Бадигин Константин Сергеевич. Секрет государственной важности

   Друзья решились. Они пожали матросу руку, назвались.
   —Так-то лучше, — пуская едкий махорочный дым, сказал Потапенко. — Вот все у нас и прояснилось. Скоро на деле увидите, кто за кого. Так когда мы в Безымянную должны прибыть?
   — Не раньше, чем утром, — уверенно ответил Федя. — В темноте ваш командир и близко к ней не подступится. Камни да мели.
   — Лады, атаман. Сначала надо голубчика одного… — он кивнул на штурманскую, — на привязь поставить. Шкура. У него отец во Владивостоке мучной лабаз держит. Ну-ка, давайте кончик покрепче. Вот этот хорош будет.
   Он стал сматывать с вертушки лотлинь.
   — Пошли, Серега Ломов, поможешь.
   Матрос вдавил окурок в медную пепельницу на стене и вместе с Ломовым шагнул в штурманскую.
   Федя услышал сдавленный крик, скрип диванных пружин, хриплую ругань.
   Через несколько минут Потапенко и Сергей вернулись в рулевую.
   — Готово, атаман, — сказал Потапенко, тяжело дыша. — Здоровый, черт, куда бы его теперь, в сторонку?
   — В ларь пока положим, тут за рубкой. Там повар картошку держит.
   Наследника мучного лабаза вынесли из штурманской. Федя улыбнулся, увидев на веревке знакомые кожаные топорики, флагдуки и другие отметины лотлиня. Во рту у связанного торчала тряпка, осыпанная мелом. Сам он испуганно таращил глаза.
   Все правильно…
   Быстро темнело. Тучи покрывали уже большую часть неба. Великанов на руле следил за гакобортным огнем сторожевика, стараясь держать его слегка правее форштевня. Вот огонь стал расплываться, замутился. «Туман… К добру ли, к худу ли?»
   В рулевую вошли сразу трое: Иван Степанович, Ломов и тот моряк, что дежурил у буксира.
   — Это наш, сочувствующий, — сказал Потапенко, — Максим Мальчиков.
   И насторожился. Послышались нетвердые шаги по трапу.
   — Лейтенант! Иди ложись на диван, будто спишь, — при казал унтер-офицер Мальчикову, — быстро!
   — Мы будем без света, матросики? — спросил лейтенант, появившись в дверях. Он был благодушно настроен; китель расстегнут, в зубах сигара. После нескольких рюмок он осмелел в надежде заполучить сердце неприступной Тани, этой партизанской девчонки. Уходя из каюты, лейтенант запер ее и американца на ключ.
   «Где Таня?» — так хотелось Феде получить ответ на этот вопрос у лейтенанта. Но он нашел силу воли сдержаться и сказал отрывисто:
   — Динамо-машина повреждена. В каюте капитана есть керосиновая лампа.
   Офицер покосился на «партизанского капитана», потом спросил:
   — Кто вахтенный? Ты, Потапенко?
   — Так точно, господин лейтенант, — вытянулся моряк.
   — Смотри в оба! — Офицерик качнулся. — Завтра мы поднимем на мачте желтый флаг, как поднимали в старину на английских судах… Преподобный Фостер говорит… — Лейтенант икнул.
   — Что это значит — желтый флаг? — спросил Великанов.
   — Это из-за тебя. На пароходе совершено преступление, преступники приговорены к смертной казни. Желтый флаг — повесить, вот что это значит… Я бы даже сейчас… Наплевать на всех красных, мы всех их перебьем… Потапенко, головой отвечаешь… А где Симончук?
   — Спит в штурманской, господин лейтенант, ему в двенадцать заступать, — ответил сигнальщик.
   Офицер заглянул в штурманскую. На диване, отвернувшись к стенке, храпел матрос.
   — Смотреть в оба! — погрозил еще раз лейтенант. Ему не терпелось обратно в каюту…
   Спускаясь по крутой лестнице, он оступился и упал. Послышались невнятные ругательства.
