Страница:
– Ах! – прошептала она. – Как хорошо было бы сейчас умереть!
Феб же нашел, что лучше сорвать у нее еще один поцелуй, чем подверг новой пытке несчастного архидьякона.
– Умереть! – воскликнул влюбленный капитан. – Что вы говорите, прекрасный мой ангел! Теперь-то и надо жить, клянусь Юпитером! Умереть в самом начале такого блаженства! Клянусь рогами сатаны, все это ерунда! Дело не в этом! Послушайте, моя дорогая Симиляр… Эсменарда… Простите, но у вас такое басурманское имя, что я никак не могу с ним сладить. Оно, как густой кустарник, в котором я каждый раз застреваю.
– Боже мой! – проговорила бедная девушка. – А я-то считала его красивым, ведь оно такое необычное! Но если оно вам не нравится, зовите меня просто Готон.[123]
– Э, не будем огорчаться из-за таких пустяков, милочка! К нему нужно привыкнуть, вот и все. Я выучу его наизусть, и все пойдет хорошо. Так послушайте же, дорогая Симиляр, я вас люблю безумно. Просто удивительно, как я вас люблю. Я знаю одну особу, которая лопнет от ярости из-за этого…
Ревнивая девушка прервала его:
– Кто она такая?
– А что нам до нее за дело? – отвечал Феб. – Вы меня любите?
– О!.. – произнесла она.
– Ну и прекрасно! Это главное! Вы увидите, как я люблю вас. Пусть этот долговязый дьявол Нептун подденет меня на свои вилы, если я не сделаю вас счастливейшей женщиной. У нас будет где-нибудь хорошенькая квартирка. Я заставлю моих стрелков гарцевать под вашими окнами. Они все конные и за пояс заткнут стрелков капитана Миньона. Среди них есть копейщики, лучники и пищальники. Я поведу вас ria большой смотр близ Рюлли. Это великолепное зрелище. Восемьдесят тысяч человек в строю; тридцать тысяч белых лат, панцирей и кольчуг; стяги шестидесяти семи цехов, знамена парламента, счетной палаты, казначейства, монетного двора; словом, вся чертова свита! Я покажу вам львов королевского дворца – это хищные звери. Все женщины любят такие зрелища.
Девушка, упиваясь звуками его голоса, мечтала, не вникая в смысл его слов.
– О! Как вы будете счастливы! – продолжал капитан, незаметно расстегивая пояс цыганки.
– Что вы делаете? – воскликнула она. Этот переход к «предосудительным действиям» развеял ее грезы.
– Ничего, – ответил Феб. – Я говорю только, что, когда вы будете со мной, вам придется расстаться с этим нелепым уличным нарядом.
– Когда я буду с тобой, мой Феб! – с нежностью прошептала девушка.
Потом она опять задумалась и умолкла.
Капитан, ободренный ее кротостью, обнял ее стан, – она не противилась; тогда он принялся потихоньку расшнуровывать ее корсаж и привел в такой беспорядок ее шейную косынку, что взору задыхавшегося архидьякона предстало выступившее из кисеи дивное плечико цыганки, округлое и смуглое, словно луна, поднимающаяся из тумана на горизонте.
Девушка не мешала Фебу. Казалось, она ничего не замечала. Взор предприимчивого капитана сверкал.
Вдруг она обернулась к нему.
– Феб! – сказала она с выражением бесконечной любви. – Научи меня своей вере.
– Моей вере! – воскликнул, разразившись хохотом, капитан. – Чтобы я научил тебя моей вере! Гром и молния! Да на что тебе понадобилась моя вера?
– Чтобы мы могли обвенчаться, – сказала она.
На лице капитана изобразилась смесь изумления, пренебрежения, беспечности и сладострастия.
– Вот как? – проговорил он. – А разве мы собираемся венчаться?
Цыганка побледнела и грустно склонила головку.
– Прелесть моя! – нежно продолжал Феб. – Все это глупости! Велика важность венчание! Разве люди больше любят друг друга, если их посыплют латынью в поповской лавочке?
Продолжая говорить с ней самым сладким голосом, он совсем близко придвинулся к цыганке, его ласковые руки вновь обвили ее тонкий, гибкий стан. Взор его разгорался с каждой минутой, и все говорило о том, что для Феба наступило мгновение, когда даже сам Юпитер совершает немало глупостей, и добряку Гомеру приходится звать себе на помощь облако.
Отец Клод видел все. Дверка была сколочена из неплотно сбитых гнилых бочоночных дощечек, и его взгляд, подобный взгляду хищной птицы, проникал в широкие щели. Смуглый широкоплечий священник, обреченный доселе на суровое монастырское воздержание, трепетал и кипел перед этой ночной сценой любви и наслаждения. Зрелище прелестной юной полураздетой девушки, отданной во власть пылкого молодого мужчины, вливало расплавленный свинец в жилы священника. Он испытывал неведомые прежде чувства. Его взор со сладострастной ревностью впивался во все, что обнажала каждая отколотая булавка. Тот, кто в эту минуту увидел бы лицо несчастного, приникшее к источенным червями доскам, подумал бы, что перед ним тигр, смотрящий сквозь прутья клетки на шакала, который терзает газель. Его зрачки горели в дверных щелях, как свечи.
Внезапно, быстрым движением, Феб сдернул шейную косынку цыганки. Бедная девушка сидела все еще задумавшись, с побледневшим личиком, но тут она вдруг словно пробудилась от сна. Быстро отодвинулась она от предприимчивого капитана и, взглянув на свои обнаженные плечи и грудь, смущенная, раскрасневшаяся, онемевшая от стыда, скрестила на груди прекрасные руки, чтобы прикрыть наготу. Если бы не горевший на ее щеках румянец, то в эту минуту ее можно было бы принять за безмолвную, неподвижную статую Целомудрия. Глаза ее были опущены.
Между тем, сдернув косынку, капитан открыл таинственный амулет, спрятанный у нее на груди.
– Что это такое? – спросил он, воспользовавшись предлогом, чтобы вновь приблизиться к прелестному созданию, которое он вспугнул.
– Не троньте! – воскликнула она. – Это мой хранитель. Он поможет мне найти моих родных, если только я буду этого достойна. Оставьте меня, господин капитан! Моя мать! Моя бедная матушка! Моя мать! Где ты? Помоги мне! Сжальтесь, господин Феб! Отдайте косынку!
Феб отступил и холодно ответил:
– Сударыня! Теперь я отлично вижу, что вы меня не любите!
