Страница:
«Чтоб смолкла баба, шею ей сверни…» — билась в его голове читанная когда-то строка. «Чтоб смолкла баба, шею ей сверни…»
— Сергей, в вашем присутствии оскорбляют женщину, — закатила глаза Лидия Сергеевна. — А вы… вы не капитан, а старая дева.
— Для вас, уважаемый, — сорвался Сыротестов, — она не «эта особа», а ее превосходительство мадам Веретягина, вдова заслуженного генерала.
— Японское командование поддерживает капитана, — важно сказал Тадзима. — Капитан должен держать камертон всем порядкам. Надо думать, как спасать людей, всем надо думать.
— Я не могу больше, — тяжело дышала Лидия Сергеевна, — я задыхаюсь, когда этот богомольный кретин… В эту минуту в избу ворвался старший механик.
— Господа! — радостно крикнул он. — Господа, «Синий тюлень» стоит на рейде!
Капитан опомнился первым и, схватив бинокль, бросился наружу. За ним выскочил поручик с Лидией Сергеевной. Все засуетились, лишь японец невозмутимо оставался за столом.
— Никогда не надо волноваться, — сказал он, втянув в себя воздух. — Офицер всегда должен быть спокоен. Японский офицер должен быть еще больше спокоен… Мы еще не знаем, кто пришел на пароходе, не знаем, хорошо ли для нас, что пришел пароход.
Капитан Тадзима зажег сигарету и подошел к окну. На берегу матросы и кочегары под руководством неутомимого старпома Обухова разложили огромные костры. Тяжелый черный дым повалил кверху. С парохода должны заметить сигнал. К полудню туман совсем разошелся. «Синий тюлень» стал отчетливо виден. Все люди на берегу собрались в одном месте. Костры продолжали гореть. Все надеялись на скорое избавление, оживленно переговаривались.
На верхнем мостике парохода показался человек. Он замахал флажками. Третий помощник, тоже с флажками, взобрался на обломок скалы.
«Капитану Гроссе немедленно прибыть на пароход для переговоров», — перевел он, обернувшись к Оскару Казимировичу.
— И все? И больше ничего?
— Ни одного слова.
Капитан недоумевающе пожал плечами.
— Поезжайте, капитан, узнаете, что там произошло, — сказал Сыротестов.
— Но кто имеет право меня вызвать? — пыжился Гроссе. — Какие переговоры? Мне может приказывать только управляющий Добровольного флота или его помощник. И — меня одного? Может быть, вы, поручик, поедете со мной?
— Там партизаны! — Лидия Сергеевна схватила за рукав Сыротестова. — Ему нельзя!
Сыротестову и самому хотелось на пароход, к соболиным шкуркам, но страх перед партизанами перевесил. Он промолчал и отвернулся.
— Ему нельзя, а мне можно, — нервно передернулся капитан, не зная, на что решиться.
К спорящим приблизился японец.
— Я еду с вами, господин Гроссе, — заявил он. — Японского офицера никто не посмеет тронуть. Я представитель японского командования. — Тадзиму тоже влекли шкурки, кроме того, он решил удостовериться в гибели американского проповедника.
— Старпом, готовьте шлюпку! Шесть гребцов, на руле пойдете сами, — сразу распорядился Оскар Казимирович и частым шажком заторопился в избу переодеться.
После того как шлюпка отошла к пароходу, машинист Безбородов вспомнил об ороче. Тот, попыхивая трубочкой, приспосабливал на галечном берегу жерди для сушки рыбы.
— Идем чай пить, — позвал Безбородов, — отсырел небось в тумане-то…
— Спасибо, — сказал ороч. — Моя чай пить любит.
В избе царило молчание. Чем кончится поездка капитана? Лидия Сергеевна курила, закутавшись в пуховый платок. Стремницкий — второй помощник — и второй механик Ястребов, чтобы скоротать время, баловались картами в подкидного дурака. И вообще немногословный Стремницкий был в последнее время особенно молчалив. Буфетчик, перекинув через плечо полотенце, перетирал посуду. Поручик Сыротестов подвинул табуретку к окну и, глядя на море, зажигал папиросу от папиросы.
— Сюда, Николай Григорьевич, — пригласил машинист ороча. — Садись, не стесняйся… Евграф Спиридонович! — позвал он буфетчика.
— Здравствуй, — негромко сказал ороч и присел на край скамьи.
Буфетчик, глянув на гостя поверх очков, взялся за чайник.
— Сережа, кто это? — недоуменно спросила Лидия Сергеевна, подняв брови.
— Это местный житель, мадам, — объяснил Фомичев, доставая из сундучка заветную фляжку рома. — Туземец. Очень полезный человек.
— Туземец?! — протянула мадам Веретягина с гримасой. — От него нехорошо пахнет, пусть он выйдет отсюда… Убирайся вон! — обернулась она к орочу. — Понимаешь?
— Моя понимай, — сказал Намунка. — Однако, моя здесь хозяин. — Он махнул рукой на стены дома. — Моя мадама прогоняй нет, живи, пожалуйста.
— Не прогонишь, разрешаешь жить? — Лидия Сергеевна саркастически хохотнула. — Ты слышишь, Сережа, он разрешает…
Сыротестов повернулся, скрипнул табуреткой.
— Моя гребенка нашел. — Ороч ощупывал карманы. — Твоя потеряй. — Он подал Лидии Сергеевне черепаховый гребень с драгоценными камешками.
Лидия Сергеевна удивленно посмотрела на гребень, на Сыротестова. Потом резко выхватила гребень.
— Ты где… где ты нашел его? — спросил поручик, подходя. Вены на его лбу и шее вздулись.
— Возле мертвый люди… твоя убивай, чтобы люди молчи, — сказал Сыротестову ороч, не знавший лжи.
— Что он говорит! — побледнела Лидия Сергеевна.
— Моя говори правду. Твоя сердись не надо.
Мадам Веретягина не узнала ороча… Но у офицера глаз был памятливее.
— Постой, голубчик, — приглядывался Сыротестов. — Я тебя где-то видел. — Он старался вспомнить. — А, большевик из бухты Орлиной! Тебе удалось бежать?! Пойдем-ка со мной… — Последние слова поручик сказал хриплым шепотом. Приподняв старика за ворот, он грубо толкнул его к двери.
Машинист Безбородов не верил своим глазам.
— Моя нет большевичка, — вынул изо рта трубку ороч. — Моя правду говори.
— Сейчас мы поговорим… Иди, иди, — повторял Сыротестов, нашаривая кнопку у желтой кобуры.
С легким скрипом открылась и закрылась дверь. Петр Еремеевич Безбородов увидел жиденькую серую косу на спине старика.
