Страница:
-- Ванюша! -- помолчав, сказал он. -- Ванюша!.. -- и склонил голову мне
на плечо. -- Я, все-таки, не зря тебя так люблю! Ты же... Я, не поверишь,
вот именно об этом сразу и подумал, когда понял, что она работает. И именно,
почему-то, про трехлетнего! Какие мы с тобой одинаковые... Давай за нас с
тобой!
-- Ну и? -- выпив, напомнил я.
-- Что? -- удивился Матвей Иванович.
-- Гитлер... -- осторожно сказал я.
Матвей Иванович вдруг заплакал. Выпили мы немного. Всего по три
бутылочки.
-- Я боюсь, -- выдавил он, наконец, и заплакал сильнее прежнего.
-- Но ведь он же... Из-за него миллионы погибли! И Сталина! И Пол-Пота!
И...
-- Да я не о том! -- закричал Матвей Иванович. -- А вдруг они мои
дедушки? Куда я вернусь, а?.. Я и так каждый раз, когда возвращаюсь,
удивляюсь, что стены в комнате не другого цвета!..
-- А все-таки -- снова отправляешься?..
-- Хочется, -- помолчав, признался Матвей Иванович и совсем смутился.
-- Слушай, -- подумав, сказал я. -- Ты мне своей фантастикой голову не
морочь. Можно ведь сделать простой эксперимент -- влияет то, что ты,
отправившись в прошлое, сделаешь, на настоящее, или не влияет? Пошли!
Я уложил его на Машу В. и сказал: -- Отправляешься куда-нибудь в
недавно, в позавчера, скажем. И вот здесь, на стенке, ставишь крестик. И
сразу обратно! Если останется, когда вернешься, значит...
Матвей Иванович пощелкал тумблерами, помутнел, встал с Маши. На стене
появилось отчетливое слово ХУЙ.
-- Ты что, совсем! -- разозлился я. -- Ты написал?
-- Моя стена, что хочу, то и пишу! -- он, сердитый, не выключив Машу,
ушел на кухню. Я выдернул, на всякий случай, вилку из розетки и пошел за
ним.
-- То есть, как следует из того, что надпись осталась, -- грустно
сказал Матвей Иванович, -- вполне можно стать собственным прадедушкой. И,
может быть, я всегда был собственным правнуком, только раньше не знал...
-- Ты то хоть знаешь, кто твоя прабабка была? -- попытался пошутить я.
-- В том-то и дело, что нет, -- хмуро ответил Матвей Иванович. Мы
открыли еще по бутылочке. -- Твою мать... -- добавил Матвей Иванович и дико
заржал.
-- Скотина! -- сказал я и схватил его за горло. -- Ты так не шути...
-- Представляешь теперь, Ваня, что я наделал? -- опять став серьезным,
сказал он. Я отпустил его влажную шею. Голова Матвея Ивановича бессильно
свесилась на грудь, он молчал. -- И как мне страшно...
-- Спокойно! -- сказал я. -- Давай попробуем рассуждать логически...
Матвей Иванович захохотал.
-- Я сказал -- спокойно! -- я открыл еще бутылку пива. -- Значит так...
Отправляюсь я во вчера. Там себя убиваю. Да. Потом...
Матвей Иванович улыбался.
-- Ты же ее сделал! -- разозлился я. -- Должен, значит, знать, как она
работает! Ты о чем думал, когда ее придумывал?!
Матвей Иванович как-то неопределенно пожал плечами.
-- И как с законом сохранения энергии? Ведь можно же аккумулятор
регулярно подзаряжать от него же свеженького...
-- Знаю. Все руки не доходят к Маше такой приделать. Чтобы без
розетки...
Я в это время вдруг сообразил: -- Послушай! А если ты позавчера эту
похабщину на стене написал, то почему мы сегодня раньше ее не заметили?
Матвей Иванович опять засмеялся. -- Ты думай, думай! -- похлопал он
меня по плечу. И открыл еще одну бутылочку.
В туалете я придумал.
-- Делаем так! -- сказал я. -- Раз надписи до того, как ты ее делать
поехал, на стене не было, значит можно поступить хитро: отправляемся
куда-нибудь в следующий век; оттуда -- изничтожаем всех злодеев. И пока этот
следующий век не наступит -- будем спокойно жить, не боясь, что изничтожили
своих дедушек: надписи ведь до того, как ты отправился ее делать, не было?
Не было. И мы до этого самого следующего века, откуда злодеев изничтожали,
можем ничего не бояться, как будто ничего и не наделали...
-- Ну и на кой тогда всех этих детишек-Гитлеров душить, если ничего не
изменится?
-- Для будущих поколений, -- как-то неуверенно пробормотал я и
замолчал.
-- Я оптимист, -- сказал Матвей Иванович. -- У них и без моей помощи
все будет хорошо.
Он встал и пошел в туалет.
-- А ты в будущем был? -- крикнул я ему.
-- Был! -- глухо донеслось из-за двери.
-- Ну? Что? -- спросил я, когда он вышел. Матвей Иванович закурил.
Помолчав, он покосился на меня и зловеще спросил: -- Сказать, как ты
умрешь?..
-- Нет, -- испуганно ответил я.
-- Вот так, -- Матвей Иванович вздохнул. -- Так что... Впрочем, я
пошутил...
Я тоже нервно закурил.
-- А про себя ты... узнавал?.. -- спросил я.
Матвей Иванович отрицательно покачал головой. -- Боюсь, -- объяснил он
и надолго замолчал. -- Я на минутку, -- сказал он нервно, вскочил и ушел в
спальню. Вернувшись через полминуты, он уже улыбался. Я почувствовал запах
дорогих духов.
-- Нервы, -- смущенно объяснил Матвей Иванович. -- Извини. Ты... э...
не хочешь?..
Я отказался. На душе было как-то гадко. Я выпил еще пива, опять
закурил.
-- Пиво кончается, -- сказал Матвей Иванович. -- Взяв сумку, он опять
ушел в спальню и вернулся с дюжиной бутылок.
-- Вчерашнее. Ничего? -- пошутил он.
-- Мы же его уже выпили... -- прислушиваясь к ощущениям в животе,
пробормотал я. Честно попытался еще раз понять, но как-то не получалось.
Вдруг в комнату вошел еще один, очень пьяный, Матвей Иванович, тоже голый, с
наглым выражением лица.
-- Я за пивом, -- сказал он, взял четыре бутылки и ушел в спальню.
-- Ох, видно нажремся мы с тобой сегодня, Ваня, -- тихо сказал Матвей
Иванович. -- Я себе таких выходок раньше, все-таки, не позволял...
Мы замолчали.
-- А давай перестанем пить! -- предложил я. -- Или нет, пить будем, --
сказал я, опять наливая, -- но того, что мы сейчас видели, ты делать не
будешь! Специально! Назло!
Матвей Иванович усмехнулся.
-- И вообще -- что ты еще про себя будущего узнал? Ты теперь обдумай
это хорошенько, и...
-- Что я опять женюсь, -- тихо ответил Матвей Иванович.
-- Вот возьмешь, и не женишься! -- хлопнул я рукой по столу, и вдруг
понял, что он сказал: -- Что?! Ты -- женишься?!
Матвей Иванович смущенно кивнул.
-- А... А почему? В смысле -- потому, что ты об этом заранее узнал, или
наоборот, потому, что ты узнал, что не женишься, и специально, из
противоречия, женился?..