   — Пьян, — сказал Потапенко. — Это кстати. Скажи, какой герой: «Всех перебьем»!.. Посмотрим еще, кто кого.
   — Ну, а теперь, ребята, потолкуем. Садитесь ближе, Федор, Максим, Серега…
   Мутная, непроглядная мгла наползала все более густыми полосами.
   Кормовой огонь на «Сибиряке» едва виден, а то и вовсе пропадал.
   Вот со сторожевика донесся длинный, протяжный гудок.
   — Что это он? — обеспокоенно спросил Потапенко.
   — Туман, — коротко пояснил Федя. «Таня, где ты, Таня?» — билась неотвязная мысль. Ломов молча зажег масляную лампочку в колпаке компаса. Перед глазами заколебалась неподвижная картушка с румбами и градусами.
   И вдруг Великанов и остальные всем существом почувствовали, как в мертвом теле парохода что-то толкнулось.Раз,другой, третий… Будто забилось сердце. Чудится? Нет!
   — Что такое?.. — вслушался Федя. — Вроде машина работает. Сергей, слышишь? Перестала будто… Нет, опять…
   Пароход рвануло назад. Загорелся синим огнем и лопнул буксирный трос. В тот же миг, нарушив напряженную тишину, свистнула переговорная труба из машины.
   — Это ты, капитан? — раздался веселый голос. — Работаю полным ходом. Как буксир, наверно, уже тю-тю? Беги в капитанскую каюту, выручай Таню.
   — Витька! — только и мог произнести Федя.
   — Теперь жми, — сказал Потапенко. — В темноте да в тумане нас сам черт не найдет. Теперь твой черед действовать, атаман, раз обучен кораблем командовать. А друг-то твой, приятель, не спросясь самовольничает… План перестраивать надо. — Моряк довольно потирал руки. — Молодец механик у тебя. Великанов.
   Федя молча перекладывал руль, бешено ворочая колесо штурвала. «Уходить от проклятого сторожевика, как можно скорее уходить».
   Несколько минут только и слышалось, что поскрипывание рулевого колеса.
   — Иван Степанович, — сказал наконец Федя, — встань на мое место. Умеешь? — Он беспокоился. Туман держался густой, и до берега всего несколько миль. И охнуть не успеешь, как опять на камнях очутишься.
   Матрос без слова принял руль. А Великанов бросился в штурманскую, зажег свечу, взял транспортир.
   Его внимание привлек голос, слабо доносившийся откуда-то сверху. Федя поднял голову и увидел переговорную трубу. Свистка в раструбе не было, в спешке кто-то забыл его поставить на место, — оттуда и доносился голос.
   «Слуховая труба ведет в капитанскую каюту», — пронеслось в голове. Юноша поднес раструб к уху: в каюте разговаривали, он прислушался. И вдруг лицо Феди побелело…
   Он отбросил трубку. Его руки дрожали, но курс пароходу нужен немедленно. Федя приложил транспортир к карте… «Сейчас, Танечка, сейчас, — твердил он, — еще минуточку, я иду…»
   Где-то позади «Синего тюленя» глухо ухнул пушечный выстрел, потом еще. Старший лейтенант Моргенштерн искал в тумане свои миллионы.

Глава семнадцатая. МЫ ИЩЕМ ТАНЮ

   — Отвори, буду стрелять… открой! — раздалось из-за двери. — Девчонка, дрянь…
   Таня растерянно озиралась, как маленький зверек, попавший в западню.
   Ванная капитана Гроссе (здесь она заперлась, сбежав из каюты), сверкала никелем и белизной изразцов. Справа громоздилась толстостенная фарфоровая ванна с дорожкой ржавчины на дне. На деревянной вешалке остались забытые хозяином два красно-зеленых махровых полотенца с японскими иероглифами. В стакане на туалетном столике — зубная щетка, рядом — коробочка зубного порошка. В медном подвесном канделябре горела свеча. Ее пламя бросало по стенам черные тени.
   Все великолепие капитанской ванной промелькнуло в глазах девушки в долю секунды.