— Поручик сошел с ума! — крикнул Безбородов, кидаясь к двери. — Я протестую!
Но Лидия Сергеевна опередила его. Как взбесившаяся кошка, она прыгнула, загородив собой выход из избы.
— Поручик знает, что делает, вас это не касается! — Она взмахнула браунингом.
Глаза психопатки горели, прическа растрепалась. В уголках рта показалась пена. На груди подымался и опускался огромный красный крест.
— Я запрещаю выходить… Буду стрелять. Хамы, хамы! — разбрызгивала она слюни. — Не смеете, перестреляю!
Совсем близко от дома хлопнули будто доской о доску. Стармех Фомичев перекрестился.
Безбородов, сжав кулаки, ненавидяще сверлил взглядом Веретягину.
Через минуту, тщательно обтерев ноги о половичок, вернулся поручик…
Сыротестов, как полная заурядность, быстро попадал под влияние более сильных натур. Сначала его самолюбию льстило, что вдова известного царского генерала обратила на него внимание. Он хвалился перед друзьями даже орденами покойного мужа мадам Веретягиной, словно все они принадлежали ему. Генеральскую вдову привлекала молодость поручика, жестокость к большевикам. Понемногу Лидия Сергеевна взяла его в руки. Поручик оказался тряпкой и ни в чем не мог отказать ей.
Как-то за рюмкой Сыротестов рассказал Лидии Сергеевне свою тайну. С тех пор он не знал покоя. Веретягина настойчиво уговаривала махнуть рукой на родителей и, завладев соболями, бежать за границу.
Наконец Сыротестов согласился. Однако, беспощадный к попадавшим в его руки, он побаивался своего папашу, горячего на расправу.
После исчезновения парохода Лидия Сергеевна была зла на весь мир. Рушились надежды, уплыли миллионы, и она все эти дни особенно нервничала… А тут еще партизаны.
Сыротестов сначала даже не очень сожалел о пропаже пушнины. Пока ничего изменить нельзя, а дальше увидим. За границу бежать теперь не имело смысла. Зная, что карательная экспедиция только ширма, поручик не особенно стремился действовать. Пока что он ретиво искал крамолу среди окружавших его солдат и моряков, в чем ему охотно помогала Веретягина. Но «Синий тюлень» появился снова на горизонте, и заботы вернулись.
— Здравствуйте, Оскар Казимирович, — улыбаясь, сказал юноша. — Я провожу вас к нашему командиру.
Федя был в превосходном настроении, словно именинник. Ему удалось найти мыс Прозрачный и партизан. Теперь партизаны в безопасности, пароход цел. А каратели? Недолго им осталось…
— Ваш командир? — Гроссе гневно смотрел на Федю. «Щенок, вот кто, оказывается, увел пароход. Поразительно!»
— Командир партизанского отряда, — охотно пояснил Великанов.
Оскар Казимирович огляделся. У трапа стоял высокий, давным-давно не брившийся парень с винтовкой, в солдатских обносках. На голове — буденовка с красной звездой. У пояса подвешены гранаты. На палубе прохаживались еще десятка два вооруженных бородачей. Здесь можно было собрать лучшую в мире коллекцию бород. Тут были бороды, закрывавшие грудь, и жиденькие, сквозные, более или менее причесанные и лохматые. В общем, что ни человек, то своя борода…
Оскар Казимирович сделал несколько шагов.
На лобовой стенке, под мостиком, висел плакат: «Невзирая ни на что, рабочий, крестьянин и партизан Приморья должен встретить белогвардейцев градом пуль, лесом штыков. Смерть должна найти контрреволюцию на сопках и полях нашей страны». «И на море!» — добавил кто-то сбоку корявыми буквами.
Гроссе прочитал плакат.
— Не пугайтесь, Оскар Казимирович, плохого вам не сделаем, — ободрил капитана Великанов. — Будем просить по-прежнему командовать пароходом.
— Будем просить?.. Скажите-с, какая честь, господин партизан. Вы соображаете, что говорите?
Вряд ли у капитана Гроссе было когда-либо столь необычное положение и столь затруднительный случай. Что он ответит? Да, он не из самых храбрых капитанов. Возможно, он даже согласится… Но… Гроссе вдруг что-то заметил в открытом море.
— А это что? — Он указал на серое пятно на горизонте. — Как будто сторожевик-с. — Приподнял висевший на шее бинокль, приставил его к глазам. — Это «Сибиряк», — сказал Оскар Казимирович через мгновение. То, что он решил минуту назад, он передумал и уже посмелее расправил узкие плечи. — Вот что, дорогой, я не намерен разговаривать с партизанами. Понял?.. — Он повернулся и зашагал к трапу, постукивая высокими каблуками. — Пойдемте, господа, на берег, — сказал Гроссе старпому Обухову и двум матросам, ожидавшим его на палубе. — Нам не по пути с бунтовщиками.
В это же время с моря прозвучал выстрел. Снаряд разорвался недалеко в воде, подняв пенистый фонтанчик.
— Мы решили остаться на «Синем тюлене», Оскар Казимирович, — вежливо, но твердо сказал Обухов. — Я и матросы. На шлюпке плотник, Курочкин и кочегары, они отвезут вас.
— Я тоже остаюсь, — сказал японский офицер. Судьба подготовила капитану Гроссе еще один удар. На борт парохода поднялись запыхавшийся старший механик Фомичев и еще несколько человек — машинисты и кочегары. За ними вступил на палубу радиотелеграфист Иван Курочкин; он тихонько проскользнул в радиорубку.
— Я отказываюсь находиться в лагере, господин капитан, — без предисловия начал механик. — Этот контра поручик застрелил Петьку Безбородова и старого ороча. Как собак! — Стармех все повышал голос. — Я возвращаюсь на свой пароход, и никто мне не запретит это сделать. Все. — И Фомичев пошел на кормовую палубу.
За ним двинулась машинная команда. И тут Николай Анисимович увидел… Великанова. Он рванулся было к нему с радостным восклицанием, но потом сник, опустил голову и зашагал дальше.
Гроссе бледнел и краснел. Волосы на его затылке поднялись. Сжав маленькие кулачки, он посмотрел вслед механикам, затем круто обернулся к старпому:
— Это измена, милостивый государь! Бунт на пароходе… На рею захотели? Приказываю немедленно собрать команду и возвратиться на берег!
— Мы останемся здесь, — коротко повторил Обухов.
— Старпом — зачинщик! Невиданно-с! — кипятился капитан.
С заметно приблизившегося дозорного корабля прогремел еще один выстрел. Гроссе заторопился в шлюпку, где одиноко сидел судовой плотник.
