. - Художник! Люблю художников... Живопись - моя
страсть. Вот так хожу я, старый дурак, из одной мастерской в другую, из
одной мансарды в другую и ищу, облезлый, я, глупый крот, гениальных людей.
Ах, дети мои, какая хорошая вещь - гениальность.
Жена художника радостно вспыхнула.
- В таком случае, - воскликнула она, - что вы скажете об этих картинах
моего мужа?!
- Ага, - оживился старик. - Где же они?
- Вот эти!
Он остановился перед картинами и замер. Стоял пять минут... десять...
Супруги, затаив дыхание, стояли сзади.
Медленно повернул старик голову, заскрипев при этом одеревеневшей шеей.
Медленно, шепотом спросил:
- Это... что же... такое?
- Это? - сказал художник. - Я и моя жена. Эта вот мужская голова - я, а
эта обнаженная женщина - моя жена.
Старик изумленно замотал головой и вдруг крикнул:
- Нет! Это не вы.
- Нет, я.
- Уверяю вас - это не вы!
Художник нахмурился.
- Тем не менее это я.
- Вы думаете, что вы такой?
- Да.
- Смотрите: почему на картине ваше прекрасное молодое лицо покрыто
зловещими черными пятнами на красном фоне? Почему один глаз у вас затек, а
руки сведены и растут: одна из лопатки, а другая из шеи... Почему рот
кривой?
- Потому что я такой...
- А вы... сударыня... Вы такие? Я не поверю, чтобы ваше тело было
похоже на это.
- Разденься! - бешено крикнул художник. - Докажи этому слепому
слизняку!
И, не задумываясь, разделась любящая жена и обнажила себя всю. Стояла
молодая, прекрасная, сверкая юным белым телом и стройной, едва расцветшей
грудью.
- И она, по-вашему, похожа, - прищурился старичок. - У нее синий кривой
живот? Красные толстые ноги без икр, зловещие рубцы на шее, переломанные
Представитель отживающего полицейско-бюрократического режима! Нам нужна
закономерность...
Пристав взял его руку, пощупал пульс и спросил:
- Как вы себя сейчас чувствуете?
- Мирнообновленцем!
Пристав потыкал пальцем в голову Иванова:
- Не готово еще... Не созрел! А вчера как вы себя чувствовали?
- Октябристом, - вздохнул Иванов. - До обеда - правым крылом, а после
обеда левым...
- Гм... плохо! Болезнь прогрессирует сильными скачками...
Жена упала тестю на грудь и заплакала.
- Я, собственно, - сказал Иванов, - стою за принудительное отчуждение
частновладельч...
- Позвольте! - удивился пристав. - Да это кадетская программа...
Иванов с протяжным стоном схватился за голову.
- Значит... я уже кадет!
- Все левеете?
- Левею. Уходите! Уйдите лучше... А то я на вас все смотрю и левею.
Пристав развел руками... Потом на цыпочках вышел из комнаты. Жена
позвала горничную, швейцара и строго за-претила им приносить газеты. Взяла у
сына томик "Робинзона Крузо" с раскрашенными картинками и понесла мужу.
- Вот... почитай. Может, отойдет.
Когда она через час заглянула в комнату мужа, то всплеснула руками и,
громко закричав, бросилась к нему.
Иванов, держась за ручки зимней оконной рамы, жадно прильнул глазами к
этой раме и что-то шептал...
- Господи! - воскликнула несчастная женщина. - Я и забыла, что у нас
рамы газетами оклеены... Ну, успокойся, голубчик, успокойся! Не смотри на
меня такими глазами... Ну, скажи, что ты там прочел? Что там такое?
- Об исключении Колюбакина... Ха-ха-ха! - проревел Иванов, шатаясь, как
пьяный. - Отречемся от старого ми-и-и...
В комнату вошел тесть.
- Кончено! - прошептал он, благоговейно снимая шапку. - Беги за
приставом...