   «Что делать? — В дверь били сапоги пьяного лейтенанта, доносилась все более забористая брань. — Долго ли выдержит дверь? А если беляк на самом деле начнет стрелять?»
   — О-ла-ла! Вы напрасно портите обувь, дорогой лейтенант, — послышался глуховатый голос американского проповедника. — Надо что-нибудь потяжелее. Да, девчонка, а какой пощечиной она вас угостила! Понимаю ваше возмущение.
   «Негодяй, — подумала Таня, — какой негодяй!»
   Удары в дверь прекратились. А если он взломает, что тогда? Девушка боялась об этом думать. Она еще раз осмотрела свое убежище. В углу решетка — это вентиляция. Но труба слишком узка. Иллюминатор… «Как я раньше не догадалась!» Таня бросилась к его матовому стеклу. Надо открыть, скорей! Один барашек сразу подался, но вот другой… Руки девушки ничего не могли с ним сделать. У каждого человека, вероятно, бывают в жизни минуты, когда пустяк определяет судьбу. У Тани сейчас как раз был такой момент. Ее выручил шведский ключ, лежавший на полу возле умывальника: трубопровод, видимо, протекал и кто-то ключом поджимал гайку.
   Таня несколько раз ударила тяжелым ключом по упрямому барашку. Удача, наконец-то!
   Девушка распахнула иллюминатор и высунула голову. Сначала она не могла увидеть ничего утешительного. Кругом туман, внизу — черная вода. Даже нельзя понять, движется пароход или стоит на месте.
   Еще раз внимательно все оглядев, Таня заметила слева какие-то веревки. Это были тали спасательной шлюпки. Они спускались почти до самой воды. Веревки мерно покачивались, то приближаясь, то удаляясь от иллюминатора. Когда команда покидала севший на мель «Синий тюлень», шлюптали некому и незачем было подбирать.
   А что, если попробовать выбраться из каюты с помощью этих талей? Девушка протянула руку: не хватило самую малость — всего на ладонь. Таня выждала, когда один из блоков шел на нее, изловчилась и поймала. Пучок крепких манильских веревок должен был стать для нее спасением.
   — Открывай, буду рубить дверь! — вновь послышался пьяный голос.
   — Вы не посмеете портить капитанскую каюту, — отозвалась девушка. Сейчас она чувствовала себя гораздо смелее. — Вы дурак, Гроссе будет жаловаться адмиралу Старку.
   Дверь затрещала под яростными ударами, лейтенант вот-вот ворвется в ванную. Ухватившись обеими руками за спасительную веревку, Таня вылезла из круглого иллюминатора и проворно вскарабкалась по талям на шлюпочную палубу. Было ли ей страшно? Нет, она даже не почувствовала опасности, когда раскачивалась над зыбкой поверхностью моря. Главная опасность там, в каюте, — пьяный лейтенант.
   Очутившись на палубе, девушка первым делом вытащила тали, хотя вряд ли лейтенант смог бы ими воспользоваться — иллюминатор не был достаточно широк для него.
   Угроза была в другом. Взломав дверь, офицер сообразит, что произошло. Начнутся поиски. Спрятаться! Скорее, скорее! Тут где-то была кладовка. Таня приметила ее еще утром. Вот она! Девушка увидела полуоткрытую железную дверь и проскользнула в кладовку. Здесь хранилось разное боцманское имущество: старые концы, клинья для задрайки трюмов, фонари, разрозненный комплект сигнальных флагов, дырявые брезенты и другой хлам, который вроде бы и выслужил свои срок, однако моряку расстаться с ним жалко.
