Бадигин Константин Сергеевич. Секрет государственной важности

   — Никитину можешь верить.
   — Я тебе верю.
   — Только…
   — Что — только?
   — Я думал, ты постарше. Тебе что, девятнадцать, поди? — В глазах Никитина лукавство.
   — Угадал, — кивнул Федя. — Каратели не должныбыть в Императорской.
   — Не пустим, — отозвался Никитин, — вот тебе моя рука. Ну, теперь держитесь, — проговорил он кому-то. — Теперь я знаю, что делать. Довольно эту сволочь на пароходах катать! — Никитин как-то сразу повзрослел в гневе. — Ты, Федор, на палубе будешь.. — он не сразу нашел слово, — будешь воевать, а я в машине. Уж я придумаю. А скажи-ка, кто «Тюленя» без пресной воды оставил, а?
   — Я, — просто ответил Великанов. Но его несколько напугала горячность нового товарища. — Знаешь что, — сказал он, — приходи после вахты ко мне в каюту, мы все обговорим. Ты, оказывается, как порох. А нам осторожность нужна. Забудешься — сам пропадешь и дело загубишь. И без меня, прошу, — он улыбнулся, — не воюй. Лучше все прежде вдвоем обдумаем.
   — Есть, товарищ начальник! Дай-ка сюда клапанчук, — сказал Никитин, протягивая руку. — Я его пока на место поставлю, а завтра на утренней вахте все будет по-твоему. Так удобнее… рискуем меньше. А хорошо придумано! — кивнул он на крышку клапана. — Ловкий ты парень… Дядюшка твой семь потов спустит, пока догадается. А скажи, Федор, неужто ты меня тогда ключом бы, а?
   Наверху хлопнула железная дверь. Федя сразу достал свой листик — задание училища…
   В машину спустился Безбородой. Не обращая внимания на Федора, он стал готовить машину, изредка покрикивая на своего помощника.
   Если бы кто-нибудь заглянул сейчас в душу Феди, он застал бы там праздник. Груз одиночества и половина сомнений свалились с плеч. Он нашел единомышленников! Сначала Ломов. После знакомства в бухте Орлиной он понял, что матрос не враг ему, — наоборот, они подружились. По всему было видно, что Сергей не выдаст. Теперь надо постепенно подключать его, проверить на деле. И вот сегодня Никитин… «Он все знает, что я тут делал, с ним теперь можно говорить начистоту. А ну если это провокатор?.. — Великанов вспомнил, какие насмешливые глаза у машиниста. — Нет, не может быть, Никитину можно и надо верить. При первом же удобном случае приоткрою ему, что можно. Поговорим и о Ломове. Они, кажется, друзья».
   Убежав из машинного отделения, Федя долго не мог успокоиться, прикидывая все так и эдак. Он строил планы один радужнее другого… Теперь вдвоем, а может, и втроем все можно. В нижнем коридоре, где жили механики, он встретил своего дядю, Николая Анисимовича Фомичева.
   — А, Федор! — сурово сказал он. — В машинном был?
   — Да, задание готовил. — Великанов показал тетрадь.
   — Зайди ко мне. — Стармех открыл дверь в каюту.
   Феде и раньше приходилось бывать в морском логове «деда». За синей суконной занавеской широкая кровать, над ней змеей проползала слуховая трубка из машины. Как и в других каютах, здесь стоял умывальник с выносным ведром. Диван, крытый кожей, побольше и пошире, чем у других механиков. Подушка на диване грязная, видно, сюда ложились, не снимая рабочей одежды и не умываясь. На стене — портрет молодого худощавого матроса в бескозырке; рядом на медном крюке — необъятная рабочая одежда дяди. На нее портной требовал вдвое больше материала, чем в те матросские дни. На письменном столе около одинокой чернильницы много всякой нужной всячины. Тут молоточки, ключи всех размеров, плоскогубцы. В корзинке для отбросов бумаги лежали клочья отличной белой обтирки. На книжной полочке — замусоленные книжечки со страшными рисунками на обложках. Великанов знал, что дядя не особенно любил читать. Разве что на сон грядущий, и охотнее всего про английского сыщика Шерлока Холмса.