Через полчаса Иванов, бледный, странно вытянувшийся, лежал в кровати со
сложенными на груди руками. Около него сидел тесть и тихо читал под нос
эрфуртскую программу. В углу плакала жена, окруженная перепуганными,
недоумевающими детьми.
В комнату вошел пристав. Стараясь не стучать сапогами, он подошел к
постели Иванова, пощупал ему голову, вынул из его кармана пачку прокламаций,
какой-то металлический предмет и, сокрушенно качнув головой, сказал:
- Готово! Доспел.
Посмотрел с сожалением на детей, развел руками и сел писать проходное
свидетельство до Вологодской губернии.
Это была самая скучная, самая тоскливая сессия Думы. Вначале еще
попадались некоторые неугомонные читатели газет, которые после долгого
сладкого зевка оборачивались к соседу по месту в трамвае и спрашивали:
- Ну, как Дума?
А потом и эти закоренелые политики как-то вывелись...
Голодным, оборванным газетчикам приходилось долго и упорно бежать за
прохожим, заскакивая вперед, растопыривая руки и с мольбой в голосе крича:
- Интересная газета!! Бурное заседание Государственной Думы!!
- Врешь ты все, брат, - брезгливо говорил прохожий. - Ну, какое там еще
бурное?..
- Купите, ваше сиятельство!
- Знаем мы эти штуки!..
Отодвинув рукой ослабевшего от голода, истомленного нуждой газетчика,
прохожий шагал дальше, а газетчик в слепой, предсмертной тоске метался по
улице, подкатывался под извозчиков и, хрипло стеная, кричал:
- Интересная газета! На Малой Охте чухонка любовника топором зарубила!!
Купите, сделайте милость!
И жалко их было, и досадно.
Неожиданно среди общего сна и скуки, как удар грома, грянул небывалый
скандал в Думе.
Скандал был дикий, нелепый, ни на чем не основанный, но все ожило,
зашевелилось, заговорило, как будто вспрыгнуло живительным летним дождиком.
Негодованию газет не было предела.
- После долгой спячки и пережевывания никому не нужной вермишели Дума
наконец проснулась довольно своеобразно и самобытно: правый депутат
Карнаухий закатил такой скандал, подобного которому еще не бывало...
Встреченный во время произнесения своей возмутительной речи с трибуны общим
шиканьем и протестами, Карнаухий выругался непечатными словами, снял с ноги
сапог и запустил им в председательствующего... Когда к нему бросились
депутаты, он выругал всех хамами и дохлыми верблюдами и потом, схватив стул,
разбил голову депутату Рыбешкину. Когда же наконец прекратятся эти
возмутительные бесчинства черносотенной своры?! Исключение наглого хулигана
всего на пять заседаний должно подлить лишь масла в огонь, так как ободрит
других и подвинет на подобные же бесчинства! Самая лучшая мера воздействия
на подобных господ - суд и лишение депутатского звания!
Газетчики уже не бегали, стеная, за прохожими. Голодное выражение
сверкавших глаз сменилось сытым, благодушным...
Издателю большой ежедневной газеты Хваткину доложили, что к нему явился
депутат Карнаухий и требует личного с ним свидания.
- Какой Карнаухий? Что ему надо? - поморщился издатель. - Ну, черт с
ним, проси.
Рассыльный ушел. Дверь скрипнула, и в кабинет, озираясь, тихо вошел
депутат Карнаухий.
Он подошел к столу, придвинув к себе стул, сел лицом к лицу с издателем
и, прищурившись, молча стал смотреть в издателево лицо.
Издатель подпер голову руками, облокотился на стол и тоже долго, будто
любуясь, смотрел в красное широкое лицо своего гостя.
- Ха-ха-ха! - раскатился издатель неожиданным хохотом.
- Хо-хо-хо! - затрясся всем своим грузным телом Карнаухий.