На мостике «Синего тюленям — штаб несколько странного, неморского вида. Здесь был Тихон Барышников, командир партизан, высокий человек в кожаной куртке, с маузером в деревянной кобуре. Лесничий Степан Федорович Репнин. Еще двое молодых парней, увешанных разным оружием. Иван Степанович Потапенко, Федя Великанов и Таня…
Партизаны перебрались на пароход в бухте Прозрачной. Барышников и Репнин — новый комиссар отряда — решили временно разместить часть своих людей на судне. И безопасно, казалось им, и удобно.
Прежде всего партизаны решили разгромить карателей.
— Старший помощник капитана, — представился Обухов, поднявшись на мостик. — Я, стармех, машинист и два матроса… Впрочем, вы все слышали. Нам надоели, — он покосился на Таню, — бабские вопли и беззаконные действия командира военного отряда.
— Спасибо, товарищ старший помощник, спасибо, товарищи, поговорим подробнее после, а сейчас надо уходить, — ответил Барышников. — Принимайте командование. И вы все по местам.
— Благодарим! — дружно гаркнули обрадованные моряки.
— Вира якорь! — раздалась по судну веселая команда старшего помощника.
Он снова почувствовал себя в родной стихии, снова начиналась настоящая жизнь.
Старенький брашпиль затарахтел, окутался паром, натуженно вытаскивая тяжелую цепь.
— Полный вперед! — скомандовал Обухов. Звякнул телеграф. — Лево руль!
Нос парохода стал разворачиваться. Сторожевик тотчас поднял флаги: «Остановите машины!»
— Они могут нам дров наломать, — негромко сказал Барышников, трогая бесполезный сейчас маузер. — У них пушка… Что делать?
— Товарищ командир, — оторвался от бинокля Потапенко, — я попробую офицерей утихомирить: скажу кое-что браткам-товарищам. — Он вынул из голенища флажки и, взобравшись на верхний мостик, стал семафорить.
На «Синем тюлене» притихли. Федя не спускал глаз с трепетавших на ветру флажков в руках Ивана Степановича. Все понимали: сейчас, может быть, вновь решается судьба парохода.
— Николай Анисимович! — негромко сказал в переговорную трубку старший помощник Обухов. — Давай все обороты, какие есть, а то твоя машина может не понадобиться.
— «Сибиряк» больше стрелять не будет! — крикнул сверху, перегнувшись через поручни, Потапенко.
Барышников с облегчением вздохнул. Пароход, работая винтом так, как, наверно, никогда не работал, выходил из бухты. Когда поравнялись со сторожевым кораблем, с мостика заметили возню у кормовой пушки. Собственно, хлопотали офицеры — матросы в холщовых куртках стояли поодаль.
Заклиненная матросами пушка молчала, но по «Синему тюленю» застрочил пулемет, стукнуло несколько винтовочных выстрелов. Тонко запели пули. От края мостика полетели щепки. Зазвенело стекло. Таня отшатнулась и закрыла глаза руками.
— Ложись! — крикнул Потапенко.
Вспенивая винтом море, пароход набрал предельный ход. Сторожевик преследовать не стал.
Федя взглянул на уходящий берег. Там, в глубине бухты, среди черных скал четко вырисовывался остов погибшего корабля; на берегу еще курились костры, белели конусы парусиновых палаток, зеленел лес. А еще дальше и выше, в кружеве облаков, синели вершины сопок…
Нет, сегодня сторожевик показался Великанову совсем не страшным. Рядом были испытанные бойцы. Отказ сибиряковцев стрелять из пушки он принял как должное.
— Скажи-ка, друг, — спросил Ивана Степановича командир партизанского отряда, когда «Синий тюлень» ушел за пределы досягаемости пулеметов. — Как же теперь матросы? Их там перебьет офицерье.
— Не лыком шиты братишки, — засмеялся Потапенко. — Если офицеры и догадаются, почему пушку с двух выстрелов заело, попробуй докажи, найди виноватого… Времена не те, боятся офицеры. Если бы не врангелевцы, мы бы давно… А это кто? — прищурился матрос.
Потапенко показал на японского офицера в желтых сапожках, возникшего в дверях штурманской.
— Я представитель японского командования на этом пароходе, — сказал офицер и поклонился, обнажив зубы. — Здравствуйте, очень приятно… У кого я могу получить ключ от каюты?
Тихон Барышников тоже злобно смотрел на японца. Федя понял, что совершил ошибку. Не надо было пускать японца на борт.
— Отведите его, Великанов, — распорядился, сдержавшись, командир отряда, — дайте ключ. Господин офицер, вам запрещается выходить из каюты до особого разрешения. В кают-компанию — пожалуйста…
— Я протестую. Я представитель японского командования, — надулся японец. — Это арест. Я буду сообщать командованию…
— Ладно, ладно, сообщайте, господин офицер. На досуге обсудите этот вопрос с американцем, он в таком же положении.
— Как, Томас Фостер здесь? — воскликнул японец. — Он не утонул?
— Жив-здоров и пьян, — ответил Барышников, едва удержав слова порезче.
«Синий тюлень» уходил все дальше и дальше от бухты Безымянной. Скоро за скалистым мысом скрылся и дымок сторожевика. Темные тучи покрыли землю. Только в одном месте, будто занавес немного приподнялся, открыв нижнюю часть берега, низкие мысочки и прибрежные скалы выделялись четко, как под лучом прожектора. Однако распознать берега мог только человек, хорошо знавший эти места.
Глава двадцатая. МАДАМ ДИТЕРИХС НЕ ВЕРИТ МУЖУ
— Сергей, в вашем присутствии оскорбляют женщину, — закатила глаза Лидия Сергеевна. — А вы… вы не капитан, а старая дева.
— Для вас, уважаемый, — сорвался Сыротестов, — она не «эта особа», а ее превосходительство мадам Веретягина, вдова заслуженного генерала.
— Японское командование поддерживает капитана, — важно сказал Тадзима. — Капитан должен держать камертон всем порядкам. Надо думать, как спасать людей, всем надо думать.
— Я не могу больше, — тяжело дышала Лидия Сергеевна, — я задыхаюсь, когда этот богомольный кретин… В эту минуту в избу ворвался старший механик.
— Господа! — радостно крикнул он. — Господа, «Синий тюлень» стоит на рейде!
Капитан опомнился первым и, схватив бинокль, бросился наружу. За ним выскочил поручик с Лидией Сергеевной. Все засуетились, лишь японец невозмутимо оставался за столом.
— Никогда не надо волноваться, — сказал он, втянув в себя воздух. — Офицер всегда должен быть спокоен. Японский офицер должен быть еще больше спокоен… Мы еще не знаем, кто пришел на пароходе, не знаем, хорошо ли для нас, что пришел пароход.
