Мысль писать "по-народному" давала Некрасову шанс открыть новую
страницу в русской литературе. Наверное, поэтому его так привлекал
гениальный опыт Роберта Бернса, которого Некрасов хотел переводить по
подстрочнику, обещанному ему Тургеневым.
Народность Некрасова была следствием его эстетических, а не
политических поисков. Характерно, что, рассказывая о своем самом амбициозном
труде -- "Кому на Руси жить хорошо" -- Некрасов признавался, что собрал
поэму "по слову".
Построить литературу на фольклорной основе -- задача, конечно, не
новая. Но Некрасов имел в виду не путь романтиков, записывавших сказки, и не
стилизаторский способ авторов "Калевалы" или "Лачплесиса". Его цель была
более грандиозной -- перевести на народный язык словесность интеллигенции и
тем уничтожить громадную пропасть между образованным сословием и простым
народом. Замысел Некрасова можно сопоставить с подвигом Мартина Лютера,
давшим образцовый немецкий перевод латинской Библии.
Противоречивость (хочется сказать -- классовая) Некрасова помешала ему
выполнить эту задачу. Некрасов действительно писал "по-народному", но он
писал для народа -- от его имени. То есть, пропасть между образованным
наследником Пушкина и безгласными крестьянами не стала уже. Читателями "Кому
на Руси жить хорошо" были все те же интеллигентные подписчики журналов (о
чем, кстати, сожалел Достоевский).
"Печальник горя народного", Некрасов всегда помнил, что народ -- его
брат. Но брат -- меньший.
Любимые герои Некрасова, которые и удавались ему лучше всего --
животные (лошади, птицы, зайцы), дети, женщины, старики. Собственно мужики
тоже не слишком выделяются в этом ряду. Всех их Некрасов описывает с любовью
и умилением взрослого перед ребенком. Народ Некрасова и безгрешен, как
ребенок. В нем чувствуется все та же детская ангелическая природа. Он не
ведает, что творит. Он нуждается в заботе, опеке. Он еще не вырос, он весь в
будущем. Отсюда и снисходительность Некрасова к своим героям. Он заранее
оправдывает их пороки уже тем, что смотрит на них с высоты своего положения
-- дворянина, столичного литератора, интеллигента.
Главный положительный герой крестьянской эпопеи "Кому на Руси жить
хорошо" -- не мужик, а народный интеллигент -- Гриша Добросклонов. Это как
бы человек, выполнивший завет автора и принесший с базара "Белинского и
Гоголя"
Обильно вставляя в свою нестерпимо длинную и во многом случайную поэму
фольклорные тексты (впрочем, тщательно отредактированные и усеченные
добродетельно-просветительской традицией), Некрасов пытался создать
крестьянско-интеллигентскую литературу, срастить верхи с низами. Но народное
наречие не изменило сущности авторского метода -- звать, поучать, вести.
Собственно, вся поэма "Кому на Руси жить хорошо" -- продолжение гражданской
лирики, переведенной на другой лексический и ритмический уровень.
Тем не менее, Некрасов иногда подходил к истинно народному сознанию --
и в "Крестьянских детях", и в "Деде Мазае", но особенно в своем шедевре --
"Мороз Красный нос".
Хотя и здесь Некрасов не удержался от риторических фигур, вроде
сентенций по поводу "рабов", которые пришли не из русского фольклора, а
скорее из "Хижины дяди Тома", напечатанной в "Современнике". Однако, в этом
поэме в стих Некрасова попадает подлинное, а не стилизованное народное
мироощущение.
Поразителен общий тон, каким рассказана трагическая судьба крестьянки,
Дарьи. Голос поэта отнюдь не слезлив, скорее -- безразличен. Автор вообще
еле заметен. Он растворяется в объективно нарисованной картине смерти. Как
бы ни были печальны обстоятельства, сопереживание не мешает плавному
разворачиванию текста:
В избушке -- теленок в подклети,
Мертвец на скамье у окна,
Шумят его глупые дети,
Тихонько рыдает жена.
Вот эти самые "глупые дети" появляются у Некрасова вопреки авторской
установке. Они -- порождение самого напева, которому почти все равно, какие
слова ложатся на мотив. Как в народной песне, слова здесь теряют свою
однозначность, определенность, подчеркнутость. Важна сама по-фольклорному
условная форма, которая, как в заплачке, отдает дань горю специальным,
давным-давно сложившимся образом. К мертвецу обращаются с призывом:
"Сплесни, ненаглядный, руками,
Сокольим глазком посмотри,
Тряхни шелковыми кудрями,
Сахарны уста раствори".
Умершему Проклу даже обещают награду, если он встанет из гроба:
"На радости мы бы сварили
И меду и браги хмельной,
За стол бы тебя посадили --
Покушай, желанный, родной!"
В этом есть и своеобразная жестокость -- немая, формализованная,
условная скорбь. Но есть и тонкое понимание особой, внеличностной поэтики.
Некрасов пользуется народными приемами, как художник-примитивист. (Можно
себе представить, как удачны были бы иллюстрации к поэме, выполненные
незнакомым с перспективой самоучкой.) От этого возникает даже странный
комизм, порожденный неуместностью определений, неправильностью речи,
случайностью и несуразностью деталей.
Например:
Идет эта баба к обедне
Пред всею семьей впереди:
Сидит, как на стуле, двухлетний
Ребенок у ней на груди.
Пошла в монастырь отдаленный
(Верстах в десяти от села),
Где в некой иконе явленной
Целебная сила была.
Или вот описание мертвеца в гробу:
Большие, с мозолями руки,
Подъявшие много труда,
Красивое, чуждое муки
Лицо -- и до рук борода.
Но уж совсем неожиданно описание деревенского дурачка, который "опять
помычал -- и без цели в пространство дурак побежал". Именно -- в
пространство, то есть, дураку все равно, куда бежать.
Обычная некрасовская сентиментальность в этой поэме оправдана
фольклорной условностью. Больше всего "Мороз Красный Нос", за исключением
красивых, "пушкинских" мест, похож на жестокий романс, на блатную песню.
Осилило Дарьюшку горе,
И лес безучастно внимал,
Как стоны лились на просторе,
И голос рвался и дрожал.
Душераздирающая экспрессивность, гиперболичность в соединении с
холодной картинностью, упрощенность, даже примитивность выразительных
средств -- и сильная, всепоглощающая интонация, которая и есть главная в
блатной песне -- вот что идет действительно от народа в этих стихах.
