остаться одинокой вдовой на белом свете. Пересядь на это место!
- Зачем?
- Там окно открыто. Тебя может продуть.
- О, я считаю сквозняк предрассудком!
- Не говори так... Я смертельно боюсь за тебя.
- Спасибо, мое счастье. Передай-ка мне еще кусочек пирога...
- Ни-ни... И не воображай. Мучное ведет к ожирению, к тучности, а это
страшно отражается на здоровье. Что я буду без тебя делать?
Я вынимал папиросу.
- Брось папиросу! Сейчас же брось. Разве ты забыл, что у тебя легкие
плохие?
- Да одна папир...
- Ни крошки! Ты куда? Гулять? Нет, милостивый государь! Извольте
надевать осеннее пальто. В летнем и не думайте.
Я заливался слезами и осыпал ее руки поцелуями.
- Ты - Монблан доброты!
Она застенчиво смеялась.
- Глупенький... Уж и Монблан... Вечно преувеличит!
Часто задавал я себе вопрос: "Чем и когда я отблагодарю ее? Чем докажу
я, что в моей груди помещается сердце, действительно понимающее толк в
доброте и человечности и способное откликнуться на все светлое, хорошее".
Однажды, во время прогулки, я подумал: "Отчего у нас никогда не
случится пожар или не нападут разбойники? Пусть бы она увидела, как я,
спасший ее, сам, с улыбкой любви на устах, сгорел бы дотла или с
перерезанным горлом корчился бы у ее ног, шепча дорогое имя".
Но другая мысль, здравая и практическая, налетела на свою пылкую
безрассудную подругу, смяла ее под себя, повергла в прах и, победив,
разлилась по утомленному непосильной работой мозгу. "Ты дурак и эгоист, -
сказала мне победительница. - Кому нужно твое перерезанное горло и языки
пламени. Ты умрешь, и хорошо... Но после тебя останется бедная, бесприютная
вдова, нуждающаяся, обремененная копеечными заботами..."
- Нашел! - громко сказал я сам себе. - Я за-страхую свою жизнь в ее
пользу!
И в тот же день все было сделано. Страховое общество выдало мне полис,
который я, с радостным, восторженным лицом, преподнес жене...
Через три дня я убедился, что полис этот и вся моя жизнь - жалкая
песчинка по сравнению с тем океаном любви и заботливости, в котором я начал
плавать.
Раньше ее отношение и хлопоты о моих удовольствиях были мне по пояс,
потом они повысились и достигали груди, а теперь это был сплошной бушующий
океан доброты, иногда с головой покрывавший меня своими теплыми волнами,
иногда исступленный. Это была какая-то вакханалия заботливости, бурный и
мощный взрыв судорожного стремления украсить мою жизнь, сделать ее сплошным
праздником.
- Радость моя! - ласково говорила она, смотря мне в глаза. - Ну, чего
ты хочешь? Скажи... Может быть, вина хочешь?
- Да я уже пил сегодня, - нерешительно возражал я.
- Ты мало выпил... Что значит какие-то полторы бутылки? Если тебе это
нравится - нелепо отказываться... Да, совсем забыла, - ведь я приготовила
тебе сюрприз: купила ящик сигар - крепких-прекрепких!..
Я чувствую себя в раю.
Я объедаюсь тяжелыми пирогами, часами просиживаю у открытых окон, и
сквозной ветер ласково обдувает меня... Малейшая моя привычка и желание
раздувается в целую гору.
Я люблю теплую ванну - мне готовят такую, что я из нее выскакиваю
красный, как индеец. Я раньше всегда отказывался от теплого пальто,
предпочитая гулять в осеннем. Теперь со мной не только не спорят, но даже
иногда снабжают летним.
- Какова нынче погода? - спрашиваю я у жены.
- Тепло, милый. Если хочешь - можно без пальто.
- Спасибо. А что это такое - беленькое с неба падает? Неужели снег?
- Ну уж и снег! Он совсем теплый.
Однажды я выпил стакан вина и закашлялся.
- Грудь болит, - сказал я.
- Попробуй покурить сигару, - ласково гладя меня по плечу, сказала
жена. - Может, пройдет.
Я залился слезами благодарности и бросился в ее объятия.
Как тепло на любящей груди...
Женитесь, господа, женитесь.
I
Они лежат на столе, покрытом плюшевой скатертью, в каждой гостиной -
пухлые, с золоченым обрезом и металлическими застежками, битком набитые
бородатыми, безбородыми, молодыми и старыми лицами.
Мнение, что альбом фотографических карточек - семейная реликвия,
сокровище воспоминаний и дружбы, совершенно ошибочно.
Альбомы выдуманы для удобства хозяев дома. Когда к ним является в гости
какой-нибудь унылый, обворованный жизнью дурак, когда этот дурак садится
боком в кресло и спрашивает, внимательно рассматривая узоры на ковре: "Ну,
что новенького?", - тогда единственный выход для хозяев - придвинуть ему
альбом и сказать: "Вот альбом. Не желаете ли посмотреть?"
И дальше все идет как по маслу.
- Кто этот старик? - спрашивает гость.
- Этот? Один наш знакомый. Он теперь живет в Москве.
- Какая странная борода. А это кто?
- Это наш Ваня, когда был маленький.
- Неужели?! Вот бы не сказал! Ни малейшего сходства.
- Да... Ему тогда было семь месяцев, а теперь двадцать девять лет.
- Гм... Как вырос! А это?
- Подруга жены. Она уже умерла. В Саратове.
- Как фамилия?
- Павлова.
- Павлова? У нее не было брата в Петербурге? В коммерческом банке.
- Не было.
- Я знал одного Павлова в Петербурге. А это кто, военный?
- Черножученко. Вы его не знаете. На даче в прошлом году познакомились.
- В этом году на даче нехорошо. Дожди.
В этом месте уже можно отложить альбом в сторону: беседа наладилась.
Для застенчивого гостя альбом фотографических карточек - спасательный
круг, за который лихорадочно хватается бедный гость и потом долго и цепко
держится за него.
Предыдущий гость, хотя и дурак, обиженный судьбой, но он человек не
застенчивый, и альбом ему нужен только для разбега. Разбежавшись с альбомом
в руках, он отрывается от земли на каком-нибудь "дождливом лете" и потом уже
плавно летит дальше, выпустив из рук альбом-балласт.
Застенчивому человеку без альбома - гибель.
Мне пришлось быть в обществе одного юноши, который, придя в гости,
наступил на собачку, попытался поцеловать хозяину руку и объяснил все это
адской жарой (дело было в ноябре). Он чувствовал, что партия его проиграна,
но случайно взгляд его упал на стол с толстым альбомом, и бедняга чуть не
заплакал от радости.
Он судорожно вцепился в альбом, раскрыл его и, почуяв под ногами землю,
спросил:
- А это кто?
- Это первый лист. Тут карточки нет... Переверните.
- А это кто?
- Это моя покойная тетя, Глафира Николаевна.
- Ну?! А это?
