Страница:
Во времена Флорентийской республики времен Медичи отношение к представителям искусства было уважительным, а то и восторженным. Художники, например, смело выражали свою индивидуальность, что было совершенно несвойственно Средневековью. Вот и Боттичелли создавал произведения необычайные, проникнутые его представлениями о мире и красоте. В них ощущаются странная отчужденность и самоуглубленность персонажей, тонкая праздничная декоративность и в то же время какая-то грусть, таинственность и символичность.
Интересно сопоставить его картины «Мадонна с младенцем Христом и Иоанном Крестителем» 1468 и 1485 годов. В первой младенец тянется к матери, словно ища у нее защиты, а Иоанн – отрок (что вполне естественно, если исходить из реальной хронологии), который проникновенно смотрит на зрителя. Во второй совмещены сразу несколько периодов времени. Младенец Христос, воздев ручки, обращается к зрителю. У подножья трона, на котором восседает Мадонна, распятье. Иоанн Креститель, изможденный отшельник, глядя на зрителя, предлагает помнить о жизни и подвиге Христа. Присутствует и четвертая фигура – евангелиста апостола Иоанна, старца с книгой и пером в руках, возможно, предвидящего грядущий Апокалипсис не с ужасом, а с грустью. Все образы объединяет лишь духовная связь с Иисусом Христом.
В последние годы жизни Боттичелли отстранился от образов и духа античности. Подобно многим гражданам Флоренции, он был захвачен страстными проповедями Савонаролы, призывавшего вернуться к христианским ценностям, где главное – духовность, а не угождение плотским позывам, чем грешат богачи и приближенные к папскому престолу, «погрязшие в языческом зле». Картины Боттичелли становятся суровыми и строгими. Даже «Рождество» показывает не только счастье (преимущественно – в небесах), но и печаль предчувствия Голгофы. Все чаще тревожит автора тема смерти. Но в грядущих поколениях он останется певцом гармонии и красоты.
БОСХ
ДЮРЕР
ТИЦИАН
РАФАЭЛЬ
Интересно сопоставить его картины «Мадонна с младенцем Христом и Иоанном Крестителем» 1468 и 1485 годов. В первой младенец тянется к матери, словно ища у нее защиты, а Иоанн – отрок (что вполне естественно, если исходить из реальной хронологии), который проникновенно смотрит на зрителя. Во второй совмещены сразу несколько периодов времени. Младенец Христос, воздев ручки, обращается к зрителю. У подножья трона, на котором восседает Мадонна, распятье. Иоанн Креститель, изможденный отшельник, глядя на зрителя, предлагает помнить о жизни и подвиге Христа. Присутствует и четвертая фигура – евангелиста апостола Иоанна, старца с книгой и пером в руках, возможно, предвидящего грядущий Апокалипсис не с ужасом, а с грустью. Все образы объединяет лишь духовная связь с Иисусом Христом.
В последние годы жизни Боттичелли отстранился от образов и духа античности. Подобно многим гражданам Флоренции, он был захвачен страстными проповедями Савонаролы, призывавшего вернуться к христианским ценностям, где главное – духовность, а не угождение плотским позывам, чем грешат богачи и приближенные к папскому престолу, «погрязшие в языческом зле». Картины Боттичелли становятся суровыми и строгими. Даже «Рождество» показывает не только счастье (преимущественно – в небесах), но и печаль предчувствия Голгофы. Все чаще тревожит автора тема смерти. Но в грядущих поколениях он останется певцом гармонии и красоты.
БОСХ
(1460—1516)
Творения этого художника пересказать чрезвычайно трудно, для этого потребовался бы объемистый очерк, с преобладанием догадок и домыслов, разных вариантов толкований. В его крупных гравюрах, картинах сотни, тысячи разнообразнейших персонажей, нередко фантастических и аллегорических, находящихся в самых невероятных положениях и ситуациях. Фантасмагории – нечто совершенно новое в истории живописи, хотя и в значительной мере порожденное средневековым мировоззрением. Ведь оно соединяло в единое целое мир зримый и воображаемый, где вера в инобытие предметов и явлений придавало им невероятные облики, а осмысление бытия становилось его преображением.
Впечатление от произведений Босха усугубляется тем, что они, сохраняя черты средневекового миропонимания, абсолютно современны. Самые нелепые «фантазмы» воспринимаются как непосредственно обращенные к нам послания из «параллельного мира», содержание которых чрезвычайно сложно и труднопередаваемо на нашем обыденном языке. В них заключается тайна, о которой свидетельствуют не только загадочные образы, но и вдруг замечаемый взгляд, устремленный на тебя – проницательный, совершенно реалистичный, порой чуть ироничный. Он словно спрашивает: «Ты можешь меня понять? Нет? А себя ты познать способен? Так ведь я это тоже ты, и ты – это я, а если тебя увлекают мои фантазии, значит, между нами и нашими мирами есть слишком много общего…».
Обычно понять творчество мастера помогает его биография. Но в этом отношении Босх оригинален. То немногое, что выяснено о его жизни, ничем особенным не отмечено. Год его рождения точно не установлен, хотя место известно: город Хертогенбос в Северной Фландрии (Нидерланды), от названия которого и появился псевдоним Босх.
Настоящее имя художника – Иероним (Хиеронимус) ван Акен. Происходил он из семьи потомственных ремесленников-художников, что было характерно для европейского Средневековья с его цеховым укладом. Женившись на богатой патрицианке, Иероним большую часть жизни провел в ее родовом имении. Но все это вряд ли объясняет, каким образом и почему в такой обстановке появился необыкновенный мастер. Отчасти помогает это понять эпоха, в которую он творил.
