юго-восток?! Смотрите -- Кулюга на юге... Как "какая Кулюга"?!..
-- Кулюга... -- тихо повторил парень. -- Кулюга... Женщина опять громко
всхлипнула, встала, снова, зачем-то, надела пальто.
-- Скажите, -- тихонько сказала наконец Катя -- Мы что, не в Киев едем?
-- Бедная девочка, -- прошептала женщина -- Я не знаю. Я ничего не
знаю!..
Остальные тоже о таком городе не слышали.
-- Ты только не плачь!.. -- вытирая слезы, сказала женщина в пальто.
-- А я и не плачу, -- удивленно ответила Катя.
-- Ну Мурманск-то все хоть знают?! -- спросил парень.
-- Нет, -- честно ответил старичок.
-- Не слышала, -- всхлипнув ответила женщина. -- Я в Минск еду.
Минск?..
Парень отрицательно покачал головой, нервно снял очки -- Нет, как же
так!.. Вспомните, Мурманск!..
Катя осторожно высвободилась из-под руки женщины, встала и выглянула в
коридор.
-- Ты, случайно, едешь не в... -- спросила стоявшая рядом девушка в
свитере. -- Извини, я, кажется, уже спрашивала. В соседнем купе кто-то
отчетливо произнес два раза:
-- За-лах-верд!
Потом еще раз, и добавил: -- Это же совсем рядом с Кокчемонсидовском.
Бузувовская область. Четыре миллиона жителей... К нам еще цирк оттуда
приезжал! -- и после небольшой паузы, тихо: -- Идиоты...
Катя смотрела в окно. Мимо проплывали многоэтажные дома, поезд
прогрохотал в туннеле, пронесся по мосту над широким шоссе, по которому в
три ряда двигались автомобили; чуть сбавив ход, проехал мимо здания вокзала.
"Добро пожаловать в ГЫК!" -- успела прочесть Катя. Потом та же надпись,
написанная иероглифами.
Кинотеатр "Авангард", универсам, освещенная прожекторами церквушка...
"А откуда я, собственно говоря, взяла, что этот... Киев... есть? Его,
на самом деле, и нет вовсе".
Еще немного поразмышляв, Катя потянулась, все-таки, к стоп-крану.
Скользкий, холодный, блестящий, он не поддался.
"Что я, самая умная здесь? -- подумала тогда Катя и оставила стоп-кран
в покое. -- Ну нет и не было никогда никакого Киева. И что тут такого?..
Много чего на самом деле никогда не было".
И еще, посмотрев в окно, подумала: "Чем дальше, тем интереснее" -- Гык,
похоже, уже остался позади; повсюду виднелись странные небольшие домики с
островерхими крышами.


    ВРЕМЯ ПЕРЕЛЕТНЫХ ПТИЦ



Шел по лесу один одинокий-одинокий заяц. Шел себе и шел. Сначала по
ровному месту, среди кустов, потом на гору стал взбираться, по тропинке. И
вдруг на горе ежа повстречал.
Поздоровались, сели на бревнышко передохнуть -- подъем-то крутой! --
поговорили немножко, о погоде, о видах на урожай в лесу, вообще о том, о
сем, помолчали минутку, сказали хором "Эх!..", поднялись и дальше пошли
каждый своей дорогой.
Только спустился заяц с горы, видит -- навстречу идет еж с ежонком,
приветливо улыбаются оба. Поздоровались на ходу, мол, "Как дела? --
Нормально! А у тебя? -- Спрашиваешь!.. -- Ну, отлично! Пойду я. Пока! --
Пока!", и дальше пошли. Еж с ежонком -- своей дорогой, заяц -- своей, прямо
по тропинке.
Вышел заяц к реке (на самом деле большой ручей, но по заячьим меркам --
чем не река?). Справа, минутах в двух ходьбы, через реку было перекинуто
бревно -- туда он и зашагал.
Шел-шел, и у самого моста встретил ежа. Спрашивает у него: "Ну как?
Хороший мост?" -- "А то как же! Отличный мостик! Игрушка, а не мостик!".
Пожелали друг другу счастливого пути и разошлись.
Перешел заяц по мосту, повернул налево, чтобы на свою тропинку
вернуться и почти уже дошел до нее, как вдруг -- опять еж навстречу!