   Зато все ящики письменного стола заполнены самым разнообразным инструментом. Особую слабость стармех чувствовал к сверлам. Пожалуй, он был своего рода коллекционером. Такого обширного собрания самых разнообразных сверл не было ни у одного старшего механика Добровольного флота.
   Фомичев повалился в кожаное кресло и кивнул Феде:
   — Садись.
   Некоторое время в каюте только и слышалось натужное дыхание стармеха. Его нос и губы, как насосы, втягивали воздух.
   — Вот что, Федор, — сказал он наконец. — Я хочу серьезно поговорить с этим… Оскаром Казимировичем. Он тебя как последнего лакея… помнишь, со стаканом. А ведь знает, что ты мой родич и в училище дальнего плавания состоишь. Дома жена, госпожа Гроссе, им как хочешь помыкает. Бабища во какая, пикнуть ему не дает… срамота. А на пароходе чересчур важного барина строит. Маленькая собачка, а злая, — продолжал он, отдышавшись. — Освирепеет если — волосы на загривке встают, как у зверя, не раз замечал. А ты тоже — служба службой, а не будь таким тихоней. Свое достоинство надо блюсти… Непонятно, о чем думала сестра, — с раздражением повернулся он в кресле. — Зачем ей твои деньги, много ли на таком деле заработаешь? Да и работа-то… Штурман без пяти минут, а ночные горшки выносишь… И все гордыня ваша. Ах, Наталья, Наталья! Да я бы с милой душой помог, возьми сколько надо. — Николай Анисимович сделал движение, будто хотел вынуть бумажник. — Так нет: «Устрой на „Синий тюлень“ Феденьку, к зиме пальтишко ему надо справить…»
   — Николай Анисимович, не сердитесь, — сказал Федя. — Мама хотела как лучше. А за помощь вашу — спасибо. Мне служба здесь пригодится.
   Фомичев чувствовал себя неловко. Все годы после смерти мужа сестра воспитывала сына на свой скромный заработок. Ну, а дядя не догадывался сам предложить; признаться, прижимист был на копейку.
   — Ладно, — сказал он, засопев, — что сделано — не воротишь. Ну, а как Безбородов? Как к тебе относится? Я ему строго наказал. Чего он не знает — я объясню. Для тебя, Федор, дверь всегда открыта.
   — Спасибо, Николай Анисимович.
   — Кто у вас в училище судовую механику преподает?
   — Ветрогонов Кирилл Ильич.
   — Ветрогонов? Знаю, знаю. Любит он вашего брата шелушить. Много ли на лето задано?
   Николай Анисимович поспрашивал еще об училищеи стал собираться в машину.
   Феде вдруг стало жаль своего дядю. «Большую я ему свинью подложил, — думал он, глядя на его седины. — И еще немало горя предстоит старику». Феде вдруг вспомнилось давнее, те редкие дни, когда Николай Анисимович приходил с подарками: матери теплый платок, Феде мячик… Но он поддерживает Меркуловых… Нарочно, чтобы не жалеть его, Федя стал думать про другое: «Он враг… но он мой дядя».
   — Николай Анисимович! — спросил Великанов, чтобы разозлиться. — Вы состоите депутатом в Народном собрании?
   — А что тебе? — Стармех опять сердито засопел.
   — Хотелось бы знать, кто у нас в правительстве прав, а кто виноват, — с невинным видом продолжал Федя. — Ато ругают в газетах то одного, то другого — не разберешься.
   — Из депутатов ушел, — коротко ответил стармех. — Не по мне свара, какая там началась. По улицам друг за другом охоту устраивают. Японцы опять же… Я и сказал «атанде»… Некогда мне, — перебил сам себя Николай Анисимович, — потом зайдешь, потолкуем.
   Вместе с Федей Фомичев вышел из каюты и нырнул в машинное отделение. Тотчас же оттуда зазвенел телеграф.
   «Наверно, передали наверх, что машина готова», — подумал Великанов.