   Девушка прихлопнула дверь и мигом укрылась за ворохом каких-то парусиновых чехлов. Затаив дыхание она прислушивалась к звукам снаружи. Кто-то в тяжелых сапогах прошел совсем рядом. Чьи-то едва слышные голоса… В кочегарке шаркает лопата… Таня считала, что пароход по-прежнему в руках лейтенанта, и теперь думала: что произойдет после того, как взбешенный офицер не найдет ее в ванной? Он, конечно, заглянет в иллюминатор, увидит тали и обо всем догадается. Что тогда станет с ней… Таня вспомнила отца; если бы он знал, что переживает его дочка… А что с ее друзьями? Где Федя? Девушка старалась представить, что делается на судне, но не могла. Куда ведут пароход? Лейтенант сказал, что в бухту Безымянную. Там каратели… Бедный Федя, он так хотел быть капитаном!.. И вдруг вернется Гроссе, этот противный маленький старичок, и все будет по-старому. Этого нельзя допустить…
   Девушка почувствовала голод. Завтракала она рано утром, а сейчас время близится к полуночи.

* * *

   Проложив курс и убедившись, что судно идет куда следует, Федя оставил на руле Ломова и вместе с военными моряками бросился к капитанской каюте. Она закрыта на ключ. Потапенко с треском высадил дверь. В капитанском кабинете сразу кинулся в глаза сбившийся, смятый ковер. Полированный стол весь в пятнах от водки. На обрывке серой промасленной бумаги валяются куски хлеба, ломтики колбасы и сыра. Тут же пустые бутылки из-под виски. Из переполненной пепельницы на стол просыпались окурки и пепел.
   На бархатном диване протяжно похрапывал американский проповедник в штиблетах и сюртуке. Под голову он подложил капитанскую подушку, тучную и мягкую, как разъевшаяся купчиха. Федя на секунду присмотрелся, и ему показалось, что веки Фостера вздрагивали. Но сейчас не до него. Где Таня? Крики… Это из спальни. Федя — туда. Пьяный лейтенант, стоя спиной к двери ванной, ругаясь, бил каблуками по филенкам…
   — Поставлю к стенке, добром открой, девка! — вопил он. — Слышь? К стенке!..
   Как коршун налетел на офицера Великанов. Они вместе свалились на пол. Лейтенант извивался, пытаясь достать из кармана пистолет. На помощь Феде подскочил Потапенко. Выстрел, и все было кончено.
   — Таня! — Тяжело дыша. Великанов постучал в дверь. — Танюша, отвори… это я, Федя. (Тишина.) Это я, не бойся, открой.
   Молчание.
   Великанов тревожно оглянулся на товарищей.
   — Ломаем дверь, атаман, — сказал Потапенко, — как бы Таня руки на себя не наложила.
   Несколькими ударами винтовочного приклада он выбил, нижние филенки. Федя с трудом пролез в ванную. И тут же возвратился, открыв дверь. Лицо его исказилось от волнения.
   — Ее нет! — воскликнул Великанов. Все вместе еще раз обшарили каюту, потом вернулись в ванную.
   — Танечка! — вдруг крикнул Федя, только сейчас обратив внимание на открытый иллюминатор. У юноши сердце зашлось от испуга: «Выбросилась!» — Танюша! — звал он в иллюминатор…
   И тут Федя заметил пустые шлюпбалки… Мгновение — и мысли завертелись в другую сторону.
   На выведенной за борт шлюпбалке забытые тали болтаются до воды. Но где же носовые? Они должны висеть совсем рядом с иллюминатором.
   «Черт возьми! Отсюда до них можно достать рукой, — прикинул Великанов. — Молодец Таня! — На душе сразу отошло. — Она на пароходе!»
   Тут Федя почувствовал, что кто-то тянет его за рубаху.
   — Ты не застрял? — спросил Потапенко, когда Великанов обернулся. — Узковато для тебя, плечи-то вон какие!
   — Таня там, — сказал Федя и ткнул пальцем в потолок. — Я уверен, она выбралась по талям… Таня наверху. Я пойду искать.
   — Ищи, атаман, — ответил матрос. — А мы здесь с Максимом порядок наведем… Попа американского куда денем?
   — Под домашний арест в своей каюте, — подумав, сказал Великанов. — Согласны?
   — Пусть так, — кивнул Потапенко. — А дальше в партизанском штабе решат.