– Я не люблю тебя! – воскликнула бедняжка и, прильнув к капитану, заставила его сесть рядом с собой. – Я не люблю тебя, мой Феб! Что ты говоришь? Жестокий! Ты хочешь разорвать мне сердце! Хорошо! Возьми меня, возьми все! Делай со мной, что хочешь! Я твоя. Что мне талисман! Что мне мать! Ты мне мать, потому что я люблю тебя! Мой Феб, мой возлюбленный Феб, видишь, вот я! Это я, погляди на меня! Я та малютка, которую ты не пожелаешь оттолкнуть от себя, которая сама, сама ищет тебя. Моя душа, моя жизнь, мое тело, я сама – все принадлежит тебе. Хорошо, не надо венчаться, если тебе этого не хочется. Да и что я такое? Жалкая уличная девчонка, а ты, мой Феб, ты – дворянин. Не смешно ли, на самом деле? Плясунья венчается с офицером! Я с ума сошла! Нет, Феб, нет, я буду твоей любовницей, твоей игрушкой, твоей забавой, всем, чем ты пожелаешь! Ведь я для того и создана. Пусть я буду опозорена, запятнана, унижена, что мне до этого? Зато любима! Я буду самой гордой, самой счастливой из женщин. А когда я постарею или подурнею, когда я уже не буду для вас приятной забавой, о монсеньер, тогда вы разрешите мне прислуживать вам. Пусть другие будут вышивать вам шарфы, а я, ваша раба, буду их беречь. Вы позволите мне полировать вам шпоры, чистить щеткой вашу куртку, смахивать пыль с ваших сапог. Не правда ли, мой Феб, вы не откажете мне в такой милости? А теперь возьми меня! Вот я, Феб, я вся принадлежу тебе, только люби меня! Нам, цыганкам, нужно немного – вольный воздух да любовь.
Обвив руками шею капитана, она глядела на него снизу вверх, умоляющая, очаровательно улыбаясь сквозь слезы; ее нежная грудь терлась о грубую суконную куртку с жесткой вышивкой. Ее полуобнаженное прелестное тело изгибалось на коленях капитана. Опьяненный, он прильнул пылающими губами к ее прекрасным смуглым плечам. Девушка запрокинула голову, блуждая взором по потолку, и трепетала, замирая под этими поцелуями.
Вдруг над головой Феба она увидела другую голову, бледное, зеленоватое, искаженное лицо с адской мукой во взоре, а близ этого лица – руку, занесшую кинжал. То было лицо и рука священника. Он выломал дверь и стоял подле них. Феб не мог его видеть. Девушка окаменела, заледенела, онемела перед этим ужасным видением, как голубка, приподнявшая головку в тот миг, когда своими круглыми глазами в гнездо к ней заглянул коршун.
Она не могла даже вскрикнуть. Она видела лишь, как кинжал опустился над Фебом и снова взвился, дымясь.
– Проклятие! – крикнул капитан и упал.
Она потеряла сознание.
В тот миг, когда веки ее смыкались, когда всякое чувство угасало в ней, она смутно ощутила на своих устах огненное прикосновение, поцелуй, более жгучий, чем каленое железо палача.
Когда она очнулась, ее окружали солдаты ночного дозора; капитана, залитого кровью, куда-то уносили, священник исчез, выходившее на реку окно в глубине комнаты было открыто настежь, около него подняли плащ, принадлежавший, как предполагали, офицеру. Она слышала, как вокруг нее говорили:
– Колдунья заколола кинжалом капитана.
Книга восьмая
I. Экю, превратившееся в сухой лист
Феб же нашел, что лучше сорвать у нее еще один поцелуй, чем подверг новой пытке несчастного архидьякона.
– Умереть! – воскликнул влюбленный капитан. – Что вы говорите, прекрасный мой ангел! Теперь-то и надо жить, клянусь Юпитером! Умереть в самом начале такого блаженства! Клянусь рогами сатаны, все это ерунда! Дело не в этом! Послушайте, моя дорогая Симиляр… Эсменарда… Простите, но у вас такое басурманское имя, что я никак не могу с ним сладить. Оно, как густой кустарник, в котором я каждый раз застреваю.
– Боже мой! – проговорила бедная девушка. – А я-то считала его красивым, ведь оно такое необычное! Но если оно вам не нравится, зовите меня просто Готон.[123]
– Э, не будем огорчаться из-за таких пустяков, милочка! К нему нужно привыкнуть, вот и все. Я выучу его наизусть, и все пойдет хорошо. Так послушайте же, дорогая Симиляр, я вас люблю безумно. Просто удивительно, как я вас люблю. Я знаю одну особу, которая лопнет от ярости из-за этого…
Ревнивая девушка прервала его:
– Кто она такая?
– А что нам до нее за дело? – отвечал Феб. – Вы меня любите?
– О!.. – произнесла она.
– Ну и прекрасно! Это главное! Вы увидите, как я люблю вас. Пусть этот долговязый дьявол Нептун подденет меня на свои вилы, если я не сделаю вас счастливейшей женщиной. У нас будет где-нибудь хорошенькая квартирка. Я заставлю моих стрелков гарцевать под вашими окнами. Они все конные и за пояс заткнут стрелков капитана Миньона. Среди них есть копейщики, лучники и пищальники. Я поведу вас ria большой смотр близ Рюлли. Это великолепное зрелище. Восемьдесят тысяч человек в строю; тридцать тысяч белых лат, панцирей и кольчуг; стяги шестидесяти семи цехов, знамена парламента, счетной палаты, казначейства, монетного двора; словом, вся чертова свита! Я покажу вам львов королевского дворца – это хищные звери. Все женщины любят такие зрелища.
Девушка, упиваясь звуками его голоса, мечтала, не вникая в смысл его слов.
– О! Как вы будете счастливы! – продолжал капитан, незаметно расстегивая пояс цыганки.
– Что вы делаете? – воскликнула она. Этот переход к «предосудительным действиям» развеял ее грезы.
– Ничего, – ответил Феб. – Я говорю только, что, когда вы будете со мной, вам придется расстаться с этим нелепым уличным нарядом.
– Когда я буду с тобой, мой Феб! – с нежностью прошептала девушка.
Потом она опять задумалась и умолкла.
Капитан, ободренный ее кротостью, обнял ее стан, – она не противилась; тогда он принялся потихоньку расшнуровывать ее корсаж и привел в такой беспорядок ее шейную косынку, что взору задыхавшегося архидьякона предстало выступившее из кисеи дивное плечико цыганки, округлое и смуглое, словно луна, поднимающаяся из тумана на горизонте.
Девушка не мешала Фебу. Казалось, она ничего не замечала. Взор предприимчивого капитана сверкал.
Вдруг она обернулась к нему.
