празднике жизни, который устраивают в его честь "энские" горожане. И ради
этого откладывается афера. Чичиков тормозит сюжет, примеряя то маску
херсонского помещика, то наряд первого любовника. В апофеозе светских
успехов он сбрасывает с себя бремя маленького человека. Он распрямился
настолько, что сумел даже на время забыть про свою вожделенную шинель.
Но маленький человек годится лишь для своей роли. И Чичикову не дано ни
в чем добиться успеха. Вечно у него все рушится в последний момент, никак
ему не удается подрасти хотя бы до обещанного автором "подлеца".
Почему, собственно, ловкий Чичиков обречен на провал? Гоголь ясно
отвечает на этот вопрос: Чичиков слишком мелок для России, для этой
грандиозной, мифической державы.
Автор сожалеет о нем, как и о Башмачкине, но не может не показать, что
маленькие люди сами виноваты в мизерности своей судьбы. С горечью Гоголь
восклицает: "Хоть бы раз показал он в чем-нибудь участие, хоть бы напился
пьян и в пьянстве рассмеялся бы; хоть бы даже предался дикому веселью,
какому предается разбойник в пьяную минуту... Ничего не было в нем ровно: ни
злодейского, ни доброго".
Да, Чичиков -- не запорожец. Но самое страшное, что он живет в России.
Маленький человек в огромной стране -- вот трагический масштаб "Мертвых
душ".
Гоголь проводит Чичикова сквозь строй истинно русских людей, каждый из
которых -- эпическая фигура. И Манилов, и Собакевич, и Коробочка, и Плюшкин
-- все они пришли из мира сказки. В них легко узнать Кощея Бессмертного или
Бабу-Ягу. Они живут в фольклорном хронотопе, по законам той излюбленной
Гоголем гиперболической поэтики, которая только редкой птице позволяет
долететь до середины не такого уж широкого Днепра.
Величественные в своих пороках, привычках, образе жизни, даже внешности
(если Плюшкин и прореха, то сразу на всем человечестве), эти былинные герои
представляют гоголевскую Русь как страну сказочную, чудесную, абсурдную.
Безумие здесь заменяет здравый смысл и трезвый расчет. Здесь нет нормы --
только исключения. Здесь каждая мелочь важна и таинственна. И губернатор,
вышивающий по тюлю, и почтмейстер, к которому всегда обращаются "Шпрехен зи
дейч, Иван Андреич", и чиновник с кувшинным рылом, и уж совсем никому не
ведомый человек с небывалой фамилией Доезжай-не-доедешь.
Гоголь с наслаждением описывает свою Русь, где тайна заключена во всем,
где ничего нельзя объяснить до конца, где жизнью управляет абсурд, нелепица.
Нормален в "Мертвых душах" один Чичиков. Хотя вроде бы и у него есть
тайна. Десять глав читатель, как и все персонажи книги, не знает, зачем
Чичикову мертвые души. Но в последней, одиннадцатой главе, выясняется, что
чичиковская тайна -- ненастоящая: она имеет разгадку.
Чичиков -- единственный герой, поэмы, который знает, что и зачем
делает: он шьет себе шинель. Тайна мертвых душ оказывается заурядной аферой,
мелким жульничеством. Про Плюшкина не скажешь: он копит добро, чтоб
разбогатеть. И Ноздрев врет не себе на пользу. А вот Чичиков -- как на
ладони. Гулливер среди великанов, он -- воплощенная норма, материал для
сравнения. Обычный среди необычного, он разрушает своим появлением сказочный
мир гоголевской России. Чичиков -- герой другого романа.
Пусть бы он был самозванец, как Хлестаков, пусть бы великолепный
шарлатан, пусть капитан Копейкин, пусть Бонапарт! Но нет, Чичиков --
маленький человек, и ему принадлежит будущее. Ведь он единственный персонаж
"Мертвых душ", который что-то делает.
Город NN со всеми окрестностями погружен в вековую спячку. Тут царит
праздность -- бесцельная и вечная. А Чичиков -- буржуй. Это Онегин и Печорин
берут деньги из тумбочки. Это они не опускаются до меркантильных расчетов.
Чичиков деньги зарабатывает. Трудолюбивое насекомое, он верит, что "цель
человека все еще не определена, если он не стал наконец твердой стопой на
прочное основание". И ничтожность натуры не позволяет ему понять, насколько
мнима прочность этого "основания".
Однако, как ни уютно было Гоголю с его бесполезными монстрами,
Русь-тройку он запряг, чтобы везла она Чичикова -- других не было.
Из своего итальянского далека Гоголь взирал на родину глазом
государственного человека. Чтобы Россия пришла в движение, чтобы и вправду
посторонились "другие народы и государства", надо, чтобы аллегорической
тройкой управлял Чичиков -- средний, рядовой, маленький человек. Что с того,
что он нам не нравится? Гоголю он тоже не нравился. Но, повторим, других-то
нет.
Гоголь понимал, что из сказочного оцепенения нельзя вырвать Коробочку
или Манилова. Прекрасные в своей цельности, завершенности, эти фигуры
принадлежат эпическому времени. Они всегда остаются сами собой, как Змей
Горыныч.
Другое дело -- Чичиков. Он -- герой нового времени. Он еще не устоялся,
еще не завершен. Его энергия -- отражение внутренней противоречивости.
Поэтому в деятельном негодяе и просвечивает что-то человеческое.
"Припряжем подлеца"- говорит Гоголь, пристраивая Чичикова к
птице-тройке -- но сделаем так, чтобы в подлеце родился человек. Чтобы он,
осознав низменность своей цели, направлял хватку, сметку, волю на подвиг
христианского труда и государственного строительства.
Чтобы Русь понеслась к ослепительному идеалу, именно Чичикову надо
пережить "второе рождение", именно с ним должно случиться чудо обращения,
которое так часто происходит с будущими героями Толстого. Губернская
кунсткмера "Мертвых душ" была слишком абсурдна и нелепа, чтобы ее можно было
"припрясь" к идеалу. Казалось, Чичиков с его мелкой душонкой еще меньше
похож на великолепного героя несостоявшегося третьего тома. Но Гоголь видел,
что положительные герои берутся только из отрицательных. Только если
маленький человек вырастет в большого, утопическое создание гоголевского
гения станет реальностью. Мужественная борьба автора со своим героем вела к
тому, что Чичиков сможет сбросить скорлупу подлых цепей и пошлых желаний.
Новые люди, строители грядущего третьего тома и третьего Рима, должны
родиться из убогих Чичиковых.