Капитан Тадзима зажег сигарету и подошел к окну. На берегу матросы и кочегары под руководством неутомимого старпома Обухова разложили огромные костры. Тяжелый черный дым повалил кверху. С парохода должны заметить сигнал. К полудню туман совсем разошелся. «Синий тюлень» стал отчетливо виден. Все люди на берегу собрались в одном месте. Костры продолжали гореть. Все надеялись на скорое избавление, оживленно переговаривались.
На верхнем мостике парохода показался человек. Он замахал флажками. Третий помощник, тоже с флажками, взобрался на обломок скалы.
«Капитану Гроссе немедленно прибыть на пароход для переговоров», — перевел он, обернувшись к Оскару Казимировичу.
— И все? И больше ничего?
— Ни одного слова.
Капитан недоумевающе пожал плечами.
— Поезжайте, капитан, узнаете, что там произошло, — сказал Сыротестов.
— Но кто имеет право меня вызвать? — пыжился Гроссе. — Какие переговоры? Мне может приказывать только управляющий Добровольного флота или его помощник. И — меня одного? Может быть, вы, поручик, поедете со мной?
— Там партизаны! — Лидия Сергеевна схватила за рукав Сыротестова. — Ему нельзя!
Сыротестову и самому хотелось на пароход, к соболиным шкуркам, но страх перед партизанами перевесил. Он промолчал и отвернулся.
— Ему нельзя, а мне можно, — нервно передернулся капитан, не зная, на что решиться.
К спорящим приблизился японец.
— Я еду с вами, господин Гроссе, — заявил он. — Японского офицера никто не посмеет тронуть. Я представитель японского командования. — Тадзиму тоже влекли шкурки, кроме того, он решил удостовериться в гибели американского проповедника.
— Старпом, готовьте шлюпку! Шесть гребцов, на руле пойдете сами, — сразу распорядился Оскар Казимирович и частым шажком заторопился в избу переодеться.
После того как шлюпка отошла к пароходу, машинист Безбородов вспомнил об ороче. Тот, попыхивая трубочкой, приспосабливал на галечном берегу жерди для сушки рыбы.
— Идем чай пить, — позвал Безбородов, — отсырел небось в тумане-то…
— Спасибо, — сказал ороч. — Моя чай пить любит.
В избе царило молчание. Чем кончится поездка капитана? Лидия Сергеевна курила, закутавшись в пуховый платок. Стремницкий — второй помощник — и второй механик Ястребов, чтобы скоротать время, баловались картами в подкидного дурака. И вообще немногословный Стремницкий был в последнее время особенно молчалив. Буфетчик, перекинув через плечо полотенце, перетирал посуду. Поручик Сыротестов подвинул табуретку к окну и, глядя на море, зажигал папиросу от папиросы.
— Сюда, Николай Григорьевич, — пригласил машинист ороча. — Садись, не стесняйся… Евграф Спиридонович! — позвал он буфетчика.
— Здравствуй, — негромко сказал ороч и присел на край скамьи.
Буфетчик, глянув на гостя поверх очков, взялся за чайник.
— Сережа, кто это? — недоуменно спросила Лидия Сергеевна, подняв брови.
— Это местный житель, мадам, — объяснил Фомичев, доставая из сундучка заветную фляжку рома. — Туземец. Очень полезный человек.
— Туземец?! — протянула мадам Веретягина с гримасой. — От него нехорошо пахнет, пусть он выйдет отсюда… Убирайся вон! — обернулась она к орочу. — Понимаешь?
— Моя понимай, — сказал Намунка. — Однако, моя здесь хозяин. — Он махнул рукой на стены дома. — Моя мадама прогоняй нет, живи, пожалуйста.
— Не прогонишь, разрешаешь жить? — Лидия Сергеевна саркастически хохотнула. — Ты слышишь, Сережа, он разрешает…
Сыротестов повернулся, скрипнул табуреткой.
— Моя гребенка нашел. — Ороч ощупывал карманы. — Твоя потеряй. — Он подал Лидии Сергеевне черепаховый гребень с драгоценными камешками.
Лидия Сергеевна удивленно посмотрела на гребень, на Сыротестова. Потом резко выхватила гребень.
— Ты где… где ты нашел его? — спросил поручик, подходя. Вены на его лбу и шее вздулись.
— Возле мертвый люди… твоя убивай, чтобы люди молчи, — сказал Сыротестову ороч, не знавший лжи.
— Что он говорит! — побледнела Лидия Сергеевна.
— Моя говори правду. Твоя сердись не надо.
Мадам Веретягина не узнала ороча… Но у офицера глаз был памятливее.
— Постой, голубчик, — приглядывался Сыротестов. — Я тебя где-то видел. — Он старался вспомнить. — А, большевик из бухты Орлиной! Тебе удалось бежать?! Пойдем-ка со мной… — Последние слова поручик сказал хриплым шепотом. Приподняв старика за ворот, он грубо толкнул его к двери.
Машинист Безбородов не верил своим глазам.
— Моя нет большевичка, — вынул изо рта трубку ороч. — Моя правду говори.
— Сейчас мы поговорим… Иди, иди, — повторял Сыротестов, нашаривая кнопку у желтой кобуры.
С легким скрипом открылась и закрылась дверь. Петр Еремеевич Безбородов увидел жиденькую серую косу на спине старика.
— Поручик сошел с ума! — крикнул Безбородов, кидаясь к двери. — Я протестую!
Но Лидия Сергеевна опередила его. Как взбесившаяся кошка, она прыгнула, загородив собой выход из избы.
— Поручик знает, что делает, вас это не касается! — Она взмахнула браунингом.
Глаза психопатки горели, прическа растрепалась. В уголках рта показалась пена. На груди подымался и опускался огромный красный крест.
— Я запрещаю выходить… Буду стрелять. Хамы, хамы! — разбрызгивала она слюни. — Не смеете, перестреляю!
Совсем близко от дома хлопнули будто доской о доску. Стармех Фомичев перекрестился.
Безбородов, сжав кулаки, ненавидяще сверлил взглядом Веретягину.
Через минуту, тщательно обтерев ноги о половичок, вернулся поручик…
Сыротестов, как полная заурядность, быстро попадал под влияние более сильных натур. Сначала его самолюбию льстило, что вдова известного царского генерала обратила на него внимание. Он хвалился перед друзьями даже орденами покойного мужа мадам Веретягиной, словно все они принадлежали ему. Генеральскую вдову привлекала молодость поручика, жестокость к большевикам. Понемногу Лидия Сергеевна взяла его в руки. Поручик оказался тряпкой и ни в чем не мог отказать ей.