- Хи-хи-хи!
- Го-го-го!
- Хе!
- Гы!
- Да и ловкач же ты, Карнаухий!
Сквозь душивший его хохот Карнаухий скромно заявил:
- Чего ж ловкач... Как условлено, так и сделано. Доне муа того
кельк-шозу, который в той железной щикатулке лежит!
Издатель улыбнулся.
- Как условлено?
- А то ж!
Издатель встал, открыл шкапчик, вынул несколько кредиток и,
осмотревшись, сунул их в руку Карнаухому.
- Эге! Да тут четвертной не хватает!
- А ты министрам кулак показывал, как я просил? Нет? То-то и оно, брат.
Ежели бы показал, так я, тово... Я честный - получай полностью! А раз не
показал - согласись сам, брат Карнаухий...
- Да их никого и не было в ложе.
- Ну, что ж делать - значит, мое такое счастье!
Карнаухий крякнул, покачал укоризненно головой, сунул деньги в карман и
взялся за шапку.
- Постой, брат, - остановил его издатель, потирая лоб. - Ты ведь,
тово... Исключен на пять заседаний? Это хорошо, брат... Так и нужно. Пока ты
забудешься. А там я б тебе еще работку дал. Скажи... не мог бы ты
какого-нибудь октябриста на дуэль вы-звать?
- Так я его лучше просто отдую, - добродушно сказал Карнаухий.
- Ну, вот... Придумал тоже! Дуэль - это дело благородное, а то - черт
знает что - драка.
Карнаухий пощелкал пальцами, почесал темя и согласился:
- Что ж, можно и дуэль. На дуэль своя цена будет. Сами знаете...
- Не обижу. Только ты какой-нибудь благовидный предлог придумай...
Подойди, например, к нему и привяжись: "Ты чего мне вчера на пиджак плюнул?
Дрянь ты октябристская!" Можешь толкнуть его даже.
- А ежели он не обидится?
- Ну, как не обидится. Обидится. А потом, значит, ты сделай так...
Долго в кабинете слышался шепот издателя и гудящий бас Карнаухого.
Провожая его, издатель сделал страшное лицо и сказал:
- Только ради Создателя - чтобы ни редактор, ни сотрудники ничего не
знали... Они меня съедят.
- Эге!
Когда Карнаухий вышел на улицу, к нему подскочил веселый, сытый
газетчик и крикнул:
- Грандиозный скандал! Исключение депутата Карнаухого на пять
заседаний!!
Карнаухий улыбнулся и добродушно проворчал:
- Тоже кормитесь, черти?!
К октябристу Чикалкину явился околоточный надзиратель и объявил, что
предполагавшееся им, Чикалкиным, собрание в городе Битюги с целью сообщения
избирателям результатов деятельности его, Чикалкина, в Думе - не может быть
разрешено.
- Почему? - спросил изумленный Чикалкин.
- Потому. Неразрешенные собрания воспрещаются!
- Так вы бы и разрешили!
Околоточный снисходительно усмехнулся:
- Как же это можно: разрешить неразрешенное собрание. Это
противозаконно.
- Нo ведь, если вы разрешите, оно уже перестанет быть неразрешенным, -
сказал, подумавши немного, Чикалкин.
- Так-то оно так, - ответил околоточный, еще раз усмехнувшись
бестолковости Чикалкина. - Да как же его разрешить, если оно пока что -
неразрешенное? Посудите сами.
- Хорошо, - сказал зловеще спокойным тоном Чикалкин. - Мы внесем об
этом в Думе запрос.
- Распишитесь, что приняли к сведению, - хладнокровно кивнул головой
околоточный.
Когда октябрист Чикалкин остался один, он долго, взволнованный и
возмущенный до глубины души, шагал по комнате...
- Вы у меня узнаете, как не разрешать! Ладно!! Запрос надо
формулировать так: известно ли... И тому подобное, что администрация города
Битюга своими не закономер... Чикалкин вздохнул и потер бритую щеку.