-- А тебе какое дело?
-- Это же еще один эксперимент! Что-то в твоем будущем произойдет
несмотря на то, что ты об этом узнал, или благодаря этому... Например --
узнаем мы, какой номер выиграет завтра в лотерею, заполняем билетик.
Выиграет он?
-- Проще свою вчерашнюю сторублевку взять, -- пожал плечами Матвей
Иванович.
-- Ага! -- рассердился я. -- Как сейчас у нас пиво увели! Где четыре
бутылки, а? Вот так же ты и сторублевку мог бы забрать. Ее только один раз
потратить можно будет.
-- А почему тогда стенка чистой была, пока я на ней писать не поехал?!
-- рассердился Матвей Иванович. -- И то пиво, которое он унес, мы уже один
раз выпили!
-- Но ведь... Унес же он его, или не унес. Было же двенадцать, а
осталось... И его, пива, теперь нет.
-- Вот, еще есть, -- показал Матвей Иванович. Мы молча выпили по
бутылке пива и я, немного подумав, резюмировал:
-- Я все понял. Это никакая не машина времени. Это машина для
путешествия по параллельным мирам.
Матвей Иванович подумал и сказал: -- Не-а... Хрен тебе. Так тоже не
получается.
Я согласился -- и сам тем временем понял, что, действительно, так тоже
ничего не получатся. -- Верно, -- сказал я. -- Не пойдет...
-- Почему? -- как-то вяло удивился Матвей Иванович.
-- Какая разница? -- я хлопнул его по плечу. -- Все потому же.
Противоречия получаются. Поверь на слово...
-- Да я и сам знаю... -- тихо согласился Матвей Иванович.
-- Что ж за дерьмо ты соорудил, а, Матвей Иванович? Как же это тебя
угораздило?
-- Все равно не жалею -- тихо сказал он. -- Знаешь, в Вавилоне...
Слышал о храмовой проституции?.. И СПИДа тогда не было. А-а-а... -- он опять
безнадежно махнул рукой. -- Что говорить...
Закрыв глаза и покачиваясь, продекламировал невнятно что-то вроде:
"Ценою!.. Жизни!.. Ночь мою!.."
В кухню опять вошел пьяный Матвей Иванович и унес последнюю бутылку
пива.
-- ...А она не вынесет двоих? -- спросил вдруг я.
-- Сейчас попробуем! -- обрадовался Матвей Иванович. Опять вошел пьяный
Матвей Иванович, поискал пива, выругался, попил воды из-под крана, и ушел,
скорчив нам гадкую рожу.
-- Скотина! -- выругал себя напоследок Матвей Иванович. -- Пошли, Ваня!
Отличная идея!
-- Только чур я сзади! -- сказал я.
-- Да хоть снизу! -- согласился Матвей Иванович. Держась за стены, мы
быстро пошли в спальню. В коридоре у вешалки я заметил два длинных рожка для
обуви.
-- Сабли! -- почти одновременно закричали мы с Матвеем Ивановичем.
Схватив рожки, мы вбежали в спальню, уселись на Машку и поскакали -- с
гиком, размахивая саблями. -- Только сабля казаку-у-у в степи жона-а-а-а!..
-- затянул Матвей Иванович.
-- И-их! -- подхватил я что есть мочи.
Раздался оглушительный визг, розовые толстушки, прикрываясь тазиками и
вениками, рванулись к дверям.
А мы с Матвеем Ивановичем еще немного попели, а потом восхитительно
попарились.
Всем рекомендую -- очень успокаивает нервы.
Я познакомился с волшебником в метро, когда он вызывал поезда. Ему
никто не верил, все смеялись, но поезда -- приходили, а он так грустно
улыбался глупости недоверчивых пассажиров, что я подумал: "А вдруг он и
вправду их вызывает?..". Так, в шутку подумал. Было уже поздно, поездов в
это время требовалось немного и, когда очередной отошел от станции, я
набрался храбрости и заговорил с волшебником.
-- Извините, -- сказал я, -- вы действительно вызываете поезда? Или,
все- таки, это простое совпадение? Как всем вокруг, и кажется?
Мне интересно было, что он скажет.
-- Действительно, -- кивнул волшебник.
-- И если вы уйдете, то поезда приходить не будут? -- улыбнулся я.
Волшебник грустно улыбнулся в ответ.
-- Почему же, -- сказал он, -- конечно будут. Для того, чтобы вызывать
поезда, совсем не обязательно находиться на станции. Просто мне сегодня
стало как-то грустно, одиноко что ли, вот я и решил показать кому-нибудь,
что это я поезда вызываю. Делаю такие дурацкие движения... Я их
экспромтом...
Он опять повторил свои размашистые пассы руками, я против воли
оглянулся, но поезда не было.
-- Что вы! -- засмеялся волшебник. -- Я ведь сейчас только показал. А
поезд придет через... сорок... -- он оглянулся на часы, -- тридцать семь
секунд. И для этого совсем не нужны пассы. Смотрите, вот как я их обычно
вызываю, каждый день.
Он просто стоял у края платформы, улыбался мне, но поезд все равно
пришел. Когда люди схлынули и поезд опять двинулся, он с доверием поднял
лицо, кивнул мне: "Ну, как?".
Мы посмотрели друг другу в глаза. Я уже улыбнулся, собираясь
поблагодарить его от имени всех пассажиров, но вместо этого почему-то полез
в карман, расстегнул кошелек, достал пятак.
-- Сделаете так, чтобы выпал орел? Он задумался.
-- А зачем? Это кому-то нужно? Понимаете, это должно быть нужным.
Я вдруг сообразил:
-- Вам! Вы зачем сюда сегодня пришли? Вы сами говорили. Вам ведь нужно,
чтобы вам поверили?.. Ну, или не поверили, не знаю, что именно, да это и не
важно. Но ведь нужно же?
-- Ну, давайте, попробую. Именно орел? Может, давайте, что выпадет, то
и выпадет? Ладно, ладно, шучу... Вдруг вы и вправду поверите мне.
Монета прыгала по платформе, кто-то оглянулся; я подошел, поднял ее.
-- Ну, как? -- спросил волшебник. Я молчал. -- Значит, и действительно
было нужно! Теперь верите? Верите? Или еще бросим. Давайте, давайте, сколько
нужно...
Я почувствовал неприязнь в его голосе, хотя он по-прежнему улыбался.
Подошел поезд. Опять из него вывалились люди... Он молчал.
И я вдруг сказал ему: -- Верю. Без вас поезда не приходили бы.
И сразу же -- испугался. Стало даже стыдно -- ну что за чушь я несу,
что за чушь!.. Не может ведь этот худенький, невысокий человечек управлять
целым метрополитеном. Не может такого быть, а орел у меня однажды даже шесть
раз подряд выпал, и что, это было кому-то нужно? Я опять посмотрел
волшебнику в глаза. Его взгляд как-то странно изменился.
-- Правда, верите? -- спросил он тихонько. И уже не улыбаясь. --
Значит... это -- вы? Вы -- тот человек, которому было нужно мне поверить?
Значит, это вы наколдовали, чтобы я сегодня сюда пришел? Вот вы какой! Я всю
жизнь пытался представить себе, как вы выглядите...
Он рассматривал меня, потрогал осторожно плащ.