"Босх стоит, – пишет искусствовед Е. Акимова, – на грани двух великих эпох европейской культуры: Средневековья и Ренессанса. Он жил и работал в точке пересечения разных художественных и идеологических позиций. Вся разноликость переходной эпохи воплотилась в искусстве мастера. Своеобразный творческий язык Босха, возникший как слияние двух противоположных типов мировоззрения, едва ли когда-нибудь будет разгадан до конца. Как и у всех художников эпохи Возрождения, велик интерес Босха к реальной действительности. Он стремится охватить мир целиком, во всем многообразии его видимых форм, создать универсальную картину Вселенной. Отсюда на его полотнах огромное количество вещей, предметов, людей и животных, целая энциклопедия разнообразнейших форм органического и неорганического мира. Картины природы, служащие в большинстве случаев фоном его работ, Босх пишет с небывалой до него убедительностью и реалистичностью. Наполняя свои пейзажи воздушной атмосферой, смело используя эффекты освещения, Босх выступает как художник новой эпохи, эпохи Возрождения…
Босх, которого по праву считают основоположником жанровой живописи, черпающий свои сюжеты из окружающей действительности, неуклонно следует средневековой традиции. Ради выявления внутреннего смысла происходящего он нарушает реальные жизненные связи, прибегая к языку иносказаний. Но этот своеобразный творческий метод не усложняет, а, напротив, упрощает для современников мастера восприятие его произведений".
Судя по всему, Босх начинал – помимо ученических работ – с жанровых зарисовок. Но и тогда его не удовлетворяло простейшее отражение в искусстве действительности.
Первая из дошедших до нас его картин «Операция глупости» приближенно датируется 1480 годом. Она – простите за повтор – потрясающе современна. Теперь ее можно назвать «Инъекция в мозг». Задумчивый специалист с воронкой (для промывания желудка) на голове ковыряется каким-то прибором в мозгу упитанного бюргера. Странным образом из прорех растет… тюльпан, символ глупости. Рядом стоит «заказчик» операции в монашеском одеянии с кувшином в руке. А напротив – женщина со скептической улыбкой и книгой на голове (аллегория мудрости?). Хотя книга закрыта, что может свидетельствовать и о бестолковости и необразованности.
Конечно, теперь инъекции в мозг делаются иначе: с помощью электронных средств массовой пропаганды. Но суть от этого не меняется. Все по-прежнему: есть хитрый и корыстный заказчик, есть ловкие исполнители и массы оболваненных людей, так и не способных понять, что с ними происходит, кто и как, с какими целями управляет их сознанием, формирует их взгляды и убеждения, регулирует ход мысли. Во второй половине XX века начала формироваться наркоцивилизация по тем канонам, которые с гениальной прозорливостью отметил полтысячи лет до того художник-мыслитель Босх.
…После распространения книгопечатания и грамотности стало привычным признавать великими мыслителями тех, кто писал философские или научные трактаты, литературные произведения. Средневековье было иным. Тогда главенствовало устное слово, а запечатлевали чувства и мысли – преимущественно религиозные – в виде зримых образов (рисунки, скульптуры, барельефы). Образы эти были реальны не только подобием натуры, видимым предметам, но и как выражение духовного незримого мира.
У Босха много жанровых зарисовок. По какой-то причине его пристальный взгляд останавливался на калеках и нищих, разного рода уродцах. Многие их них зарисованы сверху, словно при взгляде из окна. Возможно, невдалеке от его дома была церковь или рыночная площадь. Что имел в виду он, делая такие наброски? Превратности судьбы, ущербность человеческой природы, допускающей жестокость «высшего судии»? Некоторые реальные образы обретают странные черты: петух тянет бочку, с которой валится фигура с воронкой в руке и блюдом с вазой на спине; некто округлый и голый, прикрытый корзиной, стоит на одной ноге, пронзенный стрелой, а птица клюет его в зад…
По мнению Е. Акимовой, "с годами идея о несовершенстве человека, о его греховности приводит Босха к убеждению, что вся земная жизнь есть не что иное, как прямая дорога в ад. Свои представления об устройстве преисподней художник черпает из средневековых литературных источников, традиционной иконографии. Обитатели ада в изображении Босха вполне реалистичны с точки зрения представлений того времени. Привычным и естественным для современников мастера было изображение демонических образов в виде гибридов насекомых, птиц, пресмыкающихся, различных «нечистых» животных: крыс, жаб, летучих мышей. Безудержная фантазия Босха «совершенствует» этих персонажей, наделяя небывалыми доселе чертами. В ранних работах художника «ад напоминает не то огромную кухню, не то строительную площадку, где деловитые „повара“ и „мастеровые“ вершат свою привычную работу – мучают грешников. Варят их в котлах, жарят на сковородках, режут ножами, расплющивают на наковальнях, – словом, добросовестно выполняют весь технологический цикл адских мучений. Если поначалу ад Босха ограничивается пределами преисподней, то постепенно, в более поздних работах, он начинает как бы выплескиваться наружу, вливаться в земную жизнь, превращаться в ее неотъемлемую часть. И даже райские сады Эдема наполняют сонмы странных существ – не то ангелов, не то чертей, принявших облик небожителей».
Еще раз придется повторить: пересказывать фантасмагории Босха – занятие неблагодарное. Каждый волен видеть в них то, что подсказывает собственное воображение и знания, а также умение понять другого. В образах Босха могут поразить или озадачить мелкая деталь, небольшой фрагмент – и сами по себе, и в связи с целой картиной. Таковы, например, выполненные им алтари «Искушение св. Антония» и «Сад земных наслаждений», а также гравюры из цикла «Семь смертных грехов» («Гнев», «Тщеславие» и др.). Их содержание никак не укладывается в пределы названных автором тем. Гнев показан не только злобным и беспощадным, но и глупым; тщеславие громоздит причудливые сооружения; любой из грехов превращает людей в грязных и мерзких тварей…
В одной из его картин изображен небесный тоннель, по которому души устремляются к свету. Это похоже на воспоминания некоторых пациентов, побывавших в состоянии клинической смерти. Как объяснить такое совпадение? Тем, что Босх принимал какие-то препараты, вызывавшие яркие фантастические видения, чаще всего тревожные и страшные? И ощущение полета – тоже может быть следствием наркотического опьянения.