– Феб! – сказала она с выражением бесконечной любви. – Научи меня своей вере.
– Моей вере! – воскликнул, разразившись хохотом, капитан. – Чтобы я научил тебя моей вере! Гром и молния! Да на что тебе понадобилась моя вера?
– Чтобы мы могли обвенчаться, – сказала она.
На лице капитана изобразилась смесь изумления, пренебрежения, беспечности и сладострастия.
– Вот как? – проговорил он. – А разве мы собираемся венчаться?
Цыганка побледнела и грустно склонила головку.
– Прелесть моя! – нежно продолжал Феб. – Все это глупости! Велика важность венчание! Разве люди больше любят друг друга, если их посыплют латынью в поповской лавочке?
Продолжая говорить с ней самым сладким голосом, он совсем близко придвинулся к цыганке, его ласковые руки вновь обвили ее тонкий, гибкий стан. Взор его разгорался с каждой минутой, и все говорило о том, что для Феба наступило мгновение, когда даже сам Юпитер совершает немало глупостей, и добряку Гомеру приходится звать себе на помощь облако.
Отец Клод видел все. Дверка была сколочена из неплотно сбитых гнилых бочоночных дощечек, и его взгляд, подобный взгляду хищной птицы, проникал в широкие щели. Смуглый широкоплечий священник, обреченный доселе на суровое монастырское воздержание, трепетал и кипел перед этой ночной сценой любви и наслаждения. Зрелище прелестной юной полураздетой девушки, отданной во власть пылкого молодого мужчины, вливало расплавленный свинец в жилы священника. Он испытывал неведомые прежде чувства. Его взор со сладострастной ревностью впивался во все, что обнажала каждая отколотая булавка. Тот, кто в эту минуту увидел бы лицо несчастного, приникшее к источенным червями доскам, подумал бы, что перед ним тигр, смотрящий сквозь прутья клетки на шакала, который терзает газель. Его зрачки горели в дверных щелях, как свечи.
Внезапно, быстрым движением, Феб сдернул шейную косынку цыганки. Бедная девушка сидела все еще задумавшись, с побледневшим личиком, но тут она вдруг словно пробудилась от сна. Быстро отодвинулась она от предприимчивого капитана и, взглянув на свои обнаженные плечи и грудь, смущенная, раскрасневшаяся, онемевшая от стыда, скрестила на груди прекрасные руки, чтобы прикрыть наготу. Если бы не горевший на ее щеках румянец, то в эту минуту ее можно было бы принять за безмолвную, неподвижную статую Целомудрия. Глаза ее были опущены.
Между тем, сдернув косынку, капитан открыл таинственный амулет, спрятанный у нее на груди.
– Что это такое? – спросил он, воспользовавшись предлогом, чтобы вновь приблизиться к прелестному созданию, которое он вспугнул.
– Не троньте! – воскликнула она. – Это мой хранитель. Он поможет мне найти моих родных, если только я буду этого достойна. Оставьте меня, господин капитан! Моя мать! Моя бедная матушка! Моя мать! Где ты? Помоги мне! Сжальтесь, господин Феб! Отдайте косынку!
Феб отступил и холодно ответил:
– Сударыня! Теперь я отлично вижу, что вы меня не любите!
– Я не люблю тебя! – воскликнула бедняжка и, прильнув к капитану, заставила его сесть рядом с собой. – Я не люблю тебя, мой Феб! Что ты говоришь? Жестокий! Ты хочешь разорвать мне сердце! Хорошо! Возьми меня, возьми все! Делай со мной, что хочешь! Я твоя. Что мне талисман! Что мне мать! Ты мне мать, потому что я люблю тебя! Мой Феб, мой возлюбленный Феб, видишь, вот я! Это я, погляди на меня! Я та малютка, которую ты не пожелаешь оттолкнуть от себя, которая сама, сама ищет тебя. Моя душа, моя жизнь, мое тело, я сама – все принадлежит тебе. Хорошо, не надо венчаться, если тебе этого не хочется. Да и что я такое? Жалкая уличная девчонка, а ты, мой Феб, ты – дворянин. Не смешно ли, на самом деле? Плясунья венчается с офицером! Я с ума сошла! Нет, Феб, нет, я буду твоей любовницей, твоей игрушкой, твоей забавой, всем, чем ты пожелаешь! Ведь я для того и создана. Пусть я буду опозорена, запятнана, унижена, что мне до этого? Зато любима! Я буду самой гордой, самой счастливой из женщин. А когда я постарею или подурнею, когда я уже не буду для вас приятной забавой, о монсеньер, тогда вы разрешите мне прислуживать вам. Пусть другие будут вышивать вам шарфы, а я, ваша раба, буду их беречь. Вы позволите мне полировать вам шпоры, чистить щеткой вашу куртку, смахивать пыль с ваших сапог. Не правда ли, мой Феб, вы не откажете мне в такой милости? А теперь возьми меня! Вот я, Феб, я вся принадлежу тебе, только люби меня! Нам, цыганкам, нужно немного – вольный воздух да любовь.
Обвив руками шею капитана, она глядела на него снизу вверх, умоляющая, очаровательно улыбаясь сквозь слезы; ее нежная грудь терлась о грубую суконную куртку с жесткой вышивкой. Ее полуобнаженное прелестное тело изгибалось на коленях капитана. Опьяненный, он прильнул пылающими губами к ее прекрасным смуглым плечам. Девушка запрокинула голову, блуждая взором по потолку, и трепетала, замирая под этими поцелуями.
Вдруг над головой Феба она увидела другую голову, бледное, зеленоватое, искаженное лицо с адской мукой во взоре, а близ этого лица – руку, занесшую кинжал. То было лицо и рука священника. Он выломал дверь и стоял подле них. Феб не мог его видеть. Девушка окаменела, заледенела, онемела перед этим ужасным видением, как голубка, приподнявшая головку в тот миг, когда своими круглыми глазами в гнездо к ней заглянул коршун.
Она не могла даже вскрикнуть. Она видела лишь, как кинжал опустился над Фебом и снова взвился, дымясь.
– Проклятие! – крикнул капитан и упал.
Она потеряла сознание.
В тот миг, когда веки ее смыкались, когда всякое чувство угасало в ней, она смутно ощутила на своих устах огненное прикосновение, поцелуй, более жгучий, чем каленое железо палача.
Когда она очнулась, ее окружали солдаты ночного дозора; капитана, залитого кровью, куда-то уносили, священник исчез, выходившее на реку окно в глубине комнаты было открыто настежь, около него подняли плащ, принадлежавший, как предполагали, офицеру. Она слышала, как вокруг нее говорили:
– Колдунья заколола кинжалом капитана.