Пожилой, с поседевшими иголками. Поздоровались, еж спрашивает: -- Как там,
есть мост? Не скользкий?
-- Да что вы! -- заяц ему отвечает. -- Только что перешел. Отличный
мост! Игрушка, а не мост! -- помахали друг другу и дальше зашагали, каждый
своей дорогой.
Вышел заяц опять на свою тропинку, пошел по ней и снова -- в гору.
Вокруг -- красота! Стволы толстенные, подлесок низкий, светло, высоко-
высоко в кронах ветер шумит, птицы в небе курлычат, а внизу у земли тепло и
тихо. Шел заяц, шел, а на самой вершине горы повстречал целую семью знакомых
ежей. Они как раз устроили привал, чтобы подкрепиться.
Появлению зайца ежи ужасно обрадовались, перекусить предложили. Заяц от
угощения вежливо отказался, просто присел рядом передохнуть, поболтать.
Успокоил, заодно, всех относительно мостика, цел, мол. В ответ ему
предложили попробовать вниз с гор, как ежи, скатываться -- очень облегчает
спуск! Заяц поблагодарил, мол, не раз уж пробовал. Но из вежливости,
попрощавшись, попробовал-таки еще раз! Нельзя сказать, чтобы очень удачно:
докатился-то почти до низу, но какого-то ежа по дороге с ног сбил, и голова
немножко закружилась.
Встал заяц, отряхнулся от сухих листьев и дальше пошел.
Шел, шел, глядит -- опять река, уже другая, побольше. Повернул заяц к
мостику, глядит: на бревне сидит еж и болтает ногами в воде. Заяц сел рядом.
Немного посидели, попереглядывались. От нечего делать подмигнули друг другу,
потом вместе поднялись и дальше пошли. Каждый своей дорогой.
На следующую гору заяц почти уже поднялся -- навстречу опять еж
катится! Еле увернулся. А взобрался на самый верх, видит -- еще один, с
другой стороны горы карабкается!
"Да что это ежей сегодня столько?!" -- удивился заяц.
А еж, запыхавшись, влез на гору, увидел зайца и ну хохотать!
-- Что-то мне сегодня одни зайцы по пути попадаются! -- кричит. -- Ты
уже седьмой или восьмой!
Отдышался, насмеялся вволю и добавляет, пожимая зайцу на прощанье лапу:
-- Удивительно заячьи тут у вас места!..
Попрощались и дальше пошли. Каждый своей дорогой.
И столько заяц ежей еще за день встретил -- представить трудно!
Впрочем, что удивляться? Осень.


    КАТЕГОРИЧЕСКИЙ ИМПЕРАТИВ ВЕРЫ КИРИЛЛОВНЫ



Вера Кирилловна придумала молитву.
Она даже называть ее так не хотела, настолько необычной эта молитва
была.
Во-первых, Вера Кирилловна не была верующей.
Во-вторых, она очень удивилась и развеселилась, придумав эту как бы
молитву. "До чего докатилась! -- думала она. -- Придумать этакое!" А
молитва, над которой смеются -- разве это молитва?
Было еще в-третьих, в-четвертых и в-пятых.
Но от того, что сама Вера Кирилловна так странно относилась к этой
своей... как бы молитве (подумав, она так и не решила, как "это" назвать),
"это" ничуть не переставало быть тем, чем было на самом деле -- самой
обычной молитвой.
Вера Кирилловна считала ее просто сообщением о том, что что-то
разладилось -- сообщением, и не больше того. И ни в коем случае не просьбой
о помощи: Вера Кирилловна была слишком гордой, чтобы о чем-то просить. Она
просто ставила в известность о своих переживаниях.
Кого? Тут сразу начинались трудности.
Бородатый дедушка Иегова? Пучеглазый хиппи Христос? Его мама?
Трезвенник Магомет со своим собственным невидимым дедушкой Аллахом? Или тот,
еврейский, из разукрашенного сундучка? Толстячок Будда со своими полезными
советами (а то и просто хамскими шуточками в ответ)? Все они казались Вере
Кирилловне ничуть не лучше сексуального террориста Зевса или дубового
Перуна. Дао? Брахман? Дух святой? Объективная реальность, данная нам в
ощущениях?..