…По-видимому, Босх переживал острые приступы неприязни к людям. У него есть алтарный триптих «Поклонение волхвов» – реалистичный, а то и ироничный по отношению к свидетелям чуда рождения Спасителя. Но есть и другие полотна: «Христос перед народом», «Несение креста», «Надевание тернового венца», где мучители – по большей части страшные и гнусные рожи – торжествуют, издеваются над Иисусом. Один человек стоит за Христом, глядя на него с состраданием и глубокой печалью, а на шее у него – ошейник с шипами, на шапке – дубовая ветвь. Лицо выписано тщательно и совершенно реалистично. Судя по всему, это – автопортрет художника.
Да, на нем «строгий» ошейник; да, вокруг глумятся подлецы и глупцы; да, все еще не удается спасти человечество от пороков; но пока есть люди, сознающие это и готовые следовать по пути, указанному Христом, до тех пор остается надежда…
Впечатление от произведений Босха усугубляется тем, что они, сохраняя черты средневекового миропонимания, абсолютно современны. Самые нелепые «фантазмы» воспринимаются как непосредственно обращенные к нам послания из «параллельного мира», содержание которых чрезвычайно сложно и труднопередаваемо на нашем обыденном языке. В них заключается тайна, о которой свидетельствуют не только загадочные образы, но и вдруг замечаемый взгляд, устремленный на тебя – проницательный, совершенно реалистичный, порой чуть ироничный. Он словно спрашивает: «Ты можешь меня понять? Нет? А себя ты познать способен? Так ведь я это тоже ты, и ты – это я, а если тебя увлекают мои фантазии, значит, между нами и нашими мирами есть слишком много общего…».
Обычно понять творчество мастера помогает его биография. Но в этом отношении Босх оригинален. То немногое, что выяснено о его жизни, ничем особенным не отмечено. Год его рождения точно не установлен, хотя место известно: город Хертогенбос в Северной Фландрии (Нидерланды), от названия которого и появился псевдоним Босх.
Настоящее имя художника – Иероним (Хиеронимус) ван Акен. Происходил он из семьи потомственных ремесленников-художников, что было характерно для европейского Средневековья с его цеховым укладом. Женившись на богатой патрицианке, Иероним большую часть жизни провел в ее родовом имении. Но все это вряд ли объясняет, каким образом и почему в такой обстановке появился необыкновенный мастер. Отчасти помогает это понять эпоха, в которую он творил.
"Босх стоит, – пишет искусствовед Е. Акимова, – на грани двух великих эпох европейской культуры: Средневековья и Ренессанса. Он жил и работал в точке пересечения разных художественных и идеологических позиций. Вся разноликость переходной эпохи воплотилась в искусстве мастера. Своеобразный творческий язык Босха, возникший как слияние двух противоположных типов мировоззрения, едва ли когда-нибудь будет разгадан до конца. Как и у всех художников эпохи Возрождения, велик интерес Босха к реальной действительности. Он стремится охватить мир целиком, во всем многообразии его видимых форм, создать универсальную картину Вселенной. Отсюда на его полотнах огромное количество вещей, предметов, людей и животных, целая энциклопедия разнообразнейших форм органического и неорганического мира. Картины природы, служащие в большинстве случаев фоном его работ, Босх пишет с небывалой до него убедительностью и реалистичностью. Наполняя свои пейзажи воздушной атмосферой, смело используя эффекты освещения, Босх выступает как художник новой эпохи, эпохи Возрождения…
Босх, которого по праву считают основоположником жанровой живописи, черпающий свои сюжеты из окружающей действительности, неуклонно следует средневековой традиции. Ради выявления внутреннего смысла происходящего он нарушает реальные жизненные связи, прибегая к языку иносказаний. Но этот своеобразный творческий метод не усложняет, а, напротив, упрощает для современников мастера восприятие его произведений".
Судя по всему, Босх начинал – помимо ученических работ – с жанровых зарисовок. Но и тогда его не удовлетворяло простейшее отражение в искусстве действительности.
Первая из дошедших до нас его картин «Операция глупости» приближенно датируется 1480 годом. Она – простите за повтор – потрясающе современна. Теперь ее можно назвать «Инъекция в мозг». Задумчивый специалист с воронкой (для промывания желудка) на голове ковыряется каким-то прибором в мозгу упитанного бюргера. Странным образом из прорех растет… тюльпан, символ глупости. Рядом стоит «заказчик» операции в монашеском одеянии с кувшином в руке. А напротив – женщина со скептической улыбкой и книгой на голове (аллегория мудрости?). Хотя книга закрыта, что может свидетельствовать и о бестолковости и необразованности.
Конечно, теперь инъекции в мозг делаются иначе: с помощью электронных средств массовой пропаганды. Но суть от этого не меняется. Все по-прежнему: есть хитрый и корыстный заказчик, есть ловкие исполнители и массы оболваненных людей, так и не способных понять, что с ними происходит, кто и как, с какими целями управляет их сознанием, формирует их взгляды и убеждения, регулирует ход мысли. Во второй половине XX века начала формироваться наркоцивилизация по тем канонам, которые с гениальной прозорливостью отметил полтысячи лет до того художник-мыслитель Босх.
…После распространения книгопечатания и грамотности стало привычным признавать великими мыслителями тех, кто писал философские или научные трактаты, литературные произведения. Средневековье было иным. Тогда главенствовало устное слово, а запечатлевали чувства и мысли – преимущественно религиозные – в виде зримых образов (рисунки, скульптуры, барельефы). Образы эти были реальны не только подобием натуры, видимым предметам, но и как выражение духовного незримого мира.