Не зря Гоголь дал кощунственное определение русскому писателю: "При
одном имени его уже объемлются трепетом молодые пылкие сердца, ответные
слезы ему блещут во всех очах... Нет равного ему в силе -- он Бог!" Гоголь
понимал, кем надо быть, чтобы совершить с Чичиковым чудесную метаморфозу.
Перед величием гоголевского замысла меркнет его поражение. Пусть
Чичиков остался мелким подлецом, а "Мертвые души" -- незаконченной книгой.
Русская литература получила ориентир и задачу, выполнять которую выпало на
долю Толстого и Достоевского. А маленький человек так и остался величайшей
тайной и величайшим шедевром нашей словесности.
В русской народной драме герой, появляясь в балагане, тут же объявлял
зрителям: "Я паршивая собака, царь Максимильян!" С той же определенностью
заявляют о себе персонажи пьесы Островского "Гроза". Уже первой своей
репликой Кабаниха представляется: "Если хочешь мать послушать, ...сделай
так, как я приказывала". И первой же своей репликой Тихон отвечает "Да как
же я могу, маменька, вас ослушаться!" Начальными словами декларирует свою
чуждость атмосфере волжского города Калинова будущий любовник Катерины
Борис. Сразу рекомендуется самоучкой-механиком и любителем поэзии Кулигин.
Целиком исчерпывает собственный образ в первом же явлении Кудряш: "Больно
лих я на девок".
"Гроза" -- классицистская трагедия. Ее персонажи предстают с самого
начала законченными типами -- носителями того или иного характера -- и уже
не меняются до конца. Классицистичность пьесы подчеркивается не только
традиционным трагическим конфликтом между долгом и чувством, но более всего
-- системой образов-типов.
"Гроза" заметно выделяется из других пьес Островского, полных юмора и
бытовых, конкретно российских, подробностей. Здесь мы должны поверить автору
на слово, что действие происходит в среде волжского купечества: в принципе и
Дикой, и Кабаниха, и Катерина с незначительными изменениями легко вписались
бы в столь же условные испанские страсти Корнеля или античные коллизии
Расина. Проблемы, возникающие перед героями "Грозы", не несут печати русской
исключительности. Это, как всегда в классицизме, вопросы всеобщие, без
границ, без национальных признаков. (Ответы у Островского -- все же очень
русские, но об этом ниже.)
Не случайно резонер пьесы -- Кулигин -- без конца декламирует
классицистские стихи. Строки Ломоносова и Державина призваны играть роль как
бы позитивного начала в беспросветной обстановке "Грозы". Это инстинктивно
чувствуют даже самые дремучие действующие лица:
"К у л и г и н: Савел Прокофьич, ваше степенство, Державин сказал:
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю.
Д и к о й: А за эти вот слова тебя к городничему".
Кулигин читает стихи высокого штиля к месту и не месту, и Островский
тонко вкладывает в его уста не главные, не решающие слова великих поэтов. Но
и автор, и образованный ценитель пьесы знали, какие строки следуют за
кулигинской декламацией. Вечные сомнения: "Я царь -- я раб -- я червь -- я
Бог!", последние вопросы: "Но где ж, натура, твой закон?" и "Скажите, что
нас так мятет?"
Эти неразрешимые проблемы решает "Гроза". Потому гак настойчиво
Островский апеллирует к классицизму, что стремится придать значительность
мещанской драме. Завышается уровень подхода, подобно тому, как ремарками
устанавливается точка зрения на город Калинов -- сверху вниз, с "высокого
берега Волги".
В результате мещанская драма превращается в мещанскую трагедию.
Как-то в разговоре со Львом Толстым Островский сказал, что написал
пьесу про Кузьму Минина стихами, чтобы возвысить тему над повседневностью.
По сути дела, и "Грозу" следовало бы написать стихами. Тут диалоги
практически отсутствуют -- герои обмениваются монологами, даже не
нуждающимися в ремарках "в сторону", настолько не существенно -- слышит ли
кто-нибудь их речи. Островский написал пьесу прозой, но широко ввел туда
чужие стихи -- Ломоносова и Державина, добиваясь все того же эффекта:
возвышения над повседневностью. Писарев явно относил сочинение Островского к
другому жанру, когда возмущался немотивированностью действия: "Что это за
любовь, возникающая от обмена нескольких взглядов? Что это за суровая
добродетель, сдающаяся при первом удобном случае? Наконец, что это за
самоубийство, вызванное такими мелкими неприятностями, которые переносятся
совершенно благополучно всеми членами всех русских семейств?"
Ответ на эти недоуменные вопросы один: классицизм. В "Грозе"
классицистично всe -- характеры-типы, несоразмерность причин и страданий,
нарушение масштаба эмоций и событий. Все это не дает забыть, что
происходящее соотносится с великим: высокими трагедийными страстями и --
неистовой, мистической верой.
Перед нами проходят экзальтированная Катерина, набожная Кабаниха,
богомольная Феклуша, юродивая Барыня. Вера, религия -- едва ли не основная
тема "Грозы". Конкретнее -- тема греха и наказания. Катерина восстает вовсе
не против болотной мещанской среды. В соответствии с классицистским каноном
она бросает вызов на самом высоком уровне, попирая законы не человеческие, а
Божьи: "Коли я для тебя греха не побоялась, побоюсь ли я людского суда?"
В супружеской измене Катерина признается, доведенная до предела
сознанием своей греховности, и публичное покаяние происходит тогда, когда
она видит изображение геены огненной на стене под сводами городской
прогулочной галереи. В религиозных экстазах образ Катерины непомерно
возвышается: "Кто-то так ласково говорит со мной, точно голубит меня, точно
голубь воркует... Точно меня кто-то обнимает так горячо-горячо, и ведет меня
куда-то". Это мотив Благовещенья. Истерическая святость Катерины
предопределяет ее судьбу. Ей не место -- не в городе Калинове, не в семье
Кабанихи -- ей вообще нет места на земле. За омутом, в который она
бросилась,-- рай.
Где же ад? В непролазном провинциальном купечестве? Нет, это
нейтрально, это никак. Жертвы (Тихон, Борис) ничуть не лучше палачей
(Кабаниха, Дикой). В крайнем случае, это -- чистилище.
Ад в "Грозе"- и это придает пьесе новый, неожиданный поворот --
"другие" (в точности по Сартру). Прежде всего -- заграница.
Поразительно, но над глубокой российской провинцией витает зловещий
призрак далеких враждебных заморских стран. И не просто враждебных, а в
контексте общей религиозной экстатичности -- именно дьявольских,
преисподних, адских.