Он перелистал альбом до конца и - беспомощно и бесцельно повис в
воздухе. "Спасите! - хотел крикнуть он. - Утопаю!"
Но вместо этого снова положил альбом на колени и спросил:
- Отчего же она умерла?
- Кто?.. Тетя? От сердечных припадков.
"Почему ты, подлец, - подумал молодой гость, - отвечаешь так
односложно? Рассказал бы ты мне подробно, как болела тетка и кто ее
пользовал... Вот бы времечко-то и прошло".
- От припадков? Да уж, знаете, наши доктора... А это кто?
- Лизин крестный отец. Вы уже спрашивали раз.
Он просмотрел альбом до конца, отложил его и взялся за пепельницу.
- Странные теперь пепельницы делают...
- Да.
Взоры его обратились снова на альбом. Он протянул к нему руку, но -
альбома не было. Альбом исчез. Хозяин положил его на этажерку.
- А где альбом? - спросил гость. - Я хотел спросить вас насчет одной
фотографии. Там еще две барышни сняты.
Нашли альбом, отыскали барышень. Молодой гость, пользуясь случаем, еще
раз перелистал альбом, "чтобы составить общее впечатление". Присутствуя при
этом, я носился в вихре веселья и чувствовал себя прекрасно. И вздумалось
мне подшутить над гостем. Когда он зазевался, я стащил со стола альбом и
сунул его под диван. Гость привычным жестом протянул руку за альбомом и, не
найдя его, чуть не крикнул: "Ограбили!"
Искоса оглядел этажерку, ковер под столом и, побледнев, поднялся с
места:
- Ну... мне пора.
II
С некоторых пор у меня стали бывать гости. Ясно было, что без альбома
мне не обойтись.
К сожалению, человек я не домовитый, родственники почему-то карточек
мне не дарили, а если кто-нибудь и присылал свой портрет с трогательной
надписью, то портрет этот попадал в руки горничной, тщеславной, избалованной
женщины.
Гости стали приходить ко мне все чаще и чаще. Без альбома дело не
клеилось.
Я перерыл все ящики своего письменного стола. Были обнаружены три
карточки: "самая толстая девочка в мире Алиса 9 пуд. 18 фун.", "вид гавани в
Ревеле" и "знаменитый шимпанзе Франц катается на велосипеде".
Даже при самом снисходительном отношении к этим трем карточкам, они не
могли быть признаны за мою "семейную реликвию". Оставалось единственное
средство: пошарить на стороне. И мне повезло!.. После двух дней прилежных
поисков я обнаружил на полке у одного торговца разной рухлядью громадный
кожаный альбом, битком набитый самыми разнообразными карточками - как раз
то, что мне было нужно.
В альбоме было до двухсот портретов - все моих будущих родных, друзей и
знакомых! Эта вещь могла занять моих гостей часа на два, что давало мне
возможность свободно вздохнуть, и я поэтому радовался, как ребенок.
Дома я внимательно пересмотрел альбом, и - никому в мире до меня не
посчастливилось сделать этого - сам выбрал себе отца, мать, тетю, дядю и
двух красивых братьев. Любимых девушек было три, и я долго колебался между
ними, пока не отдал сердце первой по порядку, брюнетке с красивыми
чувственными глазами.
В альбоме был один недостаток: случайно не попалось ни одного
крошечного ребенка, который бы сумел быть мной в детстве. А дети 13 - 14
лет, к сожалению, совершенно не были на меня похожи. Пришлось ограничиться
тем, что сделал все приятные симпатичные лица родственниками, а безобразные,
некрасивые, отталкивающие (таких - увы - было немало) - простыми
знакомыми...
В тот же вечер ко мне пришли гости, народ все тоскливый и молчаливый.
Меня, впрочем, это не смутило.
- Не желаете ли взглянуть на семейный альбомчик? - предложил я. - Очень
интересно.
Все оживились, обрадовались, ухватились за альбом.
- Кто это?
- Это моя бедная любимая матушка... Она умерла от сердечных
припадков... Земля ей пухом!
Гости притихли и, благоговейно покачав головами, перевернули страницу.
- А это кто?
- Мой папа. Мы с ним большие друзья и частенько переписываемся. Это
брат. Он теперь имеет хорошее дело и зарабатывает большие деньги. Не правда
ли, красивый? Это просто знакомые. А вот, господа, эта девушка... Как она
вам нравится?
- Хорошенькая.
- Вы говорите - хорошенькая... Красавица! Моя первая любовь.
- Да? А она вас любила?
- Она?! Я для нее был солнцем, воздухом, без которого она не могла
дышать... Эту карточку она подарила мне, когда уезжала за границу. Когда она
делала на карточке надпись, то так плакала, что с ней сделалась истерика!..
Такой любви я больше не видел. И... ее я больше не видел...
Лицо мое было печально... На ресницах повисли две непрошеные
предательские слезинки.
- Давно это было? - тихо спросил один гость, с тайным сочувствием
пожимая мне руку.
- Давно ли? Семь лет тому назад... Но мне кажется, что прошла вечность.
- И с тех пор, вы говорите, ее не видели?
- Не видел. Куда она исчезла - неизвестно. Это странная, загадочная
история.
- Что же она вам написала на обороте карточки?
- Не помню, - осторожно отвечал я. - Это было так давно...
- Разрешите взглянуть? Я думаю, раз девушка исчезла, мы не делаем
ничего дурного.
- Не помню - на этой ли карточке она сделала надпись или на другой...
- Все-таки разрешите взглянуть, - попросил один господин с
романтической натурой, сентиментально улыбаясь, - первый любовный лепет
невинной девической души - что прекраснее этого?
- Что прекраснее этого? - как эхо, повторил другой гость и вынул
карточку из альбома.
Он обернул карточку другой стороной, всмотрелся в нее и вдруг
вскрикнул:
- Что за черт?
- Не смейте касаться того, что для меня "святая святых", - испуганно
закричал я. - Зачем вы вынимаете карточку?
- Странно... - не обращая на меня внимания, прошептал гость. - Очень
странно.
- Что такое?!!
- Вот что здесь написано: "Пелагея Косых, по прозвищу Татарка. Родилась
в 1880 году. В 1898 году за воровство присуждена к месяцу тюрьмы. В 1899
году занялась хипесничеством. Рост средний, глаза синие, за правым ухом -
родинка".
- Что такое - хипесничество? - спросила какая-то гостья.
- Хипесничество? - промямлил я. - Это такое... вроде телефонистки.
- Нет, - сказал один старик. - Это заманивание мужчины женщиной в свою
квартиру и ограбление его с помощью своего любовника-сутенера.
- Хорошая первая любовь! - иронически заметила дама.
- Это недоразумение, - засмеялся я. - Позвольте карточку... Ну,
конечно! Вы не ту вынули. Нужно эту - видите, полная блондинка. Первая моя
благоуханная любовь.
"Благоуханную любовь" извлекли из альбома, и сентиментальный господин
прочел:
- "Катерина Арсеньева (прозв. Беленькая) род. в 1882 году. 1899 - 1903
занималась проституц., с 1903 г. - магазинная воровка (мануфактурн. товар)".