Обязательно услышат -- пошевелят ушами и услышат. Сколько у Дао ушей?
Вера Кирилловна искренне веселилась, представляя себе волосатый козелок
и противокозелок (так части уха называются) на ушной раковине Бога-Отца. Но
когда становилось особенно тошно, она садилась на корточки в углу у
холодильника (ни в коем случае не на колени! пошло, неоригинально!),
прижималась лбом к стене, закрывала глаза и рассказывала беззвучно своему
ушастому богу обо всех своих неприятностях.
Все, что она знала о нем в эти минуты, это то, что в бога этого можно
упереться лбом. Следовательно -- он существовал, следовательно -- слушал
Веру Кирилловну.
Устав, Вера Кирилловна чуть смущенно оглядывалась, вздыхала, вставала,
пила крепкий чай.
Впервые свое возмущение, несогласие -- молитву -- Вера Кирилловна
высказала прямо в лицо этому мерзкому типу как-то ночью, думая о раке
желудка у маленькой дочки своих знакомых.
Очень было гадко, хотелось плакать, вот и высказала все, что думала.
Потом -- у самой, ни за что, ни про что зубы разболелись. Потом -- плакала
подружка Веры Кирилловны, никак нельзя было унять.
Потом еще что-то и еще что-то. И Вера Кирилловна привыкла. Однажды
просто так, без повода, в беспричинной тоске убеждала своего собеседника в
том, что тот туповат и ленив, что ему нужно ответственнее относиться к своим
поступкам.
Подумала тут же: "А что бы я сама ответила на такое наглое поучение?.."
И послала себя -- так далеко, так от души! Засмеялась, закурила, поставил
чайник. Извинилась за наглость, примирительно похлопала по стене и, попив
чаю, пошла спать. Сказав еще на прощанье непонятно кому: -- Спокойной ночи!
Молитва -- ладно.
Все это еще можно было как-то понять: одиноко человеку и все такое
прочее. Даже почему именно угол у холодильника, Вера Кирилловна однажды
догадалась: в общежитии ее когда-то водили посмотреть на Мапуту, негра-
мусульманина из какой-то маленькой африканской страны. Тому положено было
регулярно молиться, что он тихонько и делал, отбивая поклоны на специальном
коврике. И не его, Мапуту, вина была, что на линии "коврик-Мекка" оказался
холодильник. Тогда все очень радовались, хвастались. "А у нас -- Мапуту
холодильнику молится!.." И вот теперь -- сама Вера Кирилловна... Увидел бы
кто-то!
Но ведь дальше -- больше! Совсем рехнулась Вера Кирилловна...
Ей стало обидно произносить монологи.
И она стал требовать ответа.
Рассуждала Вера Кирилловна так: "С кем я разговариваю -- не знаю. Но
разговариваю. Ответ -- совершенно непонятно какой может быть. Но -- может.
Ведь разговор-то -- факт? Факт. Бог говорит языком случайностей. Вот и
послушаем. И раз я сама нашла с кем и о чем поговорить, то уж и переводчицей
сама подавно смогу быть. Что бы он там ни вякал".
Выглядело, в результате, это примерно так:
-- Я ведь права, -- спрашивала Вера Кирилловна, -- что Россия попала в
какую-то жопу: заряд, связанный с верой в светлое будущее, коммунизм --
исчез; внутренней движущей силы, как у протестантов -- индивидуального
общения с богом через удачи-неудачи в бизнесе -- не было никогда и нет; бог
православия говорит, что в этом по большому счету бренном мире особенно
суетиться не стоит -- лучше о душе подумать; даже спеси "утрем нос Европе"
не осталось: ну утрем (что вряд ли), и что? Тоска какая-то осталась. Верно,
брат?
Тут Вера Кирилловна бросал монетку.
Выпадал "орел" или "решка". То есть: "Ох, верно. Вера Кирилловна,
беда...", или: "Да ну, что-то ты перегибаешь..."
В любом случае было приятно услышать мнение собеседника.
Впрочем, особо Вера Кирилловна ему все равно не доверяла. Как-то не
заслуживал тот пока полного доверия -- "согласен!" он, видите ли, признает
мою правоту -- а зубы, тогда, почему, бывает, болят?! То-то. Сначала пусть
зубы не болят, а потом уже -- соглашайся. Ишь! Видите ли, он согласен! Еще
бы! Как же с этим-то не согласиться?!..