-- Когда я умру? -- спросил он. Я вздрогнул.
-- Когда это будет кому-нибудь нужно, -- произнес я первое, что пришло
в голову. Я успел почувствовать всю кажущуюся комичность ситуации и успел
понять, что комичного здесь очень мало, что н верит в то, что говорит. И что
я, кажется, стал его понимать...
-- Ты сказал "кому-нибудь"? Значит, не тебе? И ты еще не знаешь кому,
ты еще не нашел волшебника над собой?
"Того, кому нужно то, что я делаю? Того, кто, может быть, знает, когда
я умру? -- подумал я. И тут же подумал о ней. Сегодня у нее опять было
плохое настроение...".
-- Она же даже не знает еще о тебе, -- сказал я.
-- Спросишь у нее что со мной будет? Мне так тоскливо не знать, хорошо
или плохо все, что я делаю!..
Опять подкатил поезд. Я удивленно посмотрел на волшебника. Он ведь не
думал сейчас о поездах, а вот он, пришел.
-- Я же не могу все время думать о поездах, у меня все это уже
автоматически получается. Как, кстати, и многое остальное. Самолеты,
например...
Мы молчали. Людей на станции стало еще меньше.
-- Спросишь?
-- Она не скажет...
-- Ну, если она действительно твой волшебник, то ты этого просто знать
не можешь! От хозяина всего можно ожидать. Спроси на всякий случай.
Он вырвал из блокнота лист, записал мне свой телефон.
Я молчал. Все-таки, здесь было что-то не так!
-- Послушай, так не может быть, -- сказал я. -- Изображение не может
вслух признаваться, что оно только изображение, что все есть как есть и
больше никак. Я вот -- не могу признаться, что я, вот... -- я потрогал себя
за рукав, -- всего лишь кусочек ее театра, где она режиссер, начальник... И
ты -- не веришь, что ты теперь всего лишь кусочек моего личного театра!
Не знаю, солгал он или нет, но он сказал: -- Верю.
-- Так не бывает.
-- А как же она?..
Я молчал.
Подъехала подметальная тележка, ее толкал сморщенный розовощекий
старичок с большими белыми усами. Он игриво подтолкнул тележкой громадную
толстую женщину в красном пальто, подмигнул нам с волшебником и покатил
дальше, не слушая, что ему говорит женщина. Колоритная личность. Сидящая на
лавке за спиной волшебника маленькая девочка с одной косичкой, почему-то не
сзади, а на боку, громко засмеялась. "Похоже, он отдал мне весь свой театр.
Неужели он сам теперь только актер?". Мне стало тревожно. Я обвел взглядом
станцию, людей. Подумал: "Скоро придет поезд..." И точно. Пришел. Причем,
точно по расписанию, как я и загадал.
Из него, как и из всех предыдущих, вышли люди; зашла -- только женщина
в красном.
Я опомнился, заскочил в закрывавшуюся дверь. Женщина косо посмотрела на
меня, скривилась. На редкость уродливая женщина!
Волшебник принял торжественную позу, расправил плечи, шутовски
подмигнул мне и, очень похожий на дирижера и марионетку одновременно,
замахал по-дурацки руками, приказывая поезду уехать. Люди вокруг него опять
улыбались.
Я ехал, смотрел на свое отражение в темном стекле и думал, что она
скажет, когда я расскажу про волшебника. И... вдруг что-нибудь... такое, про
что он говорил?
Что она скажет -- зависит от настроения. Если будет такое же, как...
Что делать, чтобы у нее не было этих приступов тоски? Разве у бога может
быть депрессия?..
А, может быть, так и лучше, может и нужно именно так, как уже есть?
Нужно, чтобы иногда ей было плохо...
Меня, признаюсь, передернуло от этой мысли.
А тут еще и женщина в красном пальто улыбнулась. Какая, все-таки,
уродина. У нее были еще и золотые зубы...
И ведь это я ей их наколдовал...
Засыпая, зоолог Саша Михайлов плакал -- много гадостей за день
произошло... Так, плача, и уснул. Приснилось ему, что, увидев жирное пятно
на его новой рубахе, Света трясется от злости и что-то беззвучно (сон был
цветной, но немой) кричит, вытаращив глаза. Кричит, кричит, кричит. От этого
беззвучного крика зоологу Михайлову очень захотелось спать, в голову полезли
знакомые мысли -- о том, что время проходит, день за днем, год за годом, а
он все еще ничего хорошего в жизни не сделал... А она -- все кричит, тычет в
пятно -- у сердца -- руками. Хочется исчезнуть куда-нибудь, стать маленьким,
незаметным. Чтобы не слышать больше этого крика, он просто засыпает и видит
еще один сон.
Что он -- маленький мальчик. Идет по страшному, темному коридору. В
щель под дверью пробивается оранжевый свет. Он открывает дверь, входит в
комнату. "Это ты сделал?!" -- кричит кто-то огромный и, размахнувшись, бьет
его ладонью по лицу. Соленый вкус во рту, темная, запертая, как клетка,
детская. Холодная подушка, сердитые крики за дверью. Засыпая, он натягивает
на голову жесткую картонную маску обезьяны. И становится во сне большой
обезьяной.
Обезьяна летит под дождем. На плечах у нее два кролика, они с силой
тянут обезьяну за уши в разные стороны. А за хвост -- уцепился зубами еж.
Тяжелые, стальные тучи. Из них сыплет холодный дождь и -- почему-то --
падают мертвые птицы. Это курицы. Они гулко бьются о железные крыши,
отскакивают, падают во дворы, забивают водосточные трубы. Еж на хвосте вдруг
сильнее сжимает зубы, кролики тянут за уши -- резко вниз. Обезьяна входит в
штопор. Летящий навстречу берег пруда, плеск воды. Обезьяна, дрожа от
холода, переворачивается на спину. Злобные кролики не выпускают ушей, мерно,
усыпляюще раскачивают голову. Обезьяна закрывает глаза.
Ей снится, что она не обезьяна, а всего лишь кролик. Кролики глупо
скачут в кроне большого дерева, с ветки на ветку. Испуганные ежи бросаются
врассыпную, с визгом срываются с веток, падают на землю. Крольчиха
устраивается в развилке между двух толстых ветвей и тоненькой длинной
морковочкой достает из щели в стволе муравьев. Туда-обратно-в рот, туда-
обратно-в рот... Кролик, схватившись острыми передними зубами за виноградную
плеть, прыгает, несется к крольчихе. Первый раз он промахивается, проносится
мимо. Ветер свистит в длинных ушах. Плеть несется обратно, на этот раз
кролик валится прямо на крольчиху, от удивления она падает на спину и
замирает, ожидая, что будет дальше. Но вместо крольчихи вдруг оказывается
дупло в стволе, там муравьи, остановиться нельзя, кролик движется все
быстрее, до изнеможения, до забытья, до потери сознания, до кошмарного
ощущения, что он вовсе не кролик, что он на самом деле -- еж.