У Босха много жанровых зарисовок. По какой-то причине его пристальный взгляд останавливался на калеках и нищих, разного рода уродцах. Многие их них зарисованы сверху, словно при взгляде из окна. Возможно, невдалеке от его дома была церковь или рыночная площадь. Что имел в виду он, делая такие наброски? Превратности судьбы, ущербность человеческой природы, допускающей жестокость «высшего судии»? Некоторые реальные образы обретают странные черты: петух тянет бочку, с которой валится фигура с воронкой в руке и блюдом с вазой на спине; некто округлый и голый, прикрытый корзиной, стоит на одной ноге, пронзенный стрелой, а птица клюет его в зад…
По мнению Е. Акимовой, "с годами идея о несовершенстве человека, о его греховности приводит Босха к убеждению, что вся земная жизнь есть не что иное, как прямая дорога в ад. Свои представления об устройстве преисподней художник черпает из средневековых литературных источников, традиционной иконографии. Обитатели ада в изображении Босха вполне реалистичны с точки зрения представлений того времени. Привычным и естественным для современников мастера было изображение демонических образов в виде гибридов насекомых, птиц, пресмыкающихся, различных «нечистых» животных: крыс, жаб, летучих мышей. Безудержная фантазия Босха «совершенствует» этих персонажей, наделяя небывалыми доселе чертами. В ранних работах художника «ад напоминает не то огромную кухню, не то строительную площадку, где деловитые „повара“ и „мастеровые“ вершат свою привычную работу – мучают грешников. Варят их в котлах, жарят на сковородках, режут ножами, расплющивают на наковальнях, – словом, добросовестно выполняют весь технологический цикл адских мучений. Если поначалу ад Босха ограничивается пределами преисподней, то постепенно, в более поздних работах, он начинает как бы выплескиваться наружу, вливаться в земную жизнь, превращаться в ее неотъемлемую часть. И даже райские сады Эдема наполняют сонмы странных существ – не то ангелов, не то чертей, принявших облик небожителей».
Еще раз придется повторить: пересказывать фантасмагории Босха – занятие неблагодарное. Каждый волен видеть в них то, что подсказывает собственное воображение и знания, а также умение понять другого. В образах Босха могут поразить или озадачить мелкая деталь, небольшой фрагмент – и сами по себе, и в связи с целой картиной. Таковы, например, выполненные им алтари «Искушение св. Антония» и «Сад земных наслаждений», а также гравюры из цикла «Семь смертных грехов» («Гнев», «Тщеславие» и др.). Их содержание никак не укладывается в пределы названных автором тем. Гнев показан не только злобным и беспощадным, но и глупым; тщеславие громоздит причудливые сооружения; любой из грехов превращает людей в грязных и мерзких тварей…
В одной из его картин изображен небесный тоннель, по которому души устремляются к свету. Это похоже на воспоминания некоторых пациентов, побывавших в состоянии клинической смерти. Как объяснить такое совпадение? Тем, что Босх принимал какие-то препараты, вызывавшие яркие фантастические видения, чаще всего тревожные и страшные? И ощущение полета – тоже может быть следствием наркотического опьянения.
…По-видимому, Босх переживал острые приступы неприязни к людям. У него есть алтарный триптих «Поклонение волхвов» – реалистичный, а то и ироничный по отношению к свидетелям чуда рождения Спасителя. Но есть и другие полотна: «Христос перед народом», «Несение креста», «Надевание тернового венца», где мучители – по большей части страшные и гнусные рожи – торжествуют, издеваются над Иисусом. Один человек стоит за Христом, глядя на него с состраданием и глубокой печалью, а на шее у него – ошейник с шипами, на шапке – дубовая ветвь. Лицо выписано тщательно и совершенно реалистично. Судя по всему, это – автопортрет художника.
Да, на нем «строгий» ошейник; да, вокруг глумятся подлецы и глупцы; да, все еще не удается спасти человечество от пороков; но пока есть люди, сознающие это и готовые следовать по пути, указанному Христом, до тех пор остается надежда…
ДЮРЕР
(1471—1528)
…В один из дней конца XIX века в Мюнхенской пинакотеке перед работой Дюрера, на которой были изображены четыре могучие фигуры евангелиста – Марка и апостолов Иоанна, Петра и Павла, надолго остановился молодой статный мужчина. Этим человеком был Владимир Иванович Вернадский.
Что хотел донести до зрителей Дюрер, какой смысл вкладывал в непростую по внутреннему содержанию композицию?
Художник сделал надписи на картине. Они предостерегают: не принимайте заблуждения человеческие за божественную истину; не верьте лжепророкам; умейте сомневаться; отдаляйтесь от тех, кто жаждет собственных удовольствий и никогда не сможет дойти до познания истины; остерегайтесь книжников, кичащихся своим высоким положением и поучающих всех.
Знатоки по-разному оценивали содержание этого творения мастера.
Искусствовед М. Хаммель видел в ней «сверхчеловеческие типы, высшее проявление простоты и величия». По мнению историка искусства и религий С. Рейнака, цель картин – «вернуть христианство на прежний путь» (художник работал во время религиозных распрей, войн и Реформации в Германии).
Иначе понимал суть этой работы Дюрера его друг И. Нейдорфер. (Это его рукой были каллиграфически выписаны на ней слова из Священного Писания.) Согласно толкованию Нейдорфера, художник изобразил четыре обобщенных человеческих темперамента: сангвиника, флегматика, холерика и меланхолика. Но если даже и так, то каким образом увязываются такие «общечеловеки» с конкретными евангельскими персонажами и приведенными цитатами? Безусловно, воображение и мысль Дюрера проникали в какие-то глубины бытия, а не просто скользили по поверхности…
Вернадский осмыслил это картину по-своему. Нельзя утверждать, что он ее понял в полном соответствии с замыслом автора. Ему удалось вскрыть те глубины, о которых мог и не догадываться сам художник, лишь остро переживая их. Апостола Иоанна (он стоит слева, держа в руке раскрытую книгу, и спокойно, внимательно читает) Владимир Иванович счел образом религиозного мыслителя, искреннего искателя правды. Он молод, полон умственной силы.