   Так оно и было. С мостика послышалась команда. Брашпиль, тяжко вздыхая, постукивая зубьями передач, потащил из воды звено за звеном кованую якорную цепь.
   Когда Федя поднялся на палубу, «Синий тюлень», развернувшись носом на восток, медленно набирал скорость.

Глава десятая. ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ В РИМ

   Полковник Курасов взглянул на покрытого испариной страха подследственного. Его бескровные мясистые уши с торчащими мочками казались ненастоящими, будто из воска. Полковник как-то сразу почувствовал ненависть к этим ушам и отвел глаза.
   Шульга должен был вот-вот рассказать все — в этом полковник не сомневался. Уходить, не закончив допроса, не хотелось.
   Полковник аккуратно уложил сигару на бортик медной пепельницы, поднялся, неслышным тигриным шагом вышел из-за стола.
   Шульга, часто-часто моргая, следил за ним.
   — Боишься? — усмехнулся Курасов. — А бояться не меня надо. Дружка твоего, Ваньку Белова, мертвым под паровоз подбросили. Как думаешь, чья работа?
   Тимофей Шульга дрожал и молчал. Его большая нижняя губа отвисла. День сегодня погожий. Солнечные лучи пробрались в кабинет. Косая тень оконной решетки резала на клетки стол, Тимофея Шульгу, карту с красными овалами, треугольниками и стрелами.
   — Мы тебя по всему городу искали, с ног сбились, всем девкам твою физию на фотографиях показывали, — отечески корил полковник, играя, как кот с мышью. — Мы, Шульга, решили тебе жизнь сохранить, потому и на Полтавскую взяли. У нас тут надежно, ворота крепкие… Скажи, что в Аяне делали, и лети вольной птахой. Ну, что зверем смотришь? Разве тебя обидел здесь кто?
   — Нет, — выговорил Шульга, — ничего такого не было.
   — Знаешь, кому твоя смерть нужна?
   — Старику Сыротестову? — неуверенно ответил Шульга. — Ему?
   Теперь пришла очередь подумать полковнику. Он потянулся за сигарой.
   «Сыротестов, — лихорадочно соображал он. — Но при чем тут купец Сыротестов? Отец поручика, начальника карательного отряда на „Синем тюлене“. Курасов был почти убежден, что за Шульгой охотились партизаны, соучастники ограбления обоза с пушниной в Аяне. Боялись, что выдаст… И вот здравствуйте — Сыротестов… „Неужели и он заодно с партизанами? Ерунда какая-то. А если он сам?..“ Курасов не мог свести концы.
   — Что же ты господину купцу не угодил? Только смотри не забывай: в моем ведомстве не все десять заповедей действуют, понял? — строго сказал полковник.
   — Все расскажу, ваше высокородие, не дай в обиду.Они и меня убьют.
   — Пока я на Полтавской, тебе робеть нечего, — повторил Курасов. — Глотнешь, может быть, а, Шульга? — Он вынул из ящика стола бутылку и граненый стакан. Кивнул на графин с водой.
   — Я живьем, — засуетился Шульга. И выпил полный стакан спирта не разбавляя.
   Полковник втайне торжествовал, чувствуя, что разгадка близка. Сыротестов-отец, Сыротестов-сын, партизаны, пароход, бухта… Как игра-головоломка: деревянные кубики с наклеенными на ребра частями цветных картинок. Он их уже подсобрал мысленно, теперь осталось совсем немного, чтобы все сошлось. «Шевели мозгами, шевели!» — подгонял он себя. Но окончательная картина упрямо не складывалась: то тут не то, то там пустое место.
   — Ну, слушай, господин полковник.
   И Тимофей Шульга, утерев губы засаленным рукавом, до мелочей рассказал, какое они получили задание от купца Сыротестова, как отбили меха у якутов, и все, что произошло потом.
   — Мы пушнину на шхуне в бухту Орлиную привезли и в пещеру спрятали… А он, значит, вместо благодарности, под поезд… — Шульга осмелел и уже чувствовал себя вроде борцом за правду.