Вообще, следует сказать, что Некрасов интереснее всего, когда он
описывает крайности крестьянской жизни. Не потому ли, как часто замечали, у
него так много смертей? На одном полюсе -- труп, на другом -- мертвецкое
пьянство. Кстати, по замыслу, именно сценой в кабаке должна была закончиться
поэма "Кому на Руси жить хорошо". Именно там пьяные герои получают ответ на
свой хрестоматийный вопрос.
Между смертью и пьяным блаженством, между адом и раем народной жизни,
Некрасов тасует своих униженных и оскорбленных персонажей. Лишая их даже
единственной свободы -- свободы созидательного крестьянского труда -- он
обращает свой народ в ходячие сосуды скорби, автоматически выполняющие
обязанность жить. И только в экстремальные моменты -- смерти или удалого
загула -- они возвращаются к человеческому обличию.
Тем не менее, несмотря на отдельные прорывы, Некрасов не вышел за
пределы народнической литературы тогдашних шестидесятников. Только с
приходом Платонова русская словесность впервые проникла в душу простого
человека и заговорила его языком. Да и крестьянской поэзии пришлось ждать
Есенина и, пожалуй, Заболоцкого с его потрясающей поэмой "Торжество
земледелия".
Некрасов не смог преодолеть межклассовую преграду. Почему? Может быть,
ответ на этот вопрос можно найти у Бахтина: "Классовый идеолог никогда не
может проникнуть до ядра народной души: он встречается в этом ядре с
непреодолимой для его серьезности преградой насмешливой и циничной
(снижающей) веселости, с карнавальной искрой веселой брани, расплавляющей
всякую ограниченную серьезность".
Не поэтому ли в русской классике так и не родился настоящий народный
роман? Например, такой, как "Похождения Швейка", о котором, кстати,
упоминает в той же записи Михаил Бахтин.
Некрасов жалел мужика, и, может быть, как раз поэтому его крестьяне
остались декоративными, опереточными мужиками.
Этот ограниченный реализм -- "когда секут" -- дорого стоил русской
литературе, которая справлялась с изображением народа только в отдельных,
хоть и гениальных, эпизодах -- таких, как "Хозяин и работник" Толстого или
"Мужики" Чехова. Некрасов, и в этом он был солидарен со многими своими
современниками-писателями, да и с художниками вроде Перова, всей душой
брался за задачу: поднять народ до своего -- или Гриши Добросклонова --
уровня. Но народ предпочел остаться на своем месте -- за пределами
некрасовского треугольника.
Салтыков-Щедрин -- один из тех редких писателей, которым идут дешевые,
сокращенные издания. Годятся и отрывки в хрестоматиях. Возможно, это
объясняется тем, что раб периодики, Щедрин всегда писал для очередного
номера журнала. Все его книги -- собрания "фельетонов", каждый из которых
написан в расчете на чтение "за раз" -- страниц по двадцать.
Щедрин упорно вгонял беллетристику в журнальную форму, которая больше
подходила для критики, чем для изящной словесности. Получалось что-то
среднее между Белинским и Гоголем. Причем речь идет не о сплаве, а о
фрагментах, как бы написанных разными авторами.
Эклектичность Щедрина приводит к тому, что его знаменитую сатиру надо
сперва еще найти среди залежей публицистических и психологических
отступлений. Необходимо реставрировать текст -- вернуть законченное
произведение к стадии "из записных книжек". В те времена мода на Чехонте еще
не пришла. Может быть, поэтому Щедрин так и тянул лямку велеречивого
обозревателя нравов, смешивающего проповедь с сатирой.
Потомки благородно забыли Щедрину его склонность к "жалким местам".
Ведь не так просто поверить, что в книге, где действуют герои с
фаршированной головой, большая часть текста отведена подобным пассажам:
"Люди стонали только в первую минуту, когда без памяти бежали к месту
пожара. Припомнилось тут все, что когда-нибудь было дорого; все заветное,
пригретое, приголубленное..." И так целыми страницами, целыми главами,
которые удачно пропускаются в пособиях для нерусских школ.
Известно, что "у смеха нет более сильного врага, чем волнение"
(Бергсон). Поэтому, говоря о Щедрине, приходится опустить все волнующее, но
несмешное. Этого требуют законы жанра, которые позволяют перечитывать только
те обличительные книги, которые написаны смешно. Несмешная сатира --
нонсенс. До тех пор, пока текст находится в смеховом поле, ему ничто не
грозит. Как только он выходит из него, наступает неизбежный кризис жанра.
У Щедрина примеры такого несоответствия -- на каждой странице. Одно
дело, когда пес "Трезорка под ударами взвизгивал "Mea culpa!" И совсем
другое, когда автор без тени улыбки так пишет про своего положительного
героя, которым, между прочим, является баран: он "не был в состоянии
воспроизвести свои сны, но инстинкты его были настолько возбуждены, что,
несмотря на неясность внутренней тревоги, поднявшейся в его существе, он уже
не мог справиться с нею".
Понятно, конечно, что расцвет психологического реализма заставил и
барана обзавестись мятущейся душой. Но в сатирической сказке все же уместнее
говорящий по латыни Трезорка, чем баран, списанный с персонажей Тургенева.
К счастью, Щедрин умел писать смешно. Он привил русской литературе
особые виды юмора, которые так пригодились в эпоху Булгакова, Ильфа и
Петрова, обэриутов. Бывший вице-губернатор, Щедрин открыл бесконечные
возможности игры с официозом. Вводя скрытый абсурдный поворот в лояльную
формулу, он взрывал ее изнутри. Верноподданические гиперболы Щедрина
излучают мощную смеховую энергию за счет внутреннего контраста. Они не
нуждаются даже в контексте, не говоря уже о комментарии. Дистанция между
абсолютной властью и бесконечным смирением преодолевается в пределах одной
фразы. Но только дочитав ее до конца, читатель понимает, как его одурачили:
"Знали они, что бунтуют, но не стоять на коленях не могли".
Проницательный Писарев мгновенно угадал в Щедрине главную черту его
таланта: "Он обличает неправду и смешит читателя единственно потому, что
умеет писать легко и игриво". Ему бы, с упреком писал великий прагматик,
"ракету пустить и смех произвести".
И действительно, лучшие страницы Щедрина принадлежат скорее юмористу,
чем сатирику, скорее Гофману, чем Ювеналу.