Специального предпочтения какой-либо иноземной стране или нации нет:
они равно отвратительны все, потому что все -- чужие. Литва, например, не
случайно изображена на стене галереи прямо рядом с гееной огненной, и
местные жители не видят в этом соседстве ничего странного:
"1й. Что ж это такое Литва?
2-й. Так она Литва и есть.
1-й. А говорят, братец ты мой, она на нас с неба упала".
Дикой, бурно протестуя против намерения Кулигина установить в городе
громоотвод, кричит: "Какое там еще елестричество! ...Что ты, татарин, что
ли? Татарин ты?"
А странница Феклуша степенно объясняет, что есть на свете страны, "где
и царей-то нет православных, а салтаны землей правят. В одной земле сидит на
троне салтан Махнут турецкий, а в другой -- салтан Махнут персидский; ...и
что ни судят они, все неправильно. У нас закон праведный, а у них, милая,
неправедный... А то еще есть земля, где все люди с пeсьими головами". И на
вопрос: "Отчего ж так, с пeсьими?"- дает потрясающий по лаконизму и емкости
ответ: "За неверность".
Феклуша -- очень важный персонаж, несущий в пьесе бремя русской
национальной исключительности. Существование в таком кольце врагов не сулит,
по ее мнению, ничего хорошего -- особенно если учесть, что и Россия начинает
поддаваться дьявольскому заморскому соблазну: города превращаются в "содом",
а в Москве и вовсе "стали огненного змия запрягать". Все эти размышления
приводят Феклушу к блистательно выраженному эсхатологическому выводу:
"Последние времена, ...по всем приметам последние... Уж и время-то стало в
умаление приходить... Дни-то и часы все те же как будто остались: а
время-то, за наши грехи, все короче и короче делается".
Сам Островский к загранице относился, по-видимому, критически. Из его
путевых впечатлений видно, как восхищала его природа Европы, архитектура,
музеи, порядок. Но людьми в большинстве случаев он был решительно недоволен
(при этом часто едва ли не дословно повторяя Фонвизина столетней давности).
Французы "грубы, и сверх того, мошенники", берлинские женщины "одеваются
плохо, особенно некрасивы шляпы, в виде гриба-поганки". Придирки смехотворны
и потому особенно характерны: "На одной из станций меня неприятно поразила
фигура прусского офицера: синий мундир, голубой воротник, брюки с красным
кантом, маленькая фуражка одета набекрень; волосы причесаны с английским
пробором; рябоват, белокур...". Невозможно понять, чем не угодил офицер
Островскому: разве тем, что он -- прусский.
Тему враждебной заграницы можно было бы счесть побочной в "Грозе".
Однако рискнем выдвинуть гипотезу, которая обозначит важность этой темы.
Дело в том, что "Гроза"- полемична.
Сначала -- несколько дат. В 1857 году во Франции вышел роман Флобера
"Госпожа Бовари". В 1858 году он был переведен и издан в России, произведя
огромное впечатление на русскую читающую публику. Еще до этого российские
газеты обсуждали судебный процесс в Париже по обвинению Флобера в
"оскорблении общественной морали, религии и добрых нравов". Летом 1859 года
Островский начал и осенью закончил "Грозу".
Сопоставление этих двух произведений выявляет их необыкновенное
сходство. Разумеется, история литературы -- особенно когда речь идет об
одной эпохе -- знает подобные случаи. Как раз совпадение общей темы не так
уж многозначительно: попытка эмоциональной натуры вырваться из мещанской
среды через любовную страсть -- и крах, кончающийся самоубийством. Но
частные параллели в "Госпоже Бовари" и "Грозе" весьма красноречивы.
Эмма столь же экзальтированно религиозна, как Катерина, столь же
подвержена воздействию обряда: "Ее постепенно завораживала та усыпительная
мистика, что есть и в церковных запахах, и в холоде чаш со святой водой, и в
огоньках свечей". Изображение геены огненной на стене предстает перед
потрясенной нормандкой точно так же, как перед волжанкой.
Обе обуреваемы по-девичьи неисполнимыми, одинаковыми мечтами. Эмма: "Ей
хотелось вспорхнуть, как птице, улететь куда-нибудь далеко-далеко..."
Катерина: "Мне иногда кажется, что я птица... Вот так бы разбежалась,
подняла руки и полетела".
Обе с отрадой вспоминают детство и юность, рисуя это время Золотым
веком своей жизни. У обеих мысленным взором -- безмятежность чистой веры и
невинные занятия. Занятия сходные: вышивание подушечек у Эммы и вышивание по
бархату у Катерины.
Схожа семейная ситуация: враждебность свекровей и мягкотелость мужей. И
Шарль, и Тихон -- безропотные сыновья и покорные супруги-рогоносцы.
Томясь в "заплесневелом существовании мокриц", (выражение Флобера), обе
героини умоляют любовников увезти их. Но с любовниками не везет. "Это
невозможно!"- говорит француз. "Нельзя мне, Катя"- вторит русский.
Даже отождествление любви с грозой -- столь яркое у Островского --
явлено и Флобером: "Любовь, казалось ей, приходит внезапно, с молнийным
блеском и ударами грома".
И в "Госпоже Бовари", и в "Грозе" присутствуют персонажи,
олицетворяющие рок. Слепой нищий -- и безумная барыня. Оба появляются по два
раза -- в ключевые моменты сюжета. Слепой -- в начале кризиса любви Эммы и
Леона и второй раз -- в миг смерти. Барыня -- перед падением Катерины и
второй раз -- перед покаянием. Оба обличают и знаменуют несчастье. Но -- по
разному. Французский слепой просвещенно рационален и игрив. Он из Рабле, со
своей песенкой: "Вдруг ветер налетел на дол и мигом ей задрал подол". Его
обличение подано в облегченной форме, зато без иносказаний. Совсем другая --
барыня в "Грозе": насквозь мистичная и высокопарная, она составляет
жутко-пародийную параллель Ломоносову и Державину своим архаичным языком и
библейски туманными проклятиями: "Не радуйтесь! Все в огне гореть будете
неугасимом! Все в смоле будете кипеть неутолимой!"
Кстати, то место, которое в пьесе Островского занимают русские
классицисты, в романе Флобера отведено классицистам своим, французским.
Нормандский Кулигин -- аптекарь Оме -- так же увлечен науками, проповедует
пользу электричества и постоянно поминает Вольтера и Расина. Это не
случайно: и в "Госпоже Бовари" образы (кроме самой Эммы) -- суть типы. Фат,
честолюбивый провинциал, растяпа-муж, резонер, деспотическая мать,
чудак-изобретатель, провинциальный сердцеед, тот же муж-рогоносец. И
Катерина (в противовес Эмме) -- статичная, как Антигона.