III
Гости пожимали плечами, а некоторые (самые нахальные) осмелились даже
хихикать.
- Интересно, - сказал старик, - что написано на обороте карточки вашего
отца?
- Воображаю, - отозвалась дама.
- Не смейте оскорблять этого святого человека! - крикнул я. - Он выше
всяких подозрений. Это светлая, сияющая добротой и любовью душа!
Я вынул отца из альбома и благоговейно поднес карточку к губам. Целуя
ее в припадке сыновней любви, я потихоньку взглянул на обратную сторону и
прочел:
- "Иван Долбин. Род. 1862 г. 1880 - мелкие кражи, 1882 - кража со
взломом (1 г. тюрьмы), 1885 - убийство семьи Петровых - каторга (12 л.),
1890 - побег. Разыскивается. Особые приметы: густой голос, на правую ногу
прихрамывает. Указательный палец левой руки искалечен в драке".
За столом, где лежал альбом, послышался смех и потом восклицания -
насмешливые, негодующие.
Я отшвырнул портрет отца и бросился к альбому... Несколько карточек уже
было вынуто, и я, смущенный, растерянный, без труда узнал, что моя бедная
матушка сидела в тюрьме за вытравление плода у нескольких девушек, а любимые
братья, эти изящные красавцы, судились в 1901 году за шулерство и подделку
банковских переводов. Дядя был самый нравственный член нашей семьи: он
занимался только поджогами с целью получения премии, да и то поджигал
собственные дома. Он мог бы быть нашей семейной гордостью!
- Эй, вы! Хозяин! - крикнул мне гость, старик. - Говорите правду: где
вы взяли альбом? Я утверждаю, что этот старый альбом принадлежал когда-то
сыскному отделению по розыску преступников.
Я подбоченился и сказал с грубым смехом:
- Да-с! Купил я его сегодня за два рубля у букиниста. Купил для вас же,
для вашего развлечения, проклятые вы, нудные человечишки, глупые мучные
черви, таскающиеся по знакомым, вместо того чтобы сидеть дома и делать
какую-нибудь работу. Для вас я купил этот альбом: нате, ешьте,
рассматривайте эти глупые портреты, если вы нe можете связно выражать
человеческие мысли и поддерживать умный разговор. Ты там чего хихикаешь,
старая развалина?! Тебе смешно, что на обороте карточек моих родителей,
родственников и друзей написано: вор, шулер, проститутка, поджигатель?! Да,
написано! Но ведь это, уверяю вас, честнее и откровеннее. Я утверждаю, что у
каждого из вас есть такой же альбом, с карточками таких же точно лиц, да
только та разница, что на обороте карточек не изложены их нравственные
качества и поступки. Мой альбом - честный откровенный альбом, а ваши - это
тайное сборище тайных преступников, развратников и распутных женщин... Пошли
вон!
Оттого ли, что было уже поздно, или оттого, что альбом был просмотрен и
впереди предстояла скука, - но гости после моих слов немедленно разошлись.
Я остался один, открыл форточки, напустил свежего воздуха и стал
дышать. Было весело и уютно.
Если бы у моего альбома выросла рука - я пожал бы ее. Такой это был
хороший, пухлый, симпатичный альбом.
Я бы не назвал его бездарным человеком... Но у него было во всякую
минуту столько странного, дикого вдохновения, что это удручало и приводило в
ужас всех окружающих... Кроме того, он был добр, и это было скверно.
Услужлив, внимателен - и это наполовину сокращало долголетие его ближних.
До тех пор, пока я не прибегал к его услугам, у меня было чувство
благоговейного почтения к этому человеку: Усатов все знал, все мог сделать и
на всех затрудняющихся и сомневающихся смотрел с чувством затаенного
презрения и жалости.
Однажды я сказал:
- Экая досада! Парикмахерские закрыты, а мне нужно бы побриться.
Усатов бросил на меня удивленный взор.
- А ты сам побрейся.
- Я не умею.
- Что ты говоришь?! Такой пустяк. Хочешь, я тебя побрею.
- А ты... умеешь?
- Я?
Усатов улыбнулся так, что мне сделалось стыдно.
- Тогда, пожалуй.
Я принес бритву, простыню и сказал:
- Сейчас принесут мыло и воду.
Усатов пожал плечами.
- Мыло - предрассудок. Парикмахеры, как авгуры, делают то, во что сами
не верят. Я побрею тебя без мыла!
- Да ведь больно, вероятно.
Усатов презрительно усмехнулся:
- Садись.
Я сел и, скосив глаза, сказал:
- Бритву нужно держать не за лезвие, а за черенок.
- Ладно. В конце концов, это не так важно. Сиди смирно.
- Ой, - закричал я.
- Ничего. Это кожа не привыкла.
- Милый мой, - с легким стоном возразил я. - Ты ее сдерешь прежде, чем
она привыкнет. Кроме того, у меня по подбородку что-то течет.
- Это кровь, - успокоительно сказал он. - Мы здесь оставим, пока
присохнет, а займемся другой стороной.
Он прилежно занялся другой стороной. Я застонал.
- Ты всегда так стонешь, когда бреешься? - обеспокоенно спросил он.
- Нет, но я не чувствую уха.
- Гм... Я, кажется, немножко его затронул. Впрочем, мы ухо сейчас
заклеим... Смотри-ка! Что это... У тебя ус отвалился?!
- Как - отвалился?
- Я его только тронул, а он и отвалился. Знаешь, у тебя бритва слишком
острая...
- Разве это плохо?
- Да. Это у парикмахеров считается опасным.
- Тогда, - робко спросил я. - Может, отложим до другого раза?
- Как хочешь. Не желаешь ли, кстати, постричься?
Он вынул ножницы для ногтей. Я вежливо, но твердо отказался.
Однажды вечером он сидел у нас и показывал жене какой-то мудреный
двойной шов, от которого материя лопалась вслед за первым прикосновением.
- Милый, - сказала мне жена. - Кстати, я вспомнила: пригласи
настройщика для пианино. Оно адски расстроено.
Усатов всплеснул руками.
- Чего же вы молчите! Господи... Стоит ли тратиться на настройщика,
когда я...
- Неужели вы можете? - обрадовалась жена.
- Господи! Маленькое напряжение слуха...
- Но у тебя нет ключа, - возразил я.
- Пустяки! Можно щипцами для сахара.
Он вооружился щипцами и, подойдя к пианино, ударил кулаком по высоким
нотам.
Пианино взвизгнуло.
- Правая сторона хромает! Необходимо ее подтянуть.
Он стал подтягивать, но так как по ошибке обратил свое внимание на
левую сторону, то я счел нужным указать ему на это.
- Разве? Ну, ничего. Тогда я правую сторону подтяну сантиметра на два
еще выше.
Он долго возился, стуча по пианино кулаками, прижимал к деке ухо так
сильно, что даже измял его, а потом долго для чего-то ощупывал педаль.
После этих хлопот отер пот со лба и озабоченно спросил:
- Скажи, дружище... Черные тебе тоже подвинтить?