Рядом с Иоанном стоит Петр. В его руке ключ от царства небесного и напряженно, как бы силясь что-то понять или что-то уже понимая, тоже заглядывает в раскрытую книгу. «Он в конкретных словах разъяснит то, что говорил другой, то, к чему мчалась мысль и чувство другого, более глубоко понимающего человека. Он не поймет его, но именно потому его поймут массы…»
Справа – два других лица. «Это уже мысль, а рука – это деятели. Один гневно смотрит кругом – он готов биться за правду. Он не пощадит врага, если только враг не перейдет на его сторону. Для распространения и силы своих идей он хочет и власти, он способен вести толпу…»
Чуть отвлечемся. Возможно, в этом случае Вернадский не учел одну деталь: Дюрер написал евангелиста – не апостола! – то есть «популяризатора» учения, желающего внедрить его в массы. Иоанн тоже был евангелистом, однако он в то же время являлся непосредственным учеником Иисуса Христа, апостолом.
«А рядом фанатически зверское лицо четвертого апостола. Это мелкий деятель. Это не организатор, а исполнитель. Он не рассуждает, он горячо, резко, беспощадно-узко идет за эту идею». Действительно, апостол Павел изображен с мечом в одной руке и – очень важно! – с огромным закрытым фолиантом в другой. Современники Дюрера полагали, что он олицетворяет меланхолического гения; да и представлен он не мелкой фигурой, а соразмерной всем остальным и особенно фундаментальной, хотя взгляд его грозен.
Вернадский не остановился на приведенных характеристиках. Он перешел к обобщению:
«И вот в этих четырех деятелях – в этих четырех фигурах распространителей христианства – мощный ум Дюрера выразил великую истину. Мечтатель и чистый, глубокий философ ищет и бьется за правду. От него является посредником более осязательный, но более низменный ученик. Он соединит новое со старым. И вот старыми средствами вводит это новое третий апостол – политик, а четвертый является уже самым низменным выразителем толпы и ее средств. Едва лишь может быть узнана мысль первого в оболочке четвертого…»
Можно добавить, что подобные этапы проходят не только религиозные или философские идеи, но и общественные движения, а также государственные системы: от зарождения к подъему, расцвету и стабильности, переходящей в кризис. Мог ли обо воем этом догадываться Дюрер? Возможно. Ведь он был художником-мыслителем, в чем-то похожим на Леонардо да Винчи. В своем знаменитом цикле гравюр «Апокалипсис» он предостерегал людей от тех пороков «общества потребления», которые неизбежно завершаются трагически, когда все силы земли и небес обрушиваются на них.
Альбрехт Дюрер с детства был одержим стремлением к творчеству, что было характерно для многих «титанов Возрождения». Он был сыном нюрнбергского ювелира, выходца из Венгрии, человека честного, трудолюбивого, образованного и богобоязненного. Отец хотел, чтобы сын пошел по его стопам, но тот упорствовал, мечтая стать живописцем, и добился своего. Осваивал мастерство художника, продолжая помогать отцу, работал ювелиром и умел провести от руки пером точную прямую линию или окружность.
Он много путешествовал по Европе, совершенствуясь в живописи и графике и пополняя запас знаний. В родном городе основал свою мастерскую, где создал ряд великолепных произведений, в частности цикл гравюр, иллюстрирующих Откровение Иоанна Богослова (Апокалипсис). В дальнейшем написал целый ряд портретов и автопортретов, картин, среди которых «Поклонение Троице», много работал в технике гравюры. Ему принадлежат исследования по искусствоведению, перспективе, инженерному делу; Дюрера нередко называют основоположником немецкого, или Северного, Возрождения.
К сожалению, он не писал о своих взглядах на мир и человека. Их приходится разгадывать, «вчитываясь» в его образы. Они свидетельствуют о том, что он всерьез интересовался многими науками.
Дюрер опубликовал ряд трактатов: «Руководство к измерению с помощью циркуля и линейки», «Четыре книги о пропорциях человеческого тела», «Некоторые наставления к укреплению городов, замков и местностей». Как пишет автор книги «Альбрехт Дюрер – ученый» Г.П. Матвиевская, "интерес Дюрера к научным проблемам, занимавшим гуманистов того времени, проявился в его картографических работах.
Широко известна карта звездного неба, которую он украсил символическими фигурами, изображающими созвездия. В четырех углах – аллегорические портреты астрономов: из Греции (Арат), Рима (Марк Манилий), Египта (Птолемей) и арабского Востока (ас-Суфи). Художник подчеркнул, что изучение небес объединяет ученых разных стран.
Дюреру принадлежат многие шедевры графики. Он использовал немецкие народные традиции, иллюстрируя, например – с иронией и сарказмом – великую поэму Себастьяна Бранта «Корабль дураков», сохраняющую – увы! – свою актуальность и в наше время.
Что хотел донести до зрителей Дюрер, какой смысл вкладывал в непростую по внутреннему содержанию композицию?
Художник сделал надписи на картине. Они предостерегают: не принимайте заблуждения человеческие за божественную истину; не верьте лжепророкам; умейте сомневаться; отдаляйтесь от тех, кто жаждет собственных удовольствий и никогда не сможет дойти до познания истины; остерегайтесь книжников, кичащихся своим высоким положением и поучающих всех.
Знатоки по-разному оценивали содержание этого творения мастера.
Искусствовед М. Хаммель видел в ней «сверхчеловеческие типы, высшее проявление простоты и величия». По мнению историка искусства и религий С. Рейнака, цель картин – «вернуть христианство на прежний путь» (художник работал во время религиозных распрей, войн и Реформации в Германии).