Но при всем сходстве произведения Флобера и Островского существенно
различны и даже антагонистичны. Повторим догадку -- "Гроза" полемична по
отношению к "Госпоже Бовари". Главное различие можно определить простым
словом -- деньги.
Деньги в русской литературе появились поздно. Российские пишущие
дворяне не снисходили до этой низменной материи, и только с приходом
разночинцев наша словесность осознала деньги как "пятую стихию, с которой
человеку чаще всего приходится считаться" (Бродский). До того они могли
присутствовать разве что в виде аллегории ("Мертвые души"), а конкретные
суммы если и назывались, то в нарядном антураже -- обычно по поводу
карточных проигрышей героев.
Борис, любовник Катерины, зависим потому, что беден. Вероятно, это на
самом деле так, но подобный вывод был бы недобросовестной модернизацией.
Автор показывает Бориса не бедным, а слабым. Не денег, а силы духа ему не
хватает, чтобы защитить свою любовь. Что до Катерины, то она вообще не
помещается в материальный контекст.
Совсем иное у европейца Флобера. В "Госпоже Бовари" деньги -- едва ли
не главный герой. Деньги -- конфликт между свекровью и невесткой; деньги --
ущербное развитие Шарля, вынужденного в первом браке жениться на приданом;
деньги -- мучения Эммы, которая в богатстве видит способ вырваться из
мещанского мира; деньги -- наконец, причина самоубийства запутавшейся в
долгах героини: действительная, подлинная причина, без аллегорий. Перед
темой денег отступает и тема религии, представленная в "Госпоже Бовари"
очень сильно, и тема общественных условностей.
Эмме кажется, что деньги -- это свобода. Катерине деньги не нужны, она
их не знает и никак не связывает со свободой.
Это различие принципиальное, решающее. Трагедию Эммы можно исчислить,
выразить в конкретных величинах, сосчитать с точностью до франка. Трагедия
Катерины иррациональна, невнятна, невыразима. Так намечается антитеза:
рационализм -- и духовность.
Нельзя, конечно, без фактических оснований полагать, что Островский
создал "Грозу" под впечатлением от "Госпожи Бовари"- хотя даты и сюжетные
линии складываются подходящим образом. Но важен не непосредственный повод, а
результат -- что получилось. А получилось то, что Островский написал
волжскую "Госпожу Бовари". Так "Гроза" стала новым аргументом в давнем споре
западников и славянофилов.
Флобер любил финал вольтеровского "Кандида"- о том, что надо
возделывать свой сад. Такая рациональная конкретность не могла устраивать
русского писателя. Катерине нужен не сад, не деньги, а нечто неуловимое,
необъяснимое -- может быть, воля. Не свобода от мужа и свекрови, а воля
вообще -- мировое пространство.
Резко возвысив трагедию обращением к классицистским образцам, подняв
героиню к заоблачным религиозным, мистическим пределам, Островский отдал
голос за "своих".
Нельзя сказать, что это вышло убедительно. Катерина вот уж больше
столетия озадачивает читателя и зрителя драматургической неадекватностью
чувств и действий. Сценическое воплощение неизбежно оборачивается либо
высокопарной банальностью, либо ничем не оправданным осовремениванием. Это
объяснимо. Классицистская Катерина возникла в неподходящее ей самой время:
наступало время Эммы -- эпоха психологических героинь, которые достигнут
своей вершины в Анне Карениной.
Катерина Кабанова явилась не вовремя и была недостаточно убедительной.
Волжская госпожа Бовари оказалась не такой достоверной и понятной, как
нормандская, но гораздо более поэтичной и возвышенной. Уступая иностранке в
интеллекте и образованности, наша встала с ней вровень по накалу страстей и
превзошла в надмирности и чистоте мечтаний. В конце концов, патриоты всегда
охотно уступали Западу ум, за собой оставляя душу.
"Отцы и дети" -- едва ли не самая шумная и скандальная книга в русской
литературе. Авдотья Панаева, очень не любившая Тургенева, писала: "Я не
запомню, чтобы какое-нибудь литературное произведение наделало столько шуму
и возбудило столько разговоров, как повесть Тургенева "Отцы и дети". Можно
положительно сказать, что "Отцы и дети" были прочитаны даже такими людьми,
которые со школьной скамьи не брали книги в руки".
Именно то обстоятельство, что с этих пор книгу берут в руки как раз на
школьной скамье, и лишь изредка после, лишило тургеневскую вещь
романтического ореола громкой популярности. "Отцы и дети" воспринимаются как
произведение социальное, служебное. И на самом деле таковым произведением
роман и является. Просто следует, видимо, разделять то, что возникло
благодаря замыслу автора, и что -- вопреки, в силу самой природы искусства,
которое отчаянно сопротивляется попыткам поставить его на службу чему бы то
ни было.
Тургенев своей книгой вполне лапидарно описал новое явление. Явление
определенное, конкретное, сегодняшнее. Такой настрой задан уже самым началом
романа: "- Что, Петр? не видать еще?-- спрашивал 20 мая 1859 года, выходя
без шапки на низкое крылечко..."
Для автора и для читателя было весьма существенно, что на дворе стоял
именно такой год. Раньше Базаров не мог появиться. Достижения 40-х годов XIX
века подготовили его приход. На общество произвели сильное впечатление
естественнонаучные открытия: закон сохранения энергии, клеточное строение
организмов. Выяснилось, что все явления жизни можно свести к простейшим
химическим и физическим процессам, выразить доступной и удобной формулой.
Книга Фохта, та самая, которую Аркадий Кирсанов дает прочесть своему отцу --
"Сила и материя"- учила: мозг выделяет мысль, как печень -- желчь. Таким
образом, сама высшая деятельность человека -- мышление -- оборачивалась
физиологическим механизмом, который можно проследить и описать. Тайн не
оставалось.
Потому Базаров легко и просто трансформирует основное положение новой
науки, приспосабливая его для разных случаев жизни. "Ты проштудируй-ка
анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду?
Это все романтизм, чепуха, гниль, художество",-- говорит он Аркадию. И
логично заканчивает: "Пойдем лучше смотреть жука".