Но, все-таки, поговорить вот так было приятно. Особенно, если монетка
настоятельно советовала сделать не так-то, а, наоборот, как-нибудь этак: и
получалось -- что-то хорошее!
Тогда Вера Кирилловна незаметно гладила рукой что-нибудь попавшее под
руку -- все равно что, -- благодарила. И не только за хороший совет через
монетку, а и вообще -- за все хорошее, что с Верой Кирилловной происходило.
А однажды, в хорошем настроении, после удивительно удачного дня, Вера
Кирилловна даже расцеловала подушку. Всю исцеловала, истискала, так хотелось
свои чувства выразить -- не знала, что еще придумать хорошего. Хотелось
чего-то такого, такого!.. Бросить окурок не мимо, а прямо в урну, старичка в
автобус подсадить, поцеловать кого-нибудь незнакомого... Но под рукой была
только подушка, и Вера Кирилловна в ее лице весь мир просто от всей души
благодарила, обещала ему и дальше не подводить, тискала нежно- нежно.
Ей часто хотелось -- когда она сидела на корточках у холодильника --
чтобы все наконец стало хорошо. Чтобы уровень жизни повсеместно вырос, все
границы чтоб открылись и исчезли, все преступники прочли хорошие книжки и
исправились, чтобы никто ни на кого по недопониманию не обижался, и уж ни в
коем случае -- не злился, чтоб все сразу прощали друг другу ошибки. И чтобы
-- если кто соберется-таки умереть -- никто из-за этого не расстраивался. И
землетрясений чтоб не было, и тормоза чтоб не отказывали. Вера Кирилловна
сидела тогда в углу и объясняла все это, втолковывала, втолковывала...
Ни в коем случае не просила! Объясняла. Что ведь так -- действительно
лучше. Убежденно и обстоятельно, старалась изо всех сил...
"И тогда, -- говорила Вера Кирилловна, -- всем вместе еще что-нибудь
такое можно было бы залудить! Ух! Куда там Марксов коммунизм, куда там
философу Федорову с его программой воскрешения предков! Никакого
буддистского просветления уже не нужно будет. Царство божие на земле? Пфф...
Пожалуйста! Бери больше! Еще больше!!!"
Сердце у Веры Кирилловны начинало колотиться, по спине бежали мурашки,
дыхание от восторга перехватывало.
Счастливая (хотя, вроде бы, и не от чего было...), она закуривала, пила
чай, улыбалась, глядя из окошка вдаль.
Но особенно обалдела однажды Вера Кирилловна от неожиданной идеи о том,
что сама-то она тоже -- для кого-то -- холодильник!
Когда, стоя в толпе, мешает кому-нибудь, кому очень нужно, пройти, или,
например, покупает перед самым носом у кого-нибудь что-нибудь последнее,
очень ему нужное.
Для кого-то она, Вера Кирилловна, своей личностью может олицетворять то
самое "другое", "не-Я", с кем сама она выясняет отношения в углу у
холодильника. Вытащил ведь кто-то у Веры Кирилловны кошелек, так за это кому
прежде всего досталось? Холодильнику поганому. Точно так же и сама Вера
Кирилловна может, сама даже того не осознавая, выполнить по отношению к
кому-нибудь роль руки судьбы. Бросит, к примеру, банановую корку, кто-то
ногу и сломает...
И что, спрашивается, из этого следовало?
Из этого следовало (помимо, конечно, довольно приятного ощущения
собственной богоподобности), что для того, чтобы убедить в чем-то эту
бестолочь-бога из холодильника, надо просто-напросто всех-всех-всех-всех-
всех вокруг -- которые ведь тоже, каждый, как и Вера Кирилловна для кого-то,
холодильники -- в этом убедить. Всех вокруг.