- Гм. Резковато. За версту кадетом несет... Может, так: известно ли и
тому подобное, что ошибочные действия администр... А что такое ошибочные?
Ошибка - не вина. Тот не ошибается, кто ничего не делает. Да что ж я в самом
деле, дурак... Запрос! За-прос! Не буду же я его один вносить. А фракция -
вдруг скажет: несвоевременно! Ну, конечно, скажет... Такие штуки всегда
несвоевременны. Запрос! Эх, Чикалка! Тебе, брат, нужно просто министру
пожаловаться, а ты... Право! Напишу министру этакое официальное письмецо...
Октябрист Чикалкин сел за стол.
- Ваше высокопревосходительство! Сим довожу до вашего сведения, что
произвол властей...
Перо Чикалкина застыло в воздухе. В столовой гулко пробило два часа.
- ...что произвол властей...
В столовой гулко пробило половину третьего.
- ...что произвол властей, которые...
Рука онемела. В столовой гулко пробило пять.
- ...что произвол властей, которые...
Стало смеркаться.
- Которые... произвол, котор...
И вдруг Чикалкину ударило в голову:
- А что, если...
Он схватил начатое письмо и изорвал его в клочья.
- Положим... Не может быть!.. А вдруг!
Октябрист Чикалкин долго ходил по комнате и наконец, всплеснув руками,
сказал:
- Ну, конечно! Просто нужно поехать к исправнику и спросить о причине
неразрешения. В крайнем случае - припугнуть.
Чикалкин оделся и вышел на улицу.
- Извозчик! К исправнику! Знаешь?
- Господи! - с суеверным ужасом сказал извозчик, - да как же не
знать-то! Еще позавчерась оны меня обстраховали за езду. Такого, можно
сказать, человека, да не знать! Скажут такое.
- Что же он - строгий? - спросил Чикалкин, усаживаясь в пролетку.
- Он-то? Страсть. Он, ваше высокоблагородие, будем прямо говорить -
строгий человек. И-и! Порох! Чиновник мне один анадысь сказывал... Ему -
слово, а он сейчас ножками туп-туп да голосом: в Сибирь, говорит, вас всех!!
Начальство не уважаете!!
- Что ж он - всех так? - дрогнувшим голосом спросил Чикалкин.
- Да уж такие господа... Строгие. Если что - не помилуют.
Октябрист Чикалкин помолчал.
- Ты меня куда везешь-то? - неожиданно спросил он извозчика.
- Дык сказывали - к господину исправнику...
- Дык сказывали! - передразнил его Чикалкин. - А ты слушай ухом, а не
брюхом. Кто тебе сказывал? Я тебе, дураку, говорю - вези меня в полицейское
управление, а ты к самому исправнику!.. Мало штрафуют вас, чертей.
Заворачивай!
- Да, брат, - заговорил Чикалкин, немного успокоившись. - В полицейское
управление мне надо. Хе-хе! Чудаки эти извозчики... ему говоришь туда, а он
тебя везет сюда. Так-то, брат. А мне в полицейское управление и надо-то
было. Собрание, вишь ты, мне не разрешили. Да как же! Я им такое
неразрешение покажу! Сейчас же проберу их хорошенько, выясню, как и что.
Попляшут они у меня! Это уж такая у нас полиция - ей бы только придраться.
Уже... приехали?.. Что так скоро?
- Старался, как лучше.
- Могу я видеть пристава? - спросил Чикалкин, входя. - То есть...
господина пристава... можно видеть?
- Пожалуйте.
- Что нужно? - поднялся навстречу Чикалкину грузный мужчина с сердитым
лицом и длинными рыжими усами.
- Я хотел бы этого... спросить вас... Могу ли я здесь получить значок
для моей собачки на предмет уплаты городского налога?