Он скачет во сне по заснеженному полю. Тонкий наст проламывается,
ледяная крупа бьет в глаза, в обледеневших иголках гудит ветер. Вдалеке
мелькает еще один еж, который тут же пропадает в тучах вскинутого вьюгой
снега. Через некоторое время еще один -- этот свернулся клубком, ветер катит
его по насту... Он тоже скрывается где-то в белой мути. С налету еж
врезается в ствол дерева. Яблоня. У корней -- замерзшая, твердая как лед
курица. Сверху склоняются тоненькие, вкусные молодые ветви. Еж, фыркая,
прыгает, еще раз, становится на задние лапки, опять прыгает, пытаясь достать
зубами веточку. Ветка раскачивается ветром. Еж подпрыгивает еще раз, еще,
еще. Потом устало ложится на снег. Ветер завывает в иголках. Еж прижимается,
прячась от ветра, к замерзшей белой курице, сворачивается клубком, дрожит.
Холод незаметно отступает, глаза закрываются, иголки во сне превращаются в
перья.
Он -- теперь белая курица -- сидит под яблоней, среди спелых красных
яблок. И смотрит на змею, похожую на огромного зеленого дождевого червя.
Змея угрожающе раскачивается, ждет. Резкий бросок, и змея бьется в клюве,
пытается обвиться вокруг шеи, ног, шипит. Клюв сжимается все сильнее, но
дыхания не хватает. Шипящий червяк пахнет тиной, болотом... Кольца на шее,
скользкие, зеленые, холодные. Курица разжимает клюв и закрывает глаза. В
наступающей темноте несколько раз мелькает что-то зеленое, усыпляющее.
Курица видит во сне, что и сама зеленеет, теряет перья. Змея квакает, курица
тихонько квакает в ответ.
Быть лягушкой очень тяжело, потому, что трудно, стоя на одной лапе,
рыть другой лапкой землю. Лягушка пытается пролезть в щель под стеной
лягушатника. Очень хочется есть. Там -- снаружи -- толстым слоем рассыпана
еда. Другие лягушки, сжавшись в комочки, сидят на жердочках. Некоторые уже
спят, некоторые тихо поквакивают. Щель узкая, вылезти никак не удается --
лягушка пытается протиснуться, извивается. Внезапно пронзительно квакает
светло-зеленая древесная лягушка, подымается страшный шум, квакают что есть
мочи все, квакают, пока так же внезапно не стихают. Опять становится
совершенно тихо и от тишины -- страшно. Лампочка во дворе слепит застрявшую
под дверью голодную лягушку. Она еще немного извивается в щели и затихает.
Ей снится, что она сама стала едой -- белым толстым червячком.
Она лежит в пыли, изгибается, пытается зарыться поглубже, но под пылью
-- горячий асфальт. Жжет солнце. Тело покрывается толстой коркой. Корка
высыхает, трескается, мешает двигаться. Становится еще жарче. Все замирает,
потом начинает куда-то исчезать.
Вдруг, откуда-то сверху, на червячка падает капля.
Корка сразу же размокает. Тело охлаждается. Червячок ползет, совсем
рядом -- тень. Там прохладно и сыро. Как, наверное, в желудке у ящерицы.
Червячок нежно усваивается стенками пищевода, сам постепенно становится
ящерицей. Великолепной пятнистой, ярко-зеленой, с голубым брюшком, ящерицей.
И яйца у этой ящерицы -- великолепные. Каждое яйцо -- огромное, больше
ящерицы, белое, и не кожистое, как надо бы, а с твердой скорлупой. Ящерица
ползает с яйца на яйцо, слушает, что происходит внутри. И сама уже довольно
внятно крякает, совсем как утка.
А уткой быть еще лучше, чем ящерицей -- можно сидеть на огромных
красных яблоках. Перед ней высыпают десяток толстых змей, она, крякая,
клюет, глотает их одну за другой, потом сворачивается в клубок и, уткнувшись
клювом в самое большое яблоко, сопит, засыпая, вдыхает приятный яблочный
запах... Перья во сне затвердевают, становятся твердыми, очень острыми и
длинными.
Яблоня от корней до макушки покрыта нежной зеленой корой. Дикобраз,
встав на задние лапы, снимает кору зубами, жует, глотает, потом относит
лоскуток коры дикобразихе, которая сидит неподалеку. Та накалывает кору на
иголки и легкими красивыми прыжками скачет за ним по заснеженному,
сверкающему на солнце полю. Весенняя линька на этот раз протекает странно и
весело: белые зимние иглы выпадают, но серые летние вырастают очень
маленькими, очень-очень тоненькими и совсем мягкими. Совсем как мех. И еще
уши вытягиваются. ...Посередине поля -- большое, похожее на морковку дерево.
Зайцы влезают на него, снег тает.
На самой верхушке сидеть немного страшно, но оттуда так далеко все
видно. Заяц отталкивается от ствола и перелетает на соседнюю верхушку. Туда
подымается зайчиха с гроздью бананов. Заяц кладет голову ей на колени, она
ищет у него в голове. Дерево убаюкивающе раскачивается на теплом ветру, у
зайца во сне вытягивается, становится длинным-длинным хвост.
Ему снится, что он в зоопарке, в обезьяньем вольере. Светлая, чистая
клетка, по стенам -- гроздья бананов, в углу груда апельсинов и манго.
Играет музыка. Он -- еще маленький -- сидит в углу, один-одинешенек, и --
совсем как человек -- что-то читает, потом пишет. Наверное, это ему просто
снится. Большая обезьяна снаружи осторожно оглядывается, вокруг никого. Она
подходит к клетке и открывает ее. Мальчик вскакивает, недоверчиво улыбается,
но потом быстро собирает в охапку исписанные листки, рассовывает их по
карманам и храбро подходит к обезьяне. Та берет его на руки и идет к выходу
из зоопарка.
Проснувшись, он улыбнулся: -- Мам! Я на обезьяне катался! -- рядом,
вместо мамы, спит девочка Света из садика. Это его жена, но на голове у него
-- по-прежнему маска обезьяны. Он снимает маску и еще раз просыпается.
Проснувшись он улыбнулся. Сказал: -- Мне приснилось, что я опять
маленький и хочу рассказать маме свой сон -- будто меня несет на руках
добрая обезьяна! Выносит из зоопарка! Представляешь?
За окном -- мокрая от дождя ветка. Наклонилась, почти касаясь стекла,
сверкнула на солнце. На конце последнего листа висит маленькая капелька.
Лист покачивается на ветру, но капля не срывается, только дрожит немного,
поблескивает.
Окончательно проснувшись, зоолог Михайлов смеется. Почему -- совершенно
непонятно. И проспал-то всего минуты четыре, не больше.
Юра полистал засаленные страницы. "Еще много. Дочитать не успею..."
Оставалось минут пятнадцать, не больше. Срочно нужно было найти главу
"Симптомы".
В двух предыдущих библиотеках статья "Сифилис" была просто выдрана из
энциклопедий с корнем. Здесь, в Большой Медицинской Энциклопедии, статья
была -- том сам открылся на этой статье, единственной, судя по истрепанности
страниц, которую в нем читали... Вырвано было несколько листов. Естественно
-- самых нужных. "Эпидемиология" -- пожалуйста, "Микробиология" -- тоже
есть. А дальше -- с 357 по 371 страницы -- дырка. Юра опять посмотрел на
часы. "Придется ехать еще раз..." Был, правда, лист цветных фотографий.
"Рис. 6. Твердый шанкр над верхней губой..."
В метро Юра осторожно пощупал шею. Вроде бы железы, все-таки, еще не
распухли. "Здесь, впрочем, надо сравнивать со здоровыми..." Провел языком по
внутренней стороне нижней губы. Никаких изменений. "Что же это за
чертовщина-то выскочила?.."