И тогда каждый, как Вера Кирилловна, будет бросать окурки точно в урны,
уступать всем дорогу и подсаживать старичков и старушек в автобусы. И когда
у Веры Кирилловны заболят зубы -- примчится добрый врач, сделает укол и
вылечит. А если будет занят, то извинится, пообещает поскорее освободиться и
порекомендует по телефону полоскание. И кассир в кассе -- лишь бы только не
расстроить -- продаст билет в кино, если окажется, что у Веры Кирилловны
чуть-чуть не хватает денег -- с радостью подождет до следующего раза
("Гляди-ка! А ведь я для нее был сейчас чем-то вроде доброго бога!" --
тихонько порадуется кассир, глядя на радостно удаляющуюся Веру Кирилловну).
Да деньги-то -- и не нужны будут! Все будут честными. Хотя нет -- это уже
коммунизм какой-то получится. Деньги нужны будут обязательно! Чтоб не
сбиться, не забыть -- вот, мол, эти десять бумажек кассиру, а эти три -- за
вчерашний обед, очень вкусный был суп. Знаете, пожалуй даже четыре -- уж
очень вкусный. Приносишь кассиру бумажки -- он радуется: чуть было за делами
не забыл, что вчера еще одно доброе дело сделал, спасибо, бумажки напомнили.
Деньги станут не выражением чьего-то затраченного труда, или какой-нибудь
там потребительной стоимости, а степенью благодарности. Вот как я вам
благодарен! А я вам -- во-о-от как!.. Спасибо!!! И вам спасибо!
Вера Кирилловна была совершенно серьезно убеждена, что именно так все и
будет -- когда тот, в углу, у холодильника, все наконец поймет. То есть,
конечно, не кто-то там в углу -- Вера Кирилловна видела прекрасно, что
никакого пылающего куста, вообще никого (кроме, разве-что, высохшего паучка
за батареей), там в углу не было. Понять нужно было... Ну, в общем, просто
всем-всем-всем вокруг, сколько их ни есть.
Думая об этом, Вера Кирилловна часто становилась очень серьезной. Она
прикидывала, сколько же их -- тех, кому надо все это растолковать. Задумчиво
глядела, сдавленная со всех сторон, в окно метро, когда поезд выезжал на
мост, и прикидывала, сколько народу живет в мерцающем россыпью огоньков
далеком жилом массиве. Прикидывала, сколько десятков тысяч окошек горит,
сколько у каждой из этих лампочек сидит людей, о чем они в эту секунду
думают. И сколько их, в одной Москве, таких "муравейничков". А по стране?
А еще Китай.
Придя домой, Вера Кирилловна косилась в угол у холодильника, грозила
кулаком. Подгоняла. Уговаривала. Советовала поторопиться -- ведь правда,
нужно же было срочно что-то делать!..
Но и сама не унывала, придумывала что-нибудь.
Иногда, например, представляла себя докладчиком на собрании священников
всех. Как она с высокой кафедры излагает притихшему залу возможную стратегию
общих действий...
Чаще думала, как пролезть в средства массовой информации.
Например, была когда-то такая передача -- "Воскресная нравственная
проповедь". Нет, ее никто не смотрел. Лучше -- "Спокойной ночи, малыши". Или
-- специально: сначала грандиозная рекламная компания. "До выступления Веры
Кирилловны -- просто хорошего человека -- осталось двенадцать дней!"
Рекламные шиты на всех дорогах. "Десять! Девять! Восемь!" Самолеты пишут
цветным дымом цифры в небе, регулярные объявления по радио, всюду плакаты.
Три дня. Два! День!!!
-- Здравствуйте, друзья! Как вы думаете, сколько ушей у бога? Не
стесняйтесь! Два?.. Ни одного?.. Нет, неверно. Ушей, которыми он нас
слушает, у него безумно много, в два раза больше, чем вас! Так наша передача
и называется: "Уши!"
Замерла у мерцающих экранов целая страна, да что там страна -- весь
мир! Ловят каждое слово, задумываются...
-- Ну как? -- улыбаясь, опять обращалась, придумав что-нибудь такое,
Вера Кирилловна к углу у холодильника. -- Только честно. Если так тебе все
растолковать, поверишь наконец?.. Перестанешь пакостить?.. Да ну тебя.
И опять, задумавшись, она закуривала, наливала чайку в любимую синюю с
белым медвежонком пандой китайскую чашку (правда, уже треснутую и с отбитой
ручкой), щурясь, разглядывала в окно россыпи огоньков в далеких домах...