Иначе понимал суть этой работы Дюрера его друг И. Нейдорфер. (Это его рукой были каллиграфически выписаны на ней слова из Священного Писания.) Согласно толкованию Нейдорфера, художник изобразил четыре обобщенных человеческих темперамента: сангвиника, флегматика, холерика и меланхолика. Но если даже и так, то каким образом увязываются такие «общечеловеки» с конкретными евангельскими персонажами и приведенными цитатами? Безусловно, воображение и мысль Дюрера проникали в какие-то глубины бытия, а не просто скользили по поверхности…
Вернадский осмыслил это картину по-своему. Нельзя утверждать, что он ее понял в полном соответствии с замыслом автора. Ему удалось вскрыть те глубины, о которых мог и не догадываться сам художник, лишь остро переживая их. Апостола Иоанна (он стоит слева, держа в руке раскрытую книгу, и спокойно, внимательно читает) Владимир Иванович счел образом религиозного мыслителя, искреннего искателя правды. Он молод, полон умственной силы.
Рядом с Иоанном стоит Петр. В его руке ключ от царства небесного и напряженно, как бы силясь что-то понять или что-то уже понимая, тоже заглядывает в раскрытую книгу. «Он в конкретных словах разъяснит то, что говорил другой, то, к чему мчалась мысль и чувство другого, более глубоко понимающего человека. Он не поймет его, но именно потому его поймут массы…»
Справа – два других лица. «Это уже мысль, а рука – это деятели. Один гневно смотрит кругом – он готов биться за правду. Он не пощадит врага, если только враг не перейдет на его сторону. Для распространения и силы своих идей он хочет и власти, он способен вести толпу…»
Чуть отвлечемся. Возможно, в этом случае Вернадский не учел одну деталь: Дюрер написал евангелиста – не апостола! – то есть «популяризатора» учения, желающего внедрить его в массы. Иоанн тоже был евангелистом, однако он в то же время являлся непосредственным учеником Иисуса Христа, апостолом.
«А рядом фанатически зверское лицо четвертого апостола. Это мелкий деятель. Это не организатор, а исполнитель. Он не рассуждает, он горячо, резко, беспощадно-узко идет за эту идею». Действительно, апостол Павел изображен с мечом в одной руке и – очень важно! – с огромным закрытым фолиантом в другой. Современники Дюрера полагали, что он олицетворяет меланхолического гения; да и представлен он не мелкой фигурой, а соразмерной всем остальным и особенно фундаментальной, хотя взгляд его грозен.
Вернадский не остановился на приведенных характеристиках. Он перешел к обобщению:
«И вот в этих четырех деятелях – в этих четырех фигурах распространителей христианства – мощный ум Дюрера выразил великую истину. Мечтатель и чистый, глубокий философ ищет и бьется за правду. От него является посредником более осязательный, но более низменный ученик. Он соединит новое со старым. И вот старыми средствами вводит это новое третий апостол – политик, а четвертый является уже самым низменным выразителем толпы и ее средств. Едва лишь может быть узнана мысль первого в оболочке четвертого…»
Можно добавить, что подобные этапы проходят не только религиозные или философские идеи, но и общественные движения, а также государственные системы: от зарождения к подъему, расцвету и стабильности, переходящей в кризис. Мог ли обо воем этом догадываться Дюрер? Возможно. Ведь он был художником-мыслителем, в чем-то похожим на Леонардо да Винчи. В своем знаменитом цикле гравюр «Апокалипсис» он предостерегал людей от тех пороков «общества потребления», которые неизбежно завершаются трагически, когда все силы земли и небес обрушиваются на них.
Альбрехт Дюрер с детства был одержим стремлением к творчеству, что было характерно для многих «титанов Возрождения». Он был сыном нюрнбергского ювелира, выходца из Венгрии, человека честного, трудолюбивого, образованного и богобоязненного. Отец хотел, чтобы сын пошел по его стопам, но тот упорствовал, мечтая стать живописцем, и добился своего. Осваивал мастерство художника, продолжая помогать отцу, работал ювелиром и умел провести от руки пером точную прямую линию или окружность.
Он много путешествовал по Европе, совершенствуясь в живописи и графике и пополняя запас знаний. В родном городе основал свою мастерскую, где создал ряд великолепных произведений, в частности цикл гравюр, иллюстрирующих Откровение Иоанна Богослова (Апокалипсис). В дальнейшем написал целый ряд портретов и автопортретов, картин, среди которых «Поклонение Троице», много работал в технике гравюры. Ему принадлежат исследования по искусствоведению, перспективе, инженерному делу; Дюрера нередко называют основоположником немецкого, или Северного, Возрождения.
К сожалению, он не писал о своих взглядах на мир и человека. Их приходится разгадывать, «вчитываясь» в его образы. Они свидетельствуют о том, что он всерьез интересовался многими науками.
Дюрер опубликовал ряд трактатов: «Руководство к измерению с помощью циркуля и линейки», «Четыре книги о пропорциях человеческого тела», «Некоторые наставления к укреплению городов, замков и местностей». Как пишет автор книги «Альбрехт Дюрер – ученый» Г.П. Матвиевская, "интерес Дюрера к научным проблемам, занимавшим гуманистов того времени, проявился в его картографических работах.
Широко известна карта звездного неба, которую он украсил символическими фигурами, изображающими созвездия. В четырех углах – аллегорические портреты астрономов: из Греции (Арат), Рима (Марк Манилий), Египта (Птолемей) и арабского Востока (ас-Суфи). Художник подчеркнул, что изучение небес объединяет ученых разных стран.
Дюреру принадлежат многие шедевры графики. Он использовал немецкие народные традиции, иллюстрируя, например – с иронией и сарказмом – великую поэму Себастьяна Бранта «Корабль дураков», сохраняющую – увы! – свою актуальность и в наше время.