(Базаров совершенно справедливо противопоставляет два мировоззрения --
научное и художественное. Только столкновение их закончится не так, как ему
представляется неизбежным. Собственно, об этом книга Тургенева -- точнее, в
этого откладывается афера. Чичиков тормозит сюжет, примеряя то маску
херсонского помещика, то наряд первого любовника. В апофеозе светских
успехов он сбрасывает с себя бремя маленького человека. Он распрямился
настолько, что сумел даже на время забыть про свою вожделенную шинель.
Но маленький человек годится лишь для своей роли. И Чичикову не дано ни
в чем добиться успеха. Вечно у него все рушится в последний момент, никак
ему не удается подрасти хотя бы до обещанного автором "подлеца".
Почему, собственно, ловкий Чичиков обречен на провал? Гоголь ясно
отвечает на этот вопрос: Чичиков слишком мелок для России, для этой
грандиозной, мифической державы.
Автор сожалеет о нем, как и о Башмачкине, но не может не показать, что
маленькие люди сами виноваты в мизерности своей судьбы. С горечью Гоголь
восклицает: "Хоть бы раз показал он в чем-нибудь участие, хоть бы напился
пьян и в пьянстве рассмеялся бы; хоть бы даже предался дикому веселью,
какому предается разбойник в пьяную минуту... Ничего не было в нем ровно: ни
злодейского, ни доброго".
Да, Чичиков -- не запорожец. Но самое страшное, что он живет в России.
Маленький человек в огромной стране -- вот трагический масштаб "Мертвых
душ".
Гоголь проводит Чичикова сквозь строй истинно русских людей, каждый из
которых -- эпическая фигура. И Манилов, и Собакевич, и Коробочка, и Плюшкин
-- все они пришли из мира сказки. В них легко узнать Кощея Бессмертного или
Бабу-Ягу. Они живут в фольклорном хронотопе, по законам той излюбленной
Гоголем гиперболической поэтики, которая только редкой птице позволяет
долететь до середины не такого уж широкого Днепра.
Величественные в своих пороках, привычках, образе жизни, даже внешности
(если Плюшкин и прореха, то сразу на всем человечестве), эти былинные герои
представляют гоголевскую Русь как страну сказочную, чудесную, абсурдную.
Безумие здесь заменяет здравый смысл и трезвый расчет. Здесь нет нормы --
только исключения. Здесь каждая мелочь важна и таинственна. И губернатор,
вышивающий по тюлю, и почтмейстер, к которому всегда обращаются "Шпрехен зи
дейч, Иван Андреич", и чиновник с кувшинным рылом, и уж совсем никому не
ведомый человек с небывалой фамилией Доезжай-не-доедешь.
Гоголь с наслаждением описывает свою Русь, где тайна заключена во всем,
где ничего нельзя объяснить до конца, где жизнью управляет абсурд, нелепица.
Нормален в "Мертвых душах" один Чичиков. Хотя вроде бы и у него есть
тайна. Десять глав читатель, как и все персонажи книги, не знает, зачем
Чичикову мертвые души. Но в последней, одиннадцатой главе, выясняется, что
чичиковская тайна -- ненастоящая: она имеет разгадку.
Чичиков -- единственный герой, поэмы, который знает, что и зачем
делает: он шьет себе шинель. Тайна мертвых душ оказывается заурядной аферой,
мелким жульничеством. Про Плюшкина не скажешь: он копит добро, чтоб
разбогатеть. И Ноздрев врет не себе на пользу. А вот Чичиков -- как на
ладони. Гулливер среди великанов, он -- воплощенная норма, материал для
сравнения. Обычный среди необычного, он разрушает своим появлением сказочный
мир гоголевской России. Чичиков -- герой другого романа.
Пусть бы он был самозванец, как Хлестаков, пусть бы великолепный
шарлатан, пусть капитан Копейкин, пусть Бонапарт! Но нет, Чичиков --
маленький человек, и ему принадлежит будущее. Ведь он единственный персонаж
"Мертвых душ", который что-то делает.
Город NN со всеми окрестностями погружен в вековую спячку. Тут царит
праздность -- бесцельная и вечная. А Чичиков -- буржуй. Это Онегин и Печорин
берут деньги из тумбочки. Это они не опускаются до меркантильных расчетов.
Чичиков деньги зарабатывает. Трудолюбивое насекомое, он верит, что "цель
человека все еще не определена, если он не стал наконец твердой стопой на
прочное основание". И ничтожность натуры не позволяет ему понять, насколько
мнима прочность этого "основания".
Однако, как ни уютно было Гоголю с его бесполезными монстрами,
Русь-тройку он запряг, чтобы везла она Чичикова -- других не было.
Из своего итальянского далека Гоголь взирал на родину глазом
государственного человека. Чтобы Россия пришла в движение, чтобы и вправду
посторонились "другие народы и государства", надо, чтобы аллегорической
тройкой управлял Чичиков -- средний, рядовой, маленький человек. Что с того,
что он нам не нравится? Гоголю он тоже не нравился. Но, повторим, других-то
нет.
Гоголь понимал, что из сказочного оцепенения нельзя вырвать Коробочку
или Манилова. Прекрасные в своей цельности, завершенности, эти фигуры
принадлежат эпическому времени. Они всегда остаются сами собой, как Змей
Горыныч.
Другое дело -- Чичиков. Он -- герой нового времени. Он еще не устоялся,
еще не завершен. Его энергия -- отражение внутренней противоречивости.
Поэтому в деятельном негодяе и просвечивает что-то человеческое.
"Припряжем подлеца"- говорит Гоголь, пристраивая Чичикова к
птице-тройке -- но сделаем так, чтобы в подлеце родился человек. Чтобы он,
осознав низменность своей цели, направлял хватку, сметку, волю на подвиг
христианского труда и государственного строительства.
Чтобы Русь понеслась к ослепительному идеалу, именно Чичикову надо
пережить "второе рождение", именно с ним должно случиться чудо обращения,
которое так часто происходит с будущими героями Толстого. Губернская
кунсткмера "Мертвых душ" была слишком абсурдна и нелепа, чтобы ее можно было
"припрясь" к идеалу. Казалось, Чичиков с его мелкой душонкой еще меньше
похож на великолепного героя несостоявшегося третьего тома. Но Гоголь видел,
что положительные герои берутся только из отрицательных. Только если
маленький человек вырастет в большого, утопическое создание гоголевского
гения станет реальностью. Мужественная борьба автора со своим героем вела к
тому, что Чичиков сможет сбросить скорлупу подлых цепей и пошлых желаний.
Новые люди, строители грядущего третьего тома и третьего Рима, должны
родиться из убогих Чичиковых.