   Вот теперь всем кубикам игры-головоломки мгновенно нашлось место, и картина встала в глазах с ясной простотой. Полковник в сердцах даже хлопнул себя по лбу.
   — Старый дурак, ослица валаамская, — цедил он сквозь зубы, — попался на мякине! Партизаны… Значит, вместо партизан дружок Меркулова орудовал. Шепнул правитель: уйдет, мол, пушнина в казну, не зевай… — Курасов длинно выругался. — Пр-равительство, сукины дети!.. И ты хорош! — обрушился он на Шульгу. — Тебя бы за разбой на каторгу, в кандалы!.. А, плевать! — Он махнул рукой, увидя испуг на лице подследственного. — Преступники, не чета тебе, по городу разъезжают — и ничего, в лучших ресторанах ужинают… Пей, — подвинул он спирт Шульге.
   Курасов вспомнил генерала Андогского, начальника Академии генерального штаба. В двадцатом году Андогский пытался задержать у себя ценнейшие архивы академии, а когда большевики стали нажимать, передал их в руки японцев.
   Русский генерал — предатель. Не хочешь служить Советам — уйди в сторону или воюй против них. Но отдать врагу военные секреты?! Это у Курасова не укладывалось в голове… «С-су-кины дети, — повторял он. — Вот и надейся на таких. А Меркулов… Дай ему волю — всю Россию на кон поставит».
   — Слушай, Шульга, хочешь у меня служить? Назло Меркуловым возьму.
   — Спасибо, господин полковник, согласен, честью клянусь… — Шульга привскочил и протянул вздрагивающую руку.
   — Ну-ну, убери лапу! — брезгливо осадил его Курасов.
   Носком сапога он нажал кнопку, вделанную в пол у ножки стола.
   — Назначаю Тимофея Шульгу осведомителем; приготовь те приказ, — сказал он появившемуся в дверях дежурному офицеру. — Одевать, кормить, платить деньги… Все.
   «Теперь, пожалуй, понятно, — думал он в то же время, — почему японец с американцем захотели прокатиться на „Синем тюлене“. Не иначе — пронюхали; не на партизан — за соболем решили поохотиться».
   Полковнику многое удалось выяснить. История с пушниной вкратце представлялась ему так. Меркуловское правительство заполучило большую партию первосортных мехов, хранившихся на складах в Якутии. Спиридон Меркулов решил прикарманить драгоценные шкурки. Однако это оказалось не так просто даже для главы правительства. Поживиться за счет казны желающих много, политические противники тоже не зевают — сразу вой поднимут, если заметят. Поскольку самому заниматься таким делом неудобно, привлек старого доверенного — купца Сыротестова. Пушнину по распоряжению Спиридона Меркулова перевезли из Якутии в Аян. Туда направлены правительственные чиновники: принять меха и доставить во Владивосток. Это — официально. Тем временем Сыротестов действовал по тайной директиве. Нанятая им банда, в которой был и Шульга, напала на обоз с пушниной и перебила охрану. Соболь в руках людей Сыротестова. На рейде Аяна дожидалась шхуна «Мария». На нее срочным порядком грузят добычу, а большую часть банды команда шхуны, которой хорошо заплачено, уничтожает. Шульга, Белов и еще один из банды, видимо еще нужные пока Сыротестову едут дальше на шхуне. В бухте Орлиной меха прячут в труднодоступную пещеру. Шхуна уходит куда-то в южные широты: моряки-убийцы не хотят показываться во Владивостоке… Придумано и выполнено неплохо, оценил Курасов. А судьба этих троих, оставшихся от банды… Шульга пока жив, второго уже списали. Не много бы дал полковник и за жизнь третьего оставленного охранять пушнину: вряд ли он подобру-поздорову выйдет из пещеры…
   Теперь Меркулову и Сыротестову осталось самое главное. Привезти меха незаметно во Владивосток. И вот снаряжается карательная экспедиция с адресом — для виду — в Императорскую гавань. Поручик Сыротестов должен закончить дело начатое отцом… «Бандиты, ворье… И это правительство! — кипел Курасов. — Изволь люби и жалуй!.. А эти, Тадзима и Фостер… на что они-то рассчитывают, в одиночку? У Сыротестова солдаты. Хотя нет, что помешает тому же Тадзиме просигналить первому встречному японскому кораблю и конфисковать меха! А проповедник — друг-приятель американского консула. Нет, напрасно я о них так, это крупные акулы… Ну посмотрим, господа, полковник Курасов пока нигде без боя не отступал», — подвел он итог.