Щедрин особенно хорош на сломе двух стилистических потоков. Он умело
удерживается на гребне волны, образованной столкновением формы и содержания.
Так, в "Истории одного города" карамзинская историографическая традиция
использована для бурлескных эпизодов: "Не находя пищи за пределами
укрепления и раздраженные запахом человеческого мяса, клопы устремились
внутрь искать удовлетворения своей кровожадности".
При этом Щедрин не только пародировал чужие образцы. Стыковка
несовместимых элементов порождала внезапные смеховые эффекты. Это был
своеобразный вариант немецкой романтической иронии, которая на русской почве
стала неумеренно воевать пороки, но все же не забыла своих германских
родственников.
Естественно, что лучше всего это родство заметно в щедринских сказках.
Они построены на постоянной игре условного мира с настоящим. Обильные
конкретные реалии разрушают прямодушную аллегоричность текста. Эзопова
словесность обзаводится своей, самостоятельной, независимой от цели автора
жизнью.
Рассказывая о расправе, которую орел-самодур учинил над соловьем,
Щедрин не удовлетворяется констатацией возмутительного факта, но уточняет:
соловья "живо запрятали в куролеску и продали в Зарядье, в трактир
"Расставанье друзей"".
А вот злоумышленники пытаются подкупить того же верного Трезорку:
"Сколько раз воры сговаривались: "Поднесемте Трезорке альбом с видами
Замоскворечья""...
Даже в сказке, где, как в старинном моралитэ,
персонажами выступают Добродетели и Пороки, автор все же не
удерживается: Пороки, "чтобы доказать, что их на кривой не объедешь, на всю
ночь закатились в трактир "Самарканд"".
Вот эта, казалось бы, неуместная точность подробностей придает сказкам
Щедрина обаяние изящного юмора. Здесь его обычный сарказм соседствует с
романтической иронией, возникающей на месте взорванного басенного жанра. Это
и есть те не нравившиеся Писареву "ракеты", которые позволяют, например,
сделать детский мультфильм из "Сказки о том, как мужик двух генералов
прокормил".
Что ж, сатира живет вопреки намерениям ее авторов. Будучи жанром от
рождения ущербным, она не способна к гармоническим формам. Чтобы
компенсировать свои природные дефекты, сатира всегда обильно заимствует
чужие приемы -- приключение, путешествие, фантастику, юмор. Современники
видят в этих чужеродных элементах аллегорию. Они еще точно знают, кого имеет
в виду автор под лилипутами. Но потомки часто увлекаются лишь внешним
обличием сатиры: "Гулливер" становится детским чтением. Сатира возвращается
в обычную литературу, честно отдавая долг жанрам, у которых она так много
позаимствовала.
Избыточный материал сатиры принято объяснять засильем цензуры. На самом
деле, "лишнее" в сатире -- ее золотой фонд, вклад, который дает обильные
проценты в посмертной жизни произведений.
Есть такой "фонд развития" и у Щедрина: лучшая глава "Истории одного
города" -- описание градоначальников. В ней, как в капсуле, заключен
фантастический роман, который, будь он написан на таком же уровне, как этот
перечень, мог бы на целый век опередить "Сто лет одиночества" Гарсиа
Маркеса.
Однако Щедрин только частично использовал героев, которых он сам щедро
наделил богатейшими литературными возможностями. Каждый градоначальник мог
бы стать основой для главы фантастического, а не только сатирического
романа. Этот парад персонажей, отчасти напоминающий галерею типов из
"Мертвых душ", остался неразработанной жилой. Что мы, например, знаем о
легкомысленном и неунывающем маркизе де Санглоте, который "летал по воздуху
в городском саду"?
Щедрин, как бы в пику писаревскому определению его творчества ("цветы
невинного юмора"), стремился обрести прочный идеологический фундамент.
Поэтому, "История одного города" -- сатира, густо замешанная на философии.
Обычно авторы такого рода произведений исследуют какой-нибудь грандиозный,
но дурацкий проект. У Щедрина такой проект -- история.
Древнее прошлое глуповцев представляет собой "кромешный", то есть
вывернутый наизнанку, мир. Он существует согласно абсурдным законам,
выраженным в прибаутках, поговорках, пословицах, которые глуповцы используют
как прямое руководство к действию: "Волгу толокном замесили, потом теленка
на баню тащили, потом в кошеле кашу варили".
Как в картине Брейгеля "Пословицы", люди здесь становятся жертвой
неверного толкования мира. Они перепутали переносное значение с прямым --
приняли шутку всерьез. От этого и распалось амбивалентное единство вселенной
-- нижний, "кромешный" мир потерял свою верхнюю половину.
И вот, чтобы вернуть жизни смысл, щедринские "куралесы и гущееды"
вносят в социальный хаос идею порядка -- устраивают цивилизацию. Однако
ничего хорошего из этого не вышло. Если доисторические глуповцы живут в
царстве перевернутой логики, то цивилизация принесла им логику извращенную.
Подробный комментарий, указывающий на соответствия между Глуповым и
Российской империей, только затемняет главную мысль писателя. Щедрин
высмеивает историю, а не российскую историю. Все градоначальники плохи, так
как плох сам институт общественного устройства.
Любое управление есть безнадежная война между властью и естеством.
Цивилизация же, вместе с ее лицемерным отпрыском просвещением -- всего лишь
бюрократическая форма насилия над природой. О непрочности этих начальничьих
игрушек Щедрин не устает напоминать: "Впоследствии оказалось, что
цивилизацию эту, приняв в нетрезвом виде за бунт, уничтожил бывший
градоначальник Урус-Кугуш-Кильдибаев".
Великое разнообразие глуповских градоначальников призвано
демонстрировать беспомощность любой власти, ее ненужность.
Отрицая историю, Щедрин, казалось бы, отдыхал душой на картинах
естественной народной жизни, не стесненной градоначальническими потугами ее
улучшить. Глуповские пейзажи часто описаны с любовью: "Утро было ясное,
свежее, чуть-чуть морозное... крыши домов и улицы были подернуты легким
слоем инея; везде топились печи, и из окон каждого дома виднелось веселое
пламя".
Можно подумать, что единственная задача власти -- не нарушать эту
идиллию. Казалось бы, Щедрин находит наконец универсальный, никому не
мешающий закон: "Всякий да печет по праздникам пироги, не возбраняя себе
таковое печение и в будни".