Не зря Гоголь дал кощунственное определение русскому писателю: "При
одном имени его уже объемлются трепетом молодые пылкие сердца, ответные
слезы ему блещут во всех очах... Нет равного ему в силе -- он Бог!" Гоголь
понимал, кем надо быть, чтобы совершить с Чичиковым чудесную метаморфозу.
Перед величием гоголевского замысла меркнет его поражение. Пусть
Чичиков остался мелким подлецом, а "Мертвые души" -- незаконченной книгой.
Русская литература получила ориентир и задачу, выполнять которую выпало на
долю Толстого и Достоевского. А маленький человек так и остался величайшей
тайной и величайшим шедевром нашей словесности.
В русской народной драме герой, появляясь в балагане, тут же объявлял
зрителям: "Я паршивая собака, царь Максимильян!" С той же определенностью
заявляют о себе персонажи пьесы Островского "Гроза". Уже первой своей
репликой Кабаниха представляется: "Если хочешь мать послушать, ...сделай
так, как я приказывала". И первой же своей репликой Тихон отвечает "Да как
же я могу, маменька, вас ослушаться!" Начальными словами декларирует свою
чуждость атмосфере волжского города Калинова будущий любовник Катерины
Борис. Сразу рекомендуется самоучкой-механиком и любителем поэзии Кулигин.
Целиком исчерпывает собственный образ в первом же явлении Кудряш: "Больно
лих я на девок".
"Гроза" -- классицистская трагедия. Ее персонажи предстают с самого
начала законченными типами -- носителями того или иного характера -- и уже
не меняются до конца. Классицистичность пьесы подчеркивается не только
традиционным трагическим конфликтом между долгом и чувством, но более всего
-- системой образов-типов.
"Гроза" заметно выделяется из других пьес Островского, полных юмора и
бытовых, конкретно российских, подробностей. Здесь мы должны поверить автору
на слово, что действие происходит в среде волжского купечества: в принципе и
Дикой, и Кабаниха, и Катерина с незначительными изменениями легко вписались
бы в столь же условные испанские страсти Корнеля или античные коллизии
Расина. Проблемы, возникающие перед героями "Грозы", не несут печати русской
исключительности. Это, как всегда в классицизме, вопросы всеобщие, без
границ, без национальных признаков. (Ответы у Островского -- все же очень
русские, но об этом ниже.)
Не случайно резонер пьесы -- Кулигин -- без конца декламирует
классицистские стихи. Строки Ломоносова и Державина призваны играть роль как
бы позитивного начала в беспросветной обстановке "Грозы". Это инстинктивно
чувствуют даже самые дремучие действующие лица:
"К у л и г и н: Савел Прокофьич, ваше степенство, Державин сказал:
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю.
Д и к о й: А за эти вот слова тебя к городничему".
Кулигин читает стихи высокого штиля к месту и не месту, и Островский
тонко вкладывает в его уста не главные, не решающие слова великих поэтов. Но
и автор, и образованный ценитель пьесы знали, какие строки следуют за
кулигинской декламацией. Вечные сомнения: "Я царь -- я раб -- я червь -- я
Бог!", последние вопросы: "Но где ж, натура, твой закон?" и "Скажите, что
нас так мятет?"
Эти неразрешимые проблемы решает "Гроза". Потому гак настойчиво
Островский апеллирует к классицизму, что стремится придать значительность
мещанской драме. Завышается уровень подхода, подобно тому, как ремарками
устанавливается точка зрения на город Калинов -- сверху вниз, с "высокого
берега Волги".
В результате мещанская драма превращается в мещанскую трагедию.
Как-то в разговоре со Львом Толстым Островский сказал, что написал
пьесу про Кузьму Минина стихами, чтобы возвысить тему над повседневностью.
По сути дела, и "Грозу" следовало бы написать стихами. Тут диалоги
практически отсутствуют -- герои обмениваются монологами, даже не
нуждающимися в ремарках "в сторону", настолько не существенно -- слышит ли
кто-нибудь их речи. Островский написал пьесу прозой, но широко ввел туда
чужие стихи -- Ломоносова и Державина, добиваясь все того же эффекта:
возвышения над повседневностью. Писарев явно относил сочинение Островского к
другому жанру, когда возмущался немотивированностью действия: "Что это за
любовь, возникающая от обмена нескольких взглядов? Что это за суровая
добродетель, сдающаяся при первом удобном случае? Наконец, что это за
самоубийство, вызванное такими мелкими неприятностями, которые переносятся
совершенно благополучно всеми членами всех русских семейств?"
Ответ на эти недоуменные вопросы один: классицизм. В "Грозе"
классицистично всe -- характеры-типы, несоразмерность причин и страданий,
нарушение масштаба эмоций и событий. Все это не дает забыть, что
происходящее соотносится с великим: высокими трагедийными страстями и --
неистовой, мистической верой.
Перед нами проходят экзальтированная Катерина, набожная Кабаниха,
богомольная Феклуша, юродивая Барыня. Вера, религия -- едва ли не основная
тема "Грозы". Конкретнее -- тема греха и наказания. Катерина восстает вовсе
не против болотной мещанской среды. В соответствии с классицистским каноном
она бросает вызов на самом высоком уровне, попирая законы не человеческие, а
Божьи: "Коли я для тебя греха не побоялась, побоюсь ли я людского суда?"
В супружеской измене Катерина признается, доведенная до предела
сознанием своей греховности, и публичное покаяние происходит тогда, когда
она видит изображение геены огненной на стене под сводами городской
прогулочной галереи. В религиозных экстазах образ Катерины непомерно
возвышается: "Кто-то так ласково говорит со мной, точно голубит меня, точно
голубь воркует... Точно меня кто-то обнимает так горячо-горячо, и ведет меня
куда-то". Это мотив Благовещенья. Истерическая святость Катерины
предопределяет ее судьбу. Ей не место -- не в городе Калинове, не в семье
Кабанихи -- ей вообще нет места на земле. За омутом, в который она
бросилась,-- рай.
Где же ад? В непролазном провинциальном купечестве? Нет, это
нейтрально, это никак. Жертвы (Тихон, Борис) ничуть не лучше палачей
(Кабаниха, Дикой). В крайнем случае, это -- чистилище.
Ад в "Грозе"- и это придает пьесе новый, неожиданный поворот --
"другие" (в точности по Сартру). Прежде всего -- заграница.
Поразительно, но над глубокой российской провинцией витает зловещий
призрак далеких враждебных заморских стран. И не просто враждебных, а в
контексте общей религиозной экстатичности -- именно дьявольских,
преисподних, адских.