Книга восьмая
I. Экю, превратившееся в сухой лист
Гренгуар и весь Двор чудес были в страшной тревоге. Уже больше месяца никто не знал, что случилось с Эсмеральдой и куда девалась ее козочка. Исчезновение Эсмеральды очень огорчало герцога, египетского и его друзей-бродяг; исчезновение козочки удваивало скорбь Гренгуара. Однажды вечером цыганка пропала, и с тех пор она как в воду канула. Все поиски были напрасны. Несколько задир-эпилептиков поддразнивали Гренгуара, уверяя, что встретили ее в тот вечер близ моста Сен-Мишель вместе с каким-то офицером; но этот муж, обвенчанный по цыганскому обряду, был последователем скептической философии, и к тому же он лучше, чем кто бы то ни было, знал, насколько целомудренна была его жена. По собственному опыту он мог судить о той неодолимой стыдливости, которая являлась следствием сочетания свойств амулета и добродетели цыганки, и с математической точностью рассчитал степень сопротивления этого возведенного в квадрат целомудрия. Итак, в этом отношении он был спокоен.
Следовательно, объяснить себе исчезновение Эсмеральды он не мог. От этого он очень страдал. Он даже похудел бы, если бы только это было возможно. Он все забросил, вплоть до своих литературных занятий, даже свое обширное сочинение De figuris regularibus et ir regularibus[124], которое он собирался напечатать на первые же заработанные деньги. (Он просто бредил книгопечатанием с тех пор, как увидел книгу Гуго де Сен-Виктора Didascalon[125], напечатанную знаменитым шрифтом Винделена Спирского.)
Однажды, когда он в унынии проходил мимо башни, где находилась судебная палата по уголовным делам, он заметил группу людей, толпившихся у одного из входов во Дворец правосудия.
– Что там случилось? – спросил он у выходившего оттуда молодого человека.
– Не знаю, сударь, – ответил молодой человек. – Болтают, будто судят какую-то женщину, убившую военного. Кажется, здесь не обошлось без колдовства; епископ и духовный суд вмешались в это дело, и мой брат, архидьякон Жозасский, не выходит оттуда. Я хотел было потолковать с ним, но никак не мог к нему пробраться, такая там толпа. Это очень досадно, потому что мне нужны деньги.
– Увы, сударь, – отвечал Гренгуар, – я охотно одолжил бы вам денег, но если карманы моих штанов и прорваны, то отнюдь не от тяжести монет.
Он не осмелился сказать молодому человеку, что знаком с его братом архидьяконом, к которому после встречи в соборе он так и не заглядывал; эта небрежность смущала его.
Школяр пошел своим путем, а Гренгуар последовал за толпой, поднимавшейся по лестнице в залу суда. Он был того мнения, что ничто так хорошо не разгоняет печали, как зрелище уголовного судопроизводства, – настолько потешна глупость, обычно проявляемая судьями. Толпа, к которой присоединился Гренгуар, несмотря на сутолоку, продвигалась вперед, соблюдая тишину. После долгого и нудного пути по длинному сумрачному коридору, извивавшемуся по дворцу, словно пищеварительный канал этого старинного здания, он добрался наконец до низенькой двери, ведущей в залу, которую он благодаря своему высокому росту мог рассмотреть поверх голов волновавшейся толпы.
В обширной зале стоял полумрак, отчего она казалась еще обширнее. Вечерело; высокие стрельчатые окна пропускали слабый луч света, который гас прежде чем достигал свода, представлявшего собой громадную решетку из резных балок, покрытых тысячью украшений, которые, казалось, шевелились во тьме. Кое-где на столах уже были зажжены свечи, озарявшие низко склоненные над бумагами головы протоколистов. Переднюю часть залы заполняла толпа; направо и налево за столами сидели судейские чины, а в глубине, на возвышении, с неподвижными и зловещими лицами; множество судей, последние ряды которых терялись во мраке. Стены были усеяны бесчисленными изображениями королевских лилий. Над головами судей можно было различить большое распятие, а всюду в зале – копья и алебарды, на остриях которых пламя свечей зажигало огненные точки.
– Сударь! – спросил у одного из своих соседей Гренгуар. – Кто эти господа, расположившиеся там, словно прелаты на церковном соборе?
– Направо – советники судебной палаты, – ответил тот, – а налево советники следственной камеры; низшие чины – в черном, высшие – в красном.
– А кто это сидит выше всех, вон тот красный толстяк, что обливается потом?
– Это сам председатель.
– А те бараны позади него? – продолжал спрашивать Гренгуар, который, как мы уже упоминали, недолюбливал судейское сословие. Быть может, это объяснялось той злобой, какую он питал к Дворцу правосудия со времени постигшей его неудачи на драматическом поприще.
– А это все докладчики королевской палаты.
– А впереди него, вот этот кабан?
– Это протоколист королевского суда.
– А направо, этот крокодил?
– Филипп Лелье – чрезвычайный королевский прокурор.
– А налево, вон тот черный жирный кот?
– Жак Шармолю, королевский прокурор духовного суда, и члены этого суда.
– Еще один вопрос, сударь, – сказал Гренгуар. – Что же делают здесь все эти почтенные господа?
– Судят.
– Судят? Но кого же? Я не вижу подсудимого.
– Сударь, это женщина. Вы не можете ее видеть. Она сидит к нам спиной, и толпа заслоняет ее. Глядите, она вот там, где стража с бердышами.
– Кто же эта женщина? Вы не знаете, как ее зовут?
– Нет, сударь. Я сам только что пришел. Думаю, что дело идет о колдовстве, потому что здесь присутствуют члены духовного суда.
– Итак, – сказал наш философ, – мы сейчас увидим, как все эти судейские мантии будут пожирать человечье мясо. Что ж, это зрелище не хуже всякого другого!
– А вы не находите, сударь, – спросил сосед, – что у Жака Шармолю весьма кроткий вид?
– Гм! Я не доверяю кротости, у которой вдавленные ноздри и тонкие губы, – ответил Гренгуар.
Окружающие заставили собеседников умолкнуть. Давалось важное свидетельское показание.