Когда городом управляет "прекративший все дела" майор Прыщ, сказочное
изобилие настигает глуповцев: "Пчела роилась необыкновенно, так что меду и
воску было отправлено в Византию почти столько же, сколько при великом князе
Олеге".
Однако освобожденные от узды истории глуповцы возвращаются в кромешный
мир. Прыща, например, обладателя фаршированной головы, просто съели. Как и
положено, не в переносном, а в прямом смысле. Он пал жертвой "естества", в
данном случае -- аппетита местного предводителя дворянства, в желудке
которого, "как в могиле, исчезали всякие куски".
Мотив еды -- от пирогов до каннибализма -- у Щедрина становится знаком
естественной жизни, противостоящей химерам власти, которая велит обывателям
разводить в палисадниках малосъедобные "барскую спесь, царские кудри, бураки
и татарское мыло".
Беда в том, что сытые глуповцы не лучше голодных. Отравленные
изобилием, они возгордились, впали в язычество и "с какой-то яростью
покатились по покатости, которая очутилась под их ногами". (Тут Щедрин,
видимо, из свойственной сатирикам любви к архаизмам, вдруг апеллирует к
какому-то Золотому веку, которого, согласно его же истории, у глуповцев
никогда не было: "Величавая дикость прежнего времени исчезла без следа,
вместо гигантов, сгибавших подковы и ломавших целковые, явились люди
женоподобные, у которых на уме были только милые непристойности".)
Забытые начальством глуповцы отнюдь не являют собой картину авторского
идеала. Разоблачая историю, Щедрин не верит и в справедливую природу,
производящую благородных дикарей. Он не решается сделать выбор между
кромешным и цивилизованным миром -- "оба хуже".
Туманному финалу книги предшествует последний, решительный конфликт
между историей и природой. Угрюм-Бурчеев, виновный в "нарочитом упразднении
естества", терпит поражение, столкнувшись с неодолимой стихией -- рекой.
"Тут встали лицом к лицу два бреда",-- комментирует сражение автор. Один
бред представляет историю, другой -- природу. Обе стихии равно бессмысленны,
бездушны, неуправляемы. И в той, и в другой нет места для нормального
человеческого существования.
Сатириками часто становятся неудавшиеся законодатели. Изображение
пороков тесно связано с желанием эти пороки искоренить -- либо
административными, либо художественными методами. Иногда, как у Свифта,
сатира -- следствие разочарования в политике, иногда, как у Гоголя, проекты
реформ рождаются от недоверия к литературе.
Щедрин изведал оба поприща, не найдя выхода своей жизнеустроительной
энергии ни на одном из них. И все же он, сатирик и редактор влиятельнейшего
журнала, не мог отказаться от поисков решения, Сатира -- перевернутая утопия
-- вечно искушает ее автора заняться не своим делом; конструировать
положительный идеал.
Расплевавшись с историей, Щедрин стал все пристальней всматриваться в
природу не общества, а человека. Зоологические герои щедринских сказок --
следствие его увлечения анализом естественной жизни.
Животные тут не только олицетворяют пороки и добродетели. "Зоопарк"
Щедрина, все эти волки, пескари и зайцы, ведут и свою нормальную, не
условную жизнь. Не зря писатель штудировал Брэма.
Причем самое интересное в сказках, как всегда у Щедрина, происходит на
стыке -- реального и басенного плана. "Прирученные гиены, рассказывает Брэм,
завидевши его, вскакивали с радостным воем... обнюхивали лицо, наконец
поднимали хвост совсем кверху и высовывали вывороченную кишку на полтора-два
дюйма из заднего прохода".
"Одним словом,-- со свифтовской язвительностью заключает Щедрин,
человек, научивший гиену выворачивать кишку, "восторжествовал и тут как
везде"".
Эти замечательные "полтора-два дюйма" совершенно не нужны для
обличения, как пишет комментатор сказки, всего "гиенского" в жизни русского
общества 80-х годов". Зато они необходимы Щедрину для того, чтобы разрушить
однозначность аллегории.
Биологическая достоверность щедринских оборотней отражает их
двойственность: они подчинены не только уродливым законам цивилизации, но и
законам природы. Более того, общественные законы отражают естественные.
Щедрин в сказках приходит к социальному дарвинизму: несправедливость
мира -- следствие элементарной борьбы за существование, которую, конечно же,
не в силах отменить цивилизация. Об этом решительно заявляет умный ерш-циник
прекраснодушному карасю-идеалисту: "Разве потому едят, что казнить хотят?
Едят потому, что есть хочется".
Столкнувшись с естественным круговоротом "хищник -- жертва", Щедрин
оказался в том тупике, в который заводит сатирика-моралиста несовершенство
человеческой природы.
Что делать, если мир изначально поделен на волков и зайцев, или --
генералов и мужиков? Первые обречены на жестокость ("из всех хищников,
водящихся в умеренном и северном климате, волк менее всех доступен
великодушию"). Вторые -- на нищету и смирение.
Зоологические параллели Щедрина настолько последовательны, что
"человеческие" герои его сказок неотличимы от животных. Социальная лестница
повторяет эволюционную. Так, хищники у него, в соответствии с Брэмом,
индивидуальны, штучны. А жертвы -- все на одно лицо. В "Диком помещике" про
них так и сказано: "летел рой мужиков".
Наверное поэтому Щедрин, гневно осуждая притеснения мужиков, не
предлагал их поменять местами с генералами, понимая, что законы природы от
этого не изменятся.
В центре всей жизни Щедрина, всей его литературной и издательской
деятельности стоял "проклятый" вопрос русской общественной мысли: "Который
человек в трудах находится, у того по праздникам пустые щи на столе; а
который при полезном досуге состоит -- у того и в будни щи с убоиной. С чего
бы это?"
Ответа на этот вопрос мы не найдем в двадцати томах щедринских
сочинений.
Впрочем, в одной из последних сказок -- "Ворон-челобитник" -- нарисован
смутный идеал всеобщего счастья: "Придет время, когда всякому дыханию
сделаются ясными пределы, в которых жизнь его совершаться должна, тогда сами
собой исчезнут распри, а вместе с ними рассеются как дым и все мелкие личные
правды. Объявится настоящая, единая и для всех обязательная Правда; придет и
весь мир воссияет". Но, слава Богу, Щедрин не дожил до торжества этой "для
всех обязательной" градоначальнической Правды.