на плечо. -- Я, все-таки, не зря тебя так люблю! Ты же... Я, не поверишь,
вот именно об этом сразу и подумал, когда понял, что она работает. И именно,
почему-то, про трехлетнего! Какие мы с тобой одинаковые... Давай за нас с
тобой!
-- Ну и? -- выпив, напомнил я.
-- Что? -- удивился Матвей Иванович.
-- Гитлер... -- осторожно сказал я.
Матвей Иванович вдруг заплакал. Выпили мы немного. Всего по три
бутылочки.
-- Я боюсь, -- выдавил он, наконец, и заплакал сильнее прежнего.
-- Но ведь он же... Из-за него миллионы погибли! И Сталина! И Пол-Пота!
И...
-- Да я не о том! -- закричал Матвей Иванович. -- А вдруг они мои
дедушки? Куда я вернусь, а?.. Я и так каждый раз, когда возвращаюсь,
удивляюсь, что стены в комнате не другого цвета!..
-- А все-таки -- снова отправляешься?..
-- Хочется, -- помолчав, признался Матвей Иванович и совсем смутился.
-- Слушай, -- подумав, сказал я. -- Ты мне своей фантастикой голову не
морочь. Можно ведь сделать простой эксперимент -- влияет то, что ты,
отправившись в прошлое, сделаешь, на настоящее, или не влияет? Пошли!
Я уложил его на Машу В. и сказал: -- Отправляешься куда-нибудь в
недавно, в позавчера, скажем. И вот здесь, на стенке, ставишь крестик. И
сразу обратно! Если останется, когда вернешься, значит...
Матвей Иванович пощелкал тумблерами, помутнел, встал с Маши. На стене
появилось отчетливое слово ХУЙ.
-- Ты что, совсем! -- разозлился я. -- Ты написал?
-- Моя стена, что хочу, то и пишу! -- он, сердитый, не выключив Машу,
ушел на кухню. Я выдернул, на всякий случай, вилку из розетки и пошел за
ним.
-- То есть, как следует из того, что надпись осталась, -- грустно
сказал Матвей Иванович, -- вполне можно стать собственным прадедушкой. И,
может быть, я всегда был собственным правнуком, только раньше не знал...
-- Ты то хоть знаешь, кто твоя прабабка была? -- попытался пошутить я.
-- В том-то и дело, что нет, -- хмуро ответил Матвей Иванович. Мы
открыли еще по бутылочке. -- Твою мать... -- добавил Матвей Иванович и дико
заржал.
-- Скотина! -- сказал я и схватил его за горло. -- Ты так не шути...
-- Представляешь теперь, Ваня, что я наделал? -- опять став серьезным,
сказал он. Я отпустил его влажную шею. Голова Матвея Ивановича бессильно
свесилась на грудь, он молчал. -- И как мне страшно...
-- Спокойно! -- сказал я. -- Давай попробуем рассуждать логически...
Матвей Иванович захохотал.
-- Я сказал -- спокойно! -- я открыл еще бутылку пива. -- Значит так...
Отправляюсь я во вчера. Там себя убиваю. Да. Потом...
Матвей Иванович улыбался.
-- Ты же ее сделал! -- разозлился я. -- Должен, значит, знать, как она
работает! Ты о чем думал, когда ее придумывал?!
Матвей Иванович как-то неопределенно пожал плечами.
-- И как с законом сохранения энергии? Ведь можно же аккумулятор
регулярно подзаряжать от него же свеженького...
-- Знаю. Все руки не доходят к Маше такой приделать. Чтобы без
розетки...
Я в это время вдруг сообразил: -- Послушай! А если ты позавчера эту
похабщину на стене написал, то почему мы сегодня раньше ее не заметили?
Матвей Иванович опять засмеялся. -- Ты думай, думай! -- похлопал он
меня по плечу. И открыл еще одну бутылочку.
В туалете я придумал.
-- Делаем так! -- сказал я. -- Раз надписи до того, как ты ее делать
поехал, на стене не было, значит можно поступить хитро: отправляемся
куда-нибудь в следующий век; оттуда -- изничтожаем всех злодеев. И пока этот
следующий век не наступит -- будем спокойно жить, не боясь, что изничтожили
своих дедушек: надписи ведь до того, как ты отправился ее делать, не было?
Не было. И мы до этого самого следующего века, откуда злодеев изничтожали,
можем ничего не бояться, как будто ничего и не наделали...
-- Ну и на кой тогда всех этих детишек-Гитлеров душить, если ничего не
изменится?
-- Для будущих поколений, -- как-то неуверенно пробормотал я и
замолчал.
-- Я оптимист, -- сказал Матвей Иванович. -- У них и без моей помощи
все будет хорошо.
Он встал и пошел в туалет.
-- А ты в будущем был? -- крикнул я ему.
-- Был! -- глухо донеслось из-за двери.
-- Ну? Что? -- спросил я, когда он вышел. Матвей Иванович закурил.
Помолчав, он покосился на меня и зловеще спросил: -- Сказать, как ты
умрешь?..
-- Нет, -- испуганно ответил я.
-- Вот так, -- Матвей Иванович вздохнул. -- Так что... Впрочем, я
пошутил...
Я тоже нервно закурил.
-- А про себя ты... узнавал?.. -- спросил я.
Матвей Иванович отрицательно покачал головой. -- Боюсь, -- объяснил он
и надолго замолчал. -- Я на минутку, -- сказал он нервно, вскочил и ушел в
спальню. Вернувшись через полминуты, он уже улыбался. Я почувствовал запах
дорогих духов.
-- Нервы, -- смущенно объяснил Матвей Иванович. -- Извини. Ты... э...
не хочешь?..
Я отказался. На душе было как-то гадко. Я выпил еще пива, опять
закурил.
-- Пиво кончается, -- сказал Матвей Иванович. -- Взяв сумку, он опять
ушел в спальню и вернулся с дюжиной бутылок.
-- Вчерашнее. Ничего? -- пошутил он.
-- Мы же его уже выпили... -- прислушиваясь к ощущениям в животе,
пробормотал я. Честно попытался еще раз понять, но как-то не получалось.
Вдруг в комнату вошел еще один, очень пьяный, Матвей Иванович, тоже голый, с
наглым выражением лица.
-- Я за пивом, -- сказал он, взял четыре бутылки и ушел в спальню.
-- Ох, видно нажремся мы с тобой сегодня, Ваня, -- тихо сказал Матвей
Иванович. -- Я себе таких выходок раньше, все-таки, не позволял...
Мы замолчали.
-- А давай перестанем пить! -- предложил я. -- Или нет, пить будем, --
сказал я, опять наливая, -- но того, что мы сейчас видели, ты делать не
будешь! Специально! Назло!
Матвей Иванович усмехнулся.
-- И вообще -- что ты еще про себя будущего узнал? Ты теперь обдумай
это хорошенько, и...
-- Что я опять женюсь, -- тихо ответил Матвей Иванович.
-- Вот возьмешь, и не женишься! -- хлопнул я рукой по столу, и вдруг
понял, что он сказал: -- Что?! Ты -- женишься?!
Матвей Иванович смущенно кивнул.
-- А... А почему? В смысле -- потому, что ты об этом заранее узнал, или
наоборот, потому, что ты узнал, что не женишься, и специально, из
противоречия, женился?..