- Что черные? - не понял я.
- Черные клавиши. Если тебе нужно, ты скажи. Их, кстати, пустяковое
количество.
Я взял из его рук щипцы и сухо сказал:
- Нет. Не надо.
- Почему же? Я всегда рад оказать эту маленькую дружескую услугу. Ты не
стесняйся.
Я отказался. Мне стоило немалых трудов потушить его энергию. Сам он
считал этот день непотерянным, потому что ему удалось вкрутить ламповую
горелку в резервуар и вывести камфарным маслом пятно с бархатной скатерти.
Недавно он влетел ко мне и с порога озабоченно вскричал:
- К тебе не дозвонишься!
- Звонок оборвал кто-то. Вот приглашу монтера и заведу электрические.
- Дружище! И ты это говоришь мне? Мне, который рожден
электротехником... Кто же тебе и проведет звонки, если не я...
На глазах его блестели слезы искренней радости.
- Усатов! - угрюмо сказал я. - Ты меня брил - и я после этого приглашал
двух докторов. Настраивал пианино - и мне пришлось звать настройщика,
столяра и полировщика.
- Ах, ты звал полировщика?! Миленький! Ты мог бы сказать мне, и я бы...
Он уже снял сюртук и, не слушая моих возражений, засучивал рукава:
- Глаша! Пойди купи тридцать аршин проволоки. Иван! Беги в
электротехнический магазин на углу и приобрети пару кнопок и звонков
двойного давления.
Так как я сам ничего не понимал в проведении звонков, то странный
термин "звонок двойного давления" вызвал во мне некоторую надежду, что
электротехника - именно то, что можно было бы доверить моему странному
другу.
"Возможно, - подумал я, - что в этом-то он и специалист". Но когда
принесли проволоку, я недоверчиво спросил специалиста:
- Слушай... Ведь она не изолированная?
- От чего? - с насмешливым сожалением спросил Усатов.
- Что - от чего?
- От чего не изолированная?
- Ни от чего! Сама от себя.
- А для чего тебе это нужно?
Так как особенной нужды в этом я не испытывал, то молча предоставил ему
действовать.
- Отверстие в двери мы уже имеем. Надо протащить проволоку, привязать к
ней кнопку, а потом прибить в кухне звонок. Видишь, как просто!
- А где же у тебя элементы?
- Какие элементы?
- Да ведь без элементов звонок звонить не будет!
- А если я нажму кнопку посильнее?
- Ты можешь биться об нее головой... Звонок будет молчалив, как старый
башмак.
Он задумался.
- Брось проволоку, - сказал я. - Пойдем обедать.
Ему все-таки было жаль расставаться со звонком. Он привязался к этому
несложному инструменту со всем пылом своей порывистой, дикой души...
- Я возьму его с собой, - заявил он. - Вероятно, можно что-нибудь еще с
ним сделать.
Кое-что ему действительно удалось сделать. Он привязал звонок к висячей
лампе, непосредственно затем оторвал эту лампу от потолка и непосредственно
затем обварил моего маленького сына горячим супом.
Недавно мне удалось, будучи в одном обществе, подслушать разговор
Усатова с худой, костлявой старухой болезненного вида.
- Вы говорите, что доктора не могут изгнать вашего застарелого
ревматизма? Я не удивляюсь... К сожалению, медицина теперь - синоним
шарлатанства.
- Что вы говорите!
- Уверяю вас. Вам бы нужно было обратиться ко мне. Лучшего специалиста
по ревматизму вы не найдете.
- Помогите, батюшка...
- О-о... должен вам сказать, что лечение пустяковое: ежедневно ванны из
теплой воды... градусов так 45 - 50... Утром и вечером по чайной ложке
брауншвейгской зелени на костяном наваре... или еще лучше по два порошка
цианистого кали в четыре килограмма. Перед обедом прогулка - так, три-четыре
квадратных версты, а вечером вспрыскивание нафталином. Ручаюсь вам, что
через неделю вас не узнаешь!..
Однажды беспартийный житель Петербурга Иванов вбежал, бледный,
растерянный, в комнату жены и, выронив газету, схватился руками за голову.
- Что с тобой? - спросила жена.
- Плохо! - сказал Иванов. - Я левею.
- Не может быть! - ахнула жена. - Это было бы ужасно... тебе нужно лечь
в постель, укрыться теплым и натереться скипидаром.
- Нет... что уж скипидар! - покачал головой Иванов и посмотрел на жену
блуждающими, испуганными глазами. - Я левею!
- С чего же это у тебя, горе ты мое?! - простонала жена.
- С газеты. Встал я утром - ничего себе, чувствовал все время
беспартийность, а взял случайно газету...
- Ну?
- Смотрю, а в ней написано, что в Ченстохове губернатор запретил читать
лекцию о добывании азота из воздуха... И вдруг - чувствую я, что мне его не
хватает...
- Кого это?
- Да воздуху же!.. Подкатило под сердце, оборвалось, дернуло из стороны
в сторону... Ой, думаю, что бы это? Да тут же и понял: левею!
- Ты б молочка выпил... - сказала жена, заливаясь слезами.
- Какое уж там молочко... Может, скоро баланду хлебать буду!
Жена со страхом посмотрела на Иванова.
- Левеешь?
- Левею...
- Может, доктора позвать?
- При чем тут доктор?!
- Тогда, может, пристава пригласить?
Как все почти больные, которые не любят, когда посторонние подчеркивают
опасность их положения, Иванов тоже нахмурился, засопел и недовольно сказал:
- Я уж не так плох, чтобы пристава звать. Может быть, отойду.
- Дай-то Бог, - всхлипнула жена.
Иванов лег в кровать, повернулся лицом к стене и замолчал. Жена изредка
подходила к дверям спальни и прислушивалась. Было слышно, как Иванов, лежа
на кровати, левел.
Утро застало Иванова осунувшимся, похудевшим... Он тихонько пробрался в
гостиную, схватил газету и, убежав в спальню, развернул свежий газетный
лист.
Через пять минут он вбежал в комнату жены и дрожащими губами прошептал:
- Еще полевел! Что оно будет - не знаю!
- Опять небось газету читал, - вскочила жена. - Говори! Читал?
- Читал... В Риге губернатор оштрафовал газету за указание очагов
холеры...
Жена заплакала и побежала к тестю.
- Мой-то... - сказала она, ломая руки. - Левеет.
- Быть не может?! - воскликнул тесть.
- Верное слово. Вчерась с утра был здоров, беспартийность чувствовал, а
потом оборвалась печенка и полевел!
- Надо принять меры, - сказал тесть, надевая шапку. - Ты у него отними
и спрячь газеты, а я забегу в полицию, заявку господину приставу сделаю.
Иванов сидел в кресле, мрачный, небритый, и на глазах у всех левел.
Тесть с женой Иванова стояли в углу, молча смотрели на Иванова, и в глазах
их сквозили ужас и отчаяние.
Вошел пристав. Он потер руки, вежливо раскланялся с женой Иванова и
спросил мягким баритоном:
- Ну, как наш дорогой больной?