   Иван Степанович Потапенко был членом большевистской партии. Но он не мог и не хотел говорить Феде: «Я коммунист». Наоборот, с большим тактом он делал вид, что слушается во всем Великанова. На самом же деле он умело подсказывал юноше, как следует поступать. А в большинстве случаев Федя и сам находил правильное решение.
   …Когда Великанов, запыхавшись, поднялся на ботдек и осветил фонариком лежащие на палубе тали, он увидел застрявший в веревках маленький черный башмачок.
   Федя совсем успокоился.
   «Растеряха», — подумал он, бережно пряча в карман находку.
   Но где же Таня? Великанов прежде всего побежал на корму и осмотрел кочегарский кубрик.
   Таня, Таня… Юноша не мог забыть недавнего разговора с ней. Прошло несколько часов, казалось, это было так давно. Произошло два переворота. В то время на пароходе была свободная республика, потом чужая власть, а сейчас снова республика. Где ты, Таня? Великанов доверил ей свою тайну и был уверен, что девушка никогда не выдаст друзей. И вместе с тем сердце говорило, что Таня для него не только хороший товарищ…
   Тем временем Потапенко вместе с Максимом Мальчиковым выбросили тело беляка за борт, а матроса Симончука отвели и заперли в одну из кают неподалеку от входа в машинное отделение.
   «Синий тюлень» снова в руках Феди Великанова и его друзей.

* * *

   Сколько пролежала Таня под куском парусины, пахнущей олифой и скипидаром, трудно сказать. Может быть, час, может быть, значительно больше. И чем дальше, тем чаще планы ее перебивались мыслью о хорошем куске черного хлеба с солью…
   Но девушка говорила себе: «Это пустяки…» Главное — где товарищи? Когда все успокоятся, заснут, она обязательно выйдет из этой кладовки и постарается помочь друзьям. Уж что-нибудь да придумает! Но почему работает машина, ведь она испортилась?
   Разговор в Фединой каюте она никогда не забудет, никогда. На душе ее потеплело. Глупый мальчик, решил, что он плохой капитан. Таня вспомнила его бессвязные слова, чувствовала в коленях Федину голову, перебирала его волосы, жестковатые, пропахшие дымом… Сколько ему пришлось пережить за несколько дней, как он выдержал!.. Другой за всю жизнь не испытает такого. Таня восхищалась своим другом.
   «Он доверился мне! — Девушке казалось, что самые страшные пытки не вырвут у нее хотя бы одно слово. — Пусть жгут, пусть расстреливают, я не подведу».
   В глазах девушки Федя был отважным борцом за Советскую власть, за Россию. Он делал то же, что ее отец. У них одни друзья, одни враги.
   Прозвучали три двойных удара в колокол.
   «Одиннадцать часов, как хочется поесть…» Таня вспомнила деликатесы, оставшиеся на камбузе. Копченая колбаса, сдобные галеты, масло… Она, как сейчас, видела, где лежат все эти вкусные вещи. Маленький шкафчик направо от дверей…
   Двенадцать… А все еще слышны голоса, шаги. Кто-то даже приоткрыл дверь кладовки. Таня зарылась глубже в пахучие чехлы и сидела тихо, как мышь.
   Тревога за своих, за Федю вновь охватила девушку: «Как будет с ними? Вдруг после моего побега им стало хуже? Может быть, лейтенант сейчас издевается над ними? Хорошо ли я сделала, что убежала?» Однако, вспомнив красное пьяное лицо офицера, его злые глаза, Таня передернула плечами… Нет. Поступить иначе она не могла.
   Тревога сменялась надеждой. Федя что-нибудь изобретет, они не дадутся врагу. Наконец Таню совсем одолел голод. «Одну галету, маленький кусочек колбасы. Шкафчик направо от двери». И девушка решила проскользнуть в кухню.
   На шлюпочной палубе тихо. Из рулевой рубки сочился слабый голубоватый свет, поскрипывало рулевое колесо. Туман сделался еще непроглядней. Холодно. Таня почувствовала озноб. Прихрамывая, в одном башмаке, она спустилась вниз, благополучно пробралась на камбуз. Железные половинки двери чуть слышно звякнули. Таня в темноте открыла шкаф и нащупала на верхней полке какие-то свертки.