страницу в русской литературе. Наверное, поэтому его так привлекал
гениальный опыт Роберта Бернса, которого Некрасов хотел переводить по
подстрочнику, обещанному ему Тургеневым.
Народность Некрасова была следствием его эстетических, а не
политических поисков. Характерно, что, рассказывая о своем самом амбициозном
труде -- "Кому на Руси жить хорошо" -- Некрасов признавался, что собрал
поэму "по слову".
Построить литературу на фольклорной основе -- задача, конечно, не
новая. Но Некрасов имел в виду не путь романтиков, записывавших сказки, и не
стилизаторский способ авторов "Калевалы" или "Лачплесиса". Его цель была
более грандиозной -- перевести на народный язык словесность интеллигенции и
тем уничтожить громадную пропасть между образованным сословием и простым
народом. Замысел Некрасова можно сопоставить с подвигом Мартина Лютера,
давшим образцовый немецкий перевод латинской Библии.
Противоречивость (хочется сказать -- классовая) Некрасова помешала ему
выполнить эту задачу. Некрасов действительно писал "по-народному", но он
писал для народа -- от его имени. То есть, пропасть между образованным
наследником Пушкина и безгласными крестьянами не стала уже. Читателями "Кому
на Руси жить хорошо" были все те же интеллигентные подписчики журналов (о
чем, кстати, сожалел Достоевский).
"Печальник горя народного", Некрасов всегда помнил, что народ -- его
брат. Но брат -- меньший.
Любимые герои Некрасова, которые и удавались ему лучше всего --
животные (лошади, птицы, зайцы), дети, женщины, старики. Собственно мужики
тоже не слишком выделяются в этом ряду. Всех их Некрасов описывает с любовью
и умилением взрослого перед ребенком. Народ Некрасова и безгрешен, как
ребенок. В нем чувствуется все та же детская ангелическая природа. Он не
ведает, что творит. Он нуждается в заботе, опеке. Он еще не вырос, он весь в
будущем. Отсюда и снисходительность Некрасова к своим героям. Он заранее
оправдывает их пороки уже тем, что смотрит на них с высоты своего положения
-- дворянина, столичного литератора, интеллигента.
Главный положительный герой крестьянской эпопеи "Кому на Руси жить
хорошо" -- не мужик, а народный интеллигент -- Гриша Добросклонов. Это как
бы человек, выполнивший завет автора и принесший с базара "Белинского и
Гоголя"
Обильно вставляя в свою нестерпимо длинную и во многом случайную поэму
фольклорные тексты (впрочем, тщательно отредактированные и усеченные
добродетельно-просветительской традицией), Некрасов пытался создать
крестьянско-интеллигентскую литературу, срастить верхи с низами. Но народное
наречие не изменило сущности авторского метода -- звать, поучать, вести.
Собственно, вся поэма "Кому на Руси жить хорошо" -- продолжение гражданской
лирики, переведенной на другой лексический и ритмический уровень.
Тем не менее, Некрасов иногда подходил к истинно народному сознанию --
и в "Крестьянских детях", и в "Деде Мазае", но особенно в своем шедевре --
"Мороз Красный нос".
Хотя и здесь Некрасов не удержался от риторических фигур, вроде
сентенций по поводу "рабов", которые пришли не из русского фольклора, а
скорее из "Хижины дяди Тома", напечатанной в "Современнике". Однако, в этом
поэме в стих Некрасова попадает подлинное, а не стилизованное народное
мироощущение.
Поразителен общий тон, каким рассказана трагическая судьба крестьянки,
Дарьи. Голос поэта отнюдь не слезлив, скорее -- безразличен. Автор вообще
еле заметен. Он растворяется в объективно нарисованной картине смерти. Как
бы ни были печальны обстоятельства, сопереживание не мешает плавному
разворачиванию текста:
В избушке -- теленок в подклети,
Мертвец на скамье у окна,
Шумят его глупые дети,
Тихонько рыдает жена.
Вот эти самые "глупые дети" появляются у Некрасова вопреки авторской
установке. Они -- порождение самого напева, которому почти все равно, какие
слова ложатся на мотив. Как в народной песне, слова здесь теряют свою
однозначность, определенность, подчеркнутость. Важна сама по-фольклорному
условная форма, которая, как в заплачке, отдает дань горю специальным,
давным-давно сложившимся образом. К мертвецу обращаются с призывом:
"Сплесни, ненаглядный, руками,
Сокольим глазком посмотри,
Тряхни шелковыми кудрями,
Сахарны уста раствори".
Умершему Проклу даже обещают награду, если он встанет из гроба:
"На радости мы бы сварили
И меду и браги хмельной,
За стол бы тебя посадили --
Покушай, желанный, родной!"
В этом есть и своеобразная жестокость -- немая, формализованная,
условная скорбь. Но есть и тонкое понимание особой, внеличностной поэтики.
Некрасов пользуется народными приемами, как художник-примитивист. (Можно
себе представить, как удачны были бы иллюстрации к поэме, выполненные
незнакомым с перспективой самоучкой.) От этого возникает даже странный
комизм, порожденный неуместностью определений, неправильностью речи,
случайностью и несуразностью деталей.
Например:
Идет эта баба к обедне
Пред всею семьей впереди:
Сидит, как на стуле, двухлетний
Ребенок у ней на груди.
Пошла в монастырь отдаленный
(Верстах в десяти от села),
Где в некой иконе явленной
Целебная сила была.
Или вот описание мертвеца в гробу:
Большие, с мозолями руки,
Подъявшие много труда,
Красивое, чуждое муки
Лицо -- и до рук борода.
Но уж совсем неожиданно описание деревенского дурачка, который "опять
помычал -- и без цели в пространство дурак побежал". Именно -- в
пространство, то есть, дураку все равно, куда бежать.
Обычная некрасовская сентиментальность в этой поэме оправдана
фольклорной условностью. Больше всего "Мороз Красный Нос", за исключением
красивых, "пушкинских" мест, похож на жестокий романс, на блатную песню.
Осилило Дарьюшку горе,
И лес безучастно внимал,
Как стоны лились на просторе,
И голос рвался и дрожал.
Душераздирающая экспрессивность, гиперболичность в соединении с
холодной картинностью, упрощенность, даже примитивность выразительных
средств -- и сильная, всепоглощающая интонация, которая и есть главная в
блатной песне -- вот что идет действительно от народа в этих стихах.