- Левеет!
- Зачем?
- Там окно открыто. Тебя может продуть.
- О, я считаю сквозняк предрассудком!
- Не говори так... Я смертельно боюсь за тебя.
- Спасибо, мое счастье. Передай-ка мне еще кусочек пирога...
- Ни-ни... И не воображай. Мучное ведет к ожирению, к тучности, а это
страшно отражается на здоровье. Что я буду без тебя делать?
Я вынимал папиросу.
- Брось папиросу! Сейчас же брось. Разве ты забыл, что у тебя легкие
плохие?
- Да одна папир...
- Ни крошки! Ты куда? Гулять? Нет, милостивый государь! Извольте
надевать осеннее пальто. В летнем и не думайте.
Я заливался слезами и осыпал ее руки поцелуями.
- Ты - Монблан доброты!
Она застенчиво смеялась.
- Глупенький... Уж и Монблан... Вечно преувеличит!
Часто задавал я себе вопрос: "Чем и когда я отблагодарю ее? Чем докажу
я, что в моей груди помещается сердце, действительно понимающее толк в
доброте и человечности и способное откликнуться на все светлое, хорошее".
Однажды, во время прогулки, я подумал: "Отчего у нас никогда не
случится пожар или не нападут разбойники? Пусть бы она увидела, как я,
спасший ее, сам, с улыбкой любви на устах, сгорел бы дотла или с
перерезанным горлом корчился бы у ее ног, шепча дорогое имя".
Но другая мысль, здравая и практическая, налетела на свою пылкую
безрассудную подругу, смяла ее под себя, повергла в прах и, победив,
разлилась по утомленному непосильной работой мозгу. "Ты дурак и эгоист, -
сказала мне победительница. - Кому нужно твое перерезанное горло и языки
пламени. Ты умрешь, и хорошо... Но после тебя останется бедная, бесприютная
вдова, нуждающаяся, обремененная копеечными заботами..."
- Нашел! - громко сказал я сам себе. - Я за-страхую свою жизнь в ее
пользу!
И в тот же день все было сделано. Страховое общество выдало мне полис,
который я, с радостным, восторженным лицом, преподнес жене...
Через три дня я убедился, что полис этот и вся моя жизнь - жалкая
песчинка по сравнению с тем океаном любви и заботливости, в котором я начал
плавать.
Раньше ее отношение и хлопоты о моих удовольствиях были мне по пояс,
потом они повысились и достигали груди, а теперь это был сплошной бушующий
океан доброты, иногда с головой покрывавший меня своими теплыми волнами,
иногда исступленный. Это была какая-то вакханалия заботливости, бурный и
мощный взрыв судорожного стремления украсить мою жизнь, сделать ее сплошным
праздником.
- Радость моя! - ласково говорила она, смотря мне в глаза. - Ну, чего
ты хочешь? Скажи... Может быть, вина хочешь?
- Да я уже пил сегодня, - нерешительно возражал я.
- Ты мало выпил... Что значит какие-то полторы бутылки? Если тебе это
нравится - нелепо отказываться... Да, совсем забыла, - ведь я приготовила
тебе сюрприз: купила ящик сигар - крепких-прекрепких!..
Я чувствую себя в раю.
Я объедаюсь тяжелыми пирогами, часами просиживаю у открытых окон, и
сквозной ветер ласково обдувает меня... Малейшая моя привычка и желание
раздувается в целую гору.
Я люблю теплую ванну - мне готовят такую, что я из нее выскакиваю
красный, как индеец. Я раньше всегда отказывался от теплого пальто,
предпочитая гулять в осеннем. Теперь со мной не только не спорят, но даже
иногда снабжают летним.
- Какова нынче погода? - спрашиваю я у жены.
- Тепло, милый. Если хочешь - можно без пальто.
- Спасибо. А что это такое - беленькое с неба падает? Неужели снег?
- Ну уж и снег! Он совсем теплый.
Однажды я выпил стакан вина и закашлялся.
- Грудь болит, - сказал я.
- Попробуй покурить сигару, - ласково гладя меня по плечу, сказала
жена. - Может, пройдет.
Я залился слезами благодарности и бросился в ее объятия.
Как тепло на любящей груди...
Женитесь, господа, женитесь.
I
Они лежат на столе, покрытом плюшевой скатертью, в каждой гостиной -
пухлые, с золоченым обрезом и металлическими застежками, битком набитые
бородатыми, безбородыми, молодыми и старыми лицами.
Мнение, что альбом фотографических карточек - семейная реликвия,
сокровище воспоминаний и дружбы, совершенно ошибочно.
Альбомы выдуманы для удобства хозяев дома. Когда к ним является в гости
какой-нибудь унылый, обворованный жизнью дурак, когда этот дурак садится
боком в кресло и спрашивает, внимательно рассматривая узоры на ковре: "Ну,
что новенького?", - тогда единственный выход для хозяев - придвинуть ему
альбом и сказать: "Вот альбом. Не желаете ли посмотреть?"
И дальше все идет как по маслу.
- Кто этот старик? - спрашивает гость.
- Этот? Один наш знакомый. Он теперь живет в Москве.
- Какая странная борода. А это кто?
- Это наш Ваня, когда был маленький.
- Неужели?! Вот бы не сказал! Ни малейшего сходства.
- Да... Ему тогда было семь месяцев, а теперь двадцать девять лет.
- Гм... Как вырос! А это?
- Подруга жены. Она уже умерла. В Саратове.
- Как фамилия?
- Павлова.
- Павлова? У нее не было брата в Петербурге? В коммерческом банке.
- Не было.
- Я знал одного Павлова в Петербурге. А это кто, военный?
- Черножученко. Вы его не знаете. На даче в прошлом году познакомились.
- В этом году на даче нехорошо. Дожди.
В этом месте уже можно отложить альбом в сторону: беседа наладилась.
Для застенчивого гостя альбом фотографических карточек - спасательный
круг, за который лихорадочно хватается бедный гость и потом долго и цепко
держится за него.
Предыдущий гость, хотя и дурак, обиженный судьбой, но он человек не
застенчивый, и альбом ему нужен только для разбега. Разбежавшись с альбомом
в руках, он отрывается от земли на каком-нибудь "дождливом лете" и потом уже
плавно летит дальше, выпустив из рук альбом-балласт.
Застенчивому человеку без альбома - гибель.
Мне пришлось быть в обществе одного юноши, который, придя в гости,
наступил на собачку, попытался поцеловать хозяину руку и объяснил все это
адской жарой (дело было в ноябре). Он чувствовал, что партия его проиграна,
но случайно взгляд его упал на стол с толстым альбомом, и бедняга чуть не
заплакал от радости.
Он судорожно вцепился в альбом, раскрыл его и, почуяв под ногами землю,
спросил:
- А это кто?
- Это первый лист. Тут карточки нет... Переверните.
- А это кто?
- Это моя покойная тетя, Глафира Николаевна.
- Ну?! А это?
Он перелистал альбом до конца и - беспомощно и бесцельно повис в
воздухе. "Спасите! - хотел крикнуть он. - Утопаю!"