   В это же мгновение электрический луч осветил ее.
   Девушка метнулась в сторону.
   — Танюша, — крикнул Федя, — это я! — Он обнял девушку. — Умница, храбрая! — твердил юноша. Он не помнил себя от радости. — Вот где ты отыскалась! Как я боялся… — Он вынул черный башмачок. — Дай я его надену… А теперь в кают-компанию. Тебе приготовили царский ужин. Мы идем в Императорскую. Ты еще не знаешь, у нас появились новые друзья.

* * *

   Итак, снова направление на Императорскую гавань. Так единодушно решили, собравшись на совет. Остановили машину, чтобы и вахтенные могли присутствовать. На совете Таня предложила посадить под замок и американского проповедника. Сказала, что он подстрекал лейтенанта взломать дверь в ванную. Все же решили иностранца не трогать и ограничиться домашним арестом в каюте.
   «Синий тюлень», тяжело, трудно вздыхая, возобновил свой путь к партизанскому становищу. Расстояние не так уж велико, но пароход двигался медленно, рабочих рук все еще не хватало. В обычное время на вахту к котлам выходили два кочегара и угольщик, а теперь их заменяли все время два военных моряка: унтер-офицер Потапенко и матрос Максим Мальчиков. Они по очереди поддерживали пар, меняясь каждые четыре часа.
   На руле стояли, чередуясь, Сергей Ломов, Таня и Великанов. Федя совсем не уходил с мостика. Он ведь еще и капитан, а капитан даже во сне отвечает за людей и пароход… Таня, сменившись с руля, бежала на камбуз: она готовила на всех еду.
   За главной машиной по-прежнему следил Виктор Никитин: один за механика, машиниста и масленщика. Он тоже не вылезал из своих владений, принес из какой-то каюты кожаное кресло и урывками придремывал в нем прямо под звонком машинного телеграфа.

Глава восемнадцатая. УССУРИЙСКИЙ ТИГР ПОД ВОСХОДЯЩИМ СОЛНЦЕМ

   Где же Императорская гавань? Мыс за мысом, и все похожи друг на друга. Как их отличить? У всех лесистый берег, везде у воды серые камни… Великанов, взъерошенный, с биноклем на шее, то заглядывал на карту в штурманской, то снова выбегал на мостик.
   «Должен быть маяк, — твердил про себя Федя, — должен!» Но маяка Николаевского нет и нет. А вдруг он не заметил и давно прошел его? «Если бы я хоть раз видел его раньше», — горевал Великанов.
   Собственно, он видел его, и не раз, но это было давно, в детстве. Мальчишкой Федя не раз прибегал на этот маяк и часами просиживал в гостях у милейшего старичка смотрителя. Слушал увлекательные рассказы о его плаваниях. Однажды они были там вместе с Таней. Но маячная башня рядом и за несколько миль с моря — большая разница… А когда Федю привозил в родную гавань или увозил во Владивосток пассажирский пароход, он как-то не приглядывался к маяку. Вкус к таким вещам появился в училище дальнего плавания.
   В прошлом году он мог бы сходить в Императорскую уже как курсант, но захотелось в другой рейс — посмотреть Японию и Китай.
   Теперь приходится кусать локти…
   Федя озабоченно глянул на небо. Видимость сегодня была отличнейшая. Далеко на западе синели сопки. Впереди чередой выступали из воды лиловые мысы. Ближе они изменяли окраску, становились темно-зелеными. Видимость — лучше не надо, и все же погода не совсем нравилась Великанову. Небо облачно, а покажется солнце — какое-то странное: оранжевое и резко очерченное, словно в цветных стеклах секстана.
   Любой судоводитель на месте Великанова давно подошел бы ближе к берегу, но Феде казались опасными все глубины меньше ста саженей.