– Государи мои! – повествовала, стоя посреди залы, старуха, на которой было накручено столько тряпья, что вся она казалась ходячим ворохом лохмотьев – Государи мои! Все, что я расскажу, так же верно, как верно то, что я зовусь Фалурдель, что сорок лет я живу в доме на мосту Сен-Мишель, против Тасен-Кайяра, красильщика, дом которого стоит против течения реки, и что я аккуратно плачу пошлины, подати и налоги. Теперь я жалкая старуха, а когда-то была красавицейдевкой, государи мои! Так вот, давненько уж мне люди говорили: «Фалурдель, не крути допоздна прялку по вечерам, дьявол любит расчесывать своими рогами кудель у старух. Известно, что монах-привидение, который в прошлом году показался возле Тампля, бродит нынче по Сите. Берегись, Фалурдель, как бы он не постучался в твою дверь». И вот как-то вечером я пряду, вдруг кто-то стучит в мою дверь. «Кто там?» – спрашиваю. Ругаются. Я отпираю. Входят два человека. Один черный такой, а с ним красавец-офицер. У черного только и видать, что глаза, – горят как уголья, а все остальное закрыто плащом да шляпой. Они и говорят мне: «Комнату святой Марты». А это моя верхняя комната, государи мои, самая чистая из всех. Суют мне экю. Я прячу экю в ящик, а сама думаю: «На эту монетку завтра куплю себе требухи на Глориетской бойне» Подымаемся наверх. Когда мы пришли в верхнюю комнату, я отвернулась, смотрю – черный человек исчез. Я удивилась. А красивый офицер, видать, знатный барин, сошел со мною вниз и вышел. Не успела я напрясть четверть мотка, как он идет назад с хорошенькой девушкой, прямо куколкой, которая была бы краше солнышка, будь она понарядней. С нею козел, большущий козел, не то белый, не то черный, этого я не упомню. Он-то и навел на меня сомнение. Ну, девушка – это не мое дело, а вот козел! Не люблю я козлов за их бороду да за рога Ни дать ни взять – мужчина. И кроме того, от них так и разит шабашем. Однако я помалкиваю. Я ведь получила свое экю. Правильно я говорю, господин судья? Проводила я офицера с девушкой наверх и оставила их наедине, то есть с козлом. А сама спустилась вниз и опять села прясть. Надо вам сказать, что дом у меня двухэтажный, задней стороной он выходит к реке, как и все дома на мосту, и окна в первом и во втором этаже выходят на реку Вот, значит, я пряду. Не знаю, почему, но в мыслях у меня все монах-привидение, – должно быть, козел мне напомнил про него, да и красавица была не по-людски одета. Вдруг слышу – наверху крик, что-то грохнулось о пол, распахнулось окно. Я подбежала к своему окну в нижнем этаже и вижу – пролетает мимо меня что-то темное и бултых в воду. Вроде как привидение в рясе священника. Ночь была лунная. Я очень хорошо его разглядела. Оно поплыло в сторону Сите Вся дрожа от страха, я кликнула ночную охрану. Господа дозорные вошли ко мне, и так как они были выпивши, то, не разобрав, в чем дело, прежде всего поколотили меня. Я объяснила им, что случилось. Мы поднялись наверх – и что же мы увидели? Бедная моя комната вся залита кровью, капитан с кинжалом в горле лежит, растянувшись на полу, девушка прикинулась мертвой, а козел мечется от страха. «Здорово, – сказала я себе, хватит мне теперь мытья на добрых две недели! Придется скоблить пол, вот напасть!» Офицера унесли, – бедный молодой человек! И девушку тоже, почти совсем раздетую. Но это еще не все. Худшее еще впереди На другой день я хотела взять экю, чтобы купить требухи, и что же? Вместо него я нашла сухой лист.
Старуха умолкла. Ропот ужаса пробежал по толпе.
– Привидение, козел – все это попахивает колдовством, – заметил один из соседей Гренгуара.
– А сухой лист! – подхватил другой.
– Несомненно, – добавил третий, – колдунья стакнулась с монахом-привидением, чтобы грабить военных.
Даже Гренгуар склонен был признать всю эту страшную историю правдоподобной.
– Женщина по имени Фалурдель! – с величественным видом – спросил председатель. – Имеете вы еще что-нибудь сообщить правосудию?
– Нет, государь мой, – ответила старуха, – разве только то, что в протоколе мой дом назвали покосившейся вонючей лачугой, а это обидно. Все дома на мосту не бог весть как приглядны, потому что они битком набиты бедным людом, однако в них проживают мясники, а это люди зажиточные, и жены у них красавицы и чистюли.
Судебный чин, напоминавший Гренгуару крокодила, встал со своего места.
– Довольно! – сказал он. – Прошу господ судей не упускать из виду, что на обвиняемой найден был кинжал. Женщина, именуемая Фалурдель! Вы принесли с собой сухой лист, в который превратилось экю, данное вам дьяволом?
– Да, государь мой, – ответила она, – я отыскала его. Вот он.
Судебный пристав передал сухой лист крокодилу, – тот, зловеще покачав головой, передал его председателю, а тот – королевскому прокурору церковного суда. Таким образом лист обошел всю залу.
– Это березовый лист, – сказал Жак Шармолю. – Вот новое доказательство колдовства.
Один из советников попросил слова.
– Свидетельница! Два человека поднялись к вам вместе: человек в черном, который на ваших глазах сначала исчез, а потом в одежде священника переплывал реку, и офицер. Который же из них дал вам экю?
Старуха призадумалась на мгновение и ответила:
– Офицер.
Толпа загудела.
«Вот как? – подумал Гренгуар. – Это заставляет меня усомниться во всей истории».
Но тут опять вмешался чрезвычайный королевский прокурор Филипп Лелье.
– Напоминаю господам судьям: в показании, снятом с него у одра болезни, тяжело раненный офицер заявил, что, когда к нему подошел человек в черном, у него сразу мелькнула мысль, не тот ли это самый монах-привидение; что призрак настоятельно уговаривал его вступить в сношения с обвиняемой и на его, капитана, слова об отсутствии у него денег, сунул ему экю, которым вышеупомянутый офицер и расплатился с Фалурдель. Следовательно, это экю – адская монета.
Такой убедительный довод рассеял сомнения Гренгуара и остальных скептиков.
– Господа! У вас в руках все документы, – добавил, занимая свое место, чрезвычайный королевский прокурор, – вы можете обсудить показания Феба де Шатопер.
При этом имени подсудимая встала. Голова ее показалась над Толпой. Гренгуар, к своему великому ужасу, узнал Эсмеральду.
Она была очень бледна, ее волосы, когда-то так красиво заплетенные в косы и отливавшие блеском цехинов, рассыпались по плечам, губы посинели, ввалившиеся глаза внушали страх.
– Феб! – растерянно промолвила она. – Где он? Государи мои! Прежде чем убить меня, прошу вас, сжальтесь надо мной: скажите мне, жив ли он?
– Замолчи, женщина, – проговорил председатель. – Это к делу не относится.
– Смилуйтесь! Ответьте мне, жив ли он? – снова заговорила она, молитвенно складывая свои прекрасные исхудалые руки; слышно было, как цепи, звеня, скользнули по ее платью.