-- А тебе какое дело?
-- Это же еще один эксперимент! Что-то в твоем будущем произойдет
несмотря на то, что ты об этом узнал, или благодаря этому... Например --
узнаем мы, какой номер выиграет завтра в лотерею, заполняем билетик.
Выиграет он?
-- Проще свою вчерашнюю сторублевку взять, -- пожал плечами Матвей
Иванович.
-- Ага! -- рассердился я. -- Как сейчас у нас пиво увели! Где четыре
бутылки, а? Вот так же ты и сторублевку мог бы забрать. Ее только один раз
потратить можно будет.
-- А почему тогда стенка чистой была, пока я на ней писать не поехал?!
-- рассердился Матвей Иванович. -- И то пиво, которое он унес, мы уже один
раз выпили!
-- Но ведь... Унес же он его, или не унес. Было же двенадцать, а
осталось... И его, пива, теперь нет.
-- Вот, еще есть, -- показал Матвей Иванович. Мы молча выпили по
бутылке пива и я, немного подумав, резюмировал:
-- Я все понял. Это никакая не машина времени. Это машина для
путешествия по параллельным мирам.
Матвей Иванович подумал и сказал: -- Не-а... Хрен тебе. Так тоже не
получается.
Я согласился -- и сам тем временем понял, что, действительно, так тоже
ничего не получатся. -- Верно, -- сказал я. -- Не пойдет...
-- Почему? -- как-то вяло удивился Матвей Иванович.
-- Какая разница? -- я хлопнул его по плечу. -- Все потому же.
Противоречия получаются. Поверь на слово...
-- Да я и сам знаю... -- тихо согласился Матвей Иванович.
-- Что ж за дерьмо ты соорудил, а, Матвей Иванович? Как же это тебя
угораздило?
-- Все равно не жалею -- тихо сказал он. -- Знаешь, в Вавилоне...
Слышал о храмовой проституции?.. И СПИДа тогда не было. А-а-а... -- он опять
безнадежно махнул рукой. -- Что говорить...
Закрыв глаза и покачиваясь, продекламировал невнятно что-то вроде:
"Ценою!.. Жизни!.. Ночь мою!.."
В кухню опять вошел пьяный Матвей Иванович и унес последнюю бутылку
пива.
-- ...А она не вынесет двоих? -- спросил вдруг я.
-- Сейчас попробуем! -- обрадовался Матвей Иванович. Опять вошел пьяный
Матвей Иванович, поискал пива, выругался, попил воды из-под крана, и ушел,
скорчив нам гадкую рожу.
-- Скотина! -- выругал себя напоследок Матвей Иванович. -- Пошли, Ваня!
Отличная идея!
-- Только чур я сзади! -- сказал я.
-- Да хоть снизу! -- согласился Матвей Иванович. Держась за стены, мы
быстро пошли в спальню. В коридоре у вешалки я заметил два длинных рожка для
обуви.
-- Сабли! -- почти одновременно закричали мы с Матвеем Ивановичем.
Схватив рожки, мы вбежали в спальню, уселись на Машку и поскакали -- с
гиком, размахивая саблями. -- Только сабля казаку-у-у в степи жона-а-а-а!..
-- затянул Матвей Иванович.
-- И-их! -- подхватил я что есть мочи.
Раздался оглушительный визг, розовые толстушки, прикрываясь тазиками и
вениками, рванулись к дверям.
А мы с Матвеем Ивановичем еще немного попели, а потом восхитительно
попарились.
Всем рекомендую -- очень успокаивает нервы.
Я познакомился с волшебником в метро, когда он вызывал поезда. Ему
никто не верил, все смеялись, но поезда -- приходили, а он так грустно
улыбался глупости недоверчивых пассажиров, что я подумал: "А вдруг он и
вправду их вызывает?..". Так, в шутку подумал. Было уже поздно, поездов в
это время требовалось немного и, когда очередной отошел от станции, я
набрался храбрости и заговорил с волшебником.
-- Извините, -- сказал я, -- вы действительно вызываете поезда? Или,
все- таки, это простое совпадение? Как всем вокруг, и кажется?
Мне интересно было, что он скажет.
-- Действительно, -- кивнул волшебник.
-- И если вы уйдете, то поезда приходить не будут? -- улыбнулся я.
Волшебник грустно улыбнулся в ответ.
-- Почему же, -- сказал он, -- конечно будут. Для того, чтобы вызывать
поезда, совсем не обязательно находиться на станции. Просто мне сегодня
стало как-то грустно, одиноко что ли, вот я и решил показать кому-нибудь,
что это я поезда вызываю. Делаю такие дурацкие движения... Я их
экспромтом...
Он опять повторил свои размашистые пассы руками, я против воли
оглянулся, но поезда не было.
-- Что вы! -- засмеялся волшебник. -- Я ведь сейчас только показал. А
поезд придет через... сорок... -- он оглянулся на часы, -- тридцать семь
секунд. И для этого совсем не нужны пассы. Смотрите, вот как я их обычно
вызываю, каждый день.
Он просто стоял у края платформы, улыбался мне, но поезд все равно
пришел. Когда люди схлынули и поезд опять двинулся, он с доверием поднял
лицо, кивнул мне: "Ну, как?".
Мы посмотрели друг другу в глаза. Я уже улыбнулся, собираясь
поблагодарить его от имени всех пассажиров, но вместо этого почему-то полез
в карман, расстегнул кошелек, достал пятак.
-- Сделаете так, чтобы выпал орел? Он задумался.
-- А зачем? Это кому-то нужно? Понимаете, это должно быть нужным.
Я вдруг сообразил:
-- Вам! Вы зачем сюда сегодня пришли? Вы сами говорили. Вам ведь нужно,
чтобы вам поверили?.. Ну, или не поверили, не знаю, что именно, да это и не
важно. Но ведь нужно же?
-- Ну, давайте, попробую. Именно орел? Может, давайте, что выпадет, то
и выпадет? Ладно, ладно, шучу... Вдруг вы и вправду поверите мне.
Монета прыгала по платформе, кто-то оглянулся; я подошел, поднял ее.
-- Ну, как? -- спросил волшебник. Я молчал. -- Значит, и действительно
было нужно! Теперь верите? Верите? Или еще бросим. Давайте, давайте, сколько
нужно...
Я почувствовал неприязнь в его голосе, хотя он по-прежнему улыбался.
Подошел поезд. Опять из него вывалились люди... Он молчал.
И я вдруг сказал ему: -- Верю. Без вас поезда не приходили бы.
И сразу же -- испугался. Стало даже стыдно -- ну что за чушь я несу,
что за чушь!.. Не может ведь этот худенький, невысокий человечек управлять
целым метрополитеном. Не может такого быть, а орел у меня однажды даже шесть
раз подряд выпал, и что, это было кому-то нужно? Я опять посмотрел
волшебнику в глаза. Его взгляд как-то странно изменился.
-- Правда, верите? -- спросил он тихонько. И уже не улыбаясь. --
Значит... это -- вы? Вы -- тот человек, которому было нужно мне поверить?
Значит, это вы наколдовали, чтобы я сегодня сюда пришел? Вот вы какой! Я всю
жизнь пытался представить себе, как вы выглядите...
Он рассматривал меня, потрогал осторожно плащ.
-- Когда я умру? -- спросил он. Я вздрогнул.