Представьте себе: где-то в этом городе сейчас живет такая странная Вера
Кирилловна. Вот, показав опять на прощанье тому, кто в углу у холодильника
-- да и всюду, -- кулак (или язык -- в зависимости от настроения), она тихо,
ощупью идет по темному коридорчику в свою комнату. Раздевается и, стоя --
просто так -- у стены на голове, смотрит себе тихо: за окном снизу вверх
падает мокрый снег. Медленно-медленно.
Снизу -- вверх.


    МАША В.



Матвей Иванович запер входную дверь на ключ и, махнув в сторону
спальни, тихо сказал: -- Проходи! Она -- там.
Мы тихо вошли в большую темную комнату, Матвей Иванович включил свет.
-- Вот, -- сказал он, показывая на странное сооружение в углу, у
занавешенного окна.
Это было что-то вроде узкой длинной металлической лежанки, обитой
сверху лиловым дермантином, только, почему-то, с несколькими отверстиями
странной формы в верхней плоскости и огромным количеством проводов и
каких-то приборов снизу, между ножками.
-- Это и есть моя Маша, -- помолчав, сказал Матвей Иванович.
-- Маша?
-- Сокращенно, -- улыбнувшись, объяснил Матвей Иванович. -- Если хочешь
-- "Маша В." У-у-у, дорогая ты моя! -- подойдя к лежанке, он нежно погладил
ее рукой, щелкнул тумблером, среди проводов загорелись красные лампочки,
что-то загудело.
-- И что, хватает напряжения от сети? -- спросил я. Матвей Иванович
кивнул, сосредоточенно вращая большую ручку у изголовья.
-- Готово! -- сказал он. -- Что ты спросил? Конечно, от сети! Откуда же
еще?
Осторожно присев на Машу, он похлопал по обивке рукой, улыбнулся,
посмотрел на меня:
-- Я теперь, пожалуй, еще и коллекционером стану, -- сказал он,
взглянув на книжную полку. -- Наверное, это просто такая форма проявления
бессознательного, не находящего выхода чувства моей собственной
сверхгениальности... -- Встав, он провел рукой по корешкам книг. -- Уже
восемнадцать самых разных описаний. И это только первое, что на ум пришло.
От Герберта Уэллса и до "Понедельника начинается в субботу", помнишь, там
такой велосипед придурочный есть?..
Я засмеялся, подошел к Маше, потрогал лиловую обивку.
В ногах лежанки угадывался трансформатор. Сквозь две неправильной
овальной формы дыры на уровне коленей -- если бы лечь на лежанку на живот --
было видно что-то немного похожее на шаговый двигатель; дальше, через
следующую дырку, -- что-то совсем уж непонятное. В изголовье лежала
подушечка в лиловой наволочке с вышитым на ней голубым шелком, стебельчатым
швом, латинским изречением "Tempore mutantur, nos et mutamur in illis".
-- Сам вышивал? -- спросил я.
-- "Времена меняются и мы меняемся вместе с ними", -- с выражением
прочел Матвей Иванович и засмеялся. -- Я, между прочим, не только подушечку
сам вышивал, но и все остальное -- тоже сам делал, -- скромно уточнил он.
Я присел рядом с ним. Сидеть было очень мягко и удобно. Мы посидели
минуту молча.
-- Все равно не верится, -- сказал, наконец, я. -- Понимаешь,
наверное...
-- Мне и самому иногда не верится, -- кивнул Матвей Иванович. -- Значит
так, сначала я сам лягу. Покажу, что ничего опасного здесь нет. Потом -- ты.
И потом уже -- поговорим. У меня в холодильнике пиво есть.
-- Так уж и ничего опасного... Полетит какая-нибудь хреновина на
полпути... Сам, наверное, боишься.
Матвей Иванович странно взглянул на меня, вздохнул и сказал: -- Об этом
-- тоже обязательно поговорим. Можно сказать, что только об этом и
поговорим... И давай поскорее! -- добавил он. -- Поехали!
Я пересел на стоящую рядом широкую двуспальную кровать. Матвей Иванович
пощелкал какими-то тумблерами, покрутил пару ручек, разделся догола, лег на
живот, подмигнул мне и вдруг на три секунды стал каким-то размытым,
полупрозрачным. А потом -- появился опять. Только с трехдневной щетиной и
грязными по колено ногами.