– Ну хорошо, – сухо ответил королевский прокурор. – Он при смерти. Ты довольна?
Несчастная упала на низенькую скамью, молча, без слез, бледная, как статуя.
Председатель нагнулся к сидевшему у его ног человеку в шитой золотом шапке, в черной мантии, с цепью на шее и жезлом в руке.
– Пристав! Введите вторую обвиняемую.
Все взоры обратились к дверце; дверца распахнулась и пропустила, вызвав сильнейшее сердцебиение у Гренгуара, хорошенькую козочку с вызолоченными рожками и копытцами. Изящное животное на мгновение задержалось на пороге, вытянув шею, словно, стоя на краю скалы, оно озирало расстилавшийся перед ним необозримый горизонт. Вдруг козочка заметила цыганку и, в два прыжка перескочив через стол и голову протоколиста, очутилась у ее колен; – тут она грациозно свернулась у ног своей госпожи, будто выпрашивая внимание и ласку; но подсудимая оставалась неподвижной, даже бедная Джали не удостоилась ее взгляда.
– Вот те на! – сказала старуха Фалурдель. – Да ведь это то самое мерзкое животное! Я их узнала – и ту и другую!
Тут взял слово Жак Шармолю.
– Если господам судьям угодно, то мы приступим к допросу козы.
Это и была вторая обвиняемая.
В те времена судебное дело о колдовстве, возбужденное против животных, не было редкостью. В судебных отчетах 1466 года среди других подробностей встречается любопытный перечень издержек по делу Жиле-Сулара и его свиньи, «казненных за их злодеяния» в Корбейле. Туда входят и расходы по рытью ямы, куда закопали свинью, и пятьсот вязанок хвороста, взятых в Морсанском порту, три пинты вина и хлеб – последняя трапеза осужденного, которую братски с ним разделил палач, – даже стоимость прокорма свиньи и присмотр за ней в течение одиннадцати дней: восемь парижских денье в сутки. Иногда правосудие заходило еще дальше. Так, по капитуляриям Карла Великого и Людовика Благочестивого, устанавливались тягчайшие наказания для огненных призраков, дерзнувших появиться в воздухе.
Прокурор духовного суда воскликнул:
– Если демон, который вселился в эту козу и не поддавался доселе никаким заклинаниям, собирается и впредь упорствовать в своих зловредных действиях и пугать ими суд, то мы предупреждаем его, что будем вынуждены требовать для него виселицы или костра!
Гренгуар облился холодным потом. Шармолю, взяв со стола бубен цыганки и особым движением приблизив его к козе, спросил:
– Который час?
Посмотрев на него своими умными глазами, козочка приподняла золоченое копытце и стукнула им семь раз. Было действительно семь часов. Трепет ужаса пробежал по толпе.
Гренгуар не выдержал.
– Она губит себя! – громко воскликнул он. – Неужели вы не видите, что она сама не понимает, что делает?
– Тише вы там, мужичье! – резко крикнул пристав.
Жак Шармолю при помощи того же бубна заставил козочку проделать множество других странных вещей – указать число, месяц и прочее, чему читатель был уже свидетелем. И вследствие оптического обмана, присущего судебным разбирательствам, те самые зрители, которые, быть может, не раз рукоплескали на перекрестках невинным хитростям Джали, были теперь потрясены ими здесь, под сводами Дворца правосудия. Несомненно, коза была сам дьявол.
Дело обернулось еще хуже, когда королевский прокурор высыпал на пол из висевшего у Джали на шее кожаного мешочка дощечки с буквами. Коза тут же своей ножкой составила разбросанные буквы в роковое имя «Феб». Колдовство, жертвой которого пал капитан, казалось неопровержимо доказанным, и цыганка, эта восхитительная плясунья, столько раз пленявшая прохожих своей грацией, преобразилась в ужасающего вампира.
Следовательно, объяснить себе исчезновение Эсмеральды он не мог. От этого он очень страдал. Он даже похудел бы, если бы только это было возможно. Он все забросил, вплоть до своих литературных занятий, даже свое обширное сочинение De figuris regularibus et ir regularibus[124], которое он собирался напечатать на первые же заработанные деньги. (Он просто бредил книгопечатанием с тех пор, как увидел книгу Гуго де Сен-Виктора Didascalon[125], напечатанную знаменитым шрифтом Винделена Спирского.)
Однажды, когда он в унынии проходил мимо башни, где находилась судебная палата по уголовным делам, он заметил группу людей, толпившихся у одного из входов во Дворец правосудия.
– Что там случилось? – спросил он у выходившего оттуда молодого человека.
– Не знаю, сударь, – ответил молодой человек. – Болтают, будто судят какую-то женщину, убившую военного. Кажется, здесь не обошлось без колдовства; епископ и духовный суд вмешались в это дело, и мой брат, архидьякон Жозасский, не выходит оттуда. Я хотел было потолковать с ним, но никак не мог к нему пробраться, такая там толпа. Это очень досадно, потому что мне нужны деньги.
– Увы, сударь, – отвечал Гренгуар, – я охотно одолжил бы вам денег, но если карманы моих штанов и прорваны, то отнюдь не от тяжести монет.
Он не осмелился сказать молодому человеку, что знаком с его братом архидьяконом, к которому после встречи в соборе он так и не заглядывал; эта небрежность смущала его.
Школяр пошел своим путем, а Гренгуар последовал за толпой, поднимавшейся по лестнице в залу суда. Он был того мнения, что ничто так хорошо не разгоняет печали, как зрелище уголовного судопроизводства, – настолько потешна глупость, обычно проявляемая судьями. Толпа, к которой присоединился Гренгуар, несмотря на сутолоку, продвигалась вперед, соблюдая тишину. После долгого и нудного пути по длинному сумрачному коридору, извивавшемуся по дворцу, словно пищеварительный канал этого старинного здания, он добрался наконец до низенькой двери, ведущей в залу, которую он благодаря своему высокому росту мог рассмотреть поверх голов волновавшейся толпы.
В обширной зале стоял полумрак, отчего она казалась еще обширнее. Вечерело; высокие стрельчатые окна пропускали слабый луч света, который гас прежде чем достигал свода, представлявшего собой громадную решетку из резных балок, покрытых тысячью украшений, которые, казалось, шевелились во тьме. Кое-где на столах уже были зажжены свечи, озарявшие низко склоненные над бумагами головы протоколистов. Переднюю часть залы заполняла толпа; направо и налево за столами сидели судейские чины, а в глубине, на возвышении, с неподвижными и зловещими лицами; множество судей, последние ряды которых терялись во мраке. Стены были усеяны бесчисленными изображениями королевских лилий. Над головами судей можно было различить большое распятие, а всюду в зале – копья и алебарды, на остриях которых пламя свечей зажигало огненные точки.