-- Когда это будет кому-нибудь нужно, -- произнес я первое, что пришло
в голову. Я успел почувствовать всю кажущуюся комичность ситуации и успел
понять, что комичного здесь очень мало, что н верит в то, что говорит. И что
я, кажется, стал его понимать...
-- Ты сказал "кому-нибудь"? Значит, не тебе? И ты еще не знаешь кому,
ты еще не нашел волшебника над собой?
"Того, кому нужно то, что я делаю? Того, кто, может быть, знает, когда
я умру? -- подумал я. И тут же подумал о ней. Сегодня у нее опять было
плохое настроение...".
-- Она же даже не знает еще о тебе, -- сказал я.
-- Спросишь у нее что со мной будет? Мне так тоскливо не знать, хорошо
или плохо все, что я делаю!..
Опять подкатил поезд. Я удивленно посмотрел на волшебника. Он ведь не
думал сейчас о поездах, а вот он, пришел.
-- Я же не могу все время думать о поездах, у меня все это уже
автоматически получается. Как, кстати, и многое остальное. Самолеты,
например...
Мы молчали. Людей на станции стало еще меньше.
-- Спросишь?
-- Она не скажет...
-- Ну, если она действительно твой волшебник, то ты этого просто знать
не можешь! От хозяина всего можно ожидать. Спроси на всякий случай.
Он вырвал из блокнота лист, записал мне свой телефон.
Я молчал. Все-таки, здесь было что-то не так!
-- Послушай, так не может быть, -- сказал я. -- Изображение не может
вслух признаваться, что оно только изображение, что все есть как есть и
больше никак. Я вот -- не могу признаться, что я, вот... -- я потрогал себя
за рукав, -- всего лишь кусочек ее театра, где она режиссер, начальник... И
ты -- не веришь, что ты теперь всего лишь кусочек моего личного театра!
Не знаю, солгал он или нет, но он сказал: -- Верю.
-- Так не бывает.
-- А как же она?..
Я молчал.
Подъехала подметальная тележка, ее толкал сморщенный розовощекий
старичок с большими белыми усами. Он игриво подтолкнул тележкой громадную
толстую женщину в красном пальто, подмигнул нам с волшебником и покатил
дальше, не слушая, что ему говорит женщина. Колоритная личность. Сидящая на
лавке за спиной волшебника маленькая девочка с одной косичкой, почему-то не
сзади, а на боку, громко засмеялась. "Похоже, он отдал мне весь свой театр.
Неужели он сам теперь только актер?". Мне стало тревожно. Я обвел взглядом
станцию, людей. Подумал: "Скоро придет поезд..." И точно. Пришел. Причем,
точно по расписанию, как я и загадал.
Из него, как и из всех предыдущих, вышли люди; зашла -- только женщина
в красном.
Я опомнился, заскочил в закрывавшуюся дверь. Женщина косо посмотрела на
меня, скривилась. На редкость уродливая женщина!
Волшебник принял торжественную позу, расправил плечи, шутовски
подмигнул мне и, очень похожий на дирижера и марионетку одновременно,
замахал по-дурацки руками, приказывая поезду уехать. Люди вокруг него опять
улыбались.
Я ехал, смотрел на свое отражение в темном стекле и думал, что она
скажет, когда я расскажу про волшебника. И... вдруг что-нибудь... такое, про
что он говорил?
Что она скажет -- зависит от настроения. Если будет такое же, как...
Что делать, чтобы у нее не было этих приступов тоски? Разве у бога может
быть депрессия?..
А, может быть, так и лучше, может и нужно именно так, как уже есть?
Нужно, чтобы иногда ей было плохо...
Меня, признаюсь, передернуло от этой мысли.
А тут еще и женщина в красном пальто улыбнулась. Какая, все-таки,
уродина. У нее были еще и золотые зубы...
И ведь это я ей их наколдовал...
Засыпая, зоолог Саша Михайлов плакал -- много гадостей за день
произошло... Так, плача, и уснул. Приснилось ему, что, увидев жирное пятно
на его новой рубахе, Света трясется от злости и что-то беззвучно (сон был
цветной, но немой) кричит, вытаращив глаза. Кричит, кричит, кричит. От этого
беззвучного крика зоологу Михайлову очень захотелось спать, в голову полезли
знакомые мысли -- о том, что время проходит, день за днем, год за годом, а
он все еще ничего хорошего в жизни не сделал... А она -- все кричит, тычет в
пятно -- у сердца -- руками. Хочется исчезнуть куда-нибудь, стать маленьким,
незаметным. Чтобы не слышать больше этого крика, он просто засыпает и видит
еще один сон.
Что он -- маленький мальчик. Идет по страшному, темному коридору. В
щель под дверью пробивается оранжевый свет. Он открывает дверь, входит в
комнату. "Это ты сделал?!" -- кричит кто-то огромный и, размахнувшись, бьет
его ладонью по лицу. Соленый вкус во рту, темная, запертая, как клетка,
детская. Холодная подушка, сердитые крики за дверью. Засыпая, он натягивает
на голову жесткую картонную маску обезьяны. И становится во сне большой
обезьяной.
Обезьяна летит под дождем. На плечах у нее два кролика, они с силой
тянут обезьяну за уши в разные стороны. А за хвост -- уцепился зубами еж.
Тяжелые, стальные тучи. Из них сыплет холодный дождь и -- почему-то --
падают мертвые птицы. Это курицы. Они гулко бьются о железные крыши,
отскакивают, падают во дворы, забивают водосточные трубы. Еж на хвосте вдруг
сильнее сжимает зубы, кролики тянут за уши -- резко вниз. Обезьяна входит в
штопор. Летящий навстречу берег пруда, плеск воды. Обезьяна, дрожа от
холода, переворачивается на спину. Злобные кролики не выпускают ушей, мерно,
усыпляюще раскачивают голову. Обезьяна закрывает глаза.
Ей снится, что она не обезьяна, а всего лишь кролик. Кролики глупо
скачут в кроне большого дерева, с ветки на ветку. Испуганные ежи бросаются
врассыпную, с визгом срываются с веток, падают на землю. Крольчиха
устраивается в развилке между двух толстых ветвей и тоненькой длинной
морковочкой достает из щели в стволе муравьев. Туда-обратно-в рот, туда-
обратно-в рот... Кролик, схватившись острыми передними зубами за виноградную
плеть, прыгает, несется к крольчихе. Первый раз он промахивается, проносится
мимо. Ветер свистит в длинных ушах. Плеть несется обратно, на этот раз
кролик валится прямо на крольчиху, от удивления она падает на спину и
замирает, ожидая, что будет дальше. Но вместо крольчихи вдруг оказывается
дупло в стволе, там муравьи, остановиться нельзя, кролик движется все
быстрее, до изнеможения, до забытья, до потери сознания, до кошмарного
ощущения, что он вовсе не кролик, что он на самом деле -- еж.