Специального предпочтения какой-либо иноземной стране или нации нет:
они равно отвратительны все, потому что все -- чужие. Литва, например, не
случайно изображена на стене галереи прямо рядом с гееной огненной, и
местные жители не видят в этом соседстве ничего странного:
"1й. Что ж это такое Литва?
2-й. Так она Литва и есть.
1-й. А говорят, братец ты мой, она на нас с неба упала".
Дикой, бурно протестуя против намерения Кулигина установить в городе
громоотвод, кричит: "Какое там еще елестричество! ...Что ты, татарин, что
ли? Татарин ты?"
А странница Феклуша степенно объясняет, что есть на свете страны, "где
и царей-то нет православных, а салтаны землей правят. В одной земле сидит на
троне салтан Махнут турецкий, а в другой -- салтан Махнут персидский; ...и
что ни судят они, все неправильно. У нас закон праведный, а у них, милая,
неправедный... А то еще есть земля, где все люди с пeсьими головами". И на
вопрос: "Отчего ж так, с пeсьими?"- дает потрясающий по лаконизму и емкости
ответ: "За неверность".
Феклуша -- очень важный персонаж, несущий в пьесе бремя русской
национальной исключительности. Существование в таком кольце врагов не сулит,
по ее мнению, ничего хорошего -- особенно если учесть, что и Россия начинает
поддаваться дьявольскому заморскому соблазну: города превращаются в "содом",
а в Москве и вовсе "стали огненного змия запрягать". Все эти размышления
приводят Феклушу к блистательно выраженному эсхатологическому выводу:
"Последние времена, ...по всем приметам последние... Уж и время-то стало в
умаление приходить... Дни-то и часы все те же как будто остались: а
время-то, за наши грехи, все короче и короче делается".
Сам Островский к загранице относился, по-видимому, критически. Из его
путевых впечатлений видно, как восхищала его природа Европы, архитектура,
музеи, порядок. Но людьми в большинстве случаев он был решительно недоволен
(при этом часто едва ли не дословно повторяя Фонвизина столетней давности).
Французы "грубы, и сверх того, мошенники", берлинские женщины "одеваются
плохо, особенно некрасивы шляпы, в виде гриба-поганки". Придирки смехотворны
и потому особенно характерны: "На одной из станций меня неприятно поразила
фигура прусского офицера: синий мундир, голубой воротник, брюки с красным
кантом, маленькая фуражка одета набекрень; волосы причесаны с английским
пробором; рябоват, белокур...". Невозможно понять, чем не угодил офицер
Островскому: разве тем, что он -- прусский.
Тему враждебной заграницы можно было бы счесть побочной в "Грозе".
Однако рискнем выдвинуть гипотезу, которая обозначит важность этой темы.
Дело в том, что "Гроза"- полемична.
Сначала -- несколько дат. В 1857 году во Франции вышел роман Флобера
"Госпожа Бовари". В 1858 году он был переведен и издан в России, произведя
огромное впечатление на русскую читающую публику. Еще до этого российские
газеты обсуждали судебный процесс в Париже по обвинению Флобера в
"оскорблении общественной морали, религии и добрых нравов". Летом 1859 года
Островский начал и осенью закончил "Грозу".
Сопоставление этих двух произведений выявляет их необыкновенное
сходство. Разумеется, история литературы -- особенно когда речь идет об
одной эпохе -- знает подобные случаи. Как раз совпадение общей темы не так
уж многозначительно: попытка эмоциональной натуры вырваться из мещанской
среды через любовную страсть -- и крах, кончающийся самоубийством. Но
частные параллели в "Госпоже Бовари" и "Грозе" весьма красноречивы.
Эмма столь же экзальтированно религиозна, как Катерина, столь же
подвержена воздействию обряда: "Ее постепенно завораживала та усыпительная
мистика, что есть и в церковных запахах, и в холоде чаш со святой водой, и в
огоньках свечей". Изображение геены огненной на стене предстает перед
потрясенной нормандкой точно так же, как перед волжанкой.
Обе обуреваемы по-девичьи неисполнимыми, одинаковыми мечтами. Эмма: "Ей
хотелось вспорхнуть, как птице, улететь куда-нибудь далеко-далеко..."
Катерина: "Мне иногда кажется, что я птица... Вот так бы разбежалась,
подняла руки и полетела".
Обе с отрадой вспоминают детство и юность, рисуя это время Золотым
веком своей жизни. У обеих мысленным взором -- безмятежность чистой веры и
невинные занятия. Занятия сходные: вышивание подушечек у Эммы и вышивание по
бархату у Катерины.
Схожа семейная ситуация: враждебность свекровей и мягкотелость мужей. И
Шарль, и Тихон -- безропотные сыновья и покорные супруги-рогоносцы.
Томясь в "заплесневелом существовании мокриц", (выражение Флобера), обе
героини умоляют любовников увезти их. Но с любовниками не везет. "Это
невозможно!"- говорит француз. "Нельзя мне, Катя"- вторит русский.
Даже отождествление любви с грозой -- столь яркое у Островского --
явлено и Флобером: "Любовь, казалось ей, приходит внезапно, с молнийным
блеском и ударами грома".
И в "Госпоже Бовари", и в "Грозе" присутствуют персонажи,
олицетворяющие рок. Слепой нищий -- и безумная барыня. Оба появляются по два
раза -- в ключевые моменты сюжета. Слепой -- в начале кризиса любви Эммы и
Леона и второй раз -- в миг смерти. Барыня -- перед падением Катерины и
второй раз -- перед покаянием. Оба обличают и знаменуют несчастье. Но -- по
разному. Французский слепой просвещенно рационален и игрив. Он из Рабле, со
своей песенкой: "Вдруг ветер налетел на дол и мигом ей задрал подол". Его
обличение подано в облегченной форме, зато без иносказаний. Совсем другая --
барыня в "Грозе": насквозь мистичная и высокопарная, она составляет
жутко-пародийную параллель Ломоносову и Державину своим архаичным языком и
библейски туманными проклятиями: "Не радуйтесь! Все в огне гореть будете
неугасимом! Все в смоле будете кипеть неутолимой!"
Кстати, то место, которое в пьесе Островского занимают русские
классицисты, в романе Флобера отведено классицистам своим, французским.
Нормандский Кулигин -- аптекарь Оме -- так же увлечен науками, проповедует
пользу электричества и постоянно поминает Вольтера и Расина. Это не
случайно: и в "Госпоже Бовари" образы (кроме самой Эммы) -- суть типы. Фат,
честолюбивый провинциал, растяпа-муж, резонер, деспотическая мать,
чудак-изобретатель, провинциальный сердцеед, тот же муж-рогоносец. И
Катерина (в противовес Эмме) -- статичная, как Антигона.