   Вечером в кабинете у Курасова сидел бледный, пожилой человек в старой солдатской шинели. На ногах порыжевшие башмаки и суконные обмотки. Низко опущенный абажур настольной лампы оставлял в тени стены кабинета и фигуру гостя.
   — Клянусь, полковник Рязанцев, вас трудно узнать в этом обмундировании, — сказал Курасов. Он подвинул лампу, направив свет на гостя. Теперь хорошо стали видны суровые, глубоко сидящие глаза в красноватых жилках, властная складка между бровей. — Я вас от души приветствую, дорогой друг.
   — Дайте выпить что-нибудь крепкое, — глухо отозвался тот, кого Курасов назвал полковником.
   — Раздевайтесь, Владимир Алексеевич, сбросьте эту шинель, мы найдем что-нибудь получше.
   В голосе Курасова слышалось столько доброты и участия, что Рязанцев растрогался.
   На столе появился шустовский коньяк, большой кусок ветчины, икра.
   Гость жадно смотрел на приготовления.
   — Николай Иванович, если можно — прежде всего водки, — не выдержал он. — В горле пересохло и проголодался. Два последних дня ел черт знает что… да и вообще в совдепин жрать нечего… Вы чародей, — сказал Рязанцев, увидев ящик с гаванскими сигарами. — У нас в Чите о таких вещах давно позабыли.
   — Не думайте, что здесь всеобщая благодать. То, что получает армейский офицер, едва хватает одному. Практически это только паек. Семейным совсем плохо. — Курасов набулькал круглый стакан водки. — Многие офицеры работают грузчиками в порту. У них своя артель. Вообще трудно. Безработица, многие голодают.
   Рязанцев выпил и принялся за ветчину, споро двигая челюстями. Когда от ароматного куска ничего не осталось, даже желтой шкурки, он вытер губы, удовлетворенно вздохнул:
   — Ну, а теперь можно и кофе и коньячок — под приятный бы разговор, Николай Иванович.
   Пока кофе закипал на спиртовке, Курасов поставил две синие фарфоровые чашки и сахар. За кофе полковник Рязанцев рассказывал о забайкальских делах. Курасов не перебивал.
   — Я смотрю, Владимир Алексеевич, на вас, на восток, рассчитывать вряд ли можно, — сказал Курасов, когда гость выговорился.
   — Да, расползается дело. Но считаю, что не все еще потеряно. Лично я очень надеюсь на разлад среди самих большевиков. У них тоже споров хватает: правые, левые… Я поверну лампу, в глаза бьет, вы не возражаете?
   — Пожалуйста. Большевиков поддерживает народ, им сейчас ничего не страшно. Они обещают последних сделать первыми, а первых уже сделали последними. Это для многих заманчиво. — Курасов помолчал и попросил: — Скажите о восстании, Владимир Алексеевич, прямо и откровенно.
   — Что ж скрывать… К восстанию мы готовились. Много сделано, но были неудачи. Недавно большевистские ищейки нашли склад нашего оружия. Несколько человек попали в чрезвычайку. Подпоручик Разумов там кое-что рассказал. В результате обыски, на моей квартире тоже, чуть не попался… Послали к вам. — Рязанцев повертел обручальное кольцо на худом пальце. — Да, черт возьми, ведь у меня письмо… что такое с памятью! — Он встал к брошенной в угол шинели, нашел мятую, почти пустую пачку махорки и вынул из нее клочок мелко исписанной папиросной бумаги.
   Курасов достал из стола лупу, внимательно все прочитал. Он записал кое-что в блокнот, потом сверился с какой-то другой страничкой в этом блокноте.