Но вместо этого снова положил альбом на колени и спросил:
- Отчего же она умерла?
- Кто?.. Тетя? От сердечных припадков.
"Почему ты, подлец, - подумал молодой гость, - отвечаешь так
односложно? Рассказал бы ты мне подробно, как болела тетка и кто ее
пользовал... Вот бы времечко-то и прошло".
- От припадков? Да уж, знаете, наши доктора... А это кто?
- Лизин крестный отец. Вы уже спрашивали раз.
Он просмотрел альбом до конца, отложил его и взялся за пепельницу.
- Странные теперь пепельницы делают...
- Да.
Взоры его обратились снова на альбом. Он протянул к нему руку, но -
альбома не было. Альбом исчез. Хозяин положил его на этажерку.
- А где альбом? - спросил гость. - Я хотел спросить вас насчет одной
фотографии. Там еще две барышни сняты.
Нашли альбом, отыскали барышень. Молодой гость, пользуясь случаем, еще
раз перелистал альбом, "чтобы составить общее впечатление". Присутствуя при
этом, я носился в вихре веселья и чувствовал себя прекрасно. И вздумалось
мне подшутить над гостем. Когда он зазевался, я стащил со стола альбом и
сунул его под диван. Гость привычным жестом протянул руку за альбомом и, не
найдя его, чуть не крикнул: "Ограбили!"
Искоса оглядел этажерку, ковер под столом и, побледнев, поднялся с
места:
- Ну... мне пора.
II
С некоторых пор у меня стали бывать гости. Ясно было, что без альбома
мне не обойтись.
К сожалению, человек я не домовитый, родственники почему-то карточек
мне не дарили, а если кто-нибудь и присылал свой портрет с трогательной
надписью, то портрет этот попадал в руки горничной, тщеславной, избалованной
женщины.
Гости стали приходить ко мне все чаще и чаще. Без альбома дело не
клеилось.
Я перерыл все ящики своего письменного стола. Были обнаружены три
карточки: "самая толстая девочка в мире Алиса 9 пуд. 18 фун.", "вид гавани в
Ревеле" и "знаменитый шимпанзе Франц катается на велосипеде".
Даже при самом снисходительном отношении к этим трем карточкам, они не
могли быть признаны за мою "семейную реликвию". Оставалось единственное
средство: пошарить на стороне. И мне повезло!.. После двух дней прилежных
поисков я обнаружил на полке у одного торговца разной рухлядью громадный
кожаный альбом, битком набитый самыми разнообразными карточками - как раз
то, что мне было нужно.
В альбоме было до двухсот портретов - все моих будущих родных, друзей и
знакомых! Эта вещь могла занять моих гостей часа на два, что давало мне
возможность свободно вздохнуть, и я поэтому радовался, как ребенок.
Дома я внимательно пересмотрел альбом, и - никому в мире до меня не
посчастливилось сделать этого - сам выбрал себе отца, мать, тетю, дядю и
двух красивых братьев. Любимых девушек было три, и я долго колебался между
ними, пока не отдал сердце первой по порядку, брюнетке с красивыми
чувственными глазами.
В альбоме был один недостаток: случайно не попалось ни одного
крошечного ребенка, который бы сумел быть мной в детстве. А дети 13 - 14
лет, к сожалению, совершенно не были на меня похожи. Пришлось ограничиться
тем, что сделал все приятные симпатичные лица родственниками, а безобразные,
некрасивые, отталкивающие (таких - увы - было немало) - простыми
знакомыми...
В тот же вечер ко мне пришли гости, народ все тоскливый и молчаливый.
Меня, впрочем, это не смутило.
- Не желаете ли взглянуть на семейный альбомчик? - предложил я. - Очень
интересно.
Все оживились, обрадовались, ухватились за альбом.
- Кто это?
- Это моя бедная любимая матушка... Она умерла от сердечных
припадков... Земля ей пухом!
Гости притихли и, благоговейно покачав головами, перевернули страницу.
- А это кто?
- Мой папа. Мы с ним большие друзья и частенько переписываемся. Это
брат. Он теперь имеет хорошее дело и зарабатывает большие деньги. Не правда
ли, красивый? Это просто знакомые. А вот, господа, эта девушка... Как она
вам нравится?
- Хорошенькая.
- Вы говорите - хорошенькая... Красавица! Моя первая любовь.
- Да? А она вас любила?
- Она?! Я для нее был солнцем, воздухом, без которого она не могла
дышать... Эту карточку она подарила мне, когда уезжала за границу. Когда она
делала на карточке надпись, то так плакала, что с ней сделалась истерика!..
Такой любви я больше не видел. И... ее я больше не видел...
Лицо мое было печально... На ресницах повисли две непрошеные
предательские слезинки.
- Давно это было? - тихо спросил один гость, с тайным сочувствием
пожимая мне руку.
- Давно ли? Семь лет тому назад... Но мне кажется, что прошла вечность.
- И с тех пор, вы говорите, ее не видели?
- Не видел. Куда она исчезла - неизвестно. Это странная, загадочная
история.
- Что же она вам написала на обороте карточки?
- Не помню, - осторожно отвечал я. - Это было так давно...
- Разрешите взглянуть? Я думаю, раз девушка исчезла, мы не делаем
ничего дурного.
- Не помню - на этой ли карточке она сделала надпись или на другой...
- Все-таки разрешите взглянуть, - попросил один господин с
романтической натурой, сентиментально улыбаясь, - первый любовный лепет
невинной девической души - что прекраснее этого?
- Что прекраснее этого? - как эхо, повторил другой гость и вынул
карточку из альбома.
Он обернул карточку другой стороной, всмотрелся в нее и вдруг
вскрикнул:
- Что за черт?
- Не смейте касаться того, что для меня "святая святых", - испуганно
закричал я. - Зачем вы вынимаете карточку?
- Странно... - не обращая на меня внимания, прошептал гость. - Очень
странно.
- Что такое?!!
- Вот что здесь написано: "Пелагея Косых, по прозвищу Татарка. Родилась
в 1880 году. В 1898 году за воровство присуждена к месяцу тюрьмы. В 1899
году занялась хипесничеством. Рост средний, глаза синие, за правым ухом -
родинка".
- Что такое - хипесничество? - спросила какая-то гостья.
- Хипесничество? - промямлил я. - Это такое... вроде телефонистки.
- Нет, - сказал один старик. - Это заманивание мужчины женщиной в свою
квартиру и ограбление его с помощью своего любовника-сутенера.
- Хорошая первая любовь! - иронически заметила дама.
- Это недоразумение, - засмеялся я. - Позвольте карточку... Ну,
конечно! Вы не ту вынули. Нужно эту - видите, полная блондинка. Первая моя
благоуханная любовь.
"Благоуханную любовь" извлекли из альбома, и сентиментальный господин
прочел:
- "Катерина Арсеньева (прозв. Беленькая) род. в 1882 году. 1899 - 1903
занималась проституц., с 1903 г. - магазинная воровка (мануфактурн. товар)".