   Наоборот, он считал, что пароход и так недопустимо близко от берега. Посоветоваться же с кем-нибудь не решался. Неудобно: он ведь капитан…
   — Близковато идем, — сказал он, когда стало совсем невмоготу, Ломову, стоявшему на руле и несколько скептически наблюдавшему за Фединой беготней. — Не взять ли мористее?
   — Да ты что? — возразил Ломов. — И отсюда маяк не разглядишь, далеко больно… милях бы в пяти от берега. Другие капитаны всегда на подходе ближе держат… Чать, не в тумане.
   — А ты узнаешь места? — оживился Федя. — Это какой по-твоему? — Он показал на всплывавший впереди лиловый мыс.
   Великанов с надеждой ждал ответа.
   — Нет, мысов признать не могу, — с сожалением сказал Ломов. — Я к ним не присматривался. Мне говорили «право» — я брал право, говорили «лево» — я лево… Дело матросское, — добавил он, словно извиняясь.
   — Маяк! — не своим голосом закричал Великанов. — На том мысе, я хорошо вижу!
   Но сразу же пришло сомнение. А может быть, это другой маяк? Он вынес из штурманской лоцию и стал быстро ее перелистывать.
   Потом, неизвестно для чего, побежал на правое крыло, споткнулся о ящик капитана Гроссе. Оскар Казимирович таскал его с места на место за веревку. Планшир на крыльях мостика был высокий, и если бы Гроссе не становился на подставку, над барьером торчал бы только козырек капитанской фуражки.
   — Другого маяка близко не сыщешь, — подал голос Ломов. — Наш.
   Действительно, маяков на побережье негусто и перепутать их трудно.
   Но Федя уже не слушал Ломова. Он брал на верхнем мостике пеленги, потом побежал на корму, заметил лаг.
   Помудрив над картой. Великанов изменил курс на маяк. Его лицо теперь было твердокаменным, даже Сергеи Ломов ничего не заметил. Но если бы кто-нибудь заглянул в мятущуюся Федину душу… Сомнения терзали его пуще прежнего.
   Позевывая и потягиваясь, на мостик вышел Потапенко.
   — Маяк Николаевский, атаман, — сразу определил он. — За ним — Императорская.
   После слов унтер-офицера, старого сигнальщика, Великанов сразу успокоился.
   — Ну-ка, посмотри получше, — все же решил он проверить еще раз и сунул в руки Потапенко бинокль.
   Иван Степанович приложил к глазам окуляры, подтвердил:
   — Он самый, куда ему деться, стоит себе на месте… Красота-то какая, атаман? Море синее, солнышко… А берег какой? Говорят: «Крым, Крым», а я прямо скажу — красивее наших берегов нету… Не напороться бы только на беляков, — покрутив усы, добавил Потапенко. — Пароход отберут, а нас на березы. Ну, бывай, желаю успеха. Мне в кочегарку на вахту.
   — Глубину скоро мерить, — словно про себя сказал Федя, торопясь незаметно выяснить еще кое-что.
   Сигнальщик уже занес ногу на ступеньку, но, услышав эти слова, внимательно посмотрел на юношу, понял его состояние.
   — Глубину? Ну, это кому как. Наш фон Моргенштерн на «Сибиряке» никогда здесь не мерил. Да и чем ее смеришь — тысячи метров. Сколько раз мы с юга в Императорскую заходили, и все на глазок. Глубины здесь хорошие. Как за маяк повернул, держи посредине бухты. Советую тебе, Федя, в Константиновскую заползти и там на якорь. Узнаем, что и как, а потом можно и к поселку поближе податься.
   С этими словами Потапенко ушел. Он торопился. Ведь на плечах маленькой команды лежал полный груз работ: и на мостике, и в машине, и в кочегарке.
   На траверзе маяка Федя точно определил свое место: три пеленга скрестились почти в одной точке. Теперь он уже ни в чем не сомневался и вскоре уверенно повернул в гавань. «Императорская, — ликовал он, — я привел пароход в Императорскую гавань! Настоящий большой пароход!» Феде казалось, что ничего более важного и сложного не может быть в его жизни.