   — В записке неопределенно сказано о сроке восстания, — сказал он. — Разве точное число еще не известно?
   — Двадцать пятое августа, — дымя сигарой, ответил Рязанцев. — Число только у меня в голове. На всякий случай, спокойнее.
   Курасов понимающе кивнул и спросил:
   — Владимир Алексеевич, как вы думаете, сколько человек может выставить забайкальское белое подполье? В самом благоприятном случае.
   — Мы можем рассчитывать на дивизию… Мало это, много? В основном казаки и офицерство.
   — Дивизия в тылу у красных, если мы будем наступать, — неплохо, — задумчиво сказал Курасов.
   — Удастся ли только сговориться с семеновскими агентами, они в Забайкалье главная сила, — добавил Рязанцев. — Казаки могут не поддержать восстание.
   — Опять Семенов! — Курасов выругался. — Если бы он попался мне, я, не задумываясь, без всякого суда расстрелял бы его как изменника!
   «А что, если втянуть Рязанцева в мою игру?» — неожиданно подумал Курасов. Он бросил пристальный взгляд на старого товарища: Рязанцев был, бесспорно, человек с твердым, жестким характером и столь же твердыми убеждениями. «Настоящий русский, он живет только для родины!»
   — Я безоговорочно поддерживаю все мероприятия командования в борьбе с большевиками, — сказал он. — Но скоро нам придется покинуть Россию. Это неотвратимо. Повернуть ход событий сейчас не в наших силах…
   Курасов еще секунду поколебался и решил посвятить полковника во все.
   — Я поделюсь с вами, дорогой Владимир Алексеевич, самым сокровенным. Пусть ваша дивизия, пусть наши здесь, в Приморье, — все это уже бесполезно. Но это не конец. Это не значит, что мы складываем оружие. Нет, мы будем бороться. Нам предстоит готовить новую схватку. Но только собравшись с силами — там, за рубежом, — и основательно почистив наши ряды. Потребуются сильные, честные люди. Необходима идея, за которую будет воевать народ. Надо придумать идею… Мы скоро вернемся в Россию, через границу проползем, поднимем народ. Мы спасем Россию! — Курасов говорил с необычайным воодушевлением. — Здесь, на Дальнем Востоке, в тылу врага останутся тайные люди, послушные только мне… нам, — поправился Курасов. — Они прикинутся мертвыми. Иногда так надо сделать, чтобы тебя не умертвили на самом деле.
   — Николай Иванович! Это грандиозно, — искренне сказал Рязанцев, — но…
   — Что «но»?
   — Если большевики захватят всю Россию, они укрепят свою власть и тогда…
   — Укрепят власть? До этого долго, слишком долго, Владимир Алексеевич; на Дальнем Востоке еще дольше. Здесь нет безземельных мужиков, нет помещиков… Но я сейчас о другом. Разве можно смириться, отдать Россию в руки мятежников? Разве могут мужики и рабочие управлять государством? Нет, нет и нет! Все должно стать на свое место.
   Взгляд Курасова поймал конверт, лежащий на краю стола. Его принесли перед приходом Рязанцева.
   Вспомнив, что он не знаком с содержанием пакета, полковник вскрыл его, вынул сложенный пополам телеграфный бланк.
   «Бухте Орлиной на пароход погрузили много тюков шерсти тчк Идем Императорскую тчк Прошу ваших указаний Иван Курочкин».
   — Молодец Курочкин. Шерсть… хм! — вслух сказал Курасов. Он вздохнул и потер лоб.
   Гость не обратил внимания на эту фразу, сказанную без всякой связи с предыдущим, — он был весь под впечатлением от замыслов своего товарища по оружию.
   — Кто сопротивляется и вносит смуту — будет уничтожен. Ради России надо идти на все… Слушайте, Владимир Алексеевич, — спросил Курасов, — вы бы согласились стать одним из руководителей наших тайных сил здесь?
   Рязанцев поднял на Курасова большие кровянистые глаза.
   — Согласен безоговорочно. Остаюсь и буду ждать ваших указаний.