III
Гости пожимали плечами, а некоторые (самые нахальные) осмелились даже
хихикать.
- Интересно, - сказал старик, - что написано на обороте карточки вашего
отца?
- Воображаю, - отозвалась дама.
- Не смейте оскорблять этого святого человека! - крикнул я. - Он выше
всяких подозрений. Это светлая, сияющая добротой и любовью душа!
Я вынул отца из альбома и благоговейно поднес карточку к губам. Целуя
ее в припадке сыновней любви, я потихоньку взглянул на обратную сторону и
прочел:
- "Иван Долбин. Род. 1862 г. 1880 - мелкие кражи, 1882 - кража со
взломом (1 г. тюрьмы), 1885 - убийство семьи Петровых - каторга (12 л.),
1890 - побег. Разыскивается. Особые приметы: густой голос, на правую ногу
прихрамывает. Указательный палец левой руки искалечен в драке".
За столом, где лежал альбом, послышался смех и потом восклицания -
насмешливые, негодующие.
Я отшвырнул портрет отца и бросился к альбому... Несколько карточек уже
было вынуто, и я, смущенный, растерянный, без труда узнал, что моя бедная
матушка сидела в тюрьме за вытравление плода у нескольких девушек, а любимые
братья, эти изящные красавцы, судились в 1901 году за шулерство и подделку
банковских переводов. Дядя был самый нравственный член нашей семьи: он
занимался только поджогами с целью получения премии, да и то поджигал
собственные дома. Он мог бы быть нашей семейной гордостью!
- Эй, вы! Хозяин! - крикнул мне гость, старик. - Говорите правду: где
вы взяли альбом? Я утверждаю, что этот старый альбом принадлежал когда-то
сыскному отделению по розыску преступников.
Я подбоченился и сказал с грубым смехом:
- Да-с! Купил я его сегодня за два рубля у букиниста. Купил для вас же,
для вашего развлечения, проклятые вы, нудные человечишки, глупые мучные
черви, таскающиеся по знакомым, вместо того чтобы сидеть дома и делать
какую-нибудь работу. Для вас я купил этот альбом: нате, ешьте,
рассматривайте эти глупые портреты, если вы нe можете связно выражать
человеческие мысли и поддерживать умный разговор. Ты там чего хихикаешь,
старая развалина?! Тебе смешно, что на обороте карточек моих родителей,
родственников и друзей написано: вор, шулер, проститутка, поджигатель?! Да,
написано! Но ведь это, уверяю вас, честнее и откровеннее. Я утверждаю, что у
каждого из вас есть такой же альбом, с карточками таких же точно лиц, да
только та разница, что на обороте карточек не изложены их нравственные
качества и поступки. Мой альбом - честный откровенный альбом, а ваши - это
тайное сборище тайных преступников, развратников и распутных женщин... Пошли
вон!
Оттого ли, что было уже поздно, или оттого, что альбом был просмотрен и
впереди предстояла скука, - но гости после моих слов немедленно разошлись.
Я остался один, открыл форточки, напустил свежего воздуха и стал
дышать. Было весело и уютно.
Если бы у моего альбома выросла рука - я пожал бы ее. Такой это был
хороший, пухлый, симпатичный альбом.
Я бы не назвал его бездарным человеком... Но у него было во всякую
минуту столько странного, дикого вдохновения, что это удручало и приводило в
ужас всех окружающих... Кроме того, он был добр, и это было скверно.
Услужлив, внимателен - и это наполовину сокращало долголетие его ближних.
До тех пор, пока я не прибегал к его услугам, у меня было чувство
благоговейного почтения к этому человеку: Усатов все знал, все мог сделать и
на всех затрудняющихся и сомневающихся смотрел с чувством затаенного
презрения и жалости.
Однажды я сказал:
- Экая досада! Парикмахерские закрыты, а мне нужно бы побриться.
Усатов бросил на меня удивленный взор.
- А ты сам побрейся.
- Я не умею.
- Что ты говоришь?! Такой пустяк. Хочешь, я тебя побрею.
- А ты... умеешь?
- Я?
Усатов улыбнулся так, что мне сделалось стыдно.
- Тогда, пожалуй.
Я принес бритву, простыню и сказал:
- Сейчас принесут мыло и воду.
Усатов пожал плечами.
- Мыло - предрассудок. Парикмахеры, как авгуры, делают то, во что сами
не верят. Я побрею тебя без мыла!
- Да ведь больно, вероятно.
Усатов презрительно усмехнулся:
- Садись.
Я сел и, скосив глаза, сказал:
- Бритву нужно держать не за лезвие, а за черенок.
- Ладно. В конце концов, это не так важно. Сиди смирно.
- Ой, - закричал я.
- Ничего. Это кожа не привыкла.
- Милый мой, - с легким стоном возразил я. - Ты ее сдерешь прежде, чем
она привыкнет. Кроме того, у меня по подбородку что-то течет.
- Это кровь, - успокоительно сказал он. - Мы здесь оставим, пока
присохнет, а займемся другой стороной.
Он прилежно занялся другой стороной. Я застонал.
- Ты всегда так стонешь, когда бреешься? - обеспокоенно спросил он.
- Нет, но я не чувствую уха.
- Гм... Я, кажется, немножко его затронул. Впрочем, мы ухо сейчас
заклеим... Смотри-ка! Что это... У тебя ус отвалился?!
- Как - отвалился?
- Я его только тронул, а он и отвалился. Знаешь, у тебя бритва слишком
острая...
- Разве это плохо?
- Да. Это у парикмахеров считается опасным.
- Тогда, - робко спросил я. - Может, отложим до другого раза?
- Как хочешь. Не желаешь ли, кстати, постричься?
Он вынул ножницы для ногтей. Я вежливо, но твердо отказался.
Однажды вечером он сидел у нас и показывал жене какой-то мудреный
двойной шов, от которого материя лопалась вслед за первым прикосновением.
- Милый, - сказала мне жена. - Кстати, я вспомнила: пригласи
настройщика для пианино. Оно адски расстроено.
Усатов всплеснул руками.
- Чего же вы молчите! Господи... Стоит ли тратиться на настройщика,
когда я...
- Неужели вы можете? - обрадовалась жена.
- Господи! Маленькое напряжение слуха...
- Но у тебя нет ключа, - возразил я.
- Пустяки! Можно щипцами для сахара.
Он вооружился щипцами и, подойдя к пианино, ударил кулаком по высоким
нотам.
Пианино взвизгнуло.
- Правая сторона хромает! Необходимо ее подтянуть.
Он стал подтягивать, но так как по ошибке обратил свое внимание на
левую сторону, то я счел нужным указать ему на это.
- Разве? Ну, ничего. Тогда я правую сторону подтяну сантиметра на два
еще выше.
Он долго возился, стуча по пианино кулаками, прижимал к деке ухо так
сильно, что даже измял его, а потом долго для чего-то ощупывал педаль.
После этих хлопот отер пот со лба и озабоченно спросил:
- Скажи, дружище... Черные тебе тоже подвинтить?
- Что черные? - не понял я.