- Э, черт! - отрывисто вскричал пристав. - Шляются тут по пустякам! В
городской управе нужно получать, а не здесь. Герасимов, дубина стоеросовая!
Проводи.
I
Однажды, тихим вечером, на берегу морского залива очутились два
человека.
Один был художник Рюмин, другой - неизвестно кто.
Рюмин, сидя на прибрежном камне, давно уже с беспокойством следил за
поведением неизвестного человека, который то ходил нерешительными,
заплетающимися ногами вдоль берега, то останавливался на одном месте и,
шумно вздыхая, пристально смотрел в воду.
Было заметно, что в душе неизвестного человека происходила тяжелая
борьба...
Наконец он махнул рукой, украдкой оглянулся на Рюмина и, сняв потертый,
неуклюжий пиджак, - очевидно, с чужого плеча, - полез в воду, ежась и
испуская отчаянные вздохи.
- Эй! - закричал испуганно Рюмин, вскакивая на ноги. - Что вы там
делаете?
Незнакомец оглянулся, сделал рукой прощальный жест и сказал:
- Не мешайте мне! Уж я так решил...
- Что вы решили? Что вы делаете?!
- Ослепли вы, что ли? Не видите - хочу утопиться...
- Это безумие! Я не допущу вас до этого!..
Неизвестный человек, балансируя руками, сделал нерешительный шаг вперед
и воскликнул:
- Все равно - нет мне в жизни счастья. Прощайте, незнакомец! Не
поминайте лихом.
Рюмин ахнул, выругался и бросился в воду. Вытащить самоубийцу не
представляло труда, так как в том месте, где он стоял, было мелко - немного
выше колен.
- Безумец! - говорил Рюмин, таща неизвестного человека за шиворот.
- Что вы задумали?! Это и грешно и глупо.
Извлеченный на берег самоубийца сопротивлялся Рюмину лениво, без
всякого одушевления. Брошенный сильной рукой художника на песок, он встал,
отряхнулся и, потупившись, сунул художнику в руку свою мокрую ладонь.
- Пампасов! - сказал он вежливо.
- Каких пампасов? - изумленно спросил Рюмин.
- Это я - Пампасов. Нужно же нам познакомиться.
- Очень приятно, - все еще дрожа от напряжения, отвечал Рюмин. - Моя
фамилия - Рюмин. Надеюсь, вы больше не повторите своей безрассудной попытки?
Пампасов неожиданно схватился за голову и завопил:
- Зачем вы меня спасли? Кто вас просил?! Пустите меня туда, в эти
прозрачные зеленоватые волны... Я обрету там покой!..
Рюмин дружески обхватил его за талию и сказал:
- Ну, успокойтесь... Чего, в самом деле... Я уверен, все обойдется.
Самое сильное горе, самое ужасное потрясение забываются...
- Да у меня никакого потрясения и не было, - проворчал, уронив голову
на руки, Пампасов.
- Тогда чего же вы...
- С голоду... С нужды... Со стыда перед людьми за это рубище, которое я
принужден носить на плечах...
- Только-то? - оживился Рюмин. - Да ведь это сущие пустяки! Этому горю
можно помочь в десять минут! Вы будете одеты, накормлены и все такое.
- Я милостыни не принимаю, - угрюмо проворчал Пампасов.
- Какая же это милостыня? Заработаете - отдадите. Пойдем ко мне. Я
здесь живу недалеко.
Пампасов встал, стряхнул со своей мокрой грязной одежды песок, вздохнул
и, спрятав голову в плечи, зашагал за своим спасителем.
II
Рюмин дал Пампасову новое платье, предоставил в его распоряжение диван
в мастерской и вообще старался выказать ему самое деликатное внимание, будто
чувствуя себя виноватым перед этим несчастным, затравленным судьбой
неудачником, смотревшим с нескрываемым восхищением на сигары, куриные
котлеты, вино, тонкого сукна пиджак и прочее, чем заботливо окружил его
Рюмин.