Вообще, следует сказать, что Некрасов интереснее всего, когда он
описывает крайности крестьянской жизни. Не потому ли, как часто замечали, у
него так много смертей? На одном полюсе -- труп, на другом -- мертвецкое
пьянство. Кстати, по замыслу, именно сценой в кабаке должна была закончиться
поэма "Кому на Руси жить хорошо". Именно там пьяные герои получают ответ на
свой хрестоматийный вопрос.
Между смертью и пьяным блаженством, между адом и раем народной жизни,
Некрасов тасует своих униженных и оскорбленных персонажей. Лишая их даже
единственной свободы -- свободы созидательного крестьянского труда -- он
обращает свой народ в ходячие сосуды скорби, автоматически выполняющие
обязанность жить. И только в экстремальные моменты -- смерти или удалого
загула -- они возвращаются к человеческому обличию.
Тем не менее, несмотря на отдельные прорывы, Некрасов не вышел за
пределы народнической литературы тогдашних шестидесятников. Только с
приходом Платонова русская словесность впервые проникла в душу простого
человека и заговорила его языком. Да и крестьянской поэзии пришлось ждать
Есенина и, пожалуй, Заболоцкого с его потрясающей поэмой "Торжество
земледелия".
Некрасов не смог преодолеть межклассовую преграду. Почему? Может быть,
ответ на этот вопрос можно найти у Бахтина: "Классовый идеолог никогда не
может проникнуть до ядра народной души: он встречается в этом ядре с
непреодолимой для его серьезности преградой насмешливой и циничной
(снижающей) веселости, с карнавальной искрой веселой брани, расплавляющей
всякую ограниченную серьезность".
Не поэтому ли в русской классике так и не родился настоящий народный
роман? Например, такой, как "Похождения Швейка", о котором, кстати,
упоминает в той же записи Михаил Бахтин.
Некрасов жалел мужика, и, может быть, как раз поэтому его крестьяне
остались декоративными, опереточными мужиками.
Этот ограниченный реализм -- "когда секут" -- дорого стоил русской
литературе, которая справлялась с изображением народа только в отдельных,
хоть и гениальных, эпизодах -- таких, как "Хозяин и работник" Толстого или
"Мужики" Чехова. Некрасов, и в этом он был солидарен со многими своими
современниками-писателями, да и с художниками вроде Перова, всей душой
брался за задачу: поднять народ до своего -- или Гриши Добросклонова --
уровня. Но народ предпочел остаться на своем месте -- за пределами
некрасовского треугольника.
Салтыков-Щедрин -- один из тех редких писателей, которым идут дешевые,
сокращенные издания. Годятся и отрывки в хрестоматиях. Возможно, это
объясняется тем, что раб периодики, Щедрин всегда писал для очередного
номера журнала. Все его книги -- собрания "фельетонов", каждый из которых
написан в расчете на чтение "за раз" -- страниц по двадцать.
Щедрин упорно вгонял беллетристику в журнальную форму, которая больше
подходила для критики, чем для изящной словесности. Получалось что-то
среднее между Белинским и Гоголем. Причем речь идет не о сплаве, а о
фрагментах, как бы написанных разными авторами.
Эклектичность Щедрина приводит к тому, что его знаменитую сатиру надо
сперва еще найти среди залежей публицистических и психологических
отступлений. Необходимо реставрировать текст -- вернуть законченное
произведение к стадии "из записных книжек". В те времена мода на Чехонте еще
не пришла. Может быть, поэтому Щедрин так и тянул лямку велеречивого
обозревателя нравов, смешивающего проповедь с сатирой.
Потомки благородно забыли Щедрину его склонность к "жалким местам".
Ведь не так просто поверить, что в книге, где действуют герои с
фаршированной головой, большая часть текста отведена подобным пассажам:
"Люди стонали только в первую минуту, когда без памяти бежали к месту
пожара. Припомнилось тут все, что когда-нибудь было дорого; все заветное,
пригретое, приголубленное..." И так целыми страницами, целыми главами,
которые удачно пропускаются в пособиях для нерусских школ.
Известно, что "у смеха нет более сильного врага, чем волнение"
(Бергсон). Поэтому, говоря о Щедрине, приходится опустить все волнующее, но
несмешное. Этого требуют законы жанра, которые позволяют перечитывать только
те обличительные книги, которые написаны смешно. Несмешная сатира --
нонсенс. До тех пор, пока текст находится в смеховом поле, ему ничто не
грозит. Как только он выходит из него, наступает неизбежный кризис жанра.
У Щедрина примеры такого несоответствия -- на каждой странице. Одно
дело, когда пес "Трезорка под ударами взвизгивал "Mea culpa!" И совсем
другое, когда автор без тени улыбки так пишет про своего положительного
героя, которым, между прочим, является баран: он "не был в состоянии
воспроизвести свои сны, но инстинкты его были настолько возбуждены, что,
несмотря на неясность внутренней тревоги, поднявшейся в его существе, он уже
не мог справиться с нею".
Понятно, конечно, что расцвет психологического реализма заставил и
барана обзавестись мятущейся душой. Но в сатирической сказке все же уместнее
говорящий по латыни Трезорка, чем баран, списанный с персонажей Тургенева.
К счастью, Щедрин умел писать смешно. Он привил русской литературе
особые виды юмора, которые так пригодились в эпоху Булгакова, Ильфа и
Петрова, обэриутов. Бывший вице-губернатор, Щедрин открыл бесконечные
возможности игры с официозом. Вводя скрытый абсурдный поворот в лояльную
формулу, он взрывал ее изнутри. Верноподданические гиперболы Щедрина
излучают мощную смеховую энергию за счет внутреннего контраста. Они не
нуждаются даже в контексте, не говоря уже о комментарии. Дистанция между
абсолютной властью и бесконечным смирением преодолевается в пределах одной
фразы. Но только дочитав ее до конца, читатель понимает, как его одурачили:
"Знали они, что бунтуют, но не стоять на коленях не могли".
Проницательный Писарев мгновенно угадал в Щедрине главную черту его
таланта: "Он обличает неправду и смешит читателя единственно потому, что
умеет писать легко и игриво". Ему бы, с упреком писал великий прагматик,
"ракету пустить и смех произвести".
И действительно, лучшие страницы Щедрина принадлежат скорее юмористу,
чем сатирику, скорее Гофману, чем Ювеналу.