- Черные клавиши. Если тебе нужно, ты скажи. Их, кстати, пустяковое
количество.
Я взял из его рук щипцы и сухо сказал:
- Нет. Не надо.
- Почему же? Я всегда рад оказать эту маленькую дружескую услугу. Ты не
стесняйся.
Я отказался. Мне стоило немалых трудов потушить его энергию. Сам он
считал этот день непотерянным, потому что ему удалось вкрутить ламповую
горелку в резервуар и вывести камфарным маслом пятно с бархатной скатерти.
Недавно он влетел ко мне и с порога озабоченно вскричал:
- К тебе не дозвонишься!
- Звонок оборвал кто-то. Вот приглашу монтера и заведу электрические.
- Дружище! И ты это говоришь мне? Мне, который рожден
электротехником... Кто же тебе и проведет звонки, если не я...
На глазах его блестели слезы искренней радости.
- Усатов! - угрюмо сказал я. - Ты меня брил - и я после этого приглашал
двух докторов. Настраивал пианино - и мне пришлось звать настройщика,
столяра и полировщика.
- Ах, ты звал полировщика?! Миленький! Ты мог бы сказать мне, и я бы...
Он уже снял сюртук и, не слушая моих возражений, засучивал рукава:
- Глаша! Пойди купи тридцать аршин проволоки. Иван! Беги в
электротехнический магазин на углу и приобрети пару кнопок и звонков
двойного давления.
Так как я сам ничего не понимал в проведении звонков, то странный
термин "звонок двойного давления" вызвал во мне некоторую надежду, что
электротехника - именно то, что можно было бы доверить моему странному
другу.
"Возможно, - подумал я, - что в этом-то он и специалист". Но когда
принесли проволоку, я недоверчиво спросил специалиста:
- Слушай... Ведь она не изолированная?
- От чего? - с насмешливым сожалением спросил Усатов.
- Что - от чего?
- От чего не изолированная?
- Ни от чего! Сама от себя.
- А для чего тебе это нужно?
Так как особенной нужды в этом я не испытывал, то молча предоставил ему
действовать.
- Отверстие в двери мы уже имеем. Надо протащить проволоку, привязать к
ней кнопку, а потом прибить в кухне звонок. Видишь, как просто!
- А где же у тебя элементы?
- Какие элементы?
- Да ведь без элементов звонок звонить не будет!
- А если я нажму кнопку посильнее?
- Ты можешь биться об нее головой... Звонок будет молчалив, как старый
башмак.
Он задумался.
- Брось проволоку, - сказал я. - Пойдем обедать.
Ему все-таки было жаль расставаться со звонком. Он привязался к этому
несложному инструменту со всем пылом своей порывистой, дикой души...
- Я возьму его с собой, - заявил он. - Вероятно, можно что-нибудь еще с
ним сделать.
Кое-что ему действительно удалось сделать. Он привязал звонок к висячей
лампе, непосредственно затем оторвал эту лампу от потолка и непосредственно
затем обварил моего маленького сына горячим супом.
Недавно мне удалось, будучи в одном обществе, подслушать разговор
Усатова с худой, костлявой старухой болезненного вида.
- Вы говорите, что доктора не могут изгнать вашего застарелого
ревматизма? Я не удивляюсь... К сожалению, медицина теперь - синоним
шарлатанства.
- Что вы говорите!
- Уверяю вас. Вам бы нужно было обратиться ко мне. Лучшего специалиста
по ревматизму вы не найдете.
- Помогите, батюшка...
- О-о... должен вам сказать, что лечение пустяковое: ежедневно ванны из
теплой воды... градусов так 45 - 50... Утром и вечером по чайной ложке
брауншвейгской зелени на костяном наваре... или еще лучше по два порошка
цианистого кали в четыре килограмма. Перед обедом прогулка - так, три-четыре
квадратных версты, а вечером вспрыскивание нафталином. Ручаюсь вам, что
через неделю вас не узнаешь!..
Однажды беспартийный житель Петербурга Иванов вбежал, бледный,
растерянный, в комнату жены и, выронив газету, схватился руками за голову.
- Что с тобой? - спросила жена.
- Плохо! - сказал Иванов. - Я левею.
- Не может быть! - ахнула жена. - Это было бы ужасно... тебе нужно лечь
в постель, укрыться теплым и натереться скипидаром.
- Нет... что уж скипидар! - покачал головой Иванов и посмотрел на жену
блуждающими, испуганными глазами. - Я левею!
- С чего же это у тебя, горе ты мое?! - простонала жена.
- С газеты. Встал я утром - ничего себе, чувствовал все время
беспартийность, а взял случайно газету...
- Ну?
- Смотрю, а в ней написано, что в Ченстохове губернатор запретил читать
лекцию о добывании азота из воздуха... И вдруг - чувствую я, что мне его не
хватает...
- Кого это?
- Да воздуху же!.. Подкатило под сердце, оборвалось, дернуло из стороны
в сторону... Ой, думаю, что бы это? Да тут же и понял: левею!
- Ты б молочка выпил... - сказала жена, заливаясь слезами.
- Какое уж там молочко... Может, скоро баланду хлебать буду!
Жена со страхом посмотрела на Иванова.
- Левеешь?
- Левею...
- Может, доктора позвать?
- При чем тут доктор?!
- Тогда, может, пристава пригласить?
Как все почти больные, которые не любят, когда посторонние подчеркивают
опасность их положения, Иванов тоже нахмурился, засопел и недовольно сказал:
- Я уж не так плох, чтобы пристава звать. Может быть, отойду.
- Дай-то Бог, - всхлипнула жена.
Иванов лег в кровать, повернулся лицом к стене и замолчал. Жена изредка
подходила к дверям спальни и прислушивалась. Было слышно, как Иванов, лежа
на кровати, левел.
Утро застало Иванова осунувшимся, похудевшим... Он тихонько пробрался в
гостиную, схватил газету и, убежав в спальню, развернул свежий газетный
лист.
Через пять минут он вбежал в комнату жены и дрожащими губами прошептал:
- Еще полевел! Что оно будет - не знаю!
- Опять небось газету читал, - вскочила жена. - Говори! Читал?
- Читал... В Риге губернатор оштрафовал газету за указание очагов
холеры...
Жена заплакала и побежала к тестю.
- Мой-то... - сказала она, ломая руки. - Левеет.
- Быть не может?! - воскликнул тесть.
- Верное слово. Вчерась с утра был здоров, беспартийность чувствовал, а
потом оборвалась печенка и полевел!
- Надо принять меры, - сказал тесть, надевая шапку. - Ты у него отними
и спрячь газеты, а я забегу в полицию, заявку господину приставу сделаю.
Иванов сидел в кресле, мрачный, небритый, и на глазах у всех левел.
Тесть с женой Иванова стояли в углу, молча смотрели на Иванова, и в глазах
их сквозили ужас и отчаяние.
Вошел пристав. Он потер руки, вежливо раскланялся с женой Иванова и
спросил мягким баритоном:
- Ну, как наш дорогой больной?
- Левеет!