Как-то за рюмкой Сыротестов рассказал Лидии Сергеевне свою тайну. С тех пор он не знал покоя. Веретягина настойчиво уговаривала махнуть рукой на родителей и, завладев соболями, бежать за границу.
Наконец Сыротестов согласился. Однако, беспощадный к попадавшим в его руки, он побаивался своего папашу, горячего на расправу.
После исчезновения парохода Лидия Сергеевна была зла на весь мир. Рушились надежды, уплыли миллионы, и она все эти дни особенно нервничала… А тут еще партизаны.
Сыротестов сначала даже не очень сожалел о пропаже пушнины. Пока ничего изменить нельзя, а дальше увидим. За границу бежать теперь не имело смысла. Зная, что карательная экспедиция только ширма, поручик не особенно стремился действовать. Пока что он ретиво искал крамолу среди окружавших его солдат и моряков, в чем ему охотно помогала Веретягина. Но «Синий тюлень» появился снова на горизонте, и заботы вернулись.
* * *
На пароходе капитана Гроссе встретил Федя Великанов.— Здравствуйте, Оскар Казимирович, — улыбаясь, сказал юноша. — Я провожу вас к нашему командиру.
Федя был в превосходном настроении, словно именинник. Ему удалось найти мыс Прозрачный и партизан. Теперь партизаны в безопасности, пароход цел. А каратели? Недолго им осталось…
— Ваш командир? — Гроссе гневно смотрел на Федю. «Щенок, вот кто, оказывается, увел пароход. Поразительно!»
— Командир партизанского отряда, — охотно пояснил Великанов.
Оскар Казимирович огляделся. У трапа стоял высокий, давным-давно не брившийся парень с винтовкой, в солдатских обносках. На голове — буденовка с красной звездой. У пояса подвешены гранаты. На палубе прохаживались еще десятка два вооруженных бородачей. Здесь можно было собрать лучшую в мире коллекцию бород. Тут были бороды, закрывавшие грудь, и жиденькие, сквозные, более или менее причесанные и лохматые. В общем, что ни человек, то своя борода…
Оскар Казимирович сделал несколько шагов.
На лобовой стенке, под мостиком, висел плакат: «Невзирая ни на что, рабочий, крестьянин и партизан Приморья должен встретить белогвардейцев градом пуль, лесом штыков. Смерть должна найти контрреволюцию на сопках и полях нашей страны». «И на море!» — добавил кто-то сбоку корявыми буквами.
Гроссе прочитал плакат.
— Не пугайтесь, Оскар Казимирович, плохого вам не сделаем, — ободрил капитана Великанов. — Будем просить по-прежнему командовать пароходом.
— Будем просить?.. Скажите-с, какая честь, господин партизан. Вы соображаете, что говорите?
Вряд ли у капитана Гроссе было когда-либо столь необычное положение и столь затруднительный случай. Что он ответит? Да, он не из самых храбрых капитанов. Возможно, он даже согласится… Но… Гроссе вдруг что-то заметил в открытом море.
— А это что? — Он указал на серое пятно на горизонте. — Как будто сторожевик-с. — Приподнял висевший на шее бинокль, приставил его к глазам. — Это «Сибиряк», — сказал Оскар Казимирович через мгновение. То, что он решил минуту назад, он передумал и уже посмелее расправил узкие плечи. — Вот что, дорогой, я не намерен разговаривать с партизанами. Понял?.. — Он повернулся и зашагал к трапу, постукивая высокими каблуками. — Пойдемте, господа, на берег, — сказал Гроссе старпому Обухову и двум матросам, ожидавшим его на палубе. — Нам не по пути с бунтовщиками.
В это же время с моря прозвучал выстрел. Снаряд разорвался недалеко в воде, подняв пенистый фонтанчик.
— Мы решили остаться на «Синем тюлене», Оскар Казимирович, — вежливо, но твердо сказал Обухов. — Я и матросы. На шлюпке плотник, Курочкин и кочегары, они отвезут вас.
— Я тоже остаюсь, — сказал японский офицер. Судьба подготовила капитану Гроссе еще один удар. На борт парохода поднялись запыхавшийся старший механик Фомичев и еще несколько человек — машинисты и кочегары. За ними вступил на палубу радиотелеграфист Иван Курочкин; он тихонько проскользнул в радиорубку.
— Я отказываюсь находиться в лагере, господин капитан, — без предисловия начал механик. — Этот контра поручик застрелил Петьку Безбородова и старого ороча. Как собак! — Стармех все повышал голос. — Я возвращаюсь на свой пароход, и никто мне не запретит это сделать. Все. — И Фомичев пошел на кормовую палубу.
За ним двинулась машинная команда. И тут Николай Анисимович увидел… Великанова. Он рванулся было к нему с радостным восклицанием, но потом сник, опустил голову и зашагал дальше.
Гроссе бледнел и краснел. Волосы на его затылке поднялись. Сжав маленькие кулачки, он посмотрел вслед механикам, затем круто обернулся к старпому:
— Это измена, милостивый государь! Бунт на пароходе… На рею захотели? Приказываю немедленно собрать команду и возвратиться на берег!
— Мы останемся здесь, — коротко повторил Обухов.
— Старпом — зачинщик! Невиданно-с! — кипятился капитан.
С заметно приблизившегося дозорного корабля прогремел еще один выстрел. Гроссе заторопился в шлюпку, где одиноко сидел судовой плотник.
На мостике «Синего тюленям — штаб несколько странного, неморского вида. Здесь был Тихон Барышников, командир партизан, высокий человек в кожаной куртке, с маузером в деревянной кобуре. Лесничий Степан Федорович Репнин. Еще двое молодых парней, увешанных разным оружием. Иван Степанович Потапенко, Федя Великанов и Таня…
Партизаны перебрались на пароход в бухте Прозрачной. Барышников и Репнин — новый комиссар отряда — решили временно разместить часть своих людей на судне. И безопасно, казалось им, и удобно.
Прежде всего партизаны решили разгромить карателей.
— Старший помощник капитана, — представился Обухов, поднявшись на мостик. — Я, стармех, машинист и два матроса… Впрочем, вы все слышали. Нам надоели, — он покосился на Таню, — бабские вопли и беззаконные действия командира военного отряда.
— Спасибо, товарищ старший помощник, спасибо, товарищи, поговорим подробнее после, а сейчас надо уходить, — ответил Барышников. — Принимайте командование. И вы все по местам.
— Благодарим! — дружно гаркнули обрадованные моряки.
— Вира якорь! — раздалась по судну веселая команда старшего помощника.
Он снова почувствовал себя в родной стихии, снова начиналась настоящая жизнь.