Щедрин особенно хорош на сломе двух стилистических потоков. Он умело
удерживается на гребне волны, образованной столкновением формы и содержания.
Так, в "Истории одного города" карамзинская историографическая традиция
использована для бурлескных эпизодов: "Не находя пищи за пределами
укрепления и раздраженные запахом человеческого мяса, клопы устремились
внутрь искать удовлетворения своей кровожадности".
При этом Щедрин не только пародировал чужие образцы. Стыковка
несовместимых элементов порождала внезапные смеховые эффекты. Это был
своеобразный вариант немецкой романтической иронии, которая на русской почве
стала неумеренно воевать пороки, но все же не забыла своих германских
родственников.
Естественно, что лучше всего это родство заметно в щедринских сказках.
Они построены на постоянной игре условного мира с настоящим. Обильные
конкретные реалии разрушают прямодушную аллегоричность текста. Эзопова
словесность обзаводится своей, самостоятельной, независимой от цели автора
жизнью.
Рассказывая о расправе, которую орел-самодур учинил над соловьем,
Щедрин не удовлетворяется констатацией возмутительного факта, но уточняет:
соловья "живо запрятали в куролеску и продали в Зарядье, в трактир
"Расставанье друзей"".
А вот злоумышленники пытаются подкупить того же верного Трезорку:
"Сколько раз воры сговаривались: "Поднесемте Трезорке альбом с видами
Замоскворечья""...
Даже в сказке, где, как в старинном моралитэ,
персонажами выступают Добродетели и Пороки, автор все же не
удерживается: Пороки, "чтобы доказать, что их на кривой не объедешь, на всю
ночь закатились в трактир "Самарканд"".
Вот эта, казалось бы, неуместная точность подробностей придает сказкам
Щедрина обаяние изящного юмора. Здесь его обычный сарказм соседствует с
романтической иронией, возникающей на месте взорванного басенного жанра. Это
и есть те не нравившиеся Писареву "ракеты", которые позволяют, например,
сделать детский мультфильм из "Сказки о том, как мужик двух генералов
прокормил".
Что ж, сатира живет вопреки намерениям ее авторов. Будучи жанром от
рождения ущербным, она не способна к гармоническим формам. Чтобы
компенсировать свои природные дефекты, сатира всегда обильно заимствует
чужие приемы -- приключение, путешествие, фантастику, юмор. Современники
видят в этих чужеродных элементах аллегорию. Они еще точно знают, кого имеет
в виду автор под лилипутами. Но потомки часто увлекаются лишь внешним
обличием сатиры: "Гулливер" становится детским чтением. Сатира возвращается
в обычную литературу, честно отдавая долг жанрам, у которых она так много
позаимствовала.
Избыточный материал сатиры принято объяснять засильем цензуры. На самом
деле, "лишнее" в сатире -- ее золотой фонд, вклад, который дает обильные
проценты в посмертной жизни произведений.
Есть такой "фонд развития" и у Щедрина: лучшая глава "Истории одного
города" -- описание градоначальников. В ней, как в капсуле, заключен
фантастический роман, который, будь он написан на таком же уровне, как этот
перечень, мог бы на целый век опередить "Сто лет одиночества" Гарсиа
Маркеса.
Однако Щедрин только частично использовал героев, которых он сам щедро
наделил богатейшими литературными возможностями. Каждый градоначальник мог
бы стать основой для главы фантастического, а не только сатирического
романа. Этот парад персонажей, отчасти напоминающий галерею типов из
"Мертвых душ", остался неразработанной жилой. Что мы, например, знаем о
легкомысленном и неунывающем маркизе де Санглоте, который "летал по воздуху
в городском саду"?
Щедрин, как бы в пику писаревскому определению его творчества ("цветы
невинного юмора"), стремился обрести прочный идеологический фундамент.
Поэтому, "История одного города" -- сатира, густо замешанная на философии.
Обычно авторы такого рода произведений исследуют какой-нибудь грандиозный,
но дурацкий проект. У Щедрина такой проект -- история.
Древнее прошлое глуповцев представляет собой "кромешный", то есть
вывернутый наизнанку, мир. Он существует согласно абсурдным законам,
выраженным в прибаутках, поговорках, пословицах, которые глуповцы используют
как прямое руководство к действию: "Волгу толокном замесили, потом теленка
на баню тащили, потом в кошеле кашу варили".
Как в картине Брейгеля "Пословицы", люди здесь становятся жертвой
неверного толкования мира. Они перепутали переносное значение с прямым --
приняли шутку всерьез. От этого и распалось амбивалентное единство вселенной
-- нижний, "кромешный" мир потерял свою верхнюю половину.
И вот, чтобы вернуть жизни смысл, щедринские "куралесы и гущееды"
вносят в социальный хаос идею порядка -- устраивают цивилизацию. Однако
ничего хорошего из этого не вышло. Если доисторические глуповцы живут в
царстве перевернутой логики, то цивилизация принесла им логику извращенную.
Подробный комментарий, указывающий на соответствия между Глуповым и
Российской империей, только затемняет главную мысль писателя. Щедрин
высмеивает историю, а не российскую историю. Все градоначальники плохи, так
как плох сам институт общественного устройства.
Любое управление есть безнадежная война между властью и естеством.
Цивилизация же, вместе с ее лицемерным отпрыском просвещением -- всего лишь
бюрократическая форма насилия над природой. О непрочности этих начальничьих
игрушек Щедрин не устает напоминать: "Впоследствии оказалось, что
цивилизацию эту, приняв в нетрезвом виде за бунт, уничтожил бывший
градоначальник Урус-Кугуш-Кильдибаев".
Великое разнообразие глуповских градоначальников призвано
демонстрировать беспомощность любой власти, ее ненужность.
Отрицая историю, Щедрин, казалось бы, отдыхал душой на картинах
естественной народной жизни, не стесненной градоначальническими потугами ее
улучшить. Глуповские пейзажи часто описаны с любовью: "Утро было ясное,
свежее, чуть-чуть морозное... крыши домов и улицы были подернуты легким
слоем инея; везде топились печи, и из окон каждого дома виднелось веселое
пламя".
Можно подумать, что единственная задача власти -- не нарушать эту
идиллию. Казалось бы, Щедрин находит наконец универсальный, никому не
мешающий закон: "Всякий да печет по праздникам пироги, не возбраняя себе
таковое печение и в будни".