   — Благодарю: признаться, другого ответа и не ждал. — Курасов крепко поцеловал гостя. — За Россию!
   Полковники выпили еще коньяку.
   — Мне припомнился такой случай, — вдруг сказал Рязанцев. — Как-то раз мы караулили красных в одном селе. Где переждать? Ну, остановились в доме ветеринара. Приходим, встречают отлично, с поклонами. Входим в комнаты, а там и стол накрыт. Нас человек десять офицеров сразу ввалилось. Ветеринарша, маленькая такая, с острым носиком, увидела, кто в чем одет: грязные, рваные, — бросилась к столу и схватила серебряную сахарницу. Ну, среди нас царскосельский гусар, кавалергард… Обозлились, конечно. Ветеринарша долго не соглашалась поставить сахарницу на стол, из рук не выпускала… Каково переносить нам, русским офицерам!.. А ведь значит, — закончил Рязанцев, — кто-то из офицеров обидел ее. Не напрасно же она за серебро схватилась… Ну, впрочем, это я так, простите, Николай Иванович.
   — Что ж, займемся делом, — не сразу отозвался Курасов. Он вынул из сейфа листок, исписанный красными чернилами, и отдал его Рязанцеву. — Вот наши люди.
   — Где их искать?
   — Тут все указано. Даже пароль и отзыв.
   — Что мы должны делать?
   — Пока ничего. А потом — все: пускать под откос поезда, топить пароходы, взрывать мосты. Ну и конечно, уничтожать комиссаров. В общем, вам поручается транспортная группа. Не удивляйтесь, я хорошо помню, в чем вы сильны… А знаете, уничтожать врага, обезоруживать его, расставлять свои сети — в этом есть своя прелесть.
   — Клянусь…
   — Не надо… В этом здании вы не должны появляться. — Курасов показал пальцем на стены кабинета. — Нас никто не должен видеть вместе. У меня слишком дурная слава. Вы поняли меня, Владимир Алексеевич?
   — Да.
   — Вот вам деньги. — Курасов снова открыл и закрыл сейф. — Японские иены. В ваших руках они должны превращаться в кинжал, пистолет, виселицу… Тут порядочно, на первое время хватит…
   «Но мне еще нужны деньги, много денег, — подумал он, и тут его словно озарило: — Пушнина, соболиные шкурки! Миллионы долларов! Да, да, с ними я покажу большевикам, где раки зимуют… Надо срочно разработать план, во что бы то ни стало изъять меха. Если удастся, будет решен главный вопрос. Деньги должны принадлежать мне. Но об этом после».
   — Вы должны служить, — сказал Курасов своему сообщнику. — Прикинуться обычным советским служащим. Это совершенно необходимо. Кем бы вы могли?
   — Преподаватель английского, французского языков.
   — Чудесно, я устрою. Пожалуй, по виду вы похожи на учителя. Вероятно, в коммерческое училище или училище дальнего плавания. Найдете квартиру — сообщите. Я приду в гости.
   — Все ясно, благодарствую, Николай Иванович. Вы меня воскресили. Я опять чувствую силы. Чувствую, что нужен России. — Рязанцев помедлил. Складка между бровей стала еще резче. Он повертел обручальное кольцо. — У нас тоже некоторые еще надеются на японцев. Неужели они спокойно уйдут после всех заверений, откажутся от Сахалина?..
   — Уйдут. И пусть уходят. Не до поросят свинье, коль ее саму на огне палят. Кроме того, в русский дом можно входить, только угождая хозяину… Ну их!.. Где ваша сестра, Надюша, ведь она была с вами?
   — Ее мужа убили. Сейчас она машинистка в одном советском учреждении. Наш осведомитель. Вы не представляете, Николай Иванович, что стало с Надей, — она живет только мыслями о мщении. Мне и то порой жутко с ней говорить. Боюсь я за нее — вдруг сорвется? Ведь мы с такими тоже не стесняемся. Недавно поймали с поличным одну учительницу. Раньше на нас работала, потом раскаялась, переметнулась к красным. Что же, пришлось прийти к ней на дом: сняли люстру и на ее место повесили хозяйку.