Пампасов жил у Рюмина уже несколько дней, и художник, принявший в
бедняге самое искреннее, деятельное участие, рыскал по городу, отыскивая
работу своему протеже. Так как Пампасов однажды в разговоре сказал: "Мы,
братья-писатели", то Рюмин искал главным образом литературной работы...
Через две недели такая работа нашлась в редакции небольшой ежедневной
газеты.
- Пампасов! - закричал с порога оживленный Рюмин, влетая в комнату. -
Ликуйте! Нашел вам работу в газете!
Пампасов медленно спустил ноги с дивана, на котором лежал, и, подняв на
Рюмина глаза, пожал плечами.
- Газета... Литературная работа... Ха-ха! Сегодня один редактор -
работаешь. Завтра другой редактор - пошел вон! Сейчас газета существует -
хорошо, а сейчас же ее закрыли... Я вижу, Рюмин, что вы хотите от меня
избавиться...
- Господи!.. - сконфуженно закричал Рюмин. - Что вы этакое говорите...
Да живите себе, пожалуйста. Я думал, вам скучно - и искал что-нибудь...
- Спасибо, - сказал Пампасов, тронутый. - Должен вам сказать, Рюмин,
что труд - мое призвание, и я без какой-нибудь оживленной, лихорадочной
работы как без воздуха. Эх! - Он размял свои широкие, мускулистые плечи и,
одушевившись, воскликнул: - Эх! Такую силищу в себе чувствую, что кажется,
весь мир бы перевернул... Труд! Какая в этом односложном слове мощь...
Он опустил голову и задумался.
- Так бы хотел пойти по своему любимому пути... Работать по
призванию...
- А какой ваш любимый путь? - несмело спросил Рюмин.
- Мой? Педагогика. Сеять среди детей семена знания, пробуждать в них
интерес к науке - какое это прекрасное, высокое призвание...
III
Однажды Рюмин писал картину, а Пампасов, по обыкновению, лежал на
диване и читал книгу.
- Дьявольски приходится работать, - сказал Рюмин, выпуская на палитру
свежую краску. - Картины покупаются плохо, платят за них дешево, а писать
как-нибудь, наспех, не хочется.
- Да, вообще живопись... В сущности, это даже не труд, а так что-то.
Самое святое, по-моему, труд!
Рюмин ударил себя кулаком по лбу.
- Совсем забыл! Нашел для вас целых два урока! И условия довольно
невредные... Хотите?
Пампасов саркастически засмеялся.
- Невредные? Рублей по двадцати в месяц? Ха-ха! Возиться с маленькими
идиотами, которым только с помощью хорошего удара кулаком и можно вдолбить в
голову, что дважды два - четыре. Шлепать во всякую погоду ногами, как
говорится, за семь верст киселя хлебать... Прекрасная идея, что и говорить.
Изумленный Рюмин опустил палитру.
- Да вы ведь сами говорили...
- Рюмин! - страдальчески наморщив брови, сказал Пампасов. - Я вижу, я
вам надоел, я вам в тягость. Конечно, вы вырвали меня из объятий смерти, и
моя жизнь всецело в ваших руках... Ну, скажите... Может быть, пойти мне и
положить свою голову под поезд или выброситься из этого окна на мостовую...
Что же мне делать? В сущности, я ювелир и безумно люблю это благородное
занятие... Но что делать? Где выход? Что, спрошу я, - есть у меня помещение,
инструменты, золото и драгоценные камни, с которыми можно было бы открыть
небольшое дело? Нет! Будь тысяч пятнадцать - двадцать... Пампасов шумно
вздохнул, повалился навзничь и, подняв с полу книгу, погрузился в чтение...