Но при всем сходстве произведения Флобера и Островского существенно
различны и даже антагонистичны. Повторим догадку -- "Гроза" полемична по
отношению к "Госпоже Бовари". Главное различие можно определить простым
словом -- деньги.
Деньги в русской литературе появились поздно. Российские пишущие
дворяне не снисходили до этой низменной материи, и только с приходом
разночинцев наша словесность осознала деньги как "пятую стихию, с которой
человеку чаще всего приходится считаться" (Бродский). До того они могли
присутствовать разве что в виде аллегории ("Мертвые души"), а конкретные
суммы если и назывались, то в нарядном антураже -- обычно по поводу
карточных проигрышей героев.
Борис, любовник Катерины, зависим потому, что беден. Вероятно, это на
самом деле так, но подобный вывод был бы недобросовестной модернизацией.
Автор показывает Бориса не бедным, а слабым. Не денег, а силы духа ему не
хватает, чтобы защитить свою любовь. Что до Катерины, то она вообще не
помещается в материальный контекст.
Совсем иное у европейца Флобера. В "Госпоже Бовари" деньги -- едва ли
не главный герой. Деньги -- конфликт между свекровью и невесткой; деньги --
ущербное развитие Шарля, вынужденного в первом браке жениться на приданом;
деньги -- мучения Эммы, которая в богатстве видит способ вырваться из
мещанского мира; деньги -- наконец, причина самоубийства запутавшейся в
долгах героини: действительная, подлинная причина, без аллегорий. Перед
темой денег отступает и тема религии, представленная в "Госпоже Бовари"
очень сильно, и тема общественных условностей.
Эмме кажется, что деньги -- это свобода. Катерине деньги не нужны, она
их не знает и никак не связывает со свободой.
Это различие принципиальное, решающее. Трагедию Эммы можно исчислить,
выразить в конкретных величинах, сосчитать с точностью до франка. Трагедия
Катерины иррациональна, невнятна, невыразима. Так намечается антитеза:
рационализм -- и духовность.
Нельзя, конечно, без фактических оснований полагать, что Островский
создал "Грозу" под впечатлением от "Госпожи Бовари"- хотя даты и сюжетные
линии складываются подходящим образом. Но важен не непосредственный повод, а
результат -- что получилось. А получилось то, что Островский написал
волжскую "Госпожу Бовари". Так "Гроза" стала новым аргументом в давнем споре
западников и славянофилов.
Флобер любил финал вольтеровского "Кандида"- о том, что надо
возделывать свой сад. Такая рациональная конкретность не могла устраивать
русского писателя. Катерине нужен не сад, не деньги, а нечто неуловимое,
необъяснимое -- может быть, воля. Не свобода от мужа и свекрови, а воля
вообще -- мировое пространство.
Резко возвысив трагедию обращением к классицистским образцам, подняв
героиню к заоблачным религиозным, мистическим пределам, Островский отдал
голос за "своих".
Нельзя сказать, что это вышло убедительно. Катерина вот уж больше
столетия озадачивает читателя и зрителя драматургической неадекватностью
чувств и действий. Сценическое воплощение неизбежно оборачивается либо
высокопарной банальностью, либо ничем не оправданным осовремениванием. Это
объяснимо. Классицистская Катерина возникла в неподходящее ей самой время:
наступало время Эммы -- эпоха психологических героинь, которые достигнут
своей вершины в Анне Карениной.
Катерина Кабанова явилась не вовремя и была недостаточно убедительной.
Волжская госпожа Бовари оказалась не такой достоверной и понятной, как
нормандская, но гораздо более поэтичной и возвышенной. Уступая иностранке в
интеллекте и образованности, наша встала с ней вровень по накалу страстей и
превзошла в надмирности и чистоте мечтаний. В конце концов, патриоты всегда
охотно уступали Западу ум, за собой оставляя душу.
"Отцы и дети" -- едва ли не самая шумная и скандальная книга в русской
литературе. Авдотья Панаева, очень не любившая Тургенева, писала: "Я не
запомню, чтобы какое-нибудь литературное произведение наделало столько шуму
и возбудило столько разговоров, как повесть Тургенева "Отцы и дети". Можно
положительно сказать, что "Отцы и дети" были прочитаны даже такими людьми,
которые со школьной скамьи не брали книги в руки".
Именно то обстоятельство, что с этих пор книгу берут в руки как раз на
школьной скамье, и лишь изредка после, лишило тургеневскую вещь
романтического ореола громкой популярности. "Отцы и дети" воспринимаются как
произведение социальное, служебное. И на самом деле таковым произведением
роман и является. Просто следует, видимо, разделять то, что возникло
благодаря замыслу автора, и что -- вопреки, в силу самой природы искусства,
которое отчаянно сопротивляется попыткам поставить его на службу чему бы то
ни было.
Тургенев своей книгой вполне лапидарно описал новое явление. Явление
определенное, конкретное, сегодняшнее. Такой настрой задан уже самым началом
романа: "- Что, Петр? не видать еще?-- спрашивал 20 мая 1859 года, выходя
без шапки на низкое крылечко..."
Для автора и для читателя было весьма существенно, что на дворе стоял
именно такой год. Раньше Базаров не мог появиться. Достижения 40-х годов XIX
века подготовили его приход. На общество произвели сильное впечатление
естественнонаучные открытия: закон сохранения энергии, клеточное строение
организмов. Выяснилось, что все явления жизни можно свести к простейшим
химическим и физическим процессам, выразить доступной и удобной формулой.
Книга Фохта, та самая, которую Аркадий Кирсанов дает прочесть своему отцу --
"Сила и материя"- учила: мозг выделяет мысль, как печень -- желчь. Таким
образом, сама высшая деятельность человека -- мышление -- оборачивалась
физиологическим механизмом, который можно проследить и описать. Тайн не
оставалось.
Потому Базаров легко и просто трансформирует основное положение новой
науки, приспосабливая его для разных случаев жизни. "Ты проштудируй-ка
анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду?
Это все романтизм, чепуха, гниль, художество",-- говорит он Аркадию. И
логично заканчивает: "Пойдем лучше смотреть жука".
(Базаров совершенно справедливо противопоставляет два мировоззрения --
научное и художественное. Только столкновение их закончится не так, как ему
представляется неизбежным. Собственно, об этом книга Тургенева -- точнее, в