-- Вот и все! -- сказал он. -- Теперь ты. И пойдем скорее пить пиво!..
-- А мне... тоже раздеваться? Это обязательно?..
Матвей Иванович улыбнулся.
-- Стоит! -- кивнул он и рассмеялся. -- Мне кажется, стоит сразу
раздеться.
Я пожал плечами, разделся и, поерзав, лег на Машу. Матвей Иванович
присел рядом, пощелкал тумблерами, покрутил ручки, подмигнул мне и исчез.
-- Ха-ха-ха! Не обманул Матвей! Ну здорово, добрый молодец! -- раздался
низкий голос, и лежащая подо мной женщина обняла меня, нежно провела ладонью
по спине и чмокнула в губы.
Она тоже была голой.
-- Катериной меня зовут, -- объяснила она и засмеялась. -- Матвей мне
все объяснил. Проказник! Представляю, каково тебе сейчас!.. Ну да не бойся!
Брось! Здесь бояться тебе нечего.
И она опять поцеловала меня.
Через три дня я вдруг, совершенно неожиданно для себя, увидел перед
собой Матвея Ивановича. Он все так же сидел на корточках и осторожно
улыбался, почесывая щетину.
-- Ну как? -- тихонько спросил он.
Я сел и осмотрел спальню. Похоже, что за эти три дня ничего здесь не
изменилось. Моя одежда все так же лежала на кровати, Матвей Иванович не
успел даже вымыть ноги.
Я провел рукой по подбородку и ничуть не удивился -- побриться я
собирался еще позавчера, но так и не успел -- не было времени.
-- А почему у тебя ноги грязные? -- спросил я.
-- Да так, сам виноват. Вляпался, -- он улыбался! -- Пойдем пить пиво!
-- Матвей Иванович выключил Машу. -- Только я ноги, пожалуй, все-таки вымою.
Кухня у Матвея Ивановича была тесная, маленькая. Мы, так почему-то и не
одевшись, сели рядом на узкий диванчик, нарезали докторской колбаски и
открыли по бутылочке пива.
-- За научный прогресс! -- сказал Матвей Иванович. Мы выпили.
-- Ну, давай! Вижу: куча вопросов! Только сначала честно: ты не
обиделся?
Я не знал, обиделся я или нет. Я вообще ничего теперь не зная. И мы
опять выпили.
После третьей я смог наконец сформулировать первый вопрос.
-- Ты отправляешься в некий момент далекого прошлого, назовем его
"момент X". И вдруг встречаешь там меня. Удивляешься, думаешь: "Как он-то
сюда попал? Либо: я, вернувшись обратно, сам запущу его в этот "момент X";
либо второе: он сам сделал машину времени и, подлец, держит это в тайне! Вот
так встреча! Тут-то мы твою тайну и рассекретили!" Понимаешь вопрос?.. Как
бы попонятнее сформулировать...
-- И не пытайся! -- махнул рукой Матвей Иванович. -- Можно, например,
так: "Иду я как-то по улице, и вдруг вижу самого себя, идущего навстречу..."
Или еще круче: "Отправляешься в прошлое и встречаешь в какой-нибудь
забегаловке еще троих себя. Кто из них настоящий?" Или...
Я жестом остановил его. Мы выпили еще по кружечке пива.
-- Хороша Катька-то? -- спросил он, помолчав.
-- Я все боялся, что какой-нибудь князь Потемкин-Таврический завалится.
Или граф Орлов...
-- Ага. Я тоже вначале боялся...
Мы закурили. Матвей Иванович включил радио, передавали прогноз погоды
на завтра. Матвей Иванович выключил радио.
-- А... -- начал я.
-- Много! -- ответил Матвей Иванович. -- И в Африке был, в джунглях,
и... -- он опять махнул рукой. -- Не считаю уже. К некоторым часто
наведываюсь. Одна, представляешь... Впрочем, нехорошо об этом... Не хочу.
Ничего?
-- Ничего. Я так спросил.
Я вдруг сообразил!
-- Послушай! Это же страшная штука! Это же... -- Матвей Иванович
улыбнулся. -- Ты трехлетнего Гитлера придушить не пытался?
Матвей Иванович вздрогнул, посмотрел на меня, удивленно вскинул брови.