IV
Рюмину опротивела своя собственная квартира и ее постоянный обитатель,
переходивший от дивана к обеденному столу и обратно, чем вполне
удовлетворялась его неугомонная жажда лихорадочного труда. Рюмин почти
перестал курить сигары и пить вино, так как то и другое уничтожалось бывшим
самоубийцей, а платье и ботинки изнашивались вдвое быстрее, потому что
облекали два тела и четыре ноги - попеременно...
Рюмин давно уже ухаживал за какой-то интересной вдовой, с которой
познакомился на прогулке... Он был несколько раз у нее и приглашал ее к
себе, рассчитывая на время ее визита услать куда-нибудь назойливого
самоубийцу.
Однажды, возвращаясь из магазина красок домой и войдя в переднюю, Pюмин
услышал в мастерской голоса:
- Но ведь я не к вам пришла, а к Николаю Петровичу! Отстаньте от меня.
- Ну, один раз поцелуйте, что вам стоит!..
- Вы говорите глупости! Я вас не знаю... И потом, если об этом узнает
Николай Петрович...
- Он? Он придет, уткнет нос в берлинскую лазурь, возьмет в зубы палитру
и ухом не поведет. Это простак чрезвычайный! Миледи! Если вы дадите поцелуй
- я его сейчас же отдам вам обратно. А?
- Сумасшедший! Что вы... делаете?..
Послышался тихий смех и звук сочного поцелуя.
"Негодяй! - заскрежетал зубами Рюмин. - Ему мало моего платья,
квартиры, еды и моих нервов... Он еще пользуется и моими женщинами!"
Рюмин повернулся и ушел. Вернулся поздно вечером. Разбудил спавшего
Пампасова и сурово сказал, смотря куда-то в сторону:
- Эй! Вы видите, нос мой не уткнут в берлинскую лазурь и в зубах нет
палитры. Завтра утром можете уходить от меня.
- Зачем же вы меня спасли? - удивился Пампасов. - Сначала спасал, потом
прогоняет. Очень мило, нечего сказать.
Голова его упала на подушки, и через минуту послышалось ровное дыхание
спящего человека.
С ненавистью посмотрел Рюмин в лицо Пампасову, заскрипел зубами и
злобно прошипел:
- У, проклятый! Так бы и дал тебе по голове...
V
Утром Пампасов проснулся веселый, радостный, совершенно забыв о
вчерашнем разговоре.
- Встали? - приветствовал его стоявший перед картиной Рюмин. - Помните,
что я вам вчера сказал? Можете убираться.
Пампасов побледнел.
- Вы... серьезно? Значит... вы опять толкаете меня в воду?
- Пожалуйста! Пальцем не пошевелю, чтобы вытащить вас. Да вы и не
будете топиться!..
- Не буду? Посмотрим!
Пампасов взглянул на мрачное, решительное лицо Рюмина, опустил голову и
стал одеваться.
- Прощайте, Рюмин! - торжественно сказал он. - Пусть кровь моя падет на
вашу голову.
- С удовольствием! Пойду еще смотреть, как это вы топиться будете.
Вышли они вместе.
На берегу залива виднелись редкие фигуры гуляющих. У самого берега
Пампасов обернул к Рюмину решительное лицо и угрюмо спросил:
- Так, по-вашему, в воду?
- В воду.
Рюмин хладнокровно отошел и сел поодаль на камень, делая вид, что не
смотрит... А Пампасов принялся ходить нерешительными, заплетающимися ногами
вдоль берега, изредка останавливаясь, смотря уныло в воду и шумно вздыхая.
Наконец он махнул рукой, украдкой оглянулся на приближавшихся к нему двух
гуляющих, снял пиджак и, нерешительно ежась, полез в воду.
- Что он делает? - в ужасе воскликнул один из гуляющих... - Это
безумие! Нельзя допустить его до этого.