– Сударь! – спросил у одного из своих соседей Гренгуар. – Кто эти господа, расположившиеся там, словно прелаты на церковном соборе?
– Направо – советники судебной палаты, – ответил тот, – а налево советники следственной камеры; низшие чины – в черном, высшие – в красном.
– А кто это сидит выше всех, вон тот красный толстяк, что обливается потом?
– Это сам председатель.
– А те бараны позади него? – продолжал спрашивать Гренгуар, который, как мы уже упоминали, недолюбливал судейское сословие. Быть может, это объяснялось той злобой, какую он питал к Дворцу правосудия со времени постигшей его неудачи на драматическом поприще.
– А это все докладчики королевской палаты.
– А впереди него, вот этот кабан?
– Это протоколист королевского суда.
– А направо, этот крокодил?
– Филипп Лелье – чрезвычайный королевский прокурор.
– А налево, вон тот черный жирный кот?
– Жак Шармолю, королевский прокурор духовного суда, и члены этого суда.
– Еще один вопрос, сударь, – сказал Гренгуар. – Что же делают здесь все эти почтенные господа?
– Судят.
– Судят? Но кого же? Я не вижу подсудимого.
– Сударь, это женщина. Вы не можете ее видеть. Она сидит к нам спиной, и толпа заслоняет ее. Глядите, она вот там, где стража с бердышами.
– Кто же эта женщина? Вы не знаете, как ее зовут?
– Нет, сударь. Я сам только что пришел. Думаю, что дело идет о колдовстве, потому что здесь присутствуют члены духовного суда.
– Итак, – сказал наш философ, – мы сейчас увидим, как все эти судейские мантии будут пожирать человечье мясо. Что ж, это зрелище не хуже всякого другого!
– А вы не находите, сударь, – спросил сосед, – что у Жака Шармолю весьма кроткий вид?
– Гм! Я не доверяю кротости, у которой вдавленные ноздри и тонкие губы, – ответил Гренгуар.
Окружающие заставили собеседников умолкнуть. Давалось важное свидетельское показание.
– Государи мои! – повествовала, стоя посреди залы, старуха, на которой было накручено столько тряпья, что вся она казалась ходячим ворохом лохмотьев – Государи мои! Все, что я расскажу, так же верно, как верно то, что я зовусь Фалурдель, что сорок лет я живу в доме на мосту Сен-Мишель, против Тасен-Кайяра, красильщика, дом которого стоит против течения реки, и что я аккуратно плачу пошлины, подати и налоги. Теперь я жалкая старуха, а когда-то была красавицейдевкой, государи мои! Так вот, давненько уж мне люди говорили: «Фалурдель, не крути допоздна прялку по вечерам, дьявол любит расчесывать своими рогами кудель у старух. Известно, что монах-привидение, который в прошлом году показался возле Тампля, бродит нынче по Сите. Берегись, Фалурдель, как бы он не постучался в твою дверь». И вот как-то вечером я пряду, вдруг кто-то стучит в мою дверь. «Кто там?» – спрашиваю. Ругаются. Я отпираю. Входят два человека. Один черный такой, а с ним красавец-офицер. У черного только и видать, что глаза, – горят как уголья, а все остальное закрыто плащом да шляпой. Они и говорят мне: «Комнату святой Марты». А это моя верхняя комната, государи мои, самая чистая из всех. Суют мне экю. Я прячу экю в ящик, а сама думаю: «На эту монетку завтра куплю себе требухи на Глориетской бойне» Подымаемся наверх. Когда мы пришли в верхнюю комнату, я отвернулась, смотрю – черный человек исчез. Я удивилась. А красивый офицер, видать, знатный барин, сошел со мною вниз и вышел. Не успела я напрясть четверть мотка, как он идет назад с хорошенькой девушкой, прямо куколкой, которая была бы краше солнышка, будь она понарядней. С нею козел, большущий козел, не то белый, не то черный, этого я не упомню. Он-то и навел на меня сомнение. Ну, девушка – это не мое дело, а вот козел! Не люблю я козлов за их бороду да за рога Ни дать ни взять – мужчина. И кроме того, от них так и разит шабашем. Однако я помалкиваю. Я ведь получила свое экю. Правильно я говорю, господин судья? Проводила я офицера с девушкой наверх и оставила их наедине, то есть с козлом. А сама спустилась вниз и опять села прясть. Надо вам сказать, что дом у меня двухэтажный, задней стороной он выходит к реке, как и все дома на мосту, и окна в первом и во втором этаже выходят на реку Вот, значит, я пряду. Не знаю, почему, но в мыслях у меня все монах-привидение, – должно быть, козел мне напомнил про него, да и красавица была не по-людски одета. Вдруг слышу – наверху крик, что-то грохнулось о пол, распахнулось окно. Я подбежала к своему окну в нижнем этаже и вижу – пролетает мимо меня что-то темное и бултых в воду. Вроде как привидение в рясе священника. Ночь была лунная. Я очень хорошо его разглядела. Оно поплыло в сторону Сите Вся дрожа от страха, я кликнула ночную охрану. Господа дозорные вошли ко мне, и так как они были выпивши, то, не разобрав, в чем дело, прежде всего поколотили меня. Я объяснила им, что случилось. Мы поднялись наверх – и что же мы увидели? Бедная моя комната вся залита кровью, капитан с кинжалом в горле лежит, растянувшись на полу, девушка прикинулась мертвой, а козел мечется от страха. «Здорово, – сказала я себе, хватит мне теперь мытья на добрых две недели! Придется скоблить пол, вот напасть!» Офицера унесли, – бедный молодой человек! И девушку тоже, почти совсем раздетую. Но это еще не все. Худшее еще впереди На другой день я хотела взять экю, чтобы купить требухи, и что же? Вместо него я нашла сухой лист.
Старуха умолкла. Ропот ужаса пробежал по толпе.
– Привидение, козел – все это попахивает колдовством, – заметил один из соседей Гренгуара.
– А сухой лист! – подхватил другой.
– Несомненно, – добавил третий, – колдунья стакнулась с монахом-привидением, чтобы грабить военных.
Даже Гренгуар склонен был признать всю эту страшную историю правдоподобной.
– Женщина по имени Фалурдель! – с величественным видом – спросил председатель. – Имеете вы еще что-нибудь сообщить правосудию?