Старенький брашпиль затарахтел, окутался паром, натуженно вытаскивая тяжелую цепь.
— Полный вперед! — скомандовал Обухов. Звякнул телеграф. — Лево руль!
Нос парохода стал разворачиваться. Сторожевик тотчас поднял флаги: «Остановите машины!»
— Они могут нам дров наломать, — негромко сказал Барышников, трогая бесполезный сейчас маузер. — У них пушка… Что делать?
— Товарищ командир, — оторвался от бинокля Потапенко, — я попробую офицерей утихомирить: скажу кое-что браткам-товарищам. — Он вынул из голенища флажки и, взобравшись на верхний мостик, стал семафорить.
На «Синем тюлене» притихли. Федя не спускал глаз с трепетавших на ветру флажков в руках Ивана Степановича. Все понимали: сейчас, может быть, вновь решается судьба парохода.
— Николай Анисимович! — негромко сказал в переговорную трубку старший помощник Обухов. — Давай все обороты, какие есть, а то твоя машина может не понадобиться.
— «Сибиряк» больше стрелять не будет! — крикнул сверху, перегнувшись через поручни, Потапенко.
Барышников с облегчением вздохнул. Пароход, работая винтом так, как, наверно, никогда не работал, выходил из бухты. Когда поравнялись со сторожевым кораблем, с мостика заметили возню у кормовой пушки. Собственно, хлопотали офицеры — матросы в холщовых куртках стояли поодаль.
Заклиненная матросами пушка молчала, но по «Синему тюленю» застрочил пулемет, стукнуло несколько винтовочных выстрелов. Тонко запели пули. От края мостика полетели щепки. Зазвенело стекло. Таня отшатнулась и закрыла глаза руками.
— Ложись! — крикнул Потапенко.
Вспенивая винтом море, пароход набрал предельный ход. Сторожевик преследовать не стал.
Федя взглянул на уходящий берег. Там, в глубине бухты, среди черных скал четко вырисовывался остов погибшего корабля; на берегу еще курились костры, белели конусы парусиновых палаток, зеленел лес. А еще дальше и выше, в кружеве облаков, синели вершины сопок…
Нет, сегодня сторожевик показался Великанову совсем не страшным. Рядом были испытанные бойцы. Отказ сибиряковцев стрелять из пушки он принял как должное.
— Скажи-ка, друг, — спросил Ивана Степановича командир партизанского отряда, когда «Синий тюлень» ушел за пределы досягаемости пулеметов. — Как же теперь матросы? Их там перебьет офицерье.
— Не лыком шиты братишки, — засмеялся Потапенко. — Если офицеры и догадаются, почему пушку с двух выстрелов заело, попробуй докажи, найди виноватого… Времена не те, боятся офицеры. Если бы не врангелевцы, мы бы давно… А это кто? — прищурился матрос.
Потапенко показал на японского офицера в желтых сапожках, возникшего в дверях штурманской.
— Я представитель японского командования на этом пароходе, — сказал офицер и поклонился, обнажив зубы. — Здравствуйте, очень приятно… У кого я могу получить ключ от каюты?
Тихон Барышников тоже злобно смотрел на японца. Федя понял, что совершил ошибку. Не надо было пускать японца на борт.
— Отведите его, Великанов, — распорядился, сдержавшись, командир отряда, — дайте ключ. Господин офицер, вам запрещается выходить из каюты до особого разрешения. В кают-компанию — пожалуйста…
— Я протестую. Я представитель японского командования, — надулся японец. — Это арест. Я буду сообщать командованию…
— Ладно, ладно, сообщайте, господин офицер. На досуге обсудите этот вопрос с американцем, он в таком же положении.
— Как, Томас Фостер здесь? — воскликнул японец. — Он не утонул?
— Жив-здоров и пьян, — ответил Барышников, едва удержав слова порезче.
«Синий тюлень» уходил все дальше и дальше от бухты Безымянной. Скоро за скалистым мысом скрылся и дымок сторожевика. Темные тучи покрыли землю. Только в одном месте, будто занавес немного приподнялся, открыв нижнюю часть берега, низкие мысочки и прибрежные скалы выделялись четко, как под лучом прожектора. Однако распознать берега мог только человек, хорошо знавший эти места.
Глава двадцатая. МАДАМ ДИТЕРИХС НЕ ВЕРИТ МУЖУ
Посреди двух бронепоездов — состав правителя Приамурского края Дитерихса. Шли медленно. Приходилось подолгу задерживаться на станциях и разъездах, пока специальная бригада на моторной дрезине прощупает каждый метр железнодорожного полотна. Партизаны по всей линии рвали дорогу: выбивали из шпал костыли, разводили рельсы, подкладывали взрывчатку. Разрушали мосты. Генерал-лейтенанта устрашала внезапность их налетов, они появлялись там, где их, казалось, никак не могло быть.
У железнодорожного моста через широкий овраг ждали возвращения переднего бронепоезда. Дитерихс глядел через пыльное стекло окна салон-вагона, нервно прислушивался к пушечным раскатам и резким пулеметным очередям, доносившимся с противоположной стороны оврага. Там засели партизаны.
Мост был обнесен колючей проволокой, как и все мосты, водокачки, станции и разъезды. Это сделали японцы: их тоже беспокоили партизаны.
Генерал Дитерихс только что побывал на фронте, в группе Молчанова. Все скверно. За первыми успехами и здесь пошли неудачи. Даже мост на Уссури остался у красных, и они могли маневрировать подкреплениями. Вместо наступления на войска Дальневосточной республики приходилось держаться за какую-то деревню Ивановку… Но разве эти мелочи решали что-нибудь? С большим трудом удалось создать хотя бы видимость успехов в первые дни Чанчунской конференции. Дитерихса больше всего волновал вопрос: как повлияли боевые действия здесь, в Приамурье, на результаты конференции? Может быть, японцы все же останутся? Как хотелось бы надеяться!
Он еще верил и в патриотическую болтовню недавно прошедшего Национального съезда. Съезд, в конечном итоге, тоже был рассчитан как подкрепление японских позиций на конференции. Но может быть, патриотические идеи найдут отклик в народе? Как проходит мобилизация? Много ли добровольных пожертвований собрано у населения? Съезд…Он,кажется, сказал там неплохую речь… Дитерихс на минуту воодушевился. Он хорошо помнил конец выступления:
«Господа, я повторяю вам слова Минина: пусть ваши жены идут и несут кольца, камни и бриллианты, — тогда и в этом маленьком Приамурском государстве появятся, помимо веры, и средства… Господа, это честь русской интеллигенции перед всем миром, перед Россией и перед нашей религией Христа…»
«Да, речь несомненно произвела большое впечатление. Настроение было такое, что чуть ли не сразу начинай сбор пожертвований… Но от слов далеко до дела». Генерал шумно вздохнул.