Когда городом управляет "прекративший все дела" майор Прыщ, сказочное
изобилие настигает глуповцев: "Пчела роилась необыкновенно, так что меду и
воску было отправлено в Византию почти столько же, сколько при великом князе
Олеге".
Однако освобожденные от узды истории глуповцы возвращаются в кромешный
мир. Прыща, например, обладателя фаршированной головы, просто съели. Как и
положено, не в переносном, а в прямом смысле. Он пал жертвой "естества", в
данном случае -- аппетита местного предводителя дворянства, в желудке
которого, "как в могиле, исчезали всякие куски".
Мотив еды -- от пирогов до каннибализма -- у Щедрина становится знаком
естественной жизни, противостоящей химерам власти, которая велит обывателям
разводить в палисадниках малосъедобные "барскую спесь, царские кудри, бураки
и татарское мыло".
Беда в том, что сытые глуповцы не лучше голодных. Отравленные
изобилием, они возгордились, впали в язычество и "с какой-то яростью
покатились по покатости, которая очутилась под их ногами". (Тут Щедрин,
видимо, из свойственной сатирикам любви к архаизмам, вдруг апеллирует к
какому-то Золотому веку, которого, согласно его же истории, у глуповцев
никогда не было: "Величавая дикость прежнего времени исчезла без следа,
вместо гигантов, сгибавших подковы и ломавших целковые, явились люди
женоподобные, у которых на уме были только милые непристойности".)
Забытые начальством глуповцы отнюдь не являют собой картину авторского
идеала. Разоблачая историю, Щедрин не верит и в справедливую природу,
производящую благородных дикарей. Он не решается сделать выбор между
кромешным и цивилизованным миром -- "оба хуже".
Туманному финалу книги предшествует последний, решительный конфликт
между историей и природой. Угрюм-Бурчеев, виновный в "нарочитом упразднении
естества", терпит поражение, столкнувшись с неодолимой стихией -- рекой.
"Тут встали лицом к лицу два бреда",-- комментирует сражение автор. Один
бред представляет историю, другой -- природу. Обе стихии равно бессмысленны,
бездушны, неуправляемы. И в той, и в другой нет места для нормального
человеческого существования.
Сатириками часто становятся неудавшиеся законодатели. Изображение
пороков тесно связано с желанием эти пороки искоренить -- либо
административными, либо художественными методами. Иногда, как у Свифта,
сатира -- следствие разочарования в политике, иногда, как у Гоголя, проекты
реформ рождаются от недоверия к литературе.
Щедрин изведал оба поприща, не найдя выхода своей жизнеустроительной
энергии ни на одном из них. И все же он, сатирик и редактор влиятельнейшего
журнала, не мог отказаться от поисков решения, Сатира -- перевернутая утопия
-- вечно искушает ее автора заняться не своим делом; конструировать
положительный идеал.
Расплевавшись с историей, Щедрин стал все пристальней всматриваться в
природу не общества, а человека. Зоологические герои щедринских сказок --
следствие его увлечения анализом естественной жизни.
Животные тут не только олицетворяют пороки и добродетели. "Зоопарк"
Щедрина, все эти волки, пескари и зайцы, ведут и свою нормальную, не
условную жизнь. Не зря писатель штудировал Брэма.
Причем самое интересное в сказках, как всегда у Щедрина, происходит на
стыке -- реального и басенного плана. "Прирученные гиены, рассказывает Брэм,
завидевши его, вскакивали с радостным воем... обнюхивали лицо, наконец
поднимали хвост совсем кверху и высовывали вывороченную кишку на полтора-два
дюйма из заднего прохода".
"Одним словом,-- со свифтовской язвительностью заключает Щедрин,
человек, научивший гиену выворачивать кишку, "восторжествовал и тут как
везде"".
Эти замечательные "полтора-два дюйма" совершенно не нужны для
обличения, как пишет комментатор сказки, всего "гиенского" в жизни русского
общества 80-х годов". Зато они необходимы Щедрину для того, чтобы разрушить
однозначность аллегории.
Биологическая достоверность щедринских оборотней отражает их
двойственность: они подчинены не только уродливым законам цивилизации, но и
законам природы. Более того, общественные законы отражают естественные.
Щедрин в сказках приходит к социальному дарвинизму: несправедливость
мира -- следствие элементарной борьбы за существование, которую, конечно же,
не в силах отменить цивилизация. Об этом решительно заявляет умный ерш-циник
прекраснодушному карасю-идеалисту: "Разве потому едят, что казнить хотят?
Едят потому, что есть хочется".
Столкнувшись с естественным круговоротом "хищник -- жертва", Щедрин
оказался в том тупике, в который заводит сатирика-моралиста несовершенство
человеческой природы.
Что делать, если мир изначально поделен на волков и зайцев, или --
генералов и мужиков? Первые обречены на жестокость ("из всех хищников,
водящихся в умеренном и северном климате, волк менее всех доступен
великодушию"). Вторые -- на нищету и смирение.
Зоологические параллели Щедрина настолько последовательны, что
"человеческие" герои его сказок неотличимы от животных. Социальная лестница
повторяет эволюционную. Так, хищники у него, в соответствии с Брэмом,
индивидуальны, штучны. А жертвы -- все на одно лицо. В "Диком помещике" про
них так и сказано: "летел рой мужиков".
Наверное поэтому Щедрин, гневно осуждая притеснения мужиков, не
предлагал их поменять местами с генералами, понимая, что законы природы от
этого не изменятся.
В центре всей жизни Щедрина, всей его литературной и издательской
деятельности стоял "проклятый" вопрос русской общественной мысли: "Который
человек в трудах находится, у того по праздникам пустые щи на столе; а
который при полезном досуге состоит -- у того и в будни щи с убоиной. С чего
бы это?"
Ответа на этот вопрос мы не найдем в двадцати томах щедринских
сочинений.
Впрочем, в одной из последних сказок -- "Ворон-челобитник" -- нарисован
смутный идеал всеобщего счастья: "Придет время, когда всякому дыханию
сделаются ясными пределы, в которых жизнь его совершаться должна, тогда сами
собой исчезнут распри, а вместе с ними рассеются как дым и все мелкие личные
правды. Объявится настоящая, единая и для всех обязательная Правда; придет и
весь мир воссияет". Но, слава Богу, Щедрин не дожил до торжества этой "для
всех обязательной" градоначальнической Правды.