– Нет, государь мой, – ответила старуха, – разве только то, что в протоколе мой дом назвали покосившейся вонючей лачугой, а это обидно. Все дома на мосту не бог весть как приглядны, потому что они битком набиты бедным людом, однако в них проживают мясники, а это люди зажиточные, и жены у них красавицы и чистюли.
Судебный чин, напоминавший Гренгуару крокодила, встал со своего места.
– Довольно! – сказал он. – Прошу господ судей не упускать из виду, что на обвиняемой найден был кинжал. Женщина, именуемая Фалурдель! Вы принесли с собой сухой лист, в который превратилось экю, данное вам дьяволом?
– Да, государь мой, – ответила она, – я отыскала его. Вот он.
Судебный пристав передал сухой лист крокодилу, – тот, зловеще покачав головой, передал его председателю, а тот – королевскому прокурору церковного суда. Таким образом лист обошел всю залу.
– Это березовый лист, – сказал Жак Шармолю. – Вот новое доказательство колдовства.
Один из советников попросил слова.
– Свидетельница! Два человека поднялись к вам вместе: человек в черном, который на ваших глазах сначала исчез, а потом в одежде священника переплывал реку, и офицер. Который же из них дал вам экю?
Старуха призадумалась на мгновение и ответила:
– Офицер.
Толпа загудела.
«Вот как? – подумал Гренгуар. – Это заставляет меня усомниться во всей истории».
Но тут опять вмешался чрезвычайный королевский прокурор Филипп Лелье.
– Напоминаю господам судьям: в показании, снятом с него у одра болезни, тяжело раненный офицер заявил, что, когда к нему подошел человек в черном, у него сразу мелькнула мысль, не тот ли это самый монах-привидение; что призрак настоятельно уговаривал его вступить в сношения с обвиняемой и на его, капитана, слова об отсутствии у него денег, сунул ему экю, которым вышеупомянутый офицер и расплатился с Фалурдель. Следовательно, это экю – адская монета.
Такой убедительный довод рассеял сомнения Гренгуара и остальных скептиков.
– Господа! У вас в руках все документы, – добавил, занимая свое место, чрезвычайный королевский прокурор, – вы можете обсудить показания Феба де Шатопер.
При этом имени подсудимая встала. Голова ее показалась над Толпой. Гренгуар, к своему великому ужасу, узнал Эсмеральду.
Она была очень бледна, ее волосы, когда-то так красиво заплетенные в косы и отливавшие блеском цехинов, рассыпались по плечам, губы посинели, ввалившиеся глаза внушали страх.
– Феб! – растерянно промолвила она. – Где он? Государи мои! Прежде чем убить меня, прошу вас, сжальтесь надо мной: скажите мне, жив ли он?
– Замолчи, женщина, – проговорил председатель. – Это к делу не относится.
– Смилуйтесь! Ответьте мне, жив ли он? – снова заговорила она, молитвенно складывая свои прекрасные исхудалые руки; слышно было, как цепи, звеня, скользнули по ее платью.
– Ну хорошо, – сухо ответил королевский прокурор. – Он при смерти. Ты довольна?
Несчастная упала на низенькую скамью, молча, без слез, бледная, как статуя.
Председатель нагнулся к сидевшему у его ног человеку в шитой золотом шапке, в черной мантии, с цепью на шее и жезлом в руке.
– Пристав! Введите вторую обвиняемую.
Все взоры обратились к дверце; дверца распахнулась и пропустила, вызвав сильнейшее сердцебиение у Гренгуара, хорошенькую козочку с вызолоченными рожками и копытцами. Изящное животное на мгновение задержалось на пороге, вытянув шею, словно, стоя на краю скалы, оно озирало расстилавшийся перед ним необозримый горизонт. Вдруг козочка заметила цыганку и, в два прыжка перескочив через стол и голову протоколиста, очутилась у ее колен; – тут она грациозно свернулась у ног своей госпожи, будто выпрашивая внимание и ласку; но подсудимая оставалась неподвижной, даже бедная Джали не удостоилась ее взгляда.
– Вот те на! – сказала старуха Фалурдель. – Да ведь это то самое мерзкое животное! Я их узнала – и ту и другую!
Тут взял слово Жак Шармолю.
– Если господам судьям угодно, то мы приступим к допросу козы.
Это и была вторая обвиняемая.
В те времена судебное дело о колдовстве, возбужденное против животных, не было редкостью. В судебных отчетах 1466 года среди других подробностей встречается любопытный перечень издержек по делу Жиле-Сулара и его свиньи, «казненных за их злодеяния» в Корбейле. Туда входят и расходы по рытью ямы, куда закопали свинью, и пятьсот вязанок хвороста, взятых в Морсанском порту, три пинты вина и хлеб – последняя трапеза осужденного, которую братски с ним разделил палач, – даже стоимость прокорма свиньи и присмотр за ней в течение одиннадцати дней: восемь парижских денье в сутки. Иногда правосудие заходило еще дальше. Так, по капитуляриям Карла Великого и Людовика Благочестивого, устанавливались тягчайшие наказания для огненных призраков, дерзнувших появиться в воздухе.
Прокурор духовного суда воскликнул:
– Если демон, который вселился в эту козу и не поддавался доселе никаким заклинаниям, собирается и впредь упорствовать в своих зловредных действиях и пугать ими суд, то мы предупреждаем его, что будем вынуждены требовать для него виселицы или костра!
Гренгуар облился холодным потом. Шармолю, взяв со стола бубен цыганки и особым движением приблизив его к козе, спросил:
– Который час?
Посмотрев на него своими умными глазами, козочка приподняла золоченое копытце и стукнула им семь раз. Было действительно семь часов. Трепет ужаса пробежал по толпе.
Гренгуар не выдержал.
– Она губит себя! – громко воскликнул он. – Неужели вы не видите, что она сама не понимает, что делает?
– Тише вы там, мужичье! – резко крикнул пристав.
Жак Шармолю при помощи того же бубна заставил козочку проделать множество других странных вещей – указать число, месяц и прочее, чему читатель был уже свидетелем. И вследствие оптического обмана, присущего судебным разбирательствам, те самые зрители, которые, быть может, не раз рукоплескали на перекрестках невинным хитростям Джали, были теперь потрясены ими здесь, под сводами Дворца правосудия. Несомненно, коза была сам дьявол.
Дело обернулось еще хуже, когда королевский прокурор высыпал на пол из висевшего у Джали на шее кожаного мешочка дощечки с буквами. Коза тут же своей ножкой составила разбросанные буквы в роковое имя «Феб». Колдовство, жертвой которого пал капитан, казалось неопровержимо доказанным, и цыганка, эта восхитительная плясунья, столько раз пленявшая прохожих своей грацией, преобразилась в ужасающего вампира.