Он скачет во сне по заснеженному полю. Тонкий наст проламывается,
ледяная крупа бьет в глаза, в обледеневших иголках гудит ветер. Вдалеке
мелькает еще один еж, который тут же пропадает в тучах вскинутого вьюгой
снега. Через некоторое время еще один -- этот свернулся клубком, ветер катит
его по насту... Он тоже скрывается где-то в белой мути. С налету еж
врезается в ствол дерева. Яблоня. У корней -- замерзшая, твердая как лед
курица. Сверху склоняются тоненькие, вкусные молодые ветви. Еж, фыркая,
прыгает, еще раз, становится на задние лапки, опять прыгает, пытаясь достать
зубами веточку. Ветка раскачивается ветром. Еж подпрыгивает еще раз, еще,
еще. Потом устало ложится на снег. Ветер завывает в иголках. Еж прижимается,
прячась от ветра, к замерзшей белой курице, сворачивается клубком, дрожит.
Холод незаметно отступает, глаза закрываются, иголки во сне превращаются в
перья.
Он -- теперь белая курица -- сидит под яблоней, среди спелых красных
яблок. И смотрит на змею, похожую на огромного зеленого дождевого червя.
Змея угрожающе раскачивается, ждет. Резкий бросок, и змея бьется в клюве,
пытается обвиться вокруг шеи, ног, шипит. Клюв сжимается все сильнее, но
дыхания не хватает. Шипящий червяк пахнет тиной, болотом... Кольца на шее,
скользкие, зеленые, холодные. Курица разжимает клюв и закрывает глаза. В
наступающей темноте несколько раз мелькает что-то зеленое, усыпляющее.
Курица видит во сне, что и сама зеленеет, теряет перья. Змея квакает, курица
тихонько квакает в ответ.
Быть лягушкой очень тяжело, потому, что трудно, стоя на одной лапе,
рыть другой лапкой землю. Лягушка пытается пролезть в щель под стеной
лягушатника. Очень хочется есть. Там -- снаружи -- толстым слоем рассыпана
еда. Другие лягушки, сжавшись в комочки, сидят на жердочках. Некоторые уже
спят, некоторые тихо поквакивают. Щель узкая, вылезти никак не удается --
лягушка пытается протиснуться, извивается. Внезапно пронзительно квакает
светло-зеленая древесная лягушка, подымается страшный шум, квакают что есть
мочи все, квакают, пока так же внезапно не стихают. Опять становится
совершенно тихо и от тишины -- страшно. Лампочка во дворе слепит застрявшую
под дверью голодную лягушку. Она еще немного извивается в щели и затихает.
Ей снится, что она сама стала едой -- белым толстым червячком.
Она лежит в пыли, изгибается, пытается зарыться поглубже, но под пылью
-- горячий асфальт. Жжет солнце. Тело покрывается толстой коркой. Корка
высыхает, трескается, мешает двигаться. Становится еще жарче. Все замирает,
потом начинает куда-то исчезать.
Вдруг, откуда-то сверху, на червячка падает капля.
Корка сразу же размокает. Тело охлаждается. Червячок ползет, совсем
рядом -- тень. Там прохладно и сыро. Как, наверное, в желудке у ящерицы.
Червячок нежно усваивается стенками пищевода, сам постепенно становится
ящерицей. Великолепной пятнистой, ярко-зеленой, с голубым брюшком, ящерицей.
И яйца у этой ящерицы -- великолепные. Каждое яйцо -- огромное, больше
ящерицы, белое, и не кожистое, как надо бы, а с твердой скорлупой. Ящерица
ползает с яйца на яйцо, слушает, что происходит внутри. И сама уже довольно
внятно крякает, совсем как утка.
А уткой быть еще лучше, чем ящерицей -- можно сидеть на огромных
красных яблоках. Перед ней высыпают десяток толстых змей, она, крякая,
клюет, глотает их одну за другой, потом сворачивается в клубок и, уткнувшись
клювом в самое большое яблоко, сопит, засыпая, вдыхает приятный яблочный
запах... Перья во сне затвердевают, становятся твердыми, очень острыми и
длинными.
Яблоня от корней до макушки покрыта нежной зеленой корой. Дикобраз,
встав на задние лапы, снимает кору зубами, жует, глотает, потом относит
лоскуток коры дикобразихе, которая сидит неподалеку. Та накалывает кору на
иголки и легкими красивыми прыжками скачет за ним по заснеженному,
сверкающему на солнце полю. Весенняя линька на этот раз протекает странно и
весело: белые зимние иглы выпадают, но серые летние вырастают очень
маленькими, очень-очень тоненькими и совсем мягкими. Совсем как мех. И еще
уши вытягиваются. ...Посередине поля -- большое, похожее на морковку дерево.
Зайцы влезают на него, снег тает.
На самой верхушке сидеть немного страшно, но оттуда так далеко все
видно. Заяц отталкивается от ствола и перелетает на соседнюю верхушку. Туда
подымается зайчиха с гроздью бананов. Заяц кладет голову ей на колени, она
ищет у него в голове. Дерево убаюкивающе раскачивается на теплом ветру, у
зайца во сне вытягивается, становится длинным-длинным хвост.
Ему снится, что он в зоопарке, в обезьяньем вольере. Светлая, чистая
клетка, по стенам -- гроздья бананов, в углу груда апельсинов и манго.
Играет музыка. Он -- еще маленький -- сидит в углу, один-одинешенек, и --
совсем как человек -- что-то читает, потом пишет. Наверное, это ему просто
снится. Большая обезьяна снаружи осторожно оглядывается, вокруг никого. Она
подходит к клетке и открывает ее. Мальчик вскакивает, недоверчиво улыбается,
но потом быстро собирает в охапку исписанные листки, рассовывает их по
карманам и храбро подходит к обезьяне. Та берет его на руки и идет к выходу
из зоопарка.
Проснувшись, он улыбнулся: -- Мам! Я на обезьяне катался! -- рядом,
вместо мамы, спит девочка Света из садика. Это его жена, но на голове у него
-- по-прежнему маска обезьяны. Он снимает маску и еще раз просыпается.
Проснувшись он улыбнулся. Сказал: -- Мне приснилось, что я опять
маленький и хочу рассказать маме свой сон -- будто меня несет на руках
добрая обезьяна! Выносит из зоопарка! Представляешь?
За окном -- мокрая от дождя ветка. Наклонилась, почти касаясь стекла,
сверкнула на солнце. На конце последнего листа висит маленькая капелька.
Лист покачивается на ветру, но капля не срывается, только дрожит немного,
поблескивает.
Окончательно проснувшись, зоолог Михайлов смеется. Почему -- совершенно
непонятно. И проспал-то всего минуты четыре, не больше.
Юра полистал засаленные страницы. "Еще много. Дочитать не успею..."
Оставалось минут пятнадцать, не больше. Срочно нужно было найти главу
"Симптомы".
В двух предыдущих библиотеках статья "Сифилис" была просто выдрана из
энциклопедий с корнем. Здесь, в Большой Медицинской Энциклопедии, статья
была -- том сам открылся на этой статье, единственной, судя по истрепанности
страниц, которую в нем читали... Вырвано было несколько листов. Естественно
-- самых нужных. "Эпидемиология" -- пожалуйста, "Микробиология" -- тоже
есть. А дальше -- с 357 по 371 страницы -- дырка. Юра опять посмотрел на
часы. "Придется ехать еще раз..." Был, правда, лист цветных фотографий.
"Рис. 6. Твердый шанкр над верхней губой..."
В метро Юра осторожно пощупал шею. Вроде бы железы, все-таки, еще не
распухли. "Здесь, впрочем, надо сравнивать со здоровыми..." Провел языком по
внутренней стороне нижней губы. Никаких изменений. "Что же это за
чертовщина-то выскочила?.."