Потом Дитерихс вспомнил отъезд жены, и настроение его вконец испортилось. Мадам Дитерихс пожелала немедленно покинуть пределы государства, опекаемого ее супругом. Напрасно правитель уверял ее в безопасности. Мадам Дитерихс и слушать не хотела. Уж кто-кто, а она-то знает таланты своего мужа. Больше того, она требовала отъезда самого генерал-лейтенанта.
— Ты не должен здесь оставаться, это безумие! — заламывала она руки. — Меркуловы вовремя всунули тебе власть… Они обеспечили себя, а ты окажешься на первом фонаре, лишь только уйдут японцы. Все разбегаются, а ты, как мальчишка, играешь в солдатиков.
Не переупрямив мужа, мадам Дитерихс зашила в белье фамильные бриллианты и покинула столицу Приамурского края. Разведка донесла правителю, что отъезд его супруги, упомянутый какой-то газетой, вызвал разные толки среди населения. Это очень, очень неприятно…
Генерал-лейтенант ежился от пророчеств жены. Но что делать? И он продолжал разъезжать в своем вагоне, распоряжался, наказывал, благодарил. И везде, почти не думая, как-то по инерции произносил высокие, сердцещипательные слова: «Последний клочок России», «Последний национальный росток», «Впервые в нашей непримиримой борьбе с Советской властью воздвигнуто знамя светлой великой идеи», «Пора проникнуться всей душой, что нам уходить отсюда, из Приамурья, нельзя»…
Генерал еще раз мрачно вздохнул, вошел в купе, переложил с места на место давно прочитанные телеграммы, прилег на диван, закрыв глаза рукой.
Поезд наконец тронулся Дитерихс почувствовал плавное покачивание вагона и незаметно задремал.
Рядом со спальней правителя помещалось купе полковника Курасова.
Он был вызван Дитерихсом и сопровождал его в поездке на фронт.
Полковник видел, как гибли люди, бессмысленно лилась русская кровь.
Оторвавшись от штабной карты, он разбирал почту, только что доставленную на дрезине из Владивостока. Вести с полей сражений заслонили «дело о краже собольих мехов», но полученные почтой телеграммы с «Синего тюленя» от Ивана Курочкина снова заставили Курасова вспомнить все это. Фронтовые дела, что ни предпринимай, шли к одному концу. Он подумал, что надо всерьез заняться драгоценным грузом. Возникла мысль: подключить к этому полковника Рязанцева, дать ему людей, быстроходный военный корабль. Подойти к «Синему тюленю» вплотную, навести орудия и перегрузить пушнину к себе. Барон Моргенштерн оказался полным идиотом. Он буквально завалил контрразведку телеграммами, и одна бестолковее другой. «Кому виднее, что надо делать, — мне из Владивостока или ему на месте?» Полковнику вспомнились японский офицер и американский поп. Ведь не исключено, что они могут обставить этого барончика. Утешало только, что их двое и они конкуренты. Это здорово снижало шансы обоих. Для полковника оставалось непонятным: как Сыротестов, Гроссе и солдаты оказались в бухте Безымянной?..
Курасов так и заснул над почтой, не в силах разобраться во всей этой путанице.
Серым, дождливым утром правитель прибыл в Никольск. На перроне его встретили генералы и старшие офицеры. Выстроен почетный караул, оркестр исполнил гимн. У входа на вокзал тряпкой обвис трехцветный флаг. На фронтоне потекший краской лозунг: «Вперед, за спасение России!»
Комендант города молодцевато отдал рапорт. Гражданское население на платформе представлял нетрезвый репортер газеты «Слово» Серафим Ивашкин, ехавший в соседнем вагоне.
— Почему нет членов земской управы? — отрывисто спросил Дитерихс, наливаясь злостью. — Они поставлены в известность о моем прибытии?
— Так точно, ваше превосходительство, — еще больше вытянулся комендант, — приказал всем членам вместе с председателем вас встретить.
— Где же они? — Острый генеральский кадык задвигался.
— Председатель сказал, — замялся комендант, — они-де в дождь не поедут и…
— Довольно, — оборвал его правитель. — За неуважение к верховной власти арестовать всю думу и выселить из города… В сторону Хабаровска, — как-то злорадно добавил он.
Махнув рукой оркестру, чтобы замолчал, Дитерихс в сопровождении офицеров штаба вернулся в свой вагон.
«Доблестный вождь», «Спаситель земли русской», — кипел он, вспоминая речи земцев на недавнем съезде. — Ах вы!..»
Дождь усилился. Репортер газеты «Слово» Серафим Ивашкин торопливо черкал в блокноте, не обращая внимания на капли, расплывавшиеся на страницах.
Строем ушел с перрона вымокший почетный караул, вразброд — музыканты с медными трубами.
Вагон правителя, совсем новый, был превосходно оборудован: красное дерево, ковровые дорожки, блестящая медь. После отъезда жены генерал перебрался сюда со всеми пожитками.
В вагоне все под боком: и кровать, и кабинет, и столовая.
— Вас дожидается полковник Сугахара… от командующего японскими вооруженными силами, — доложил секретарь Домрачеев, студент-эсер, в очках, с заброшенными назад волосами. Человек с невозможно спокойным характером, он с некоторых пор неожиданно сделался советником Дитерихса. Он упорно не хотел называться адъютантом и ходил в штатном. Между прочим, среди приближенных правителя он славился тем, что знал тысячу способов брать взаймы деньги.
Генерал всполошился. Опять проснулись надежды.
— Приготовить в салоне завтрак на семь персон, — приказал он. — Господина полковника просить к столу.
У железнодорожного моста через широкий овраг ждали возвращения переднего бронепоезда. Дитерихс глядел через пыльное стекло окна салон-вагона, нервно прислушивался к пушечным раскатам и резким пулеметным очередям, доносившимся с противоположной стороны оврага. Там засели партизаны.
Мост был обнесен колючей проволокой, как и все мосты, водокачки, станции и разъезды. Это сделали японцы: их тоже беспокоили партизаны.
Генерал Дитерихс только что побывал на фронте, в группе Молчанова. Все скверно. За первыми успехами и здесь пошли неудачи. Даже мост на Уссури остался у красных, и они могли маневрировать подкреплениями. Вместо наступления на войска Дальневосточной республики приходилось держаться за какую-то деревню Ивановку… Но разве эти мелочи решали что-нибудь? С большим трудом удалось создать хотя бы видимость успехов в первые дни Чанчунской конференции. Дитерихса больше всего волновал вопрос: как повлияли боевые действия здесь, в Приамурье, на результаты конференции? Может быть, японцы все же останутся? Как хотелось бы надеяться!