ТИЦИАН
(ок. 1477 или 1487—1576)
«Есть семейства растений, отдельные виды которых так близки друг другу, что сходство здесь превосходит различие: таковы художники Венеции, не только четверо знаменитых – Джорджоне, Тициан, Тинторетто, Веронезе, но и другие, менее известные… Что бросается в глаза – это основной и общий тип; частные и личные черты остаются первое время в тени. Они работали вместе и поочередно во дворце Дожей; но, вследствие невольного созвучия их талантов, вся их живопись образует одно целое…»
Так писал французский историк и философ искусств Ипполит Тэн. Из перечисленных им имен мы выделим наиболее знаменитого и плодовитого, не терявшего творческих сил до глубокой старости и прожившего дольше и едва ли не наиболее счастливо из всех художников той эпохи, а может быть, и всех последующих.
Уроженец местечка Пьеве-ди-Кадоре, Вечеллис Тициан в юности переехал в Венецию. Здесь он овладел искусством живописца и оставался до конца своей долгой жизни, отлучаясь ненадолго. О нем Ипполит Тэн высказался красочно, ссылаясь для колорита на мнение одного из современников Тициана: «Когда пытаешься вообразить себе Тициана – видишь счастливого человека, „самого счастливого и благополучного, какой когда-либо был между ему подобными, получившего от неба только одни милости и удачи“, первого между всеми своими соперниками, принимавшего у себя на дому королей французского и польского, любимца императора, испанского короля Филиппа II, дожей, папы Павла III и всех итальянских государей, возведенного в сан рыцаря и графа Империи, засыпанного заказами, широко оплачиваемого, получающего пенсии и умело пользующегося своим счастьем. Он держит дом на широкую ногу, пышно одевается, приглашает к своему столу кардиналов, вельмож, величайших артистов и даровитейших ученых своего времени. „Хотя он не получил особенного образования, он на своем месте в этом высоком обществе, потому что имел природный ум, а придворный быт научил его всем лучшим качествам кавалера и светского человека“, и так хорошо, что его находят весьма любезным, обладающим приятной учтивостью и самыми изящными манерами и приемами общения». В его характере нет ничего крайнего и мятежного. Его письма к государям и министрам по поводу своих картин и пенсионов носят тот униженный характер, который считался тогда знанием приличий со стороны подданного. Он умело подходил к людям и умело подходит к жизни, – я хочу сказать, что он пользуется жизнью, как и людьми, без излишеств и без низости… Его переписка с Аретино показывает в нем веселого товарища, который ест и пьет охотно и изысканно, который любит музыку, красивую роскошь и общество женщин легкого поведения. Ему чужда буйность, его не тревожат безмерные и мучительные замыслы, его живопись здорова, свободна от болезненных исканий и тягостной сложности; он пишет постоянно, без напряжений и без порывов, в течение всей своей жизни. Он начал еще ребенком, и его рука сама собою повинуется его гению. Он говорит, что «его талант – это особенная милость неба», что нужно иметь этот дар для того, чтобы быть хорошим художником, что, если этого нет, «можно породить только уродливые создания», что в этом искусстве «гений не должен быть возмущаем». Вокруг него красота, вкус, воспитание, талант близких возвращают ему, подобно зеркалам, отражение его гения".
Трудно судить, насколько верна такая характеристика великого художника. Почти наверняка были у него периоды трудностей, душевных переживаний, сомнений. Отчасти об этом можно догадаться по некоторым его произведениям. Но в целом он, пожалуй, стремился к душевному равновесию и находил успокоение и упоение в творчестве.
Первые его картины были поэтичны и жизнерадостны, что отражает название одной из них «Любовь Земная и Небесная» (возможно, в эти годы художник отдавал предпочтение первой из них).
Большим успехом у ценителей прекрасного, в частности обнаженного красивого женского тела, имели его «поэзии». Так он называл картины на мифологические темы, которые приобретали у него преимущественно герцог Феррарский и король Испании Филипп II. Есть у Тициана аллегорические композиции (например – «Испания приходит на помощь религии»), но быть может, наиболее замечательны многочисленные портреты, выполненные им с редким мастерством, передающие не только внешний облик, но и характер персонажа.
В картинах Тициана – это характерная черта венецианской школы – большая роль отводится обстановке и пейзажу, силам природы, выражающим не столько стихию саму по себе, сколько ее соответствие человеческим чувствам. В его «Данае» (1554) обнаженная красавица пребывает в сладострастной неге, перебирая пальцами складки простыни, а вожделеющий к ней Зевс (не его ли лицо угадывается в просвете туч?) проливает в ее лоно золотой дождь.
Через 20 лет он создал полотно «Христос на кресте». Она производит странное впечатление. Пейзаж, на фоне которого вознесен Иисус, показывает средневековую Италию, а не Иудею; вечернее небо серовато-коричневое, мрачное Освещено тело распятого Христа, два небесных блика под руками, словно два светлых крыла; светлая полоса на горизонте. Возле креста пусто. Словно напрасны мучения Иисуса и его жертва, не стало на Земле от этого светлей и прекрасней, не сделались люди чище и добрей.
Даже великолепная отточенная техника и постоянный успех не лишили Тициана склонности к поискам и новаторству. Уже в поздние годы он меняет манеру письма, использует смелые мазки, игру светотени, порой отказывается от четко выписанного пейзажа, приближая второй план к абстрактному фону. Отчасти это проявляется в упомянутой выше картине, а более очевидно в другой – «Святой Себастьян». Возможно, к старости художник стал утрачивать оптимизм и жизнерадостность, что вполне естественно. Удивительно другое: как смог он в бурные для страны годы сохранять внутреннее спокойствие и неутолимую жажду творчества.
Так писал французский историк и философ искусств Ипполит Тэн. Из перечисленных им имен мы выделим наиболее знаменитого и плодовитого, не терявшего творческих сил до глубокой старости и прожившего дольше и едва ли не наиболее счастливо из всех художников той эпохи, а может быть, и всех последующих.