Со своего места Рюмин видел, как к Пампасову подбежал один из гуляющих,
вошел по колено в воду и стал тащить самоубийцу на берег. Потом приблизился
другой, все трое о чем-то заспорили... Кончилось тем, что двое неизвестных
взяли под руки Пампасова и, в чем-то его увещевая, увели с собой.
До Рюмина донеслись четыре слова:
- Я милостыни не принимаю!..
ИЗ ЖИЗНИ ХУДОЖНИКОВ
Художник Семиглазов решил выставить на весенней выставке "Союза
молодежи" две картины:
1) Автопортрет.
2) Nu1 - портрет жены художника.
Обе картины, совсем законченные, стояли на мольбертах в его мастерской,
радуя взоры молодого художника и его подруги жизни. Изредка художник обвивал
любящей рукой талию жены и, подняв гордую голову, надменно говорил:
- О, конечно, критика не признает их! Конечно, эти тупоголовые кретины
разнесут их в пух и прах! Но что мне до того! Искусство выше всего, и я
всегда буду писать так, как чувствую и понимаю. Ага! Как сейчас, вижу я их.
"Почему, - будут гоготать они бессмысленным смехом, - почему у этой женщины
живот синий, а груди такие большие, что она не может, вероятно, двигать
руками? Почему на автопортрете один глаз выше, другой ниже? Почему все лицо
написано красным с черными пятнами"... О, как я хорошо знаю эту тупую
напыщенную человеческую пыль, это стадо тупых двуутробок, этот караван
идиотов в оазисе искусства!
- Успокойся, - ласково говорила любящая жена, гладя его разгоряченный
лоб. - Ты мой прекрасный гений, а они форменные двуутробки!
В дверь мастерской постучались.
- Ну? - спросил художник. - Входите.
Вошел маленький болезненный старикашка. Голова его качалась из стороны
в сторону, ноги дрожали от старости, подгибались и цеплялись одна за
другую... Дряхлые руки мяли красный фуляровый платок. Только глаза юрко и
проворно прыгали по углам, как мыши, учуявшие ловушку.
- А-а! - проскрипел он. - Художник! Люблю художников... Живопись - моя
страсть. Вот так хожу я, старый дурак, из одной мастерской в другую, из
одной мансарды в другую и ищу, облезлый, я, глупый крот, гениальных людей.
Ах, дети мои, какая хорошая вещь - гениальность.
Жена художника радостно вспыхнула.
- В таком случае, - воскликнула она, - что вы скажете об этих картинах
моего мужа?!
- Ага, - оживился старик. - Где же они?
- Вот эти!
Он остановился перед картинами и замер. Стоял пять минут... десять...
Супруги, затаив дыхание, стояли сзади.
Медленно повернул старик голову, заскрипев при этом одеревеневшей шеей.
Медленно, шепотом спросил:
- Это... что же... такое?
- Это? - сказал художник. - Я и моя жена. Эта вот мужская голова - я, а
эта обнаженная женщина - моя жена.
Старик изумленно замотал головой и вдруг крикнул:
- Нет! Это не вы.
- Нет, я.
- Уверяю вас - это не вы!
Художник нахмурился.
- Тем не менее это я.
- Вы думаете, что вы такой?
- Да.
- Смотрите: почему на картине ваше прекрасное молодое лицо покрыто
зловещими черными пятнами на красном фоне? Почему один глаз у вас затек, а
руки сведены и растут: одна из лопатки, а другая из шеи... Почему рот
кривой?
- Потому что я такой...
- А вы... сударыня... Вы такие? Я не поверю, чтобы ваше тело было
похоже на это.
- Разденься! - бешено крикнул художник. - Докажи этому слепому
слизняку!
И, не задумываясь, разделась любящая жена и обнажила себя всю. Стояла
молодая, прекрасная, сверкая юным белым телом и стройной, едва расцветшей
грудью.
- И она, по-вашему, похожа, - прищурился старичок. - У нее синий кривой
живот? Красные толстые ноги без икр, зловещие рубцы на шее, переломанные