Он еще верил и в патриотическую болтовню недавно прошедшего Национального съезда. Съезд, в конечном итоге, тоже был рассчитан как подкрепление японских позиций на конференции. Но может быть, патриотические идеи найдут отклик в народе? Как проходит мобилизация? Много ли добровольных пожертвований собрано у населения? Съезд…Он,кажется, сказал там неплохую речь… Дитерихс на минуту воодушевился. Он хорошо помнил конец выступления:
«Господа, я повторяю вам слова Минина: пусть ваши жены идут и несут кольца, камни и бриллианты, — тогда и в этом маленьком Приамурском государстве появятся, помимо веры, и средства… Господа, это честь русской интеллигенции перед всем миром, перед Россией и перед нашей религией Христа…»
«Да, речь несомненно произвела большое впечатление. Настроение было такое, что чуть ли не сразу начинай сбор пожертвований… Но от слов далеко до дела». Генерал шумно вздохнул.
Потом Дитерихс вспомнил отъезд жены, и настроение его вконец испортилось. Мадам Дитерихс пожелала немедленно покинуть пределы государства, опекаемого ее супругом. Напрасно правитель уверял ее в безопасности. Мадам Дитерихс и слушать не хотела. Уж кто-кто, а она-то знает таланты своего мужа. Больше того, она требовала отъезда самого генерал-лейтенанта.
— Ты не должен здесь оставаться, это безумие! — заламывала она руки. — Меркуловы вовремя всунули тебе власть… Они обеспечили себя, а ты окажешься на первом фонаре, лишь только уйдут японцы. Все разбегаются, а ты, как мальчишка, играешь в солдатиков.
Не переупрямив мужа, мадам Дитерихс зашила в белье фамильные бриллианты и покинула столицу Приамурского края. Разведка донесла правителю, что отъезд его супруги, упомянутый какой-то газетой, вызвал разные толки среди населения. Это очень, очень неприятно…
Генерал-лейтенант ежился от пророчеств жены. Но что делать? И он продолжал разъезжать в своем вагоне, распоряжался, наказывал, благодарил. И везде, почти не думая, как-то по инерции произносил высокие, сердцещипательные слова: «Последний клочок России», «Последний национальный росток», «Впервые в нашей непримиримой борьбе с Советской властью воздвигнуто знамя светлой великой идеи», «Пора проникнуться всей душой, что нам уходить отсюда, из Приамурья, нельзя»…
Генерал еще раз мрачно вздохнул, вошел в купе, переложил с места на место давно прочитанные телеграммы, прилег на диван, закрыв глаза рукой.
Поезд наконец тронулся Дитерихс почувствовал плавное покачивание вагона и незаметно задремал.
Рядом со спальней правителя помещалось купе полковника Курасова.
Он был вызван Дитерихсом и сопровождал его в поездке на фронт.
Полковник видел, как гибли люди, бессмысленно лилась русская кровь.
Оторвавшись от штабной карты, он разбирал почту, только что доставленную на дрезине из Владивостока. Вести с полей сражений заслонили «дело о краже собольих мехов», но полученные почтой телеграммы с «Синего тюленя» от Ивана Курочкина снова заставили Курасова вспомнить все это. Фронтовые дела, что ни предпринимай, шли к одному концу. Он подумал, что надо всерьез заняться драгоценным грузом. Возникла мысль: подключить к этому полковника Рязанцева, дать ему людей, быстроходный военный корабль. Подойти к «Синему тюленю» вплотную, навести орудия и перегрузить пушнину к себе. Барон Моргенштерн оказался полным идиотом. Он буквально завалил контрразведку телеграммами, и одна бестолковее другой. «Кому виднее, что надо делать, — мне из Владивостока или ему на месте?» Полковнику вспомнились японский офицер и американский поп. Ведь не исключено, что они могут обставить этого барончика. Утешало только, что их двое и они конкуренты. Это здорово снижало шансы обоих. Для полковника оставалось непонятным: как Сыротестов, Гроссе и солдаты оказались в бухте Безымянной?..
Курасов так и заснул над почтой, не в силах разобраться во всей этой путанице.
Серым, дождливым утром правитель прибыл в Никольск. На перроне его встретили генералы и старшие офицеры. Выстроен почетный караул, оркестр исполнил гимн. У входа на вокзал тряпкой обвис трехцветный флаг. На фронтоне потекший краской лозунг: «Вперед, за спасение России!»
Комендант города молодцевато отдал рапорт. Гражданское население на платформе представлял нетрезвый репортер газеты «Слово» Серафим Ивашкин, ехавший в соседнем вагоне.
— Почему нет членов земской управы? — отрывисто спросил Дитерихс, наливаясь злостью. — Они поставлены в известность о моем прибытии?
— Так точно, ваше превосходительство, — еще больше вытянулся комендант, — приказал всем членам вместе с председателем вас встретить.
— Где же они? — Острый генеральский кадык задвигался.
— Председатель сказал, — замялся комендант, — они-де в дождь не поедут и…
— Довольно, — оборвал его правитель. — За неуважение к верховной власти арестовать всю думу и выселить из города… В сторону Хабаровска, — как-то злорадно добавил он.
Махнув рукой оркестру, чтобы замолчал, Дитерихс в сопровождении офицеров штаба вернулся в свой вагон.
«Доблестный вождь», «Спаситель земли русской», — кипел он, вспоминая речи земцев на недавнем съезде. — Ах вы!..»
Дождь усилился. Репортер газеты «Слово» Серафим Ивашкин торопливо черкал в блокноте, не обращая внимания на капли, расплывавшиеся на страницах.
Строем ушел с перрона вымокший почетный караул, вразброд — музыканты с медными трубами.
Вагон правителя, совсем новый, был превосходно оборудован: красное дерево, ковровые дорожки, блестящая медь. После отъезда жены генерал перебрался сюда со всеми пожитками.
В вагоне все под боком: и кровать, и кабинет, и столовая.
— Вас дожидается полковник Сугахара… от командующего японскими вооруженными силами, — доложил секретарь Домрачеев, студент-эсер, в очках, с заброшенными назад волосами. Человек с невозможно спокойным характером, он с некоторых пор неожиданно сделался советником Дитерихса. Он упорно не хотел называться адъютантом и ходил в штатном. Между прочим, среди приближенных правителя он славился тем, что знал тысячу способов брать взаймы деньги.
Генерал всполошился. Опять проснулись надежды.
— Приготовить в салоне завтрак на семь персон, — приказал он. — Господина полковника просить к столу.