Уроженец местечка Пьеве-ди-Кадоре, Вечеллис Тициан в юности переехал в Венецию. Здесь он овладел искусством живописца и оставался до конца своей долгой жизни, отлучаясь ненадолго. О нем Ипполит Тэн высказался красочно, ссылаясь для колорита на мнение одного из современников Тициана: «Когда пытаешься вообразить себе Тициана – видишь счастливого человека, „самого счастливого и благополучного, какой когда-либо был между ему подобными, получившего от неба только одни милости и удачи“, первого между всеми своими соперниками, принимавшего у себя на дому королей французского и польского, любимца императора, испанского короля Филиппа II, дожей, папы Павла III и всех итальянских государей, возведенного в сан рыцаря и графа Империи, засыпанного заказами, широко оплачиваемого, получающего пенсии и умело пользующегося своим счастьем. Он держит дом на широкую ногу, пышно одевается, приглашает к своему столу кардиналов, вельмож, величайших артистов и даровитейших ученых своего времени. „Хотя он не получил особенного образования, он на своем месте в этом высоком обществе, потому что имел природный ум, а придворный быт научил его всем лучшим качествам кавалера и светского человека“, и так хорошо, что его находят весьма любезным, обладающим приятной учтивостью и самыми изящными манерами и приемами общения». В его характере нет ничего крайнего и мятежного. Его письма к государям и министрам по поводу своих картин и пенсионов носят тот униженный характер, который считался тогда знанием приличий со стороны подданного. Он умело подходил к людям и умело подходит к жизни, – я хочу сказать, что он пользуется жизнью, как и людьми, без излишеств и без низости… Его переписка с Аретино показывает в нем веселого товарища, который ест и пьет охотно и изысканно, который любит музыку, красивую роскошь и общество женщин легкого поведения. Ему чужда буйность, его не тревожат безмерные и мучительные замыслы, его живопись здорова, свободна от болезненных исканий и тягостной сложности; он пишет постоянно, без напряжений и без порывов, в течение всей своей жизни. Он начал еще ребенком, и его рука сама собою повинуется его гению. Он говорит, что «его талант – это особенная милость неба», что нужно иметь этот дар для того, чтобы быть хорошим художником, что, если этого нет, «можно породить только уродливые создания», что в этом искусстве «гений не должен быть возмущаем». Вокруг него красота, вкус, воспитание, талант близких возвращают ему, подобно зеркалам, отражение его гения".
Трудно судить, насколько верна такая характеристика великого художника. Почти наверняка были у него периоды трудностей, душевных переживаний, сомнений. Отчасти об этом можно догадаться по некоторым его произведениям. Но в целом он, пожалуй, стремился к душевному равновесию и находил успокоение и упоение в творчестве.
Первые его картины были поэтичны и жизнерадостны, что отражает название одной из них «Любовь Земная и Небесная» (возможно, в эти годы художник отдавал предпочтение первой из них).
Большим успехом у ценителей прекрасного, в частности обнаженного красивого женского тела, имели его «поэзии». Так он называл картины на мифологические темы, которые приобретали у него преимущественно герцог Феррарский и король Испании Филипп II. Есть у Тициана аллегорические композиции (например – «Испания приходит на помощь религии»), но быть может, наиболее замечательны многочисленные портреты, выполненные им с редким мастерством, передающие не только внешний облик, но и характер персонажа.
В картинах Тициана – это характерная черта венецианской школы – большая роль отводится обстановке и пейзажу, силам природы, выражающим не столько стихию саму по себе, сколько ее соответствие человеческим чувствам. В его «Данае» (1554) обнаженная красавица пребывает в сладострастной неге, перебирая пальцами складки простыни, а вожделеющий к ней Зевс (не его ли лицо угадывается в просвете туч?) проливает в ее лоно золотой дождь.
Через 20 лет он создал полотно «Христос на кресте». Она производит странное впечатление. Пейзаж, на фоне которого вознесен Иисус, показывает средневековую Италию, а не Иудею; вечернее небо серовато-коричневое, мрачное Освещено тело распятого Христа, два небесных блика под руками, словно два светлых крыла; светлая полоса на горизонте. Возле креста пусто. Словно напрасны мучения Иисуса и его жертва, не стало на Земле от этого светлей и прекрасней, не сделались люди чище и добрей.
Даже великолепная отточенная техника и постоянный успех не лишили Тициана склонности к поискам и новаторству. Уже в поздние годы он меняет манеру письма, использует смелые мазки, игру светотени, порой отказывается от четко выписанного пейзажа, приближая второй план к абстрактному фону. Отчасти это проявляется в упомянутой выше картине, а более очевидно в другой – «Святой Себастьян». Возможно, к старости художник стал утрачивать оптимизм и жизнерадостность, что вполне естественно. Удивительно другое: как смог он в бурные для страны годы сохранять внутреннее спокойствие и неутолимую жажду творчества.
РАФАЭЛЬ
(1483—1520)
Долгий рассказ о его жизни был бы неуместен: слишком коротка она была, всего 37 лет. Но его творения пережили века, восхищая миллионы людей, а главное, просветляя души хотя бы на недолгое время.
С детства Рафаэль был приобщен к искусству. Отец его, Джованни Санти из Урбино (Италия), был художником и поэтом. От него сын получил первые уроки ремесла, которое быстро освоил. В 17 лет он переехал в город Перуджу, став учеником знаменитого, хотя и не очень оригинального художника Перуджино.
Рафаэль был прилежным учеником, не стремящимся к оригинальности. Быстро освоив манеру учителя, он подражал ему с удивительным мастерством, и ничего еще не предвещало рождения гения.
С детства Рафаэль был приобщен к искусству. Отец его, Джованни Санти из Урбино (Италия), был художником и поэтом. От него сын получил первые уроки ремесла, которое быстро освоил. В 17 лет он переехал в город Перуджу, став учеником знаменитого, хотя и не очень оригинального художника Перуджино.
Рафаэль был прилежным учеником, не стремящимся к оригинальности. Быстро освоив манеру учителя, он подражал ему с удивительным мастерством, и ничего еще не